Дворянин во мещанстве. Памяти Вадима Шефнера

Есть вещи, неизбежность которых осознаёшь, более того — понимаешь, что они должны вот-вот произойти, и всё-таки, когда они случаются, это всегда оказывается неожиданным. Пятнадцать лет назад, в январе 2002 года, я прочёл в Интернете:

“В Санкт-Петербурге состоялись похороны известного поэта Вадима Сергеевича Шефнера. Он не дожил ровно неделю до своего 86-летия. Шефнер прожил долгую и достойную жизнь, именно поэтому на панихиду во Владимирском соборе пришло множество людей — как знавших поэта, так и просто читавших его…”

Наверно, лучшей эпитафией Шефнеру были бы его же стихи полувековой давности:

НЕПРЕРЫВНОСТЬ

Смерть не так уж страшна и зловеща.
Окончательной гибели нет:
Все явленья, и люди, и вещи
Оставляют незыблемый след.

Распадаясь на микрочастицы,
Жизнь минувшая не умерла, —
И когда-то умершие птицы
Пролетают сквозь наши тела.

Мчатся древние лошади в мыле
По асфальту ночных автострад,
И деревья, что срублены были,
Над твоим изголовьем шумят.
Мир пронизан минувшим.
Он вечен,
С каждым днём он богаче стократ.
В нём живут наши давние встречи,
И погасшие звёзды горят.

Одно из самых, на мой взгляд, замечательных художественных документальных свидетельств русской литературы ХХ века — книга Лидии Чуковской «Записки об Анне Ахматовой». И тем поразительнее и обиднее для меня было наткнуться там на следующую запись:

“8 августа 1940 г. <….> Она взяла со стула «Литературный современник», где напечатана её «Клеопатра», и предложила почитать мне стихи оттуда. “Они все на довольно высоком уровне, — сказала она, надевая очки. — Вы скажете, когда вам надоест слушать… Симонов тут хорош.”

После Симонова она прочитала Брауна, против моего ожидания — сносного. После Брауна — Шефнера; мне не удалось дослушать его без смеха.

Одно стихотворение начинается так:

Мне ночи с тобою не снятся,
Мне б только на карточке сняться…

Может, оно и не худо, но я не могла удержаться от смеха, так что Анна Андреевна отложила журнал. В своё извинение я объяснила: эти НЕ очень коварны. Когда читаешь: “Не гулял с кистенём я в дремучем лесу” — так и видишь лес и разбойника с кистенём, а когда читаешь: “Не бил барабан перед смутным полком” — так и слышишь стук барабана.

“Мне ночи с тобою не снятся, мне б только на карточке сняться”, — тут это НЕ делает стихотворение полунепристойным, а каламбурная рифма “снятся-сняться” — полукомическим.

Анна Андреевна на минуту повеселела…

— Уж лучше бы ему снилось, — говорила она, смеясь, — может быть, это было бы скромнее.

— А каково было той барышне, которой он поднёс эти стихи! — сказала я.

— Да что вы, Л.К.! Никакой барышни не было! Разве живой женщине можно поднести такие стихи? Вы только представьте себе: приходит к вам какой-нибудь знакомый и подносит свиток с этими стихами. Вы его сейчас же спускаете с лестницы, несмотря на слово “не”… Да нет, он всё это придумал…”

Вот такая светская беседа. Речь идёт о следующем стихотворении Вадима Шефнера:

Нет, ночи с тобою мне даже не снятся, —
Мне б только с тобою на карточку сняться,
Мне б только с тобою пройтись бы весною
Лазоревым лугом, тропою лесною.
Мне даже утром с тобой не проснуться, —
Мне б только руки твоей тихо коснуться,
Спросить: Дорогая! Скажи мне на милость,
Как спалось и что тебе нынче приснилось?
Спросить: Дорогая, за окнами ели
Не слишком ли долго за полночь шумели,
Не слишком ли часто автомобили
На дальнем шоссе понапрасну трубили?…
Не слишком ли долго под вечер смеркалось,
Не слишком ли громко рыба плескалась,
Не слишком ли долго кукушка скучала,
Не слишком ли громко сердце стучало?

На мой взгляд, это одно из чистейших и проникновеннейших стихотворений русской любовной лирики, с такой беззащитной и беззаветной нежностью, что просто непонятно, как в нём можно увидеть нечто “полунепристойное”. Удивительна и небрежность, с которой Чуковская, с её поэтической чуткостью, подменяет шефнеровский напряжённый четырёхстопный амфибрахий разухабистым трёхстопным.

Всё это сильно удивило меня. Правда, и Чуковская, и Ахматова довольно часто оказывались весьма субъективны и не всегда справедливы в своих оценках.

При подготовке «Записок об Ахматовой» к печати Лидия Корнеевна снабдила приведенную запись пометкой: “Впоследствии А.А. переменила своё отношение к Шефнеру; она отзывалась о его поэзии с интересом и похвалой.”

Действительно, в октябре 1962 г. Чуковская записывает за Ахматовой:

“…о стихах Тарковского, Корнилова, Самойлова, Липкина — вот это и будет впоследствии именоваться «русская поэзия 60-х годов». И ещё, пожалуй, Бродский. Вы его не знаете.

К перечисленным в приведенном разговоре именам А.А. имела обыкновение прибавлять Марию Петровых, а иногда ещё три имени: Александр Гитович, Наум Коржавин и Вадим Шефнер.”

Шефнер тут оказывается в очень неплохой компании, вполне достойно представляющей своё время. О длине и конкретном составе списка можно спорить, у каждого он будет свой, но Шефнер и впрямь занимает в нём место по праву.

В декабре 1962 г. в «Записках» Чуковской появляется ещё одна запись:

“…она заговорила о ленинградском «Дне поэзии»…, очень хвалила стихотворение Шефнера «Невосстановленный дом».—
И вообще Шефнер прелестный поэт, — сказала она.”

Далее Чуковская даёт пояснение:

“Вадим Сергеевич Шефнер (р. 1914) — поэт, в начале шестидесятых годов он, уже ранее посещавший Ахматову в Ленинграде и в Комарове, стал её соседом по писательскому дому на ул. Ленина, 34. Он бывал у неё, читал ей свои стихи.”

Однако самое первое упоминание о Шефнере в записках Чуковской относится ещё к маю 1940 г. Она передаёт свой разговор с Ахматовой:

Анна Андреевна Ахматова, 1940 г.

 

“— Вот, посмотрите, Владимир Георгиевич (имеется в виду Гаршин — профессор Военно-Медицинской Академии, бывший одно время близок с Ахматовой) принёс мне целую кипу стихов из Лавки писателей… В Лавке всегда говорят ему: вышли стихи, это, наверно, Анне Андреевне будет интересно.

 

Найдите Шефнера. Читайте.

Я прочитала маленькое стихотворение о любви, вялое, эклектическое.

