Светлана Казакова-Саблина

Что на роду написано. Рассказ

Часть 1. Заунывные песни

 

Марию, давнюю знакомку, я встречаю с периодичностью два раза в год. Короче говоря, видимся мы с ней на днях рождения моих двоюродных сестёр.

Мои сестрёнки любят сбегать к ней в деревенскую глушь от городской суеты. При этом надо добавить, что они пополняют свои запасы и северной ягодой: брусникой, голубикой, клюквой, клубникой, и ядрёными грибами, и кедровыми орехами, и домашним салом, и маслом, и сметаной.

Главное же достоинство их деревенской подруги не в том, что помогает та им в решении их хозяйственных нужд, а в том, что сохранила она Бога в сердце, весёлый нрав и неизбывную доброту души. Такие люди, безусловно, притягивают к себе, как магнит.

Мария – красавица, но, обладая статной фигурой, сильным голосом, миловидным лицом и без единой сединки в волосах в свои пятьдесят с гаком лет, она одинока. Вернее, она, говоря её же языком – «разведёнка». Как-то однажды я спросила, почему она так и не вышла замуж ещё раз, она  и поведала (сохраняю в общих чертах стиль её рассказа).

«Как ни говори, но что на роду написано, того не миновать… Как меня мой Михаил благоверный-то добивался… Как дивно для деревни ухаживал: цветы полевые под полой пиджака приносил (чтоб никто не видел его рыцарские подвиги), конфетками-пряничками баловал, даже шёлковый платок дарил в честь восьмого марта…

Ну, поженились мы, своим хозяйством  зажили. И как-то так получилось, что этим хозяйством мне больше  заниматься пришлось. Он всё больше  на работе занят, а я дома. Работала почтальонкой – оббегу село за часа три, да и свободна. Да мне и  в радость. Мы  всегда папеньке помогали – одни девки в нашей семье – ко всему приучены. Мне бы, как теперь понимаю, чаще бы к нему за помощью обращаться, а я всё сама: и забор подлатать, и сено в сенник перетаскать, и куру зарубить, и от бабьей работы отгулов нет. Словом, с первых дней нашей совместной жизни так и повелось – я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик. Но ничего, ещё продолжал он радовать меня приятными сюрпризцами – то часики ко дню рождения купит, то кофточку из района привезёт. Я эту кофточку, бывало, прежде чем надеть, к сердцу прижимала, каждый раз радовалась её бирюзовой свежести и мужниной заботе.

Да так вот и жили: он на совхозной работе убивался, а я на домашней. Через два года понесла я. Муженёк на сына настроен, а по мне и девочка – хорошо, дитё Богом данное, и не нам печаловаться об его поле. Ну, мой тут и начал домой с запашком приходить: и дыма, и винца. Я его пытаю:«Ты, Миш, чего?». А он отбрехнётся – так случай подобающий, то премию обмыть, то день рождения своего же брата-тракториста.

Я-то ведь из поповской породы – ни пить, ни курить в доме никому не дозволяется. И пусть тятенька мой уже священником не был, в колхозниках числился, как и все, но это наставление его мы усвоили раз и на всю жизнь.

Родился сыночек, муженёк его всей своей тракторной бригадой неделю обмывал, за мной в роддом приехал не проспавшись. Курить, пока я в роддоме-то лежала, дома начал. Правда, как нас привёз, на крылечко бегать стал.

Я его и так, я его и этак уговариваю завязать, пока не разохотился совсем – всё без толку. Даже припугнула, что, мол, уйду.

– Да куда ты денешься, бабец распечатанный? – со смешком говорит, - Не хуже других живём.

«А и правда, куда я денусь?» – подумалось мне.

А мой паразит дальше – больше озорует. Стала я замечать, что Миша зарплату утаивать начал на свои вдруг появившиеся нужды. С работы тоже всё чаще задерживаться стал, видишь ли, детский крик ему мешает, а что мне и с дитём, и с хозяйством одной – ничего. Правда, если бы не мои младшие сёстры, совсем бы загнулась, скотины-то во дворе прибавилось. Они с дитём водятся, я – со скотиной.

