Екатерина Митрофанова

Сердце лебедя. Маленькая трилогия

Родилась и выросла в Петрозаводске, живет в Финляндии. Публиковалась в журнале «Север». Лауреат конкурса «Северная звезда»-2012 в номинации «Проза».Помимо литературной деятельности с 2003 года занимается изобразительным        искусством, член союза русских художников Финляндии «Триада».

 

 

ЩУЧЬЕ РЫЛО

 

Голова у Ленки похожа на шарик: круглая, простая и пустая. Ниже – растянутый темно-синий свитер, в котором Ленка проходила весь год, и светло-голубые джинсы. Она то одергивала ворот, то внимательно изучала глазами стены, как будто там непременно должна быть подсказка. Баба, наша историчка, в ожидании ответа на заданный ею вопрос листала классный журнал и что-то чирикала шариковой ручкой, не обращая внимания на молчащую у доски Ленку. В кабинете стоял гомон.

            – Эй, Маркова! Садись уже! Все равно ничего не знаешь, – не выдержав Ленкиной глупости, крикнул я.

            Маркова сделала вид, что не услышала. Сочувствующие девочки с первых парт шептали Ленке ответы, которые из-за шума невозможно было разобрать. А остальные, воспользовавшись отсутствием внимания учителя, беседовали во весь голос.

            – Чтобы арабы на Галлию не нападали, – не вытерпев, громко прошептала Вика, которой всегда до всего есть дело.

            Баба медленно окинула взглядом класс, и все постепенно замолкли. Вика виновато уткнулась в учебник. Баба рявкнула:

            – Не подсказывать! – а потом повернулась к Марковой и мягко повторила вопрос:

– В чем же, Лена, был смысл этой военной реформы?

            Ленка еще больше затеребила ворот и жалобно, виновато посмотрела на Бабу.

            – Скажи хотя бы, чья это была реформа? – в отчаянии, стараясь выжать хоть что-нибудь из расстроенной Ленки, спросила Анна Валерьевна.

            – Карла... ммм… – пыталась вспомнить Маркова.

            – Садись, плохо. Я не знаю, что с тобой делать, – обреченно и печально вздохнула Баба. – У тебя за четверть выходит твердая двойка.

            В окна любопытно заглядывали окутанные снегом деревья. На крышах соседних домов лениво лежал пушистый снежный покров. Вдалеке, среди белого снега, выделялась темная полоска – дорога. По ней скучно, монотонно проезжали машины то в одну, то в другую сторону. Слушая историчку одним ухом, я смотрел в окно, представлял запах свежего морозного воздуха и думал о Ленке. Мне хотелось понять, из-за чего Маркова такая жалкая, неуверенная и глупая.

            – Анна Валерьевна, у меня ручка кончилась! – завопил Коротков.

            – Пиши ножкой, – спокойно ответила Баба и продолжила рассказывать про феодальную раздробленность.

            Баба была моей самой любимой учительницей. Она рассказывала так увлекательно, что после ее уроков казалось, будто я посмотрел захватывающий исторический фильм. Но сегодня моя голова была занята еще и Марковой. И все равно, погруженный в свои мысли, я попутно представлял, как распадалась империя и как рыцари, бароны и графы стояли на феодальной лестнице, а на самом верху, надменно смотря на всех с высоты, на золотом, обитом бархатом троне сидел король.

            В дверь постучали. Класс сразу оживился.

            – Бабенко Анна Валерьевна? – спросила невысокая женщина, неуверенно заходя в кабинет. Баба встревожено зашагала ей навстречу, легонько вытолкнула в проем, и они оказались в коридоре. Дверь закрылась.

