Последняя глина. Стихотворения

***

На луга мы гнали стада.
Реки между пальцев текли.
Да-да-да, Адам, да-да-да
Ти-ли-ли, Лилит, ти-ли-ли

Снизу у горы лают псы,
полосни закат, выше нож.
Где твой, Авраам, нежный сын?
Линия руки – Мажино.

Что-то греешь там, на груди,
и не замечаешь, увы:
Саломея ли, Иудифь –
не поднять уже головы.

*

Посчитать полвека до ста,
принести полнеба в кусках –
как часам песочным отстать
на смешную горку песка,
что когда-то весело рыл
у реки (под носом сопля),
задирая кончики крыл…

Где вчера барахтался пляж,
там сегодня сорок пустынь.
Что ни голова, то Саид.
На лугах чужие кусты.
Время между пальцев – стоит.

*

Кто-то у смоковницы спит
в летний пополуденный зной.
Под рукою – томик открыт
на странице тридцать второй.
Муравей тащится по ней.
День шестой в глазах муравья,
книга под ногой – Бытие,
на спине хитина броня.
Рядом обмелевшая падь,
черепаха сохнет на дне –
ей, до Галилея, держать
муравья. И всё бытие.

_ __


***

Время пришло,
и проросло
в камне,
видишь, зерно,
словно стекло
в раме.
Это простить нелегко:
восемь по десять веков
хруста –
ни полюбить, ни забыть,
ни до конца затравить
псами,
как говорил Заратустра.

Не завершён
аукцион
иллюзий,
новый идёт
праведный Лот,
грустен –
что поливал и любил
пепел и въедливый дым
станет.
Проще сказать «гори!»,
крысы бросают Рим,
гуси
даже себя не спасают.

Чем заменить
рваную нить,
ядом
не утолить,
не надкусить
яблок.
Что нам теперь саранча,
сделай-ка лучше чай
крепкий,
и приготовься – всё заново.
Эта звезда уже падала
рядом,
испепеляя реки.

Значит, опять
вместе стоять,
вместе
перевирать
ноты, слова
песен.
Плотно, как двери в раю,
сомкнуты в пешем строю
люди,
присно, и ныне, и впредь –
тёплая мягкая медь
забудет
медленно позеленеть…

Значит – в аду,
в третьем ряду
слева.
Слышишь, звонят,
это меня,
Ева.


***

… до рассвета рождение ветви омелы
синеглазому Бальдру явилось во сне.
Хочешь мира – готовься к войне, мой несмелый.
К той, что красным на белом. И твой парабеллум
многократно опять вырастает в цене.
Все хотят только мира… Готовься к войне.

Это стон, зачинающий первые расы,
инсталляция мира, его дежавю.
Хочешь света – готовься к огню, мой прекрасный.
Он оплавит мечты и последние шансы,
пролагая дорогу грядущему дню.
Исповедуйся, плачь – но готовься к огню.

Видишь, стебель зелёный до времени выжжен,
и у вечности в горле саднит от примет.
Хочешь лета – готовься к зиме. И всевышнему
не отнять руку снега, что ляжет на крыши.
На безводье горячей золы перемен,
в ежедневности пепла – готовься к зиме.

Кто бездумно летит, не отвязан от цепи,
получает лишь груду камней на крыле.
Хочешь неба – готовься к земле, милый бэби.
Чтобы не затеряться в изменчивом небе,
полсекунды, два дня, миллион жадных лет –
как последнее семя готовься к земле.

Повтори заклинание тысячу раз, но
без удара клинок не узнает, кто он.
Хочешь счастья – готовься…

– Всё это напрасно.
Счастье морок, мираж. Небо – небезопасно.
Для зимы и для смерти один телефон,
у войны и огня не узнаешь имён.

– Так чего же ты хочешь?

– Поверишь, не знаю.
Может только, чтоб небо скользило по краю
медоносного мира в осаде берёз,
а упругое утро ложилось на грядки,
проступая на мякоти медленно-сладкой,
и струилось под мост, и скулилось до слёз,
до истерик… Что, в общем, скорей подобает
на закате – а он на три четверти залит
восьмилетним вином неподвижных времён,
по краям загустевших, что капля из ранки –
и случайное лето с лицом итальянки
щебетало, картавя обрывки канцон.
А зимой изумлённо стелилась позёмка,
и в гудящем камине похрустывал тонко
можжевеловый сумрак…

– Отвечу: нельзя.