А тут соседка мне ещё и скажи, что видела его в компании с Риткой – разбитной продавщице нашей, у которой двое пацанов от неизвестных отцов бабка воспитывает. Да с Риткой кого не увидишь, коль в магазине работает?  А соседка примолвила, что, мол, в том и дело, что не в магазине, а за их огородами под ракитами хоронились. Бери, мол, быка за рога, пока не поздно.

В тот же вечер я своему устроила разнос по всем правилам  ведения скандала: с криком, со слезами, даже тарелку в сердцах разбила. А он хоть бы хны, отпирается. Померещилось соседке-сплетнице,  да и только. Но с месяц после того стал домой приходить вовремя, а потом как с цепи сорвался: домой под утро пришёл, духами пахнет, весёлый, песню распевает: «А нам всё равно, а нам всё равно». Сыночка разбудил, плачем мы с ним на пару, а Мишка  на диван завалился и захрапел, уставший от ночных впечатлений. Поглядела я на эту картину, утёрла сопли,  собрала узелок самого необходимого, завернула  в одеялко наследника, да и огородами – чтоб никто не видел – к  отчему  дому почалила.  Думала, проспится муженёк, приплывёт за нами, устыдится своего поведения. А он не приплыл, а с радости в загул окончательно ушёл. Это уж потом мне домашние рассказали, что давно про Ритку знали, да не говорили, боясь, что молоко пропадёт у меня. Родственники – тётка Зина и старшая замужняя сестра с отцом – увели скотину, ими подаренную на нашу свадьбу, оставив приплод непутёвому зятю, перевезли вещи мои обратно  к нам домой. А Мишка даже слова им  не сказал, махнул только рукой, да что-то буркнул себе под нос.

Так одним своим взмахом руки он положил крест на своей семейной жизни. Его  жизнь покатилась под уклон. Недолго и Ритка у него задержалась, ещё какие-то бабёнки ненашенские появлялись и растворялись в неизвестном направлении. Хозяйство похерил, сам кое-как на работе удерживался, видно из жалости к былым трудовым подвигам. Но это уже было мне безразлично. Выкормив ребёнка до года, подалась я в город, оставив сына у родителей. Нашла работу на заводе, где с первых дней себя проявила, наша порода до работы жадная. Через год дали комнату в общежитии (я ведь мать с дитём). Привезла я сыночка, в садик устроила. Живи, радуйся. Вся жизнь впереди. Сына вырастить человеком надо, до мужиков ли мне? Правда, обращали внимание они на меня, но всё какие-то непутёвые, несамостоятельные, курящие, без Бога в душе. По Мишке знаю, что таких не исправить.

Наступили перестроечные времена, работы на заводе не стало, алиментов нет, голодно в городе, решила обратно в деревню вернуться. Продала я комнату в общежитии. Дом в Муромцево купила, чтоб к родной деревне поближе и к городу удобней добираться. К тому времени у меня сын школу окончил, в музыкальное училище определился – слух у него исключительный, в нашу породу парнишка пошёл. Так вот челночно и жила все его годы его учёбы в Омске: в деревню к сёстрам за натуральными продуктами, в город – сыну в общежитие холодильник затаривать.

А папаша его окончательно спился, скукожился весь, старик-стариком (а ведь старше-то меня на каких-то три года всего лишь), болтается по деревне – где что плохо лежит к рукам прибирает, тем и кормится.

Ну а мне вот так добрый мужчина и не попался. Хорошие мужики-то при жёнах давно, а чью-то семью разбивать – грех великий.

Зато рада я, что сынок в нашу породу пошёл, цельный мужчина, с принципами. Закончил Новосибирскую консерваторию, альтистом в оркестре работает, по миру уже гастролирует. До сих пор не женат. Я ему наказываю из наших деревенских присмотреть, потому, как не совсем совесть потеряли: не избалованы городской жизнью, до сигарет и пива – как к норме – ещё не привыкшие, к родителям почтение не растеряли». Творчество творчеством, но дома, чтоб тыл надёжный был, чтоб борщ на столе ждал и плюшки-ватрушки. Да и с внучатами охота потешкаться...».

Помолчав, Мария неожиданно затягивает мне неизвестную песню «Доля». Печально звучит её зачин: «Нагруженная доверху тележка за спиной, поскрипывая, катится она везде за мной...».

И смотрю я на эту деревенскую красавицу – простую русскую бабу, чьи руки с мужскими посоревнуются мозолями, и досадую: «Ну почему, почему у нас так в Отечестве заведено? Почему стоит вечный бабий вой? Ну почему им из века в век приходится и «…коней на скаку останавливать», и «…в избы горящие входить»? Ну почему они одной радостью и живут – дети, внуки, забывая о себе? Не от того ли и песни наши народные всё больше заунывные и с несчастливым концом?

И, видно, почувствовав мои мысли, Мария тихо вздыхает:

– Эх, долюшка ты, долюшка ...У каждого своя... А чего роптать, коли такая выпала?.. 

 

Часть 2. Песни любви

 

В одну из следующих наших встреч Мария, перепев весь свой репертуар о женской доле, сама завела разговор о судьбе, которая не всегда бывает злодейкой, и рассказала историю своей близкой родственницы.

«Моя тётка Зина – отцова сеструха – за свой век три раза замуж выходила, а раскрасавицей не слыла.

Почти девчонкой, которой только-только и восемнадцать исполнилось, замуж вышла за фронтовика, а ведь того девушка ждала четыре года.

Первый муж Василий был старше Зинаиды на пять лет. Любил он другую девку, Катерину, ещё до войны. Аккурат летом ему восемнадцать исполнилось, сразу на фронт и ушёл. Но в ночь перед отправкой со своей любовью под звёздным небом и обвенчались, потому как неизвестно, останется ли жив? Решили, если затяжелеет, от отца-матери не таиться, а рожать наследника. Но не случилось, и Катя его родителей в известность не поставила о свершившемся факте, коль весомых последствий той единственной ночи не оказалось. Это сейчас не стыдно, а тогда честь-то блюли, и кабы не такие грозные обстоятельства, этому бы никогда и не бывать до свадьбы.

Василий воевал  на Западном фронте, был ранен, но легко, контужен, имел медаль «За отвагу» и орден «Красной звезды».

В середине лета 1945 года он благополучно вернулся на родную свою сторонку. Отгуляв с  роднёй и соседями первые часы своего возвращения, Василий, хмельной и счастливый, отправился к своей зазнобе. Увидев, как она похорошела за эти четыре года, как налилась она телом, как вызрела в свою женскую пору, он почему-то нахмурился. Глядевший смерти в глаза не раз на войне, и знавший фронтовые порядки, где жили одной минутой порой и медсёстры, и связистки, Василий не поверил Катерине, что ждала его  верно.  Ну как тут поверить, что не приняла она ухаживаний председателя колхоза, который, как говорят, был падок на женскую красоту здесь, в далёком тылу? Это был их односельчанин, вернувшийся с  войны ещё весной 1943 года, пусть и одноногим, но тридцатипятилетним  мужиком в самом расцвете сил. Да и Катерина, выказав радость от первых минут  свидания, однако отказалась продолжить его с Василием на сеновале.

– Уж если ты мне, парнишке, отдалась, то не могла отказать и председателю! – выпалил Вася в хмельном угаре.

Не таких слов ждала его девушка, хлопнула калиткой  и крикнула в горячке:

–Ну и женись на первой попавшейся дурочке!

Первой попавшейся дурочкой оказалась Зина, шедшая в это время к своей подружке, чтоб отправиться с той на вечёрки. Увидев вернувшегося фронтовика, Зина обрадовалась, как и любая девчонка, разглядев на гимнастёрке награды солдата, задав наивный вопрос: «А вы – герой?». Василий, увидев простоту её бесхитростного сердечка, пошёл с девушкой туда, где табунилась колхозная молодёжь. То ли гармонист очень жарко наяривал, то ли не остыл ещё от внезапно вспыхнувшей ревности, но Василий от души плясал и кружился со всеми подряд девчатами, как бы себе самому отвечая, что, мол, обойдёмся и без некоторых.

Ох, сколько он в тот вечер вскружил девичьих головок, сколько их сердечек заставил биться сильнее! И полилась девичья песня, слушать которую было так волнительно, так сладко и больно одновременно… «То моё сердечко стонет», – выплёскивали девчата свою тоску по убитым ли на войне сверстникам, то ли по своей трудной юности. Особенно выделялся один голос, обладательницей которого была его случайная попутчица. Пригляделся внимательней к ней Василий, спросив у кого-то, чья, мол, будет эта певунья? А наутро и засватали Зину.

Катя, говорят, три дня ревела белугой дома, а на четвёртый спешно расписалась в сельсовете с приехавшим из города дальним родственником (троюродным или четвероюродным братом). Был он младше своей жены на четыре года, но имел городскую прописку и слыл уже знатным токарем на оборонном заводе, что позволило и Кате навсегда покинуть родные пенаты. К слову сказать, их брак, оказался более  счастливым, чем у другой образовавшейся новой семьи в их деревне.

И хотя сынов троих наковали, дом всем миром сладили, песен в доме слышно было мало. Крут нравом был Василий, чуть что не так – вожжой в сердцах обожжёт проштрафившуюся Зинаиду.

– Зинка, мать-перемать, почему щи, как помои, холодные подаёшь? Зинка, куды глядишь, мальчонка у будки собачьей из Мухтаркиной миски воду пьёт? Зинка, где тебя холера носит? – только и раздавались грозные окрики мужа.

Зина любит, значит, и терпит все серчанья-то мужа. Боялась только на глаза Василию показываться, когда тот  сильно пьян был, от греха подальше, потому как мог зацепиться за какое-нибудь словцо, не так ему сказанное. Тогда и плюха могла прилететь.  На следующий день, правда, всегда искренне каялся, пил ковшами квасок ядрёный, постанывал, да с особым усердием хозяйничал во дворе после   колхозных своих конюшенных дел, да ночью крепче обычного тискал жену, замиряясь, таким образом, с пострадавшей... Как сыновья-погодки подросли, сильно уже и не безобразничал пьяный, побаивался мамкиных заступников.

Двадцать пять лет прожили.

Старшие сыновья отделились, младший, из армии вернувшийся, того и гляди, домой сноху привести захочет, как тётка моя овдовела. Громом убило её грозного Василия на покосе. Было ей в ту пору сорок три года.

Через год и младший сынок, женившись, уехал с молодой жить в район. Ох, и горевала, ох, и горевала она, в другой раз вдруг ощутившая своё вдовство в опустевшем доме. Как говорится, баба ягодка опять к сорока-то пяти, а у Зины цвет осыпался. Зато подружки вдовые, да так и оставшиеся одинокими, разом подобрели, приняли в своё бабье царство. Зачастили к ней в избу. Ну, оно-то, конечно, на миру веселее век куковать.

На втором году вдовства давай к Зине Кузьма подъезжать насчёт совместной жизни. Был он мужик пришлый, жил на соседней улице, их огороды на меже встречались.

Она сначала в раздумья: три года как овдовел, ни к кому не сватался, ни в родную деревню свою не уехал, и вдруг – здрастье, приехали! Да и покойная его жена, были слухи, жаловалась: «Не мужик ни во дворе, ни в койке!». Не от того ли и болела? Но всё же подумала-подумала тётка, да и согласилась. За три года одинокой жизни Кузьма не спился, дом в порядке держит, правда от коровы отказался, а так ни птицы, ни порося, ни овец не свёл со двора, хотя много ли одному надо, только что единственной дочке в город продуктов подбросить, так то дело святое, родительское. А уж про койку чего ей горевать, пятый десяток разменяла. Условие только поставила, чтоб к ней в примаки, а свой дом пусть продаёт, деньги – дочке, чтоб не таила та обиды на отца. Так и сделали.

