Четыре резона не быть с оппозицией

С декабря 2011 года в России явным образом продолжается некий общественно-политический процесс. В нашу эпоху принципиального уклонения от точных определений подобрать название ему нелегко, но попробовать можно. Итак, смею предположить, что в стране уже два года как идёт объединённый либерал-фашистский бунт против неэффективной, насквозь прогнившей и тотально коррумпированной системы управления.

Подобно любому определению, это можно оспорить. Причём проще всего будет поиздеваться в липком стиле давно уже, вроде бы, почившего, но не переставшего издавать обильные миазмы постмодерна. Например, так: «В стране идёт объединённый либерал-фашистский бунт против прогнившей системе управления, один я в белом пальто стою красивый». Ну, в целом да, согласен. Разве что цвет одежды целесообразно переменить. Всё же белый слишком стигматизирует одну из сторон конфликта, а эти заметки носят сугубо частный характер. Хотя автор, конечно, не настаивает на своей исключительности. Людей, аналогично воспринимающих известные события, скорее всего не слишком много, но, безусловно, они есть. Поэтому в рамках этого высказывания я оставляю за собой право попеременно говорить как от себя лично, так и от имени предполагаемой страты.

Итак, первый резон отторжения деяний оппозиции возникает на некотором инстинктивном уровне, до включения интеллекта, и оттого целесообразно назвать этот резон быдляцким. Понимаете, в каждом из нас живёт Чмошный Червь. Это нечто вроде личинки Чужого из знаменитой некогда серии фильмов, только вот его наличие кажется имманентным человеческому роду. Тварь эта обладает довольно определённым набором качеств, кои проще иллюстрировать примерами, нежели дать им чёткую дефиницию. Например, этот червь желает гнать, развалившись на пассажирском сидении большого чёрного джипа, и чтоб ему кто-то непременно показался больно дерзким. Тогда дерзкого можно прижать, подойти к машине и долго бить водителя ногами. Да: червю не нужны машины с мигалками. Все обязаны и так понимать, кто внутри.

Обычно Чмошный Червь активизируется под воздействием алкоголя и других психоактивных веществ. Допускаются исключения. Полное торжество Червя можно наблюдать в замкнутых мужских коллективах — тюрьмах, воинских частях тех армий, где служат ребята с разных лет призыва, общагах наиболее ущемлённых «колледжей»... В минимальной же степени власть Червя проявлена в социумах, где правит закон, социальная защищённость, идеи неагрессивного равенства. Где слова «чувство собственного достоинства» произносят без ненужных рефлексий. Поскольку прекраснодушное большинство протестного движения обещает устроить нам общество с примерно вот такой системой ценностей, Червю там придётся нелегко.

Потребностями этого создания можно б и пренебречь, но уж больно хорошо его суть совпадает с природной составляющей биосоциального существа, называемого «Человек разумный». Впрочем, не только с природной. Твоя зависть, мой сорокалетний друг — сторонник оппозиции, доходящая до желания физически уничтожить вместе с чадами и домочадцами бывшего одноклассника, давно уже входящего в известный список Форбс, тем же Червём вызвана. И в периоды революций ощущает он себя ничем не хуже, нежели в годы торжества стабильных и суровых режимов.

Впрочем, мы ведь люди приличные, да? Мы же декларируем высокие цели? И вот немедленно возникает второй резон: антибыдляцкий. Едва не самым звонким слоганом минувших протестов остался такой: «Вы нас даже не представляете». Так вот: отбросив игру слов, можем сказать аналогичное: «Мы их даже не представляем». Они — это население России. Можно всю жизнь прожить в пятиэтажке среди самого разного контингента, покупать хурму в одном ларьке с этими людьми, сидеть рядышком на зимней рыбалке весь декабрь, но это ничего не изменит. Попытки социологов строить теории и прогнозы для нашего народа на основании качественных и валидных исследований, проведённых на Западе или (реже) на Востоке выглядят не менее смешными, чем обидки доцентов ВШЭ на то, что выпускники их прекрасного заведения как-то не очень приспособлены к экономическим реалиям страны, начинающейся за порогом дверей на улице Мясницкой.

Ведь и те реформаторы, которых Черномырдин обозвал чуть позже «мальчиками в розовых штанишках», планируя свои действия, не были настроены на изничтожение людей, населивших подчинённую им страну. Конечно, раздача самых милых розочек с тортика — вроде банковской системы, нефтяной промышленности, алюминиевых заводиков — предполагалась для своих, морально близких, но были у них и кое-какие планы насчёт остального народца. Дескать, вот пооткрывают булочных, автомастерских, контор по ремонту проигрывателей — и заживут. Кроме тех тридцати миллионов, коим было уготовлено списание. Но тут всё пошло не по плану. С одной стороны, основным занятием населения оказалось кидание друг друга на суровые бабки, но с другой — то же население, объединившись в более или менее крупные ОПГ, сумело отжать у Гайдара и его команды несколько вкусняшек.

Раз за разом наша прозападная власть (а когда у нас другая была? Эта вот, актуальная, очевидно германофильствует) не желает признать фундаментальных различий между россиянами и, скажем, американцами. Например, у нас, русских, нет свободы слова как данности, необходимой на уровне рефлексов. Вместо неё у нас обязанность отвечать за базар. С другой стороны, мы свободнее в отношении соблюдения законов и норм общежития: сильно заставляют — приходится соблюдать. Удалось обойти — радуемся. Во всяком разе, стыда от этого не испытываем.

Но да: наши девяностые не были чистым экспериментом. Проиграла страна в целом, а сражение между реформаторами и народом завершилось вничью. Здесь, пожалуй, более показателен другой пример. Иранская революция 1979 года, безусловно, была истинно народным движением. И противоборствующих сторон там было совсем не две. Например, все семидесятые годы нарастало студенческое сопротивление. Участвовали в нём не студенты в смысле талибов, но студенты в смысле студентов: технари, гуманитарии, естественники. Ребята из приличных семей. Движение оставалось в основном мирным, и одной из наиболее радикальных форм протеста был отказ от представления в случае задержания. У нас так же поступают представители радикального крыла оппозиции: Низовкина, Стецура, Лаврешина, Строганов, Шехтман. Различий между нашими теперешними и тогдашними иранскими в основном два: прежде всего, повторю — те были студентами, стремились к образованию в общепринятом смысле слова, и вряд ли бы поверили, например, в распространяемые нашими радикалами информацию о порошке, которым посыпают город Сочи, чтобы там не было дождей, а все осадки ушли в Крымск (как порошок воздействует на небо — ну, наверное, ему там Путин разные гадости нашёптывает). Второе различие в численности. Современных российских неназыванцев я перечислил, кажется, полностью, а студентов таких в Иране было много. Унылая шахская полиция обращалась с ними так же, как российская полиция обращается с нашими радикалами — била, в карцера сажала и всяко ещё прикалывалась.

Всё сделалось не так после победы Исламской революции. Студенты, оказавшиеся теперь в оппозиции новому режиму, попытались действовать старыми методами, но финал вдруг сделался иным:

- Ваше имя?
- Моджахеддин!
- Ваши родители?
- Народ Ирана!
- К стенке.

Или примерно так. Общее число погибших студентов, конечно, неизвестно, но по всем оценкам счёт идёт на тысячи. Многослойная иранская культура будет значительно постарше нашей, кроме того, там никогда не было цивилизационного разделения сословий — как, например, у нас от Петра до почти самого октябрьского переворота, так что в случае чего результат здесь может оказаться и более дивным.

Поэтому в отношении народа и его интересов я сформулировал для себя и гипотетических сторонников моих резонов такую формулу: «Нам до них дела нет».

Упаси Господь! Подход сей не означает презрения и тем более сознательного причинения вреда неизворотливому большинству. Напротив: к благу этого большинства следует стремиться всеми способами в зависимости от сферы приложения сил каждого из нас. Нужно создавать более комфортные электрички, духовно окормлять в церквях, внятно предъявлять условия банковских кредитов, или, как в моём, например, случае — разрабатывать качественные лекарства. Но вот иметь с нынешним народом общие цели или тем более — чему-то его обучать, тут уж спасибо: без меня. В эпоху всеобщей интернетизации и почти всеобщего высшего образования каждый делает свой выбор и мешать ему не след. Они не глупее нас, они другие. Взаимодействие сделается возможным много позже, когда социум наш в полевых условиях изучат качественные и неангажированные социологи с привлечением учёных других специальностей. Например, зоопсихологов.

Предвижу, опять-таки очевидное возражение: ну, и что нам за дело до возможного краха? Цену имеет лишь интеллектуальное усилие и только усилие будет иметь значение. Погибнуть в борьбе за идею — хорошо и правильно. В целом да, но против этого у меня есть ещё один резон. Пафосно назову его экзистенциальным.

Видите ли, в наше время вход на рынок, где продают оппозиционные идеи, не просто фантастически дёшев, а почти бесплатен. Надел белую ленточку — и вперёд. Даже из государственных ВУЗов не вышвыривают по результатам милицейских протоколов — что меня удивляет невероятно, к слову сказать. Ну, сколько раз власть включала за эти два года водомёты? Каково количество погибших? Хорошо обзывать этот режим кровавым, а вы б при действительно кровавом режиме такое попробовали. Вот при таком, где открыто признать себя оппозиционером, будет означать, как минимум, исправительный лагерь на пару лет. А громилы из проправительственных эскадронов смерти станут привязывать врагов к электровозам и разнимать тех на несколько частей? Будет страшно или нет? Т.е. страшно-то будет, но сможешь ли ты, анонимус, страх этот преодолеть?

Не попробовав — не узнаешь. Значит, к чему надо стремиться? Правильно: к установлению действительно тоталитарного режима. Впрочем, тут наша оппозиция и сама более-менее справляется: безумный пакет законов последнего времени — её заслуга. С власти спросу нет: власть в России от века такова. Но разозлили эту власть и сподвигли на непросчитываемые, идиотские поступки именно вы, друзья мои с белыми ленточками. Плюс ещё запредельный уровень агрессии. Вот произнеси хоть раз Путин фразу: «Шехтман будет казнён»! Представляете, какой бы вой начался? А Шехтман раз за разом аналогичную фразу про Путина говорит и хвастается деянием сим на сайте Грани. И не Путин обещает кого-то разрезать бензопилой на Красной площади, а его обещают! И так обещают, что ясно: будет шанс — разрежут.

Так что возможность действительно сурового режима, установленного той или иной стороной конфликта, никак не исключена. И препятствовать этому не нужно. Снова, наверное, кто-нибудь спросит: «А народ не жалко»? Снова ответим: «Нам до них дела нет». Впрочем, чуть конкретизируем мысль. Не факт, что народу при диктатуре сделается сильно хуже. По крайней мере, станут выпускать более качественный товар. И вообще, в том же Иране (хотя тамошний режим авторитарен в меру, конечно) представители очень многих профессий живут неплохо. Речь не только о представителях, скажем, военно-промышленного комплекса. Например, технологии стволовых клеток требуют работы с эмбрионами. Их стараются заменять, однако, выходит не очень и не всегда. Иранские муллы сели, подумали и решили: душа вселяется в зародыш к семидесятому дню. Стало быть, до этого можно с ним делать всё, что угодно. Ну, согласно поговорке: мулла больше знает, чем простой татарин. В данном случае — чем непростой иранец, конечно. А что касается личных морально-этических проблем тех, кому с этими самыми эмбрионами придётся работать лично — пусть читают легенду о Великом Инквизиторе. Ну, и руководства по клеточным технологиям, конечно.

То есть содействуя установлению диктатуры, мы делаем двойной экзистенциальный выбор, предусматривающий неизбежное поражение. Прежде всего, устроить действительно погромный режим в государстве с самой большой территорией и пятым (или шестым) по размеру ВВП скорее всего не выйдет. Тут против будут и внутренние олигархические группы, и друзья из грустных западных стран. И те и другие, увы, любят предсказуемость. А если уж удастся такой вот общественный строй, то долго в нём, друг мой, мы не протянем. Даже и не политический протест, но какой-нибудь ор фанатских речёвок в ненужное время и в ненужном месте привлечёт слишком много заинтересованного внимания от людей в разных униформах. Тут и сказочке конец.

А поскольку смысл имеет лишь безнадёжное дело, завершающееся гибелью победителя, я б обязательно и всеми жабрами души сражался за установление Страшной Диктатуры. Кабы не ещё один резон. Может быть, наиболее важный. Ибо сугубо литературный.

Видите ли, коллеги. У нас в России очень мало качественно и разнообразно описанных эпох. В каждый из начальных периодов становления литературы — откуда не отсчитывай её историю, хоть с XI века, хоть с XVII — господствовал некий определённый канон, порою дополняемый контрканоном. Оттого, скажем, вторую половину позапрошлого столетия мы знаем по описаниям больших Достоевского и Толстого в сопровождении хора не столь значительных достоевских и толстых с совсем уже крохотными толстыми и достоевскими на подпевках. Исключений крайне мало, но они есть. Например, литературная метаэпоха от, условно говоря, Стихов о Прекрасной Даме до Золотого телёнка вместила в себя несколько очень насыщенных политических эпох. И все они были весьма полифонично отражены. Естественно, речь не идёт о прямом описании. Важнее язык времени. И с этой точки зрения повести Александра Грина не менее важны бабелевской Конармии.

А вот следующие без малого тридцать лет вновь поделены между официозным каноном и политически мотивированным контрканоном. Третьего было не дано. Ну, ОБЭРИУты. Так и их привлекли. Нет, и Мандельштам, и, скажем, Каверин создавали тогда замечательные вещи, но вот полифоничного представления времени не появилось. И это уже навсегда.

Зато следующее время — от Оттепели до ГКЧП — было изумительно благодатным. Стилей без счёту: остатки официоза, настолько сделавшиеся пародией на самое себя, что это уже было хорошо, деревенщики, сорокалетние, эмигранты, филологическая школа, концептуалисты — да не перечесть всех, кроме как в рамках очень специального и крупного исследования. А ещё гениальные одиночки вроде Венечки Ерофеева или авторы, чей взгляд был фасеточным сам по себе, усугубляя общую полифонию — Аксёнов, скажем. Или наоборот — Сергей Довлатов. Плюс гениальный кинематограф тех лет. Словом, отражение эпохи оказалось почти абсолютным.

Далее — провал. Ну, не по фильму же «Жмурки» и роману «Патология» представлять девяностые. Нам представлять — жившим в те самые годы. Сейчас появляются действительно точные книги о тех годах. Нашумевшая «Высотка» Екатерины Завершнёвой. Или написанный Анной Голубковой роман о студентах-археологах. Тут название ещё вполне может перемениться, поэтому анонсировать не стану, но в очередь рецензентов — записываюсь. Однако, всё это уже ретроспектива, конечно. «Девяностые не вернутся никогда».

Но вот про наше-то время столько всего сказать можно! Снова в помощь может прийти кинематограф. Малобюджетный, фестивальный — так и приходит уже. А в литературе вообще многое хорошо. Вот почти документальные описания градов и весей, где разворачивается действие книг Натальи Ключаревой. Вот великолепно мифологизированные но почти те же локации от Михаила Бару и Дениса Осокина. Вот ещё раз те же города но уже вне всяких определительных от Дмитрия Данилова. Или наоборот: совсем лишённая порою фиксаций к «здесь и сейчас» проза Анатолия Гаврилова, Марианны Гейде, Николая Байтова.

Всё это и ещё много десятков имён — наш шанс на описание нынешнего времени. Только пусть время это продлится. Иначе не успеем, литература — дело неспешное.

И третий раз спросят меня: А как же народ? И третий раз отвечу: Нам до них дела нет. И третий же раз конкретизирую. Прежде всего повторю: никто не даст гарантий, что при ином режиме жизнь этих людей сделается веселей и проще. А во-вторых.... а во-вторых, страна-то наша гибнет. При сохранении нынешних тенденций через более или менее крупный промежуток времени нам грозит превращение в относительно компактное национальное государство, одержимое комплексом вины за десятки миллионов соотечественников, брошенных за враждебным рубежом. Долгие попытки интеграции, тихая сдача ценностей (во всех смыслах), сервис, гомеостаз. Этот сценарий, к счастью, не обязателен к исполнению. Он лишь наиболее вероятен в нынешних условиях. Оттого и ускорять его не след. В мире часто и многое переменяется. Делаются иными политические конфигурации, выходят на площадку новые игроки. Вполне может ешё и повезти. Такое бывало — и с нами, и не с нами. А литература вдруг да останется? Приятно же.

Вот такие вот у меня резоны. Понимаю, что убедят они не слишком многих. Более того, блогер, сторонник оппозиции и вообще, кажется, прекрасный человек Татьяна Мэй, ознакомившись в Фейсбуке с тезисным их изложением, поименовала меня дураком. Я этот титул со смирением принимаю. Всё-таки уж больно близко одно из семантических значений нашего родного дурачка к исходному пониманию греческого термина «идиот». Так называли людей, не принимавших активного участия в общественной жизни. Но всё ж называться идиотом после известного романа Фёдора Михайловича будет нескромно, да и обертонов у звания «дурак» куда больше. В чём и подписуюсь:


Андрей Пермяков, литератор, дурак


P.S. Автор считает необходимым заметить: статья эта была задумана и написана до известных событий в московском районе Западное Бирюлёво. Впрочем, на отношение автора к власти, оппозиции и народу те события не повлияли никак.