            Каждый занялся своим делом. Между головами Новикова и Гладинова я увидел лицо отличника Сережи. Он, обернувшись, посмотрел куда-то в конец класса, потом резко повернулся обратно и что-то записал. Сидевшая рядом Юля торопливо строчила – переписывала из тетради в тетрадь. Марина со среднего ряда, приподнимаясь и вытягивая шею через проход между партами, таращилась в тетрадь Юли. Вторая парта третьего ряда вовсю играла в морской бой, бросая друг в друга ругательствами, а на четвертой сидели две дуры – Лаврова и цыганка Киззи. Они хихикали и тыкали карандашом в спину тихонько сидящей перед ними Ленки Марковой. Она то оборачивалась и круглыми от возмущения и обиды глазами смотрела на них, то сидела, не двигаясь, как подушка для иголок, позволяя им делать с собой все что угодно. Иногда, резко обернувшись, сдавленно шептала своим мучительницам: «Хватит!» – а те в ответ только ржали над чуть ли не плачущей Ленкой, не скрывая своего презрения, ненависти и злости.

            «Сама виновата, – думал я. – Надо было постоять за себя, как только обижать начали. А она как игрушка живая – плачет, но не дернется». Дневной свет из огромных, высоких окон заливал кабинет так, что включенные лампочки казались бесполезными желтыми серединками люстр-цветков: вроде горят, а светлее не делается. На фоне ослепительной белизны снега стены кабинета выглядели грязными и мрачными. В классе было тускло и душно по сравнению с улицей. Мягкие, как подушки, сугробы, словно зазывали меня к себе. Мне хотелось сбежать, прогулять остальные уроки, но я остался. Мне все еще хотелось узнать, почему Ленка… такая.

            Со звонком стадо шестого «А» рвануло с мест. У кого-то портфели были собраны заранее, кто-то в них еще копался, а кто-то лез в журнал, лежащий на учительском столе, и искал там себя. Я прошел мимо грустно собирающей портфель Ленки, задев ее плечом, рыкнул: «Маркова, че историю не учишь?» – и направился курить. В правом маленьком кармане рюкзака нащупал папироску и коробок спичек: когда не хватало карманных денег на сигареты или, как назло, никто не продавал, в ход шла заначка – вытащенные втихаря из отцовской пачки папиросы.

            К курилке – месту, которого не видно ни из одного окна школы, – я вышел без куртки и пристроился сбоку, вдали от старшеклассников. Неумело закурив, убрал спички обратно в рюкзак, затянулся и закашлялся. Мороз вонзал в тело свои шипы, отчего я съеживался и подергивался. Дылды из десятого с дебильными улыбками что-то обсуждали и выдували дым, важно закидывая головы. Я смотрел то на окутанные снегом деревья, то на купола церкви, видневшиеся вдалеке, то на парней из старших классов, то на небо, в котором представлял Маркову – неуверенную, забитую и жалкую.

            Докурив и окончательно замерзнув, я кинул в снег окурок и побрел на урок.

            В кабинете ИЗО нам разрешали садиться, куда захотим. Учительский стол находился в конце класса, и поэтому все двоечники занимали передние места. Я сел за Дашкой Лавровой. Справа от нее, конечно же, Киззи. Столы напоминали крутую горку, и я ради развлечения скатывал с нее карандаш. Он с шумом летел вниз и приземлялся в выемке, которая предназначалась для удержания листа бумаги на столе. Ирина Владимировна не обращала на меня никакого внимания, впрочем, как и на остальных. В кабинете царил хаос. Единицы рисовали, остальные либо занимались своими делами, либо мешали рисовать тем, кто пытался. Я оставил карандаш в покое и начал разглядывать Дашкину спину. Лаврова была из обеспеченной семьи и потому вечно задирала нос. Всегда ходила модная, по последнему писку, презирала тех, кто носит вещи из гуманитарки. Сегодня она красовалась в джинсах-клеш и белой приталенной блузке с рукавами в три четверти, с серебристыми стразами на манжетах. Темно-русые волосы были аккуратно убраны в хвост, напоминающий лошадиный. «Снаружи – густо, внутри – пусто», – подумал я и дернул Лаврову за хвост, как за веревочку от хлопушки.

            – Ты, урод!.. – взорвалась Дашка. – Себя за кое-что подергай!