— Подумайте, как холодно, как равнодушно, — говорила А.А. — И о чём он пишет так! Самое главное в стихе — своя новая интонация… А тут все интонации чужие. Как будто сам он никогда не любил.”

По-видимому, речь шла о следующем стихотворении —

БАНАЛЬНАЯ ПЕСЕНКА

Когда сюда входила ты,
То на оранжевых обоях,
Как в поле, синие цветы
Цвели в те дни для нас обоих.

Но ныне облик их не схож
С цветами подлинными в поле…
Обои выгорели. Что ж,
А мы-то лучше стали, что ли?

Расстались мы давным давно.
Как говорится, песня спета…
Я не снимаю всё равно
Стенного твоего портрета:

Под ним, хранимы в темноте
Тобой — от солнца и от пыли,
Цветы не выгорели те
И помнят всё, что мы забыли.

Можно соглашаться или не соглашаться с оценкой Ахматовой — дело не в этом. Как хотите, — по-моему, очень странная запись. Из целой “кипы стихов” Ахматова целенаправленно велит найти и читать Шефнера. Кто была в 1940-м году Ахматова и кто — Шефнер? Она, хоть и в опале, непечатаемая, но воистину “королева стиха”, общепризнанная “наследница трона” русской поэзии после смерти Блока. И он — 25-летний поэт, только-только что выпустивший свою первую книгу, ещё недавно — кочегар на фарфоровом заводе «Пролетарий», потом — рабочий-сверлильщик на заводе «Электроаппарат», рабфаковец, бывший детдомовец…

Валентин Берестов, которого пятнадцатилетним подростком привели к Ахматовой (в Ташкенте, в эвакуации), вспоминает: “Прислали ей номер вышедшего в блокаде журнала «Ленинград». «Вадим Шефнер! — обрадовалась Ахматова, читая содержание номера. — Он талантлив и он воюет!» — и с жадностью раскрыла нужную страницу”.

В книге воспоминаний «Бархатный путь» Шефнер пишет, что Ахматова несколько раз присутствовала на занятиях литературного объединения, участником которого он был и которым руководил хороший знакомый Ахматовой, поэт и переводчик Александр Ильич Гитович. Своё же личное знакомство с Ахматовой Шефнер относит только к концу 50-х годов. Вот как описывает Шефнер впечатление от встречи с Ахматовой:

“Ещё осталось у меня с того дня такое впечатление от Ахматовой: она вроде бы как не стремится быть не как все, она нисколько не кичится своей известностью. Однако есть в ней какая-то естественная, благородная автономность, не отгораживающая, но отличающая её от других: автономность, которую она, наверно, и сама не осознаёт, которая прорастает из тайных глубин ее характера”.

Чем же Шефнер обратил на себя внимание Ахматовой среди десятков других молодых ленградских поэтов? А главное, что удивляет, — какая-то странная, очень личная чуть ли не ревнивая обида по отношению к маленькому стихотворению начинающего поэта. Что привлекло её — он сам с его нестандартным происхождением и биографией, о которых она могла знать от того же Гитовича, или искра Божия, которую она почувствовала в его стихах? Гадать бессмысленно.

Поэзию Шефнера, наверно, точнее всего можно было бы охарактеризовать названием его главной прозаической книги — «Сестра печали». Это — прежде всего самоотверженная нежность, благодарность и печаль. Как у Есенина — “за всё, в чём был и не был виноват”. В этой книге («Сестра печали») Шефнер пишет от имени её главного героя, как бы alter ego автора в молодости: “А у меня над изголовьем висела картинка, вырезанная из дореволюционной «Нивы». Она называлась так: «Когда улетают ласточки». Там был нарисован какой-то старинный дом и сад, и листья, падающие с клёнов. И девушка с красивым и вдумчивым лицом смотрит на улетающих ласточек. На ней длинное тёмное платье, и она в нём такая лёгкая и стройная… Когда я глядел на неё, мне становилось и грустно, и радостно, и начинало казаться, что в моей жизни когда-нибудь случится что-нибудь очень-очень хорошее и что я буду счастлив.”

Ещё одно, условно скажем, лирическое стихотворение Шефнера:

* * *

Я мохом серым нарасту на камень,
Где ты пройдёшь. Я буду ждать в саду
И яблонь розовыми лепестками
Тебе на плечи тихо опаду.

Я веткой клёна в белом блеске молний
В окошко стукну. В полдень на лугу
Тебе молчаньем о себе напомню
И облаком на солнце набегу.

Но если станет грустно нестерпимо,
Не камнем горя лягу я на грудь, —
Я глаз твоих коснусь смолистым дымом:
Поплачь ещё немного и забудь…

Первая книга стихов Шефнера, та самая — вышедшая в 1940 г., называлась «Светлый берег», и несколько стихов из неё Шефнер неизменно включал во все свои последующие сборники. Вот стихотворение из этой первой книги, открывающее сборник стихотворений 1965 г.

ПОДСОЛНЕЧНИК

Не знаю, что тому виною,
Но был засушлив этот год,
И пахло гарью торфяною
От высыхающих болот.
У обмелевшей переправы,
Где обнажился дна кусок,
Торчали высохшие травы,
Как гвозди, вбитые в песок.
Ничто не радовало взгляда.
И он передо мной возник,
Как солнца дальнего двойник,
За пыльной изгородью сада.
Он цвёл, не ведая печали,
Средь зноя, среди дымной мглы,
И лепестки его торчали,
Как зубья дисковой пилы.
Он врос в земли тугую бездну
Корней сцеплением тугим, —
И стало то ему полезно,
Что было гибельно другим.
А я стоял у той ограды,
Молчали пыльные листы,
И не дающие прохлады
Склонялись чахлые кусты.
И пот ручьями тёк по коже,
И было небо всё в дыму,
И душно было мне, — и всё же
Я не завидовал ему.
И никогда мне не мечталось
Стоять, как жёлтые цветы,
На трав смертельную усталость
Бесцельно глядя с высоты.

В этом стихотворении уже чувствуется будущий Шефнер со всеми сильными и слабыми сторонами своей поэтики — выпуклость, конкретность видения окружающего мира, техногенность и самого этого мира, и его восприятия поэтом, умение почувствовать напряжённое противоборство за неподвижностью, статикой; выведение неких нравственных максим, категорий из внешне бесчувственной картины, при этом — балансирование где-то на самой грани морализаторства, порой пересекая её; чёткость как бы просветлённой оптики и, в то же время, своего рода одномерность, плоскостность восприятия; великолепное владение словом, афористическая точность формулировок и, в то же время, равнодушие к суггестивному, подсознательному воздействию стиха, стремление (и умение) всё высказать до конца, так что порой не остаётся пространства для сотворчества читателя.

Шефнероведы обычно относят его творчество к линии русской поэтической традиции, идущей от Баратынского к Заболоцкому. Не случайно в своих воспоминаниях Шефнер с особой теплотой пишет о Заболоцком — поэте, пожалуй, наиболее близком ему по духу:

“Помню, побывал на одном нашем собрании и любимый всеми нами Николай Заболоцкий. Ради него устроили мы нечто вроде поэтического парада: каждый прочёл по одному, а то и по два стихотворения, а потом слово взял сам Николай Алексеевич. О стихах наших отозвался он дружественно, он явно симпатизировал Гитовичу и нам. А через двадцать лет и мне довелось сказать о нём несколько слов. В октябре 1958 г. я поехал в Москву на его похороны, на гражданской панихиде в Союзе писателей СССР выступил с небольшой прощальной речью. Оратор из меня никудышный, выступать с речами не люблю и не умею, но тут в душе моей произошла какая-то вспышка горестной энергии, и говорил я, кажется, не хуже других. Стержнем моего выступления были слова Блока о том, что у подлинного поэта нет карьеры — есть только судьба, и что горестная судьба Николая Алексеевича Заболоцкого не сломила его творческого благородства”.

Ну что ж — говоря от себя, каждый невольно говорит и о себе.
Вот ещё одно характерное стихотворение Шефнера из его первой книги —

ВОКЗАЛЫ

Среди окраинных кварталов
Немолчный раздаётся гул, —
Здесь город пряжками вокзалов
Дороги дальние стянул.
Здесь полночь лезет на огни,
Здесь семафор горит, алея,
Здесь на груди земли ремни
Путей легли, как портупея.
Здесь ветер развевает, груб,
И рвёт для чьей-то пущей муки
На древках паровозных труб
Хоругви чёрные разлуки.
А мне не привыкать смотреть
Индустриальные пейзажи,
И лёгкие мои на треть
Забиты угольною сажей.
Но я люблю почти до слёз,
Любовью пристальной и старой
Огни, вращение колёс
И рёв разгневанного пара.

Тут всё очень любопытно — с одной стороны, совершенно традиционная стихотворная форма и традиционная точка зрения несколько отстранённого наблюдателя природных явлений (“с любовью пристальной и старой”) и, с другой стороны, — психология городского жителя, человека, привыкшего к окружающей его технике, ставшей для него как бы природным окружением.

Шефнеровской поэтике совершенно чужда тютчевская формула “Мысль изречённая есть ложь”. Скорее наоборот — Шефнеру гораздо ближе блоковское определение поэта: “Человек, называющий всё по имени”, и вышепривеленные “вокзальные” стихи кажутся во многом навеянными Блоком.

Процитированная строчка Блока могла бы послужить эпиграфом и к такому вот стихотворению Шефнера 1946-го года:

* * *

Мы явленьям и рекам, и звёздам даём имена,
Для деревьев названья придумали мы, дровосеки,
Но не знает весна, что она и взаправду весна,
И, вбежав в океан, безымянно сплетаются реки.
Оттого, что бессмертия нет на весёлой земле,
Каждый день предстаёт предо мною как праздник нежданный,
Каждым утром рождаясь в туманной и радужной мгле,
Безымянным бродягой вступаю я в мир безымянный.

Как ни странно, но в чём-то поэзия и поэтика Шефнера напоминают ещё и Гумилёва. Есть у Гумилёва знаменитое стихотворение «Слово» (“В оный день, когда над миром новым Бог склонял своё лицо, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города…”). Вышедшая в 1956 г. книга стихов Шефнера «Нежданный день» открывалась стихотворением «Слова». Не думаю, что это случайное совпадение, — скорее, осознанная перекличка со стихотворением Гумилёва, хотя его имя тогда и было под запретом.

 

СЛОВА

Много слов на земле. Есть дневные слова —
В них весеннего неба сквозит синева.
Есть ночные слова, о которых мы днём
Вспоминаем с улыбкой и сладким стыдом.
Есть слова — словно раны, слова — словно суд,
С ними в плен не сдаются и в плен не берут.
Словом можно убить, словом можно спасти,
Словом можно полки за собой повести.
Словом можно продать, и предать, и купить,
Слово можно в разящий свинец перелить.
Но слова всем словам в языке нашем есть:
Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь.
Повторять их не смею на каждом шагу, —
Как знамёна в чехле, их в душе берегу.
Кто их часто твердит — я не верю тому,
Позабудет о них он в огне и дыму.
Он не вспомнит о них на горящем мосту,
Их забудет иной на высоком посту.
Тот, кто хочет нажиться на гордых словах,
Оскорбляет героев бесчисленных прах,
Тех, что в тёмных лесах и в траншеях сырых,
Не твердя этих слов, умирали за них.
Пусть разменной монетой не служат они, —
Золотым эталоном их в сердце храни!
И не делай их слугами в мелком быту —
Береги изначальную их чистоту.
Когда радость — как буря, иль горе — как ночь,
Только эти слова тебе могут помочь!

В 1960-е гг. эти слова, эти строки противостояли официальной, официозной риторике и воспринимались как вызов ей, хотя сам Шефнер, человек скромный, никогда не участвовал ни в каких общественных акциях.

Ешё два памятных стихотворения из того же сборника «Нежданный день»… Точнее, вспоминались даже не сами стихотворения целиком, а их отдельные строки. Это тоже, пожалуй, характерно для Шефнера. Но, со слов Ахматовой, запомненных Валентином Берестовым, — «Гумилёв считал: если в стихотворении есть одна хорошая строка, оно имеет право на жизнь».

ГЛОТОК

 

До обидного жизнь коротка,
Не надолго венчают на царство, —
От глотка молока до глотка
Подносимого с плачем лекарства.
Но меж теми глотками — заметь!—
Нам немало на выбор даётся:
Можно дома за чаем сидеть,
Можно пить из далёких колодцев.
Если жизнь не легка, не гладка,
Если в жизни шагаешь далёко,
То не так уж она коротка,
И бранить её было б жестоко.
Через горы, чащобы, пески,
Не боясь ни тумана, ни ветра,
Ты пошел от истоков реки —
И до устья дошёл незаметно.
Вот и кончен далёкий поход,—
Не лекарство ты пьешь из стакана:
Это губы твои обдаёт
Горьковатая зыбь Океана.

Будь моя воля, я изъял бы из этого стихотворения вторую строфу с её поверхностной антиномией и нравоучительным “заметь!”, но, боюсь, это поломало бы архитектуру стиха. Второе стихотворение, пожалуй, уступает в образности, да и в нём поэт не удерживается от назидания в последней строфе.

 

ВЕЩИ

Умирает владелец, но вещи его остаются,
Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды.
В час кончины твоей даже чашки на полках не бьются,
И не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды.
Может быть, для вещей и не стоит излишне стараться, —
Так покорно другим подставляют себя зеркала,
И толпою зевак равнодушные стулья толпятся,
И не дрогнут, не скрипнут гранёные ноги стола.
От того, что тебя почему-то не станет на свете
Электрический счётчик не завертится наоборот,
Не умрёт телефон, не засветится плёнка в кассете,

Холодильник, рыдая, за гробом твоим не пойдёт
Будь владыкою их, не отдай им себя на закланье,
Будь всегда справедливым, бесстрастным хозяином их, —
Тот, кто жил для вещей, всё теряет с последним дыханьем,
Тот, кто жил для людей, после смерти живёт средь живых.

 

Я впервые обратил внимание на имя Вадима Сергеевича Шефнера в 1961 г. Был я тогда в Ленинграде на полугодовой преддипломной практике и жил в общежитии Лениградского горного института на углу 6-й линии и Среднего проспекта Васильевского острова. Наверно, поэтому и запомнились шефнеровскне

 

СТИХИ О ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ

Пойдём на Васильевский остров,
Где вешние ночи светлы, —
Нас ждут корабельные ростры
И линий прямые углы.
Он прямоугольный, как прежде,
Как встарь, разлинованный весь, —
Ни пьяный, ни даже приезжий
Вовек не заблудится здесь.
Пусть трезвым с дороги не сбиться,
Пусть пьяных не кружит вино, —
На острове том заблудиться
Одним лишь влюблённым дано.
Там спят облака под мостами
До утренней белой звезды,
Бензинным дымком и цветами
Полночные пахнут сады.
И снова над Университетом,
Над Стрелкой, где воды молчат,
Горит неразлучный с рассветом,
Неправдоподобный закат.
Давай здесь побродим, побудем,
Под эти пойдём небеса,
Где бродят счастливые люди,
Свои растеряв адреса.

 

Тогда же навсегда запомнились три его строчки, которых я потом нигде не встречал напечатанными:

 

…И на спину откинув бугеля,
Трамваи, как весенние олени,
В асфальтовые вырвались поля.

 

Бугель — это токосъёмник у трамвая, и у старых трамваев были они не такой складной, ромбовидной конструкции, как пантограф у современных трамваев, а именно — как бы закинутые на спину.

В те времена проводилась масса вечеров поэзии — в Доме Книги на Невском, в Дворцах Культуры, общежитиях. Но ни в одном из этих вечеров Шефнер, насколько мне помнится, не участвовал, не выступал по радио. Я так и не видел его никогда, кроме как на фотографиях, не слышал, не знаю, как он читал стихи. Но незаметно для себя я начал пристально следить за творчеством Шефнера, покупать все его новые книги, вкладывать в них вырезанные газетные и журнальные публикации. Сборники стихов Шефнера практически не повторяют друг друга. Шефнер всегда был честен перед своим читателем и не кормил его вчерашними щами в новой тарелке. Кстати, Шефнер никогда не называл свои книги «Избранным».

Андре Моруа в «Литературных портретах» неоднократно повторял слова Поля Валери, который, в свою очередь, цитировал некоего французского поэта ХIХ века, который говорил, что настоящие стихи отличаются тем, что в них ничего невозможно изменить, ни единого слова. Стихи Шефнера не выдерживают испытания по этому критерию — они допускают, а иногда даже напрашиваются на изменения и вариации, и всё-таки — это настоящая поэзия. Произвольность, несовершенство, неединственность отдельного слова компенсируется у него точностью интонации общего словесного потока.

 

В середине 60-х начали выходить прозаические книги Шефнера: автобиографическая повесть «Имя для птицы» и то, что, по простоте душевной, было причислено критиками к “научной фантастике”, тем более, что формально там были все её внешние приметы, — роман «Лачуга должника», повести «Девушка у обрыва», «Дворец на троих» и другие. Часть фантастических произведений Шефнера была объединена им в книгу с названием «Сказки для умных». Вообще-то, Шефнер своим книгам всегда давал очень сдержанные, неброские имена: «Пригород», «Взморье», «Северный склон», «Своды», «Знаки земли», «Запас высоты», «Личная вечность», «В этом веке» и так далее, но тут он, по счастью, позволил себе дать очень ёмкое название — это, действительно, “сказки” и, действительно, “для умных” читателей.

 

Хотелось бы отдельно сказать ещё об одной книге Шефнера — повести «Сестра печали». Кстати, и Борис Стругацкий включал её в список своих любимых книг. Она, наверно, очень автобиографична и, на мой взгляд, без всяких преувеличений, — одна из лучших из книг о войне. (Естественно, что когда мы говорим просто “война”, имеется в виду Отечественная.) Название книги взято, как пишет Шефнер, из древней надписи: “…Истинно вам говорю: война — сестра печали, горька вода в колодцах её, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту…” Сам Шефнер называл эту печальную повесть о лениградской блокаде, о войне, о любви своей лучшей прозаической книгой.

Мне долго казалось, что Шефнер не слишком популярен как поэт — он не удостаивался премий, званий, не выступал на стадионах, на его стихи не писали песни, его имя звучало всегда как бы приглушённо, он никогда не был в моде, как Евтушенко, Вознесенский или Бродский, или даже как Окуджава, Самойлов или Тарковский. Сам Шефнер писал о себе, что он всю жизнь прошёл “по теневой, по ненаградной, по непарадной стороне”. А потом оказалось, что любящих Шефнера — много, и многим, как мне, строчки Шефнера вошли в душу, стали частью личности. Случилось и другое — с приобретением определённой свободы выражений, раскованности средств массовой информации афористичность шефнеровских строк вдруг оказалась востребована журналистами, и на цитаты из Шефнера то и дело натыкаешься в Интернете. Правда, существенную их долю составляют его “ролевые” четверостишия и двустишия, взятые из прозаических книг. Ну, например:

Пред страшной жаждой опохмелки Все остальные чувства мелки.

или четверостишия типа польских “фрашек”:

* * *

Никогда не забуду
Чей-то мудрый совет:
Жди опасности всюду,
Где опасности нет.

* * *

Гора не сходится с горой,
Но жизнь свершает круг, —
И старый недруг нам порой
Милей, чем новый друг.

Или:

В душе его таится грех,
Совсем неведомый для всех;
Но в том, что все его винят,
Ни капли он не виноват.

* * *

Минувшие беды, что были в былом,
Забудь, в рядовые разжалуй.
Грядущие беды идут напролом,
Они поопасней, пожалуй!

Цитировать шефнеровские иронические короткие стихотворения можно без конца.

В последние годы своей жизни Шефнер вдруг стал и лауреатом Государственной премии РСФСР имени Горького, и лауреатом Пушкинской премии. В 1999 г. ему была присуждена премия по фантастике «Аэлита»; “прекрасный писатель, ироничный и мудрый Вадим Шефнер” был назван “Палладином отечественной фантастики”, что, право, звучит несколько претенциозно и плохо вяжется с обликом Шефнера. Действительно, по Чуковскому, “в России поэт должен жить долго”: под конец жизни Шефнер был причислен к лику “старейших русских поэтов”, и на его 85-летие в январе 2000 г. отозвался поздравлением Путин — тогда ещё и.о. Президента:

“Ваша поэзия ярка и многогранна, как и весь Ваш жизненный путь. Потомок скандинавов и прибалтийских немцев, первооткрывателей Дальнего Востока и блестящих офицеров лейб-гварии, Вы прошли сквозь огонь и голод смутных лет, пережили ужас блокадного Ленинграда и духовную мерзлоту советских десятилетий. Вы научились тонко чувствовать душу России. Ваши стихи и рассказы очень разные, но объединяет их главное — любовь к человеку, к Родине. Это — верный залог того, что Ваши произведения и впредь не утратят своего звучания для новых поколений россиян”.

Поздравление, на мой взгляд, скорее оскорбительное, чем лестное. Очевидно, что писавшие сей текст Шефнера не читали — иначе не появился бы пассаж насчёт стихов и рассказов, которые “объединяет … любовь к человеку, к Родине”. Не говоря даже и об этой фразе, слова о “духовной мерзлоте советских десятилетий” звучат на уровне самых тупых советских штампов. А подчёркивание происхождения от “скандинавов и прибалтийских немцев“ вкупе с фразой “научились тонко чувствовать душу России“ просто подловато — научиться можно только чему-то изначально чужому и чуждому. Представляете, например, Александр II писал бы Тютчеву или Александр I Карамзину: “потомок татаро-монголов (или генуэзцев), Вы научились тонко чувствовать душу России“. Шефнер, конечно, не Тютчев и не Карамзин, но современной российской власти ещё дальше до Александров, что II, что даже I.

Лучше я процитирую письмо академика Лихачева в Комитет по Государственным премиям России:

“Голосую за присуждение Пушкинской премии за 1996 г. нашему старейшему поэту, Вадиму Сергеевичу Шефнеру, продолжающему на высоком уровне пушкинские традиции в нашей поэзии. Стихи его известны мне очень давно, они сливаются для меня с образом Петербурга, которому он не изменял, всегда оставаясь на самом высоком месте в петербургской поэзии. Пушкинская премия достойно увенчает его служение Поэзии, Петербургу, пушкинским традициям. Он никогда не изменял принципам чести, не прислуживался власти, не предавал товарищей. Высокая нравственность всегда отличала его”.

 

 

Антологию русской поэзии, посвящённой Санкт-Петербургу, Петрограду, Ленинграду — Питеру, воистину нельзя себе представить без стихов Шефнера. Более того, написанные уже много лет назад, они зачастую вдруг читаются по-новому, словно написанные недавно.

 

ШАГАЯ ПО НАБЕРЕЖНОЙ

Ведётся ввоз и вывоз
Уже не первый год.
Огромный город вырос
И всё ещё растёт.
Вздымает конь копыта
Над невской мостовой,
Над сутолокой быта,
Над явью деловой.
Вступало в город море,
За каменный порог,
Вступало в город горе, —
Но враг войти не смог.
Мы с Питером бывали
В достатке и нужде,
В почёте и в печали,
В весельи и в беде.
На суше и на море,
Пройдя огонь и дым,
Немало мы викторий
Отпраздновали с ним.
И всё творится чудо,
И нам хватает сил,
И конь ещё покуда
Копыт не опустил.

В уже упоминавшейся повести «Сестра печали» Шефнер пишет: “…Город был моим старым другом. И он всё время чем-то потихонечку-полегонечку помогал мне. Он не вмешивался в мои печали — он молча брал их на себя.”

Свою автобиографию Шефнер начинает так:

“Рождён я в Петрограде 12 января 1915 г. Мать моя, Евгения Владимировна Шефнер, — дочь вице-адмирала Владимира Владимировича фон-Линдстрема. Отец мой, Сергей Алексеевич Шефнер, — пехотный подполковник; отец его, Алексей Карлович Шефнер, был военным моряком. Он оставил России добрую память о себе: во Владивостоке есть улица капитана Шефнера, а возде дальневосточного порта Находки — мыс Шефнера”.

И хотя это было написано уже в середине 1990-х гг., когда дворянская родословная не только перестала быть порочащим обстоятельством, но, наоборот, — истинная или выдуманная, стала весьма престижна, Шефнер писал в графе “социальное происхождение” — “из дворян” и в те времена, когда иными это всячески скрывалось. Правда, сам он объяснял: “Узнали бы, что солгал, так ещё хуже было бы…”

Мне самому очень нравится придуманное мной название — «Дворянин во мещанстве», оно подходит к определённой двойственности Шефнера — не как человека, но как писателя, литератора. При этом, не могу сказать, что очень уж расстроился, и мне не было обидно, когда я вспомнил, что эта формула, уже была использована намного раньше, но — Пушкиным. В набросках «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», написанных в Болдино и датируемых сентябрём-октябрём 1830 г., есть такая фраза: “В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. Справедливее было бы сказать — дворянин во мещанстве.” Любопытно, между прочим, что эта игра слов “мещанин во дворянстве” — “дворянин во мещанстве” имеет смысл только применительно к великолепному каноническому переводу названия комедии Мольера на русский — оригинальное же мольеровское название в дословном переводе звучит просто: “буржуа-дворянин” или “обыватель-дворянин”, и никакой игры слов с перестановкой не допускает.

Дворянско-мещанская двойственность Шефнера во многом определила, я так думаю, и его общественную позицию — он не принадлежал к числу диссидентов и сохранял неизменную лояльность по отношению к советской действительности. С одной стороны, здесь сказывалось его понимание воинской, дворянской чести; с другой стороны — определённая интровертность, замкнутость на внутреннем, на личном. Существенна, по-видимому, для Шефнера была и мысль, которую он неоднократно вкладывал в уста своих персонажей, перенявших его биографию: “Меня воспитало государство, и я должен за него стоять. Родителей у нас нет, всем на нас наплевать было, мы без государства бы с голоду под забором подохли, а государство нас выручило. И мы, детдомовские, должны на всякое дело идти в первую очередь.” Не знаю, правда, насколько сам Шефнер сознавал, что именно это самое государство, эта самая власть, и приложили руку к тому, чтобы он оказался под забором, а затем в детском доме. Так что, может быть, неизменная печаль Шефнера происходит и от сознания двойственности места в мире.

В автобиографии Шефнер пишет:

“Жили мы на Шестой линии Васильевского острова. Когда в Петрограде стало голодно (Имеется в виду — после начала революции. Напомню, что Шефнер родился в декабре 1914 г., а по новому стилю — в январе 1915 г.), мать отвезла меня в Тверскую губернию, в деревеньку к няне. Там мы месяцев пять прожили. О днях своей молодости я подробно рассказал в повести «Имя для птицы». Там я поведал своим читателям о нашем отъезде в 1921 г. в Старую Руссу, где отец служил тогда в армии, о тревогах и заботах матери, о смерти отца от чахотки, о том, как я жил там в детдоме, куда мать устроилась на работу воспитательницей, о моих первых уроках в первом классе старорусской школы, о возвращении в родной Питер после почти четырёхлетнего отсутствия. <…>
В 1931 г. после окончания школы-семилетки я не решился держать экзамены в ВУЗ, ибо знал, что в математике я туп и экзамена не выдержу. (Наверно, всё-таки основной причиной было ущербное социальное происхождение — всё равно не взяли бы.) Я решил стать фабзайцем — так в шутку именовали учеников ФЗУ (фабрично-заводского ученичества). Для этого я пошёл на Биржу Труда и там получил направление в техническое училище. Принят туда я был без труда. Меня зачислили в керамическую группу, и через два года я стал кочегаром на фарфоровом заводе «Пролетарий». Обжиг фарфора — деле непростое, и трудились там люди серьёзные. Тогда я, наконец, стал писать стихи всерьёз, и в 1933 г. в заводской газете было впервые напечатано моё стихотворение.”

До этого находим:

“Мать много читала. Не только прозу, но и стихи. Память у неё была превосходная, она помнила многие стихи Фета и Тютчева, а Пушкина чуть ли не всего знала. Надо думать, что это от неё я унаследовал любовь к поэзии, но на первых порах какой-то несерьёзной была эта любовь. Я сочинял стишки-дразнилки, хулиганские частушки, а в шестом классе даже поэму матерную написал…”

Так вот об определении “дворянин во мещанстве” применительно к Шефнеру — по рождению, по семейным традициям, по самоощущению он впитал в себя понятия русского служилого дворянства, потомственных военных на службе Отечества. Недаром звучат, как слова присяги, строчки: “Но слова всем словам в языке нашем есть: Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь. Повторять их не смею на каждом шагу, — Как знамёна в чехле, их в душе берегу.” С другой стороны, всё его окружение, среда обитания и общения — детский дом, школа, ФЗУ, завод и заводское общежитие были сугубо “мещанские”. И вот, если мы возьмём книги, написанные Вадимом Сергеевичем Шефнером, разделим их на две стопки — стихи и проза — и сопоставим, то можно подумать, что они написаны двумя разными людьми. И та среда обитания, которую Шефнер строго изолировал от своей поэзии, с тем большей полнотой и яркостью была им показана, раскрыта в его прозе, не только автобиографической, но и так называмой “фантастической”.

В одной литературоведческой статье была брошена такая фраза: “Шестидесятые-семидесятые годы породили в отечественной литературе интереснейшее направление, которое называют то бытовой фантастикой, то фантастическим реализмом. Вадим Шефнер привнёс в это направление лиричность и своеобразное умение зависать над реальностью.” Я бы скорее отнёс фантастику Шефнера к разряду “ненаучной”… В то же время, называть её “анти-научной”, как это делали некоторые, конечно, нет никаких оснований.

 

В интервью 1984 г. на вопрос о своей работе в области фантастики Шефнер ответил: “Это не фантастика в общепринятом понятии, а скорее — развёрнутые притчи. Мои герои что-то изобретают, но порою явно неосуществимое, а иногда и вовсе нелепое. Да и герои — не герои, а обычные люди, которых я ставлю в сказочные обстоятельства, и они оттуда выкарабкиваются…”

 

Мне кажется, что не только в фантастике, но и вообще в прозе для Шефнера важно было дать жизнь своему второму, “мещанскому” Я — тому самому детдомовцу, фабзайцу, рабочему, которого он не допускал на страницы своих поэтических книг. Именно он становится главным действующим лицом всех этих специфически шефнеровских фантастических историй, с четверостишиями-частушками, любовью к акронимам и неким высокопарностям, вкусовым пристрастиям, воспитанным детдомовскими историями, рассказываемыми перед сном. И совершенно неправы критики, возмущающиеся “обычным массовым читателем”, который “открыв книжку, пребывает в уверенности, что простодушный идиот, от имени которого ведётся повествование, и есть сам Вадим Сергеевич. Что неверно.” Конечно, неверно! Но неверно, в первую очередь, считать персонажей Шефнера простодушными идиотами, а, во-вторых, неверно не понимать, что эти персонажи, от имени которых ведётся повествование, — как бы отпечатки прошлых или потенциальных «Я» самого Вадима Сергеевича.

Я очень люблю в повести «Дворец на троих» описание квартиры, которую создал по заказу героя “Творитель”, реализуя его мечты о “роскошной жизни”: “Кроме прихожей, квартира состояла из огромной комнаты, кухни и санузла и ещё одной маленькой комнаты. Эта комнатка была придумана мной просто для количества — понимал же я, что графская квартира не может состоять из одной комнаты. Но для второй комнаты я ничего особенного придумать не успел и решил, что она может быть чем-то вроде детдомовского санизолятора на случай болезни. Зато в большой комнате, которая имела не менее 60-и квадратных метров, окна были завешены голубыми плюшевыми шторами, в одном углу стоял рояль, накрытый натуральной тигровой шкурой, а в другом находился бильярд. Справа вдоль стены возвышался огромный буфет с медными поручнями — не хуже, чем на вокзале. Полки буфета ломились от бутылок с коньяком и шампанским. Здесь же имелся большой стол, накрытый парчовой скатертью, а возле него — диван из красного дерева, обитый синим сатином, пол был вымощен синими и белыми метлахскими плитками, а кровать помещалась на мраморном возвышении…” Ну и так далее.

 

К этому своему герою Шефнер относится не только с юмором, который, как ни странно, порой умудряются не замечать, но и с печальной нежностью, и с уважением.

 

Любопытно, что именно двойничество было взято за основу Александром Ивановым в его пародии на Шефнера:

НА ПУТИ К СЕБЕ

Говорят, что плохая примета самого себя видеть во сне.
Прошлой ночью за час до рассвета
По дороге я встретился мне.

Вадим Шефнер

Безусловно не веря приметам,
чертовщиной мозги не губя,
тем не менее, перед рассветом
по дороге я встретил себя.
Удивился, конечно, но всё же
удивления не показал.
Я представился: «Шефнер». — Я тоже —
поклонился и «Шефнер» сказал.
Мы друг другу понравились сразу.
Элегантны и тот, и другой.
Я промолвил какую-то фразу,
я ответил и шаркнул ногой.
Много в жизни мы оба видали,
но свидание пользу сулит.
Я себе рассказал о Дедале,
я поведал себе о Лилит.
Я и я очарованы были,
расставались уже как друзья.
Долго шляпы по воздуху плыли,
долго я улыбался, и я.
К чудесам мы приучены веком,
но такое — не просто суметь!
С умным, знаете ли, человеком
удовольствие дело иметь!

Пародия, конечно, штука хорошая, но давайте всё-таки прочтём оригинальное стихотворение, послужившее отправной точкой для пародии.

ВСТРЕЧА

Говорят, что плохая примета
Самого себя видеть во сне.
Прошлой ночью, за час до рассвета
На дороге я встретился мне.
Был загадочен и непонятен
Деловитый и строгий старик.
На вопрос мой: «Куда ты, приятель?» —
Промолчал одинокий двойник.
Он шагал к рубежу небосвода,
Где осенняя гасла звезда, —
И жалел я того пешехода,
Как никто не жалел никогда.

По-моему, в общем, пародия у Иванова не получилось. Чем-чем, а самодовольстом, да и “элегантностью”, шляпоношением Шефнер, похоже, никогда не грешил. Печаль же автора ускользнула от внимания пародиста.

Но вернёмся к биографии Шефнера. Понятно, что если его первая книга вышла в 1940 г., то следующим этапом была война.

ПАМЯТЬ О СОРОК ПЕРВОМ

О, рассвет после ночи бессонной,
И трава в оловянной росе,
И шлагбаум, как нож, занесённый
Над шершавою шеей шоссе!..
Мы шагаем и головы клоним,
И знобит нас, и тянет ко сну.
В дачном поезде, в мирном вагоне
Лейтенант нас привёз на войну.
Нам исход этой битвы неведом,
Неприятель всё рвётся вперёд.
Мой товарищ не встретит победу,
Он за Родину завтра умрёт.
…Я старею, живу в настоящем,
Я неспешно к закату иду, —
Так зачем же мне снится всё чаще,
Будто я — в сорок первом году?
Будто снова я молод, как прежде,
И друзья мои ходят в живых,
И ещё не венки, а надежды
Возлагает Отчизна на них.

1977

В автобиографии Шефнер пишет:

“Мой левый глаз был непоправимо повреждён в детстве, вижу я только правым. Поэтому до войны я был белобилетником, не военнообязанным, и на военную учёбу меня не призывали. Но когда в 41-м году началась война — тут и я пригодился, был призван и стал рядовым 46-го Батальона аэродромного ообслуживания (БАО). Летом 42-го года из этого батальона я был передислоцирован в армейскую газету «Знамя победы». Работал там как поэт и как рядовой журналист. После Победы вернулся домой старшим лейтенантом с двумя военными орденами (Красной Звезды и Отечественной Войны II степени) и медалями, в том числе «За оборону Ленинграда».”

Корочки удостоверений для этих медалей были напечатаны в Ленинграде в 1943 г. — часть тиража со стихами Бориса Лихарёва, часть — со стихами Вадима Шефнера:

Чем бой суровей, тем бессмертней слава.
 За то, что бьёшься ты за Ленинград,
Медаль из нержавеющего сплава
 Тебе сегодня врученá, солдат.
Пройдут года. Пройдёт чреда столетий,
 И пусть мы смертны, но из рода в род
Переходить медали будут эти,
 И наша слава нас переживёт…

Не знаю, как в последнее собрание сочинений, а в свои сборники Шефнер это восьмистишие не включал.

 

 

И спустя двадцать лет война для Шефнера оставалась и реальностью, и неотступным сном:

 

УДАЧА

Под Кирка-Муола ударил снаряд
В штабную землянку полка.
Отрыли нас. Мёртвыми трое лежат,
А я лишь контужен слегка.
Удача. С тех пор я живу и живу,
Здоровый и прочный на вид.
Но что если всё это — не наяву,
А именно я был убит?
Что если сейчас уцелевший сосед
Меня в волокуше везёт,
И снится мне сон мой, удачливый бред
Лет эдак на двадцать вперёд?
Запнётся товарищ на резком ветру,
Болотная чвякнет вода, —
И я от толчка вдруг очнусь — и умру,
И всё оборвётся тогда.

Из интервью Шефнера:

“А тут — борьба с космополитами. И меня один критик причислил к евреям, другие повторили. Как и прочих, стали ругать: упадочничество, неверие в советский строй… Печатать меня перестали. Года четыре это продолжалось. Занимался только переводами. Жили впроголодь. Подозреваю, что некоторые ругали, даже зная, что я не еврей… Потом началась проза, жить стало легче…”

В одной из современных статей о евреях в России вскользь брошена такая фраза: “Прекрасный человек, неплохой поэт и писатель Вадим Шефнер, которого все считают за еврея, — вовсе и не еврей, а швед. Но кого это волнует?!” Тогда, в 48-ом году, это тоже никого не волновало.

Кстати, о переводах… В великолепной виртуальной антологии русского поэтического перевода ХХ века «Век Перевода» её составитель, Евгений Витковский, даёт Вадиму Шефнеру такую характеристику — “…Между делом писатель, конечно, занимался и поэтическими переводами, судьба определила ему набрести на румынскую классику XIX века, — вышло неплохо. В целом же Шефнер, фанастаст и сказочник — один из самых обаятельных писателей ХХ века.”

Стихотворение румынского классика XIX века Василие Александри (годы жизни: 1821-90) в переводе Шефнера —

В РАЗГАР ЗИМЫ

Дуб трещит в лесу дремучем, холод лют,
неумолим,
Звёзды стынут от мороза, небо кажется стальным.
Под ногой скрипят упруго снега звонкие
кристаллы, —
Словно нива, вся в алмазах, с неба на землю
упала.
В чистом воздухе недвижном дым из труб
струится ввысь —
Словно там колонны храма прямо к звёздам
поднялись, —
И сияет свод небесный, опершись на те
колонны,
И венчает крышу храма белый шар луны
бессонной.
О волшебный храм небесный! Вижу, взор подняв
туда, —
Как светильник негасимый, светит каждая звезда!
Алтари в том храме — горы, а леса — орган
грозящий,
Где порою стонет ветер, ветер, с севера летящий.
Но сейчас здесь всё безгласно, словно вымер
белый свет,
Пусто белое пространство, на снегу — ни слéда нет.
Чу! Мелькает в лунном свете тёмный призрак,
тень ночная:
Это волк добычу гонит, смертный страх в нее
вселяя…

Если же говорить о вкладе Шефнера в отечественную фантастику, я бы говорил, скорее, не о его фантастических повестях (при том, что сам их очень люблю), а опять же — о его поэзии. Шефнер, кажется, единственный большой русский поэт, у кого традиционная фантастическая тематика естественно вошла в лирические стихи.

* * *

Вглядитесь в свое отраженье,
В неведомых дней водоём, —
Фантастика — лишь продолженье
Того, что мы явью зовём.
На сердце планеты — тревога,
Проносятся войны, трубя, —
И сложные функции бога
Фантасты берут на себя.
Из глины сегодняшней лепят
Адама грядущих денниц,
И мира безгрешного лепет
Доносится с вещих страниц.

Классикой стало стихотворение «Орфей», написанное Шефнером ещё в год полёта Гагарина. Впрочем, ни год, ни век, ни даже тысячелетие не имеют значения.

ОРФЕЙ

Глядя в будущий век, так тревожно ты, сердце,
не бейся:
Ты умрёшь, но любовь на Земле никогда не
умрёт.
За своей Эвридикой, погибшей в космическом рейсе,
Огнекрылый Орфей отправляется в звёздный
полет.
Он в пластмассы одет, он в сверхтвёрдые
сплавы закован,
И на счётных машинах его программирован
путь, —
Но любовь есть любовь, и подвластен он
древним законам,
И от техники мудрой печаль не легчает
ничуть.

И, сойдя на планете неведомой, страшной и
дивной,
Неземным бездорожьем с мечтою земною своей
Он шагает в Аид, передатчик включив
портативный,
И зовет Эвридику, и песню слагает о ней.
Вкруг него подчинённо нездешние звери
толпятся,
Трехголовая тварь перепончатым машет
крылом,
И со счетчиком Гейгера в ад неземных
радиаций
Сквозь леса из кристаллов он держит свой
путь напролом.
Два зелёные солнца, пылая, встают на
рассвете,
Голубое ущелье безгрешной полно тишиной, —
И в тоске и в надежде идёт по далекой планете
Песнопевец Орфей, окрылённый любовью
земной.

Строчку из этого стихотворения — “и от техники мудрой печаль не легчает ничуть” — можно было бы поставить эпиграфом чуть ли не ко всему творчеству Шефнера и, может быть, если б не название «Дворянин во мещанстве», я бы вытащил её в заголовок.

И всё-таки, при всём классическом антураже science fiction, фантастика для Шефнера остаётся не самоцелью, а лишь приёмом.

 

* * *

Мы одни во Вселенной, быть может,
До сих пор нам никто не помог.
Из космической литерной ложи
Бородатый не щурится Бог.
И на сцене зелёного рая,
Средь бесчувственных солнц и планет,
Мы в нелёгком спектакле играем,
У которого зрителей нет.
Мы бесчисленны и одиноки,
А вкруг нас — только холод и снег,
И с галёрки галактик далёких
Нас никто не окликнет вовек.
Мы одни во Вселенной, быть может,
И собратьев по разуму нет,
И на всё, что томит и тревожит,
У себя лишь найдём мы ответ.

Даже когда Шефнер сам ставит слово «Фантастика» в заголовок стихотворения, вряд ли стоит принимать это так уж всерьёз.

ФАНТАСТИКА

Как здесь холодно вечером в этом безлюдном саду,
У квадратных сугробов так холодно здесь и бездомно.
В дом, которого нет, по ступеням прозрачным взойду
И в незримую дверь постучусь осторожно и скромно.
На пиру невидимок стеклянно звучат голоса,
И ночной разговор убедительно ясен и грустен. —
Я на миг, я на миг, я погреться на четверть часа. —
Ты навек, ты навек, мы тебя никуда не отпустим.
Ты всё снился себе, а теперь ты к нам заживо взят.
Ты навеки проснулся за прочной стеною забвенья.
Ты уже на снежинки, на дымные кольца разъят, Т
ы в земных зеркалах не найдёшь своего отраженья.

А вот ещё одно стихотворение, взятое мной из старого номера журнала «Юность» и не включавшееся, насколько мне известно, Шефнером ни в один сборник стихов.

НТР

За телевизор Клеопатра
Полцарства б, может, отдала;
Нерон, осваивая «Татру»,
Забыл бы прочие дела.
И на колени встал бы рыцарь,
Сложив молитвенно персты,
Пред металлическою птицей —
Царицей синей высоты.
…А при Перикле, при Перикле
Обожествили бы лавсан…
Но мы отвыкли, мы отвыкли
Своим дивиться чудесам.
Кругом кишат изобретенья,
Между собой вступая в связь.
(Или просто саморазмноженьем,
Деленьем клеточным плодясь?)
И предстаёт нам с каждым годом
Загадочнее, чем была,
Нерукотворная природа —
Та, что людей изобрела.

Как ни шаблонно это звучит, но люди — действительно, самое интересное для Шефнера. В том числе — место человека в истории, его оценка потомками, историческая справедливость. И в истории Шефнеру ближе всего люди, в чём-то похожие на него самого. Не случайно так привлекала его внимание фигура Тредиаковского.

Из поэтического цикла «Василию Тредиаковскому посвящается»:

VII

…Тредиаковский смотрит хмуро —
Не ко двору он при дворе.
Поэт, конечно, не фигура
В дворцовой шахматной игре.
Он кто? — Не пешка проходная,
Не конь, не слон и не король.
Ах, у него совсем иная,
Невыдающаяся роль.
Он стихотворным занят вздором,
Он беден, он простёрт в грязи,—
Он тот квадратик, по которым
Ступают пешки и ферзи.
Но так всё суетно и бренно —
Фигуры, судьбы, игроки…
Всех побеждает неизменно
Пространство шахматной доски.
У белых ли, у чёрных счастье —
Решают в споре мастера,
Но умирают обе масти,
Когда кончается игра.
И время — судия всезрящий —
Смешав и дёготь, и елей,
Кладёт в один и тот же ящик
Двух враждовавших королей.
От коронаций до агоний
Веками выверен маршрут.
Мрут царедворцы, гибнут кони —
И лишь квадратики живут.

От этих строк — один шахматный ход к другому стихотворению —

РАЗМЫШЛЕНИЯ О СТИХАХ

Стихи — не пряник и не кнут,
И не учебное пособие;
Они не сеют и не жнут —
У них задание особое.
Они от нас не ждут даров
Открещиваются заранее
От шумных торжищ и пиров,
От хищного преуспевания.
Милее им в простом быту,
Почти неслышно и невидимо,
Жить, подтверждая красоту
Всего, что, вроде бы, обыденно.
Но в громовые времена,
Где каждый миг остёр, как лезвие,
На помощь нам идёт она —
Великодушная поэзия.
Где пули свищут у виска,
Где стены и надежды рушатся,
Припомнившаяся строка
В усталых пробуждает мужество.
…Тоска, разлука ли, болезнь —
Что ни творится, что ни деется, —
Пока стихи на свете есть,
Нам есть на что ещё надеяться.

На этом, собственно говоря, можно было бы закруглиться — завершающее двустишие вполне годится в качестве традиционного финального аккорда. Но Шефнер не был бы Шефнером, если бы разговор о нём стоило завершать на этой ноте. Поэтому я кончу другим его стихотворением.

* * *

Припомнится давний мотив,
Базарная, нищая песня, —
И, душу за шкирку схватив,
Уносит тебя в поднебесье.
Уносит от писем и книг.
От прочных земных декораций,
От мнений, которым привык
Уверенно повиноваться.
Без груза надежд и тревог,
На несколько тайных мгновений
Возносишься ты, как дымок,
Над пеплом своих достижений.
Не к свету и не в темноту,
Не в райскую тишь и отраду —
Возносишься в ту высоту,
Где даже и счастья не надо.

Маунтин Вью, Калифорния