Кузьма же себя не только по хозяйству показал, но и ночной порой удержу не было. И чего это его покойная-то жена напраслину на мужика напускала, Зинаида бы в толк так и не взяла, кабы однажды Кузьма не разговорился, выпив лишку при первой их совместной встрече Нового года:

 – Эх, Зиночка, я давно тебя заприметил, жалел и всегда дивовался, за что ярится Василий? А уж как я твои песни редкие любил услышать невзначай: полешь картошку на огороде и тихо напеваешь, а у меня мурашки по спине. Стою у стайки, а выйти с заднего двора на огород боюсь, чтоб не вспугнуть твой серебряный голосок, потому как только за работой и можно было иногда услышать его. А моя… Моя жена долго путалась с председателем колхоза, я знал, но терпел из-за дочери. Но взял тот новую секретаршу, получила моя отставку, в кадры переведена была, а зло девать некуда, на мне отыгрывалась дома. Но когда прослышал я, как она меня стала на всех перекрёстках лаять, терпенью моему конец пришёл, уехал к отцу-матери. Думал – навсегда, но на третий день вернулся, дочка во сне звала. Приехал, а она кинулась ко мне на шею, плачет:

– Папка, не бросай меня!

Ласковая она у меня, смирённая, не в мать. Вот я и остался. Жить стали в разных комнатах: доча с супружницей – в спальне ночевали, а я в кухне на проходном диване обретался. Жена бесилась поначалу, но потом присмирела. Пять лет, что дочка доучивалась в школе, она ещё по больницам не ездила, а как наследница наша в институт поступила, тут она и разболелась. Вот и новая забота у нас появилась – бороться с её онкологией. Дотянула до врачебного диплома дочери наша больная, да, но наша ласточка мамку вылечить уже не успела. Перед смертью жена, царство ей небесное, просила прощения у меня. Да я ей давно уже всё простил, все те пять лет, что с болезнью боролись. Давно уже все обиды выгорели. Бог ей судья. А ты мне как награда, как нежданный подарок за несправедливости жизни.

–  Эх, Зиночка, Зиночка моя любимая, звёздочка моя ясная, радость моя, спой лучше ещё!

И Зиночка тихо пела вновь обретённой своей любви.

Прошло двадцать лет неожиданного счастья.

Перешагнули Зиночка с Кузьмой и порог старости. Оба знали, что смерть их не за горами – уже и ровесники некоторые на погосте оказались, и оба надеялись, что долго друг без друга не заживутся. Но судьба распорядилась по-своему: Кузьму хватил удар. Целый год ухаживала за парализованным мужем Зинаида, уже и дочка его собиралась увезти отца к себе в город, где могла бы она организовать медицинский уход, но тётка не отдала, сказав, что у них и место на кладбище выбрано. Да и дочь сама понимала, что трогать не стоит, что, возможно, и жив ещё её отец благодаря хорошему уходу его ненаглядной Зиночки.

Похороны Кузьмы собрали всю многочисленную родню как с его, так и со стороны тётки. Сыновья Зинаиды красивую оградку сварили, как мать просила, с расчётом на две могилки, а памятник дочь поставила. Всё с умом сделали, как полагается.

Зинаида, будто умом тронулась, не убивалась, как по первому мужу, а тихо чего-то напевала: и над гробом Кузьмы, целуя его восковой лоб, и над могилой о чём-то мычала без слов. Но и местный фельдшер, и дочь Кузьмы опасения нашей родни рассеяли, сказав, что такое бывает, когда человек не до конца осознаёт смерть близкого, а обращается к нему, как к живому. А где им понять, что остался он в сердце её навсегда живым и любимым? Весь год его тяжёлой болезни Зинаида проговорила с Кузьмой и по глазам его видела, что понятны ему её слова, потому как сердце любовь чувствует.

Кузьма часто приходил к ней во сне. Понемногу и подруги её привыкли к бесконечным рассказам-снам о Кузьме. В тайне завидовали даже такой   их  привязанности. И правда, то, о чём Кузьма говорил ей во сне, часто сбывалось. То предостерегает об опасности в бане, а она и вправду там чуть не угорела, хорошо, что одна из подружек, часто мывшаяся в банный день у Зиночки, зашла пораньше, да вытащила на свежий воздух снулую тётку. В другой раз Кузьма  велит ей брать щенка. «Какого щенка? Свой Верный ещё пёс молодой», – подумалось ей. А не прошло и недели, как пёс, сорвавшись с цепи, выскочил на улицу,  да и попал под колёса ехавшей по дороге машины. И таких случаев было  не перечесть.  И вот однажды Кузьма ей сказал о предстоящей свадьбе. Долго разбирала она с подружками, у  кого из внучат ей придётся гулять на свадьбе: внучка младшая пятнадцати лет, старшие внуки  кто женат, кто в армии служат, какие свадьбы?  «Наверное, учёный внук дочери Кузьмы завяжет с  жизнью холостяка», – решила она про себя.  И того не ведала, что предупреждал он её о её же свадьбе». 

Заслушавшись эпопеей про тётку Зину, мы с сестричками и не заметили, что пришла пора спешно мне прощаться и с ними, и с рассказчицей, потому что всего лишь через час у меня отходил последний автобус, а до остановки его ещё надо добраться. Живу я в пригороде, и после девяти вечера, туда проблематично уехать. Взяв честное слово, что Мария продолжит рассказ о третьем замужестве своей шестидесятипятилетней тётки в следующую нашу встречу, я отправилась к себе домой.

Уже в салоне автобуса, удачно устроившись на освободившееся место, я мысленно вновь и вновь возвращалась к услышанной истории о, не ставшей злодейкой, судьбе русской бабы…

 

Часть 3. Песни нежности

 

Вечером 30 апреля позвонила мне старшая сестрёнка Надежда с сообщением, что все сёстры решили отмечать Первомай у неё на даче: шашлык, банька, близкий Иртыш располагают к отличному отдыху на природе. И хотя  на своей даче работы хватает, но решила не игнорировать совместное празднование  Дня  труда. У нас и ручья в окрестностях  пригородного посёлка не наблюдается, из всех водоёмов – несколько котлованов, к которым ещё ехать надо. То ли дело –  дача сестры: всего в метрах двухстах от иртышского песчаного берега. Близость реки  предполагает романтику:  вечерняя прогулка по  берегу, любование лунной дорожкой на волнах, огнями проплывающих судов и кострами рыбаков.

Но не одна я соскучилась по речной  романтике – неожиданно и Мария забросила свой северный сад-огород и приехала к своим подругам, узнав, где собирается наша компания:

– Наше Муромцево нынче залило, земля ещё сырая, в огород не вылезешь, поеду-ка я к девчонкам! – радостно сообщает она при своём появлении всем нам. 

Мы оживлены не меньше её – сюрприз удался, значит, будут и старинные песни, и рассказы.

Наконец-то, отдав должное угощению нашей сестрёнки-кулинарки, подняв градус общения посредством не только чая с плюшками, вдоволь нагулявшись по берегу Иртыша, умиротворённые плеском его волн, мы вернулись на дачу, где уже в домике ждали нас спальные места. Наступила пора самых откровенных рассказов «за жизнь». Не помню особо, чем сокровенным делилась сама и чем мои сёстры, но рассказа Марии все, как всегда, ждали. Наша рассказчица, откашлявшись, начала:

«Итак, мы остановились тогда на том, что нашей Зине после смерти Кузьмы было очень одиноко. Зачастившие подружки хоть и уговаривали сами себя, что, мол, одним жить легче: «…сам себе голова, сам себе шея», на самом деле, тоже скучали, потому и держались общим табором. Ну и Зине одиноко, чаи-то с подружками хлебает, поперёк их бабского суда голос не подаёт, но тоскует по-чёрному.

От подступившей хандры спасается рукоделием, да не абы каким, а шапки стала шить на заказ. К этому делу её первый ещё муж приучил. Натаскает ей ондатры, шкурки обработает, а ей шить-обшивать и ребят своих, и мужа-охотника, а что лишку – на продажу.

При Кузьме у Зинаиды житьё было полегче. Дети разъехались, от коровы отказались, держали порося да курочек себе для пропитания. Кузьма её баловал: и обновы справлял не только к именинам, и перетруждаться не давал – всё по хозяйству делал сам, ей только оставалось готовить да за чистотой в доме следить, на огороде и то норовил супружник  помочь своей ненаглядной не только с поливом, но и редьку, лук, огурцы выращивал сам, остальной овощ оставлял для забавы Зинаиде.

А какие хорошие слова говорил ей Кузьма за каждую мелочную заботу о нём: будь то пришитая пуговица или связанные для него рукавицы! А какие слова нашёптывал ей ночами, что сердце из груди выпрыгивало! Сладко, обморочно жила она с Кузьмой, что там говорить, совсем не так, как с Василием. Одно и то хорошо, что многому научил её первый муж. Вот и с тем же шитьём шапок, что сейчас ей стало и своеобразным способом разбавлять свою грусть-тоску. Люди стали не только из своего села к ней обращаться, но и из райцентра. Новый человек – это всегда и новые впечатления. А ещё Зинаида стала примечать – если человек хороший, тёплый попадался, то и шапка шилась легко и без каких-то переделок. С таким ремеслом прошёл незаметно  год после смерти второго её мужа.

Вскоре после знаменитого сна про свадьбу, незадолго до шестидесятипятилетия Зинаиды,  приехал к ней из района вдовец. Был он на пять лет старше её. Вежливый, культурный, учитель математики  на пенсии. Она заробела и от неожиданного  предложения предполагаемого квартиранта, и от такой обходительности. «Куда мне со свинячьим рылом да в калачный ряд», – подумала вначале, но выслушав его историю жизни, согласилась с его решительной фразой: «Вместе веселее век коротать, Зинаида Ильинична». И такой у него тихий свет из глаз, и такая же неизбывная печаль, что Зинаида тут же и согласилась принять осиротевшую душу.

История жизни Николая Никифоровича Быструшкина уместилась одной записью в трудовой книжке, ветеранской медалью, могильным холмиком его жены на погосте, двумя дочерьми, сыну одной из которых он и подарил своё жильё. Конечно, он мог бы жить у любой из них, обе звали, но это предполагало зависимость и от зятьёв, которые были гулеваны: один крепко любил вино, другой – женщин. А быть участником семейных разборок на старости лет не хотелось. Он и любимого внука после его свадьбы постарался быстрей отселить от вечного перегара родного папаши. Сначала он жил с семьёй внука в своей двухкомнатной «хрущёвке», но узнав, что ожидается аж целая двойня правнуков, Николай Никифорович решился на кардинальные перемены и в своей жизни. Чувствовал, что так будет лучше всем. Поискать хорошую женщину со своим углом ему присоветовала одна из его дальних родственниц. Конечно, это предполагало  определённую зависимость от чужого человека, но это же давало и возможность сохранить своё внутреннее я, живя на правах квартиросъёмщика.

Николай Никифорович заведённым порядкам своей хозяйки не перечил. Вставал, как и она, рано. Она – к печи, он – во двор. Из всего хозяйства одни куры и остались у Зинаиды, так он их покормит, двор выметет, Тузика накормит, дров наносит к печи, что надо – распилит, приколотит, почистит, ограду починит.  Не растерял силёнки мужицкие в своей благоустроенной квартирке мужчина. Тётка рада нежданной подмоге, а ещё пуще – уважительному к себе отношению: Зинаидой Ильиничной величает её квартирант. Николай Никифорович полпенсии ей отдаёт, остальные – на книжку на «чёрный  день», и ей то же советует, не в кубышке держать, а проценты получать (тогда-то ещё банкам верить можно было).

