Птичий снег. Стихотворения

Царицыно

Да, стихия есть, и она подступает так:
В тёплый майский шум, под цветенье растений разных
Исчезает день, и Царицынский строгий парк
Выпускает в мир горожан и туристов праздных,

Вызывает птиц и зверей своих мелких всех,
И кого ещё — не узнать нам, живым и смертным,
И нельзя понять, то ли дух, то ли чей-то смех
Прошуршит в ветвях, лепестков нароняет вслед нам.

Хорошо входить под деревья — природы лик
Не зазря спасён и украшен придворным зодчим...
И далёк дворец, что снаружи почти велик,
А внутри нелеп, как и вся современность, впрочем.

Но сейчас, сейчас! Что расскажет тебе и мне
Этот скрип стволов, это пение чем поможет?
И летят с кустов лепестки, этот птичий снег,
Не подняться вверх, умереть, не теперь, а позже.

* * *

Дочери

Переулки Арбата, что пестуют детство твоё,
Вековая брусчатка, шагов твоих первых свидетель,—
Сохранятся навеки в душе, над которой встаёт
В первый раз хрусткий гул переходов, и камень, и ветер.

Да, случайны мы обе меж этих домов: мы — малы.
Сосчитает ли сад урожай на рябине и вишне?
Но тебе открывается город из будней золы
Чист, как замысел свой,— ни пылинки, ни вывески лишней.

Да, я помню себя: мне в три года всё было большим,
Но как свято я знала, что вырасту сильно и скоро!
И казалось, что вот оно: руки раскинь — и дыши,
И пространство наполнит тебя и окажется впору.

Так и было, пока продолжалась дворов беготня,
Игры, сказки, мечты — всё, что было наивно и важно.
И поблекли дома, отвернувшись от взрослой меня,
Ибо знать свой предел оказалось не мудро, а страшно.

Но всплывает из памяти чудо о том, что сбылись
Над потоком машин, над рекламой всех видов досуга
Дни, где древность и детство узнали себя и слились,
И сияют равно, и равно понимают друг друга.

* * *

Я помню запущенный парк, шедший вбок от шоссе,—
Их много повсюду, отъедешь едва от столицы.
Упала ограда, но тропы погибли не все,
И можно зайти далеко, если кто не боится.

Здесь был детский дом или лагерь — лишь Бог разберёт,—
Сейчас догнивают постройки, от взрослых до детских,
Разграбленный мир, умирающий сквер, рядом грот,
Остатки мозаик, эмблем и мечтаний советских.

Ту пору не знав, я не каждый её идеал
Способна всерьёз воспринять — так устроены люди.
Но мне ль попирать этот прах, что из праха вставал
Величием зданий и парка, трагичностью судеб?

Посмею ль охаять, дань моде капризной отдав,
Бесцветный фасад, зарастающий мхом беспробудным,
Разбитую лестницу — путь неизвестно куда,
Горниста из гипса при ней, уцелевшего чудом?

Замолкни, душа, и услышь, как, носясь и звеня,
Здесь верили в счастье (хоть было по-разному) дети;
Насмешек, упрёков безжалостных им без меня
Достаточно, я же сейчас не судья, а свидетель,

Что святы навеки горнист, и руины, и сквер
Затем, что легко здесь и взгляд ни единый не скован,
Как будто стою у подножия сгинувших вер,
Безмолвный паломник, бегущий от шума мирского.

* * *

Когда Москва оттает в январе,
Снег станет грязью, птицы защебечут,
Ты сморщишься, под ноги посмотрев:
Час от часу не легче!

Нет, мир не изменился оттого,
Что свет стекает в лужи на бульварах,—
Придёт февраль, мороза волшебство,
Покой привычек старых.

Так почему ты начинаешь ныть,
Что грязь кругом, что жизнь необратима,
Что плохо всё, а всё не изменить,
Что это — нестерпимо?

Душа-ребёнок плачет на земле
В пыли бытийной, в слякоти житейской,
И нету никого, кто б пожалел,
Когда ей вправду — тесно,

Не лень, не сплин, а просто — не понять,
Как удержаться за уклад обычный,
За жизнь в системе тех координат,
Которые привычны.

Ты здесь, душа,— не прячься же в миры
Фантазий, снов, картин, стихов, мелодий...
Опять заплачет, раскидав дары,
Опять затихнет вроде.