            Лаврова кипела, как забытый на плите чайник. Она вскочила из-за парты, и, чуть оскалившись и задрав подбородок, пошла на таран. Ее пальцы больно вцепились мне в волосы и потащили вниз. Я поймал Дашкины руки, кое-как выпутался и оттолкнул ее в направлении школьной доски. Доска задрожала от Дашкиного тела, как полотнище флага на сильном ветру. Я кинулся в бой.

            – Тише!.. Вы что тут устроили?.. Разве можно мальчикам бить девочек? Сядьте на места! Я же вам дала задание! Выполняйте! И нечего тут драки устраивать! – разнимая меня и Лаврову, кричала Ирина Владимировна. Класс затих. Дашка сверлила меня ненавидящим взглядом, а я в ответ злобно улыбался и корчил рожи. Училка села на свое место, шум постепенно нарастал и становился похожим на звук не поймавшего нужную частоту радиоприемника.

            Не успели мы сесть, как Дашка, все еще клокочущая от злости и обиды, повернулась ко мне и нанесла ответный удар:

            – Ты такой же дебил, как твоя мамаша-алкоголичка! – и прыснула мне синей гуашью в лицо.

            – Сука! – выпалил я.

            Стиснув зубы и чувствуя желваки на лице, я встал из-за парты, схватил ее за голову и свалил на пол. От такого оскорбления меня разрывало изнутри, как кукурузу в духовке. Поднявшись, Лаврова злобно уставилась на меня и будто приготовилась к следующему нападению, выискивая мои слабые места, как дикий зверь.

            – Да что же это такое! – закричала Ирина Владимировна и указала мне пальцем на дверь: – Вон из класса!

            А я совсем и не против – хотелось поскорее смыть синие следы от гуаши, размазанной по лицу. Свет в коридоре был тусклым. Я побрел в самый конец – к туалету. Злость неслась во мне бурным потоком, и я придумывал планы мести. В голову пришло только одно – побить после уроков. Но разум эту идею отбрасывал, заставляя меня искать более хитрые и результативные варианты. Я умыл лицо под струей пахнувшей железом воды. Вода была ледяной, но я стерпел и еще ополоснул шею. Гордость, задетая Лавровой, пульсировала во мне, как до слез прищемленный в дверях палец.

            «Ей все равно. Сказала мне гадость и все забыла. Наверное, сидит там и достает Гончарову или Маркову. Пакости делает и ржет как лошадь, – ядовито-мстительно размышлял я. – А я тут, как дурак, страдаю! Но если не отомщу, она поймет, что я – слабак». Не в силах ждать до конца урока я, как голодный вампир в поисках свежей крови, ворвался в кабинет ИЗО.

            – Лаврова – жирная корова! – громко и торжествующе выдал я придуманный на ходу слоган мщения и добавил: – Тупая как пробка, пустая как коробка!

            – Ты что тут за балаган устроил?! – завопила Ирина Владимировна с конца кабинета. – А ну-ка вон из класса! Сегодня же классной руководительнице все доложу! И с родителями на собрании побеседую!

            – Щучье рыло, дверь закрыло! – выстрелила в ответ Дашка.

            Я хлопнул дверью со всей дури.

            Щучьим мое рыло прозвали еще в пятом. Скорее всего, из-за вытянутого вперед лица, большого рта и круглых глаз, которые вдобавок были еще и зеленого цвета. «Ну и пусть щучье, – с досадой подумал я, одновременно подбирая рифму. – Месть как эхо в тишине: крикнул раз – ответ вдвойне». Стишок подсластил горечь поражения.

 

УЛЫБКА МОНЫ ЛИЗЫ

 

Димка шел, задрав голову, и выдувал изо рта белые клубы пара. Окна старенького серого одноэтажного здания, встретившегося нам по пути в школу, хмуро смотрели в небо, как будто размышляли о чем-то важном. Резко нажав кнопку звонка на одинокой железной двери, пристроившейся справа от задумчивых окон, мы весело рванули со всех ног. Скрывшись с места преступления, остановились. Раскрасневшиеся, мы сразу не могли отдышаться и стояли, наклонившись к согнутым в коленках ногам, как спортсмены после финиша. Немного придя в себя, побрели на урок.

