Татьяна Губанова

Запомнить дай и разреши забыть. Стихотворения

Foto3

 

Родилась в Самаре. Автор поэтического сборника «Песни Офелии» (Самара, 2017).  Публикуется в российских и зарубежных изданиях. Учится в Самарском университете на историческом факультете.

 

 

*  *  *

 

И пустота слащавым языком

Защекотала сонные антенны,

Где под губой, закушенной тайком,

То мрет, то возрождается из пены

 

Вчерашний вкус. Из всех первопричин,

Как гиперкуб, разверстый вдоль кварталов,

Слепая стая зуборотых псин

Из-под подошв со скрипом вырастала.

 

Не стала даже ребрами теней

Хвататься за утекшие календы,

Минуя твердь бетонных плоскостей,

Бежать с Земли, не выплатив аренды,

 

Рукой оставив шестипалый след,

Втирая гравий в зубы и запястья,

Чужой анфас на реверсах монет –

Обрывком позапрошлого «на счастье!»

 

 

*  *  *

 

Слепые сны безмолвствующей ивы

По рекам разливали молоко

И ветер целовал морщины склонов

Прокисшим ртом нечесаной старухи

И на руках узоры оставлял

Подобно тем что рисовали травы

Своей бесцветной горьковатой кровью

Когда цветок затерянный в беззвучии

Вознесся ввысь над вспененной землей

Пылающей как самый женский орган

Огрызки звезд бесшумно провалились

В ложбинку между небом и водой

Дыхание шершавого тумана

Стекало кверху по стволам и листьям

Мир вывихнул сустав и пал перед зарей.

 

 

*  *  *

 

Ты сегодня люби землю эту,

пока я буду бороздить ту,

до исступления:

с хрустом

пережевывать ее волосы,

руки выкручивать,

в круговороте улиц.

Ты мое непокаяние...

Пока безмозглые птицы ищут свою прародину,

сидишь, от молчания корчишься.

Ох, накажи меня, Отче, да вразуми!

Даже если каждый из нас обоюдосвят,

даже если ресницы увядшие зацветут.

Пока там зудят и хмурятся зеркала,

Я – тут,

сижу,

измеряю, насколько сухость ее бездонна.

– Знаешь, мне сегодня нравится пустоцвет...

Так подавись же своими розами, потаскуха...

– Не «потаскуха», а «belladonna»

 

 

*  *  *

 

Все то, что можно называть началом,

Вокруг Вселенной делает петлю,

Не осознав, кому предназначалось

Чужое возбужденное «люблю»,

Где времена, которые не были,

Тоскуют в ожидании пространств,

На волосах осев, подобно пыли,

Превозмогают свой последний шанс.

И как вода, что наполняет Землю,

Готова перелиться за края,

Так все слова, от нынешних до древних,

Выходят за границы бытия.

 

 

*  *  *

 

Луна похожа на срез молодого пня,

кровоточащего памятью дней.

Возможно, здесь была яблоня,

а на ней –

плоды,

что лет десять тому назад

казались вкусней, чем есть.

Лет десять тому назад начали умирать друзья.

И ты.

И я вспоминаю о том, как еще десять лет назад,

готовя к продаже свой дом и заросший сад,

срываю плоды –

угощенье любимым внукам.

Будет повод им рассказать,

как тянулись к развесистой кроне руки,

чтобы с дерева словно яблоко снять

непослушного их отца.

Далеко, впрочем, всякому до образца

поведения в десять лет.

Но ума ведь и в двадцать особого нет

в мире этом, где столько счастливых любовников;

в мире этом, где – ты и в руках дозревают яблоки,

яркие как луна.

 

 

*  *  *

 

Иногда я отчетливо вижу

всё,

и везде,

и во все времена:

вот ленивое солнце расплавилось на

гладковыбритых окнах высоток, скребущих небо,

устремившихся выше

Кавказских гор,

у подножья которых есть тихий двор,

где чумазый мальчишка кусочком хлеба

кормит старого и больного пса,

повидавшего одиночество, да не раз.

А в Японии, кажется, снова рас-

цветает туманная сакура

и роса

выступает на травах –

осенним паром

тусклых окон автобуса.

В городе старом,

где недавно построили автовокзал ,

все встречают далекий семьдесят первый год,

то почти как восстание Спартака,

только нашей эры и тысяча девятьсот.

Так, в каком-нибудь Пражском музее зал

переполнен людьми и сопутственно

парой сотен безликих немых картин,

на которых художник напишет мир,

времена

и мое отсутствие.

Там, где заканчивается луч,–

трескучая темнота, чернота лютая.

Осветить– не хватит и двух абсолютных.

Хором египетских пирамид

кричит сверху дух,

разбивается основанием о песок,

летит по иссох-

шим степям, как затерявшийся Чингизид.

Широкоскулая полутьма.

Рождение.

Полусвет.

Стало больше на одну мать

и на один несуществующий предмет,

полный неосязаемости,

смысла существования себя.

Предвкушение послевкусия,

Послесмертия, спя-

щего там,

где теряют свое начало.

 

 

*  *  *

 

Шагом моих дней

Час перетек в век,

Солью твоих морей,

Болью моих рек

Криком моих рук,

Тенью твоих глаз,

Страхом ночных мук,

Штормом моих фраз,

Штилем твоих снов,

Кровью моих жил.

Был лишь набор слов –

Стала моя жизнь.

 

 

*  *  *

 

Мысль, рожденная из «вчера»,

Перетянулась в «завтра»

Ночью от вечера до утра,

От января до марта.

Холод, разбросанный по углам,

Ставший всему началом,

Вместо священного Слова нам

В горло вонзает жало.

Словно еще не рожденный звук

Так застревает между

Каменных ребер нечастый стук,

Громкий как неизбежность.

Неотвратимый всему итог –

В небе кроваво-алом.

Все, из чего начинался Бог,

Было ничтожно малым:

С камня рождается Вавилон,

Иерусалим и Мекка,

Чтобы когда-то Она и Он

Сделали человека.

 

 

*  *  *

 

Каждый знает, что слышал угрюмый Синай:

если хочешь быть свят, то люби, да не возжелай,

ибо желание – есть страдание и порок,

от которого умирает и человек, и Бог.

Для простоты расчета желание делим на семь.

Вот, например, знакомо всем,

что чужие жены стареют медленнее своей,

той, которая больше не Афродита,

скорей

Венера эпохи позднего палеолита.

Только дело здесь даже не в зависти...

Если условно провести черту равенства

между Иисусом

и Бодхисаттвой,

в вечном Хаосе Космоса слеповатом

можно увидеть такие странности,

что милосердие – высшее из искусств, а

истина – в многогранности.

 

 

*  *  *

 

Сними с веревок влажное белье,

Мое похмелье по карнизу бродит.

Будь как туман, иль кто-то в этом роде,

На глаз луны наклеивший бельмо.

 

И как мою потерянную прыть,

Соседский шум, рисунок на обоях,

И этот вдох, придуманный тобою,

Запомнить дай и разреши забыть.

 

Растает запах высохших просвир –

Вчерашний свет, тобой растертый в стружку.

Мне кажется, что в непромытой кружке

Застыл и кофе, и уставший мир.

 

А город наш не столько промочил-

ся, больше весь покрылся вязким потом.

О том, как без меня любить кого-то,

Мне расскажи, но лучше, промолчи...

Сними с веревок влажное белье...

 


 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера