Изысканный жираф

В феврале в нашу школу поступил работать Дима Двинских. Прилетел он в городок в сентябре, чтобы читать лекции в местном институте, а ближе к весне школу покинула Галя Девятых, препо-даватель математики. Она сломала ногу и утратила веру в людей, хотя проработала в школе неполный год. Прыгая на костылях с загипсованной ногой и торжествующим выражением, которое никак не вязалась с травмой, Галка высказалась:

– Ноги моей больше тут не будет.

– Сломанной? – неловко пошутила я.

– Костяной! – рявкнула Галина. А потом с неожиданной мечта-тельностью спросила:                   

– Ты в зеркало давно смотрелась?

Я ответила неопределенно, а моя коллега пояснила:

– Просто человек в школе довольно быстро меняется.

– Фактор невесомости, – вторично пошутила я. – Отсутствие опоры или там притяжения…

– Точно. Болтаемся, как хрен в проруби. Но дело не только в этом.

Я заметила, что перелом сделал Галку словоохотливой. С нараста-ющим возбуждением она продолжала:

– Я физически ощущаю перемены, клянусь.

Я спросила на всякий случай:

– Болят?

– Не болят. А растут.

– В смысле?

– Растут клыки. Чего тут непонятного.

Я слабо улыбнулась:

– У меня не растут.

– Профнепригодность, – высказалась Галина без улыбки.

В общем, моя приятельница ушла и, кажется, не намеревалась возвращаться.

А на её место – по совместительству – приняли Диму, вчерашнего выпускника столичного вуза, явившегося в город по чистому недора-зумению. Чтобы в этом убедиться, достаточно было просто поглядеть на Двинских. Я и поглядела, и довольно внимательно… Причём не я одна.

– Столичная штучка, – заключила Елизавета Егоровна, учительни-ца немецкого языка. – Ну ничего, ему тут пёрышки пообломают.

Я спросила:

– Зачем?

– Не «зачем», а «почему», – довольно толково реагировала Елизавета Егоровна. – Потому что таким тут не климат. Впрочем, мальчишечка симпатичный…

– Я натурально вся вспотела, – поделилась впечатлением изошни-ца, недавно покинутая мужем и довольно молодая. – Утром чесноку наелась, а тут нате вам. Откуда я знала, что в коллективе мужик образуется.

– А Склизов? – спросил кто-то. – Не мужик, что ли?

– Он шахтёр, – загадочно отозвалась учительница изо, и в учи-тельской потянуло чесноком. – Ему только уголь рубить.

Тут все призадумались и оставили странное замечание без ответа.

– Гардемарин, – хмуро глядя в открытый классный журнал, вынесла приговор новичку Маргарита Александровна, учитель-ветеран, одинокая и принципиальная. Глядя на её редкие, расчёсанные на пробор серые волосы, я подумала с внезапной жалостью: вот, казалось бы, и принципы у человека имеются. А куда их применить – неизвестно.

Как я уже созналась, меня Димино явление тоже не оставило безучастной. Помимо тонкого умного лица, холодноватых голубых глаз, несколько хрупкого сложения и стремительной походки, Двинских обладал главным неоспоримым преимуществом: на всём его облике лежал налёт чужестранца, по ошибке или недоразумению высадившегося на затерянный остров.

Затерянный остров…

Вообще говоря, школа не слишком подпадает под такое романти-ческое определение. Так и слышу возражение собеседника и давнего знакомца, поклонника историй о моих школьных невзгодах…

И действительно: сохраняя на лице садистскую улыбочку, он не замедлил высказаться:

– Затерянный остров, говоришь? Ну-ну. Мы с тобой, милый друг, острова в океане, – пропел он, путая разом слова и мелодию.

Потом, перестав глумиться, задал очередной вопрос:

– Ну и что же этот ваш Робинзон?

– Прости?

– Двинских, или как его…

– Робинзон, – повторила я и засмеялась.

Мне пришло в голову, что кое в чём мой приятель был прав. Двинских к своему назначению в общеобразовательную школу отнёсся, конечно, как к неприятности –но и как к приключению тоже. При этом он выглядел настолько чужеродно в нашей среде, что допустить мысль о том, что имеется опасность здесь задержаться, тем более – увязнуть, никому, и прежде всего ему самому, не приходила в голову. Случайный путешественник в придорожной гостинице. В меру любознательный сноб. Слушай, друг Тряпичкин, какая со мной приключилась история…

И в самом деле, приключения были тут как тут. На второй или на третий день пребывания Димы в школьных стенах шестиклассник Ринат Гилимшин нагрубил новому преподавателю. Сделал он это не умышленно – сказать по правде, он, скорее всего, и сам не заметил, что нагрубил. В ответ на слова Двинских «прошу к доске», Ринат молча почесал щеку, а затем высказался безадресно:

– За спрос в нос.

Услыхав бойкий ответ, в классе засмеялись.