            Комковатые горы снега, освещенные солнцем, сияли так, будто кто-то посыпал их алмазной крошкой. Еще не тронутые ногами прохожих сугробы, ровные и чистые, манили упасть в них спиной, оставив после себя след ангела. Мы свернули с дороги на тропинку, ведущую к школе, и перед нами открылся настоящий зимний лес. Сквозь пушистые лапы высоких елей просачивалось солнце, освещая самые темные уголки. Сияющая зимним блеском тропа извивалась и уходила вглубь. Пахнущий хвоей морозный воздух, врываясь в легкие, наполнял свежестью, радостью и ощущением свободы.

            Еловые ветки с высоты под тяжестью снега клонились вниз, будто кланялись. Мы шли медленно и молчали. Каждый думал о своем. Когда лес закончился, перед нами открылось поле, по которому кто-то словно рассыпал сахар — таким крупитчато-белым оно было. Вдали, с правой стороны, сквозь деревья виднелось здание школы, к которой по свежему снегу уже протоптали тоненькую, но глубокую дорожку, а с левой – серые купола деревянной церквушки, тропинки к которой еще не успели проложить. Метрах в пятнадцати впереди плелся наш одноклассник Сережка, каждую минуту поправляя большой, туго набитый рюкзак за спиной.

            – Серый, дай списать таблицу по географии и русский, – поравнявшись с ним около школьного крылечка, попросил я вместо приветствия.

            – Русский же первым. Не успеете.

            – Успеем! Серый, выручай! До урока десять минут. А географию на русском спишем. А? – жалобно настаивал я.

            – Ладно, – сдался Серый, снял рюкзак с плеч и полез за тетрадями.

            К школе парами или небольшими группками постепенно подходили ребята. Новиков по пути толкал Гладинова в сугроб, а тот поднимался и, в свою очередь, с разбегу ронял Новикова. Марина шла с Машей, что-то бурно обсуждая, а сбоку плелась Нестерова, пытаясь вклиниться в их разговор. Вдалеке на фоне ослепительно-белого снега выделялась бордовая шапка Ленки Марковой. Она шла одна.

            К окошку гардероба было не пробраться. Толпа школьников напоминала стадо овец, тупо столпившихся у кормушки. Я обреченно вздохнул и нырнул вглубь, потянув за собой куртку. Дима уже стоял там, около окна. Мы сдали верхнюю одежду, заодно схлопотав по кумполу от старшеклассников за наглость, и пошли в тридцать четвертый. Возле кабинета никого не было. Я подергал дверь – заперто. Мы положили рюкзаки на пол и уселись на них.

            – Тебе кто из наших девочек нравится? – немного помолчав, начал Дима.

            – Никто. Все дуры набитые, – рассудительно ответил я, будто собаку на этом съел.

            – А Нестерова? Она ж отличница, – и, расплывшись в улыбке, мечтательно протянул: – Краси-ивая.

            – Да так... Тоже умом не блещет, хоть и отличница. И говорит фигню всякую.

            – А тебе, значит, умных подавай? – удивленно поднял бровь Димка.

            – А дуры на кой нужны? – на полном серьезе выдал я.

            – А мне все нравятся, кроме Маринки и Марковой. Одна – толстая, другая – забитая какая-то. Бр-р!.. – вздрогнул Димка, будто представил дохлую кошку. – Аж думать о ней противно!

            Постепенно в коридоре собиралась оживленная толпа школьников, сновавших  туда-сюда, но они скоро рассосались по кабинетам. А наши пацаны расположились вдоль стены на рюкзаках, как и мы, девчонки же залезли на подоконники. Маринка списывала с чьей-то тетради домашку, и я вдруг вспомнил про русский. Внезапно звонок остервенело ударил по ушам, и в коридоре стало совсем тихо. Только наш класс, болтая, по-прежнему сидел под дверью кабинета. Я второпях строчил слова, подчеркивая карандашом какие-то гласные, которые были аккуратно выделены у Сережки. С лестничной клетки послышались шаги, и мне подумалось, что это Баба, наша историчка, – помимо истории, она вела еще и русский. Прикрыв тетради, я выжидающе уставился в конец коридора, откуда доносился звук.

            Елена Борисовна, классная, напоминала громоздкий дорогой комод: бордовый жакет, юбка и короткие волосы гранатового цвета ассоциировались с красным деревом, крепким и непробиваемым. Ее массивная внушительная фигура двигалась прямо на нас, как танк.

            – Урока русского не будет. И истории тоже сегодня не будет. Она, насколько я помню, последняя? – глухо заговорила классная. Лицо ее было покрыто красными пятнами, а губы чуть дрожали. Мы почувствовали что-то неладное. – Значит, можете идти домой после четвертого, – теперь и голос у нее дрогнул. – Эту и, возможно, следующую неделю историю у вас будет вести Олег Викторович, – тихим, не свойственным ей голосом, выговорила класснуха и, секунду помедлив, добавила: – Анна Валерьевна уволилась.

            У меня в груди как будто что-то оборвалось и затрещало. Свет в коридоре, казалось, угасал, становился тусклым и безжизненным. Ошарашенные новостью, мы молча, стараясь не нарушать тишины, побрели к выходу.

            Мне не давала покоя мысль: из-за чего? Я подошел к окну гардероба, возле которого совершенно никого не было, попросил куртку и вышел на улицу. С неба огромными хлопьями валил снег. Маркова уже топала в сторону дома, по-видимому, она не собиралась возвращаться ко второму уроку. А я направился к заброшенному заводу, который находился в той же стороне, что и Ленкин дом. Плестись за ней следом мне быстро надоело, и я подбежал к Марковой ближе. Словно кожей почувствовав меня за спиной, Ленка ускорила шаг. Я всем своим телом ощущал ее страх. Казалось, она ждала от меня ножа в спину, но я не хотел ее напугать! Только хотел поговорить или просто пойти рядом! Я вдруг почувствовал себя жестоким, злым негодяем, чуть ли не убийцей. От этого мне стало тошно.

            – Че домой свалила? – брякнул я, сам не понимая как и зачем. – Прогульщица!

            Она остановилась и робко обернулась. Я словно впервые в жизни заглянул в ее глаза: добрые, жалобные, просящие о помощи, по-детски наивные и испуганные, как у маленькой серой мышки, увидевшей огромного голодного кота. В этот момент мне показалось, что я ощутил всю боль, все ее страдания на себе. Я вдруг сам стал ею, Ленкой Марковой, жалкой, забитой, замученной. Ленке Марковой во мне не хотелось быть ни в школе, ни дома – ни здесь, ни там. Ей хотелось не быть совсем, умереть, чтобы от нее все отстали.

            – Я отпросилась, – как мне показалось, соврала Лена писклявым, еле слышным голосом. Она опустила глаза, отвернулась и потихоньку пошла, опасливо, будто ожидая от меня толчка в спину или хоть пинка под зад.

            Теперь я ее понимал, чувствовал, знал и… любил. По-настоящему, как мальчик любит девочку, мать любит сына, Бог – человека. Одной любовью, объединяющей все сущее.

            Домой мне идти не хотелось, и я решил дождаться второго урока на старом заброшенном заводе недалеко от школы, – это было мое любимое место.

            Я вошел в здание через пустой проем, на месте которого когда-то была дверь. Поперек высоких потолков тянулись какие-то ржавые металлические конструкции. Через огромные разбитые окна пробивался снег, перемешанный с ветром и светом. Бетонный грязный пол мерцал от наледи, будто усыпанный алмазами. Ближе к окну холмиками разлеглись сугробы. Напротив окон – вход в другое помещение, темное и мрачное. Свет изо всех сил пытался туда заглянуть, но освещал лишь малую часть – у порога. Я заглянул, но кроме черноты ничего там не увидел. Облокотившись спиной о стену и сползя вниз, я сел на холодный бетон, закрылся руками и сам не заметил, как заснул.

            – Эй, – послышалось слева. Тонкий тихий голос едва уловимым эхом пронесся по зданию. Я поднялся. Из окон уже не валил снег, не прорывался ветер. Солнечные лучи уже не так яро врывались в здание, освещая каждый уголок, вокруг потускнело. Ленка стояла с рюкзаком: по-видимому, она так и не заходила домой.

            – Лена? Что ты здесь делаешь? – от неожиданности смущенно и неуверенно спросил я и сам удивился своей несвойственной робости.

            Ленка улыбнулась одними кончиками губ, – и меня вдруг как ударило. Я же никогда еще не видел, как улыбалась Маркова! Наверное, никто не видел этого чуда! Улыбка была еле заметная. Загадочность и тайна читались в ней. Чистая, нежная и как будто бы светящаяся, она наполняла меня чувством неподдельного счастья, свободы и любви. Вот она, улыбка Моны Лизы...

            – Это ты что здесь делаешь? – красивым, тонким, как ниточка, голосом поинтересовалась она, не ответив на мой вопрос.

            – Сплю. Не видишь, что ли? – с серьезной шутливостью хохотнул я.

            Я демонстративно достал из рюкзака банку пива, купленную втридорога у старшеклассников на пирожковые деньги, и начал открывать. Банка пшикнула, я по-взрослому отхлебнул сразу большой глоток, красуясь перед Марковой, и по горлу потекла ледяная жидкость, разливаясь по всему телу. Я предложил даме, но Ленка отмахнулась, как бабка, увидевшая черта.

            – Это для сугреву. А то заболею. Холодно тут спать все же, – попытался оправдаться я и, стараясь произвести впечатление, отхлебнул еще.

            – А зачем спал тогда?

            – А чтобы, Лен, ты ко мне пришла, разбудила и спасла от участи замерзнуть тут и умереть от холода, – хихикнув, снисходительно ответил я.

            Ленка повеселела, да и я тоже. Мы выбрались наружу. По дороге к ее дому я сыпал смешными, слегка привранными историями из своей жизни. Говорил о чем угодно, лишь бы рассмешить или удивить Маркову. Рассказывал про своего толстого пушистого кота Мурзика, попугая Бориса, которого Мурзик чуть не сожрал, а я по-геройски якобы вырвал из Мурзиковых лап. Ленка, чуть склонив голову набок, внимательно слушала, веря во все мои подвиги, несмело улыбалась и смотрела на меня добрым, любующимся взглядом, в котором светилась робкая, трепетная лебединая нежность. Я рассказывал так живо и увлеченно, что не давал ей возможности что-то прокомментировать. Да она много и не говорила. Лишь изредка вставляла какие-то фразы, восхищалась, отвечала «да» или «нет», но о себе ничего не рассказывала.

            Мы подошли к дому, и у подъезда улыбка Марковой внезапно пропала, как будто Ленка увидела что-то огромное, страшное и злое. Попрощавшись, я побрел обратно, задирая голову вверх. По высокому небу проплывали перламутровые перьевые облака. Они словно смотрели на меня, а я на них. Было тихо, и даже ветер не решался нарушить эту безмятежность. В груди разливалась теплота и спокойствие…

 

СВЕТЯЩАЯСЯ ЛЕНКА

 

Олег Викторович был невысоким, худощавым и смуглым. На носу сидели большие квадратные очки, делавшие его глубоко посаженные глаза огромными. Он сидел за столом и несмело улыбался заходящим в кабинет ученикам: дескать, «я друг, а не враг». Прозвенел звонок, и стадо разбрелось по местам.

            – Давайте знакомиться. Зовут меня Олегом Викторовичем. Я буду вести у вас историю, – доброжелательно начал он, приглядываясь к ребятам. – Вы, как я понимаю, шестой «А»?

            – Да, – с готовностью участливо ответила Вика, сидящая на первой парте, прямо перед носом историка. Все остальные по-прежнему гомонили, не обращая внимания на нового учителя.

            – Тихо, тихо. На прошлом уроке вы проходили феодальную раздробленность, судя по журналу. Так? – продолжал Олег Викторович, повышая голос, чтобы перекричать шум.

            Снова только Вика положительно кивнула в ответ, с любопытством ловя каждый жест нового учителя.

            – Значит, сегодня я расскажу вам про Англию в раннее средневековье. Согласны?Но сначала мы проверим, как вы усвоили предыдущий материал. Кто желает получить пятерку? – наигранно, словно с первоклашками, интересовался Олег Викторович, окидывая взглядом немного успокоившийся класс.

            Ленка неуверенно подняла руку, и стадо зашумело еще больше. «Лошади» сзади заржали и лягнули ее копытом по голове.

            – Замечательно, – обрадовался Олег Викторович и добавил полу-ласковым тоном: – Как твоя фамилия, юная принцесса?

            Класс взорвался. Ребята заржали всем табуном. Все гоготали, будто надрываясь от зависти, что первый комплимент от нового учителя, да еще и такой, получили не они, а какая-то Маркова! Ничтожная, грязная букашка, которую каждый ладонью-то побрезговал бы придавить – только башмаком.

            – Тише-тише! Заткнулись все! – потеряв терпение, прокричал Олег Викторович, стуча указкой по столу.

            – Маркова, – почти беззвучно, одним губами шепнула Ленка.

            – Как? Я не расслышал.

            – Она немая! – ехидно прошипела Лаврова.

            – Ты-то вообще помолчи, дура набитая! – не раздумывая, вмешался я. Мне стало обидно за Ленку.

            – А ты у нас глухая? Я же сказал «тише», а ты не слышишь ничего,– отчитал историк Лаврову. И снова обратился к классу: – Замолчите все!

            – Маркова, – чуть громче сказала Ленка.

            В классе наконец-то стало более-менее тихо, и Олег Викторович удовлетворенно улыбнулся.

            – А имя твое как?

            – Лена.

            – Елена Маркова, – проводя пальцем по журналу, бурчал учитель. – Елена Маркова… Елена Маркова… Художница есть такая, Еленой Марковой зовут. Не слышала?

            Ленка отрицательно покачала головой и начала отвечать. Класс постепенно замолкал, как замолкают аплодисменты в театре перед началом спектакля, и наступила тишина. Шестой «А» внимательно слушал ответ Марковой, казалось, не веря своим ушам и ожидая провала. Ленка отвечала несмело, боязливо, тихо, но правильно. Я закрыл глаза и пытался уловить каждое ее слово. Передо мной всплывали образы герцогов, графов, королей, рыцарей. Переплетаясь с образами предыдущего урока истории, создавался целый мир, в котором беспощадно велись междоусобные войны, распадалась империя, а территории великих государств дробились на части, как льдины в море.

            После уроков, когда все разошлись по домам, я стоял в курилке и наблюдал за школьным входом, выжидая, когда выйдет Маркова. Снег валил что есть силы и мешал разглядеть, кто выходит из школы. Вскоре показалась высокая бордовая шапка Ленки, и я зашагал за ней.

            – Ленка, подожди меня, вместе пойдем, – подбежав к Марковой, сказал я. – Классно ты сегодня на истории отвечала! И на географии, и на физике задачу у доски решала! – радовался я за Ленку. И, немного помолчав, добавил: – Я вот, болван, никогда ни к чему не готов.

            Ленка шла молча и, казалось, улыбалась, – ее губы скрывал обмотанный вокруг шеи коричневый, в катышках, шарф.

            – Я вот даже и к тебе готов не был… – вдруг вырвалось из моего рта. Ленка остановилась и удивленно уставилась на меня. Я смущенно опустил глаза, чувствуя, как щеки заливаются горячим румянцем. – Ты вот есть сейчас, а я даже не знаю, что делать, что говорить, – немного помолчав, переступив с ноги на ногу и отведя взгляд, продолжил я.

            Маркова долго смотрела на меня ошеломленным взглядом, в котором промелькнули искорки радости, как бы спрашивая: «А между нами что-то есть?» – и на мгновение мне показалось, что она и вправду немая. Мы зашагали по узенькой тропинке в сторону Ленкиного дома. По дороге я предложил свернуть и зайти к Бабе.

 

В дверях завел трель долгий и нудный соловей. Послышалось шарканье тапок и звук открывающегося замка. Баба предстала перед нами в красном цветастом халате, стареньких синих тапках и с распущенными черными волосами. Гладкие и шелковистые, как в рекламе шампуня, они изящно спадали по плечам. Я даже не догадывался, что туго убранные в пучок волосы исторички на самом деле такие длинные и красивые! Почему она скрывала это богатство? Баба была совсем не бабой, а молодой женщиной. И даже не учительницей истории и русского языка, а будто бы просто старшеклассницей. Я вдруг вспомнил убранные в длинный хвост каштановые волосы Ленки. Какие они, наверное, красивые, если их распустить…

            – Какими судьбами? – уставилась на нас Анна Валерьевна.

            Глаза Бабы были большими, ошарашенными от неожиданности, словно она увидела кота, спящего в обнимку с мышкой. Мы, однако, не удивились ее реакции.

            – Здрасьте, Анна Валерьевна. Мы хотели узнать, из-за чего вы ушли? – напрямик спросил я.

            Баба вздохнула, сжала губы и жестом позвала внутрь, – мол, заходите. Мы прошли в прихожую, разделись и направились в кухню. Баба налила в чайник воды и щелкнула кнопкой.

            – Ты же прекрасно знаешь, в чем дело, – отвернув глаза в сторону окна, начала историчка. – И я не понимаю, зачем ты ко мне пришел. Ты сам все видел. Ты самый первый рванул вниз и распихал всех, кто там столпился. Ты смотрел на нее чуть ли не всю большую перемену, – взволнованно говорила Баба. Голос ее дрожал.

            – На кого? – неуверенно спросил я и посмотрел на Ленку.

            Ленка робко сидела в сторонке и молчала. Вокруг нее сиял ободок света, и я даже подумал, что это пиво на меня плохо действует.

            – На кого, на кого!.. Ты издеваться надо мной пришел? – не выдержала историчка. Глаза ее заблестели. – Ленка Маркова с окна спрыгнула, когда мы окна законопачивали в кабинете истории! По осени еще! Вспомнил? Пол-зимы это дело рассматривали, меня мурыжили…

            В голове всплывали туманные воспоминания: открытые окна, усыпанный янтарем двор школы, почти голые деревья и бледное плоское небо. Все дружно законопачивали окна на втором этаже, смеялись, шутили, и лишь вечно грустная Маркова пристроилась в самом последнем окне класса. Лаврова, как обычно, бросалась в нее обидными словами, Киззи мерзко хихикала, а класс презрительно взирал на бедную, замученную Ленку, как на таракана. Вдруг, распахнув створки окна, она спрыгнула вниз, легко и непринужденно, как будто ни о чем не думая – беззаботно полетела, как птица... Ленка отделалась сильными ушибами, а Баба, моя любимая училка, из-за нее уволилась.

            Ленка виновато смотрела то на Бабу, то на меня. Свет Марковой становился все ярче, а внутри меня все темнело. Из окон смотрели скорбящие сосны, тихо, по-траурному падал снег. Из моих глаз градом катились слезы. Жалость и светлая, чистая любовь к странной и необычной Марковой сжимали мое сердце и колотили его, как кузнецы, кующие меч. В груди как будто образовывалась черная дыра, которая съедала и уничтожала все на своем пути.

            – Да вот же она! Жива! – рыдал я, показывая на Маркову.

            Баба, сдерживая слезы, положила мне руку на плечо, а Ленка все смотрела на меня и светилась своим лебединым светом нежности и любви.

 

                                                                                                                                             2011

 

 

 

 

К списку номеров журнала «ИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNAT» | К содержанию номера