– Почему же нельзя, чтоб журчали свирели?
Чтобы там, за окном, кочевали метели?

– Повторяю: омелы побег родился…


***

ПОСЛЕ БОСХА НА НОЧЬ ГЛЯДЯ

Апокалипсис – это гламурно,
живописней садов Тюильри.
Видишь, как просыпаются урны,
те, что с пеплом? Иди и смотри
как на каждом замшелом погосте
под волынку да под патефон
состыкуются старые кости.
Будет имя для них «легион».

Апокалипсис – это кутюрно,
будет весело, без дураков!
Не надейся, что «где-то напутал
фантазёр Иоанн Богослов».
Погляди, вон легко и свободно
по дорогам гуляют стада
и копытами топчут двуногих –
посылай смс-ки туда.

Апокалипсис – это кошерно,
а вокруг до хренища солдат:
пропускать тех, кто с перьями, в белом –
пусть работают, пусть вострубят.
Будет празднично, неизгладимо…
Видишь, как без особых затей
птицы с рыбами Иеронима
фаршируют безногих людей?

Апокалипсис – это что надо,
и неважно, с утра или днём
недоумков лихая бригада
за тобою придёт с кистенём.
И не выйдет отпраздновать труса,
не откосится… Ты посмотри
на глазницы второго Исуса:
ни тепла, ни добра, ни любви.

Апокалипсис – это заметно.
Станет горькой звезда и трава,
и великая мекка симметрий
уравняет все птичьи права.
Апокалипсис выйдет отменный –
вот те крест, вот те в этом рука.
Будут разом раскрыты все темы.
А пока… ты не спишь? а пока.


***

Подсохший порох, серые свирели,
раскосое рельефное «але!»
В прицелах обесцвеченные цели
прижаты перекрестьями к земле.

Но скоро воспарят, ниспосылая
зарубки нетерпенью субмарин,
разбрызгивая тёплый стеарин,
по узенькому лезвию стекая
в извечный шорох – хриплые поленья
крещендо, лабиринтовая фаза
последнего конкретного виденья
расплёскивает слизистую глаза –
в беспамятства дозированный йод.

И, боле ни на йоту не старея,
перенесутся, на ходу жалея
тех, у кого был снова недолёт,
в необратимо-прежнее устройство
деталей, где развалины легенд
снискали утомительное свойство –
опять дожить до греческих календ.


***

В полумраке невидимы свежие шрамы от ниток.
Костенеют мозоли на пальцах, темнеет в глазах,
каменеет слеза, и шуршит нескончаемый свиток.
И колеблется чаша, и падает мерно резак.

Это дело обычное – тёплые нити чужие
одномерными судьбами сжаты щепотью в горсти.
Это дело простое… «Клотильда, остались живые?»
«Тише, Лахези, взвешивай, Атро, не больно части».

Именины, крестины, рождение первого сына,
нерастраченный пыл, неподъёмное бремя забот –
всё комочком осталось на дне тростниковой корзины.
До кровавых истёртых ладоней, и это пройдёт.

Парусами Гомера растаяли древние греки,
время римлян ушло, просочилось как в щёлочку мышь.
Это неизменимо – никто в тебя больше не верит.
Но вращается прялка, и не улетишь, не сбежишь,

не падёшь на колени, чтоб выпросить лишние десять,
не ухватишь за хвост жеребца, уносящего вскачь.
Ах, Клоти, может всё перепрясть и по новой всё взвесить.
Что ты, Лахезис, милая… Атропос, тише, не плачь.


***

… я, Лизхен, сейчас в неком месте, похожем на старый
и вязко-седой порошок. Знаешь, им тетя Клара
лечилась еще до войны? Но она умерла ведь,
ты, помню, писала. Повсюду копчёная наледь,
и здесь, без сомненья, глухая провинция ада.
Формально я числюсь, наверное, тенью солдата.

Пока облака отдыхают от дыма и сажи
подвозят вагонами грешников, Лизхен – размыты
их лица и будто протёрты сквозь мелкое сито,
а чем все они провинились неведомо даже
и господу Б-гу. Зато это знает рейхсфюрер.
Мои поздравления тёте Рози – её куры
ещё пару лет будут боле живучи, чем люди.
Пустеют слова. Как глаза Иоанна на блюде.

Вдали канонада венчает моё поколение,
всё песни, бравада. Настойчивое проявление
арийской мигрени – умение мыслить литаврами.
Придумано, кстати, не нами. Простим Атлантиду:
со всеми её парусами, дворцами, кентаврами
её многократно сжевала простая ставрида
и плюнула, не поднимая вообще плавника.
Ставриде, конечно, доступно искусство плевка.
Оно и понятно: лекало хвоста, чешуя
наследуют форму весла – значит, Лизхен, с горбами
все рыбы в той жизни галерными были рабами.
Я помню то фото, где Ганс обнимает меня.

Рояль мой пылится, ты пишешь? Увы, несомненно
сейчас мне уж не одолеть Дебюсси и Шопена
и, значит – Шопен победил. Впрочем, он побеждает
всегда. Коченеет нога, но простые детали
вещественного бытия оставляем за кадром
проектора, Лизахен. Время менять караулы.
Как в меццо-сопрановой школе заданье на завтра –
на всех проводах уцелевшие птицы уснули.

Прожектор целует прожектор арктическим светом
и медленно бьёт по кюветам. Элизахен, веришь:
на западных склонах живёт фантастический вереск,
стада антилопные трутся о ласковый ветер,
сирены поют для драконов, идущих на берег…

Нас нет, но мы можем ещё рассказать друг другу об этом.


***

БУСИДО

вечер заходит в дом медленней чем вчера
не поднимая глаз тихо садится здесь
утро несёт вуаль ветра на флюгера
вечный закон земли веер роняет честь

верно отмерить срок может длина копья
щит допускает звон но не используй стон
это крючок блесна вечный закон ручья
не защитить никак тех кто уже спасён

чтобы в бою везло переверни кольцо
мышь получает рожь только лишь до поры
если не очень рьян птицы клюют лицо
это чужая боль вечный закон горы

кто обнажает меч не умножая бед
не получить ответ триста последних лун
кровь обретает цвет на полотне побед
вечных законов нет умер последний сёгун

слева горячий луч входит наискосок
выше потом назад видимо выход он
знает слепая тень смотрит в его глазок
в кресле немного снега молча звонит телефон


***

– У тебя одно желанье.
Всё получишь до зари,
что решишь без колебаний.
Говори.

– На последнем издыханьи,
исчезая без следа,
ожидаю я прощальный
светлый дар,

тот, который не награда,
не чудное из причуд,
и изысканного яда
не хочу,

ни ключей от новоселья,
ни шестьсотых именин…
Я хочу простое зелье.
Чтобы с ним

на границе беспросветных,
окончательных времён
тот, чьё Имя не воспето –
был спасён.

Чтоб Его любовь и жажда
не пересыхали, чтоб
прорастали жизнью, в каждой
из утроб

принося Ему по сыну,
и, из глубины веков
даровали детям силу
трёх волков.

Чтоб оно преображало
тень от линии руки,
возвращая всё в начало…

- Нелегки нынче ткани первородства
и крепёжная тесьма.
Это будет всё непросто, и весьма!
Да еще и до рассвета…

– Посмотри в мои глаза.
«Всё получишь»… Разве это я сказал?

Продолжаю – пусть узнает
без сомнения оно,
где еду Его отравят
и вино.

Слушай дальше: надо, чтобы
ограждая от примет,
рушило замки и скобы,
и в тюрьме

эта маленькая ёмкость
избавляла от оков,
возвращая телу лёгкость
облаков.

Чтобы капелька снадобья,
строя атомы судьбы,
поднимала все надгробья.
И гробы

открывались мановеньем,
восстанавливая прах
сожалений и сомнений
на костях.

Чтобы недруговы слёзы
проливались вновь и вновь,
а обыкновенный воздух
для врагов

превращался в ожерелье
и растягивался в нить…
И ещё – пусть это зелье
обратит

в изваянье, серый камень
увидавшего в ночи,
как летит последний ангел
и молчит,

в ожидании потока
зависая на крыле
снегом неба, словом Б-га
на земле.