И как-то само собой получилось, что и новые порядки в доме у Зинаиды завелись. Утром – перед завтраком – её постоялец читал газеты и слушал радио, а потом знакомил хозяйку с международным положением, что непонятно – разъяснит доходчиво. Её Кузьма, при котором пошла повальная мода на телевизоры, новости смотрел, но она ими не интересовалась, вот концерты  по праздникам либо кино про жизнь глядела, а тут стала понимать, что всё в мире взаимосвязано. А ещё нравилось, что её квартирант умел предвидеть, что последует после того или иного политического факта.

Месяц так прожили, начали привыкать друг к другу. А тут день рождения Зинаиды Ильиничны подоспел – круглая дата. Подружайки пришли, да не столько поздравить, сколько поближе разглядеть её постояльца и решить для себя и «обчества» надолго ли «залётный гусь»?

А «залётный гусь» соловьём хоть и не разливался, но подружайкам дюже понравился – воспитанный, умный, шутку понимает и сам умеет развеселить компанию. Видит тётка, что зависть уже в их глазах промелькивает, но виду не подаёт. Зинаида, поняв, что её товарки положили глаз на Николая Никифоровича, шутки шутят, плечиком невзначай задевают, ухаживают за столом, так захотела Николаю Никифоровичу доказать, что она не только в стряпне да уборках дока, но есть и в ней Божья искра. После пары рюмочек русского национального напитка неожиданно для всех запела наша именинница. А голос у Зины от природы был сильный, красивый, но Василий охоту к пению отбил, она ему с закрытым ртом больше нравилась. Так и привыкла за двадцать пять лет жизни с первым мужем на людях не петь. Кузьма любил голос ненаглядной своей жёнушки, но песни пела она для него одного, вполголоса. Вот и сейчас она завела тихонько такую песню, от которой у самой всегда мурашки бежали. И все её гостьюшки вспомнили разом, каким талантом обладает их подружка, подхватили не дружно, вразнобой песню не их репертуара. А именинница запела понравившуюся ей песню из фильма «Три тополя на Плющихе». Песня та называлась «Нежность», одной строчкой которой: «Опустела без тебя земля…», бравшей слушателя за душу, выворачивавшей её наизнанку и отвечавшей на вопрос – зря ли ты жил, человек, на этой самой земле, если не испытал такой любви и нежности?

Николай Никифорович вилку в сторону отложил, рукой голову подпёр и глаз с Зинаиды Ильиничны не спускает. А глаза его полнятся удивлением-восхищением, светом наливаются каким-то радостным, блеском ослепляют. А хозяйке уже и не до глаз своего жильца, полвека, почитай, на людях не пела, сама себе дивуется – как песня-то хорошо плывёт над притихшим уже столом. И разом гостьюшки приуныли, поняв, что ни одна из них с Зиночкой соперничать не сможет.

Вечером, когда ушли гости и была вымыта посуда, Николай Никифорович, помогавший Зинаиде Ильиничне в этих хлопотах, негромко спросил:

– А не насмешим ли мы людей, если обвенчаемся с Вами? Вы выйдете за меня замуж?

Она, чуть помедлив, кивнула и, засмущавшись, прикрыла ладонью глаза. Но, если нежность переполняет сердца, оставшиеся молодыми, разве можно стыдиться?».

В темноте дачной гостиной не видно было, кто из нас всхлипнул (а, может быть, все мы прослезились?) при последних словах рассказа нашей Марьюшки. Неожиданно для меня, она, вспомнив наш давний разговор, сказала:

– А ты меня спрашиваешь, что замуж-то я не вышла? Уже сколько я молилась и Ксении Петербургской, и Всецарице, и Николаю-угоднику послать мне хотя бы на старости лет такого вот Никифоровича, а не судьба…

И что тут скажешь?

 

К списку номеров журнала «МЕНЕСТРЕЛЬ» | К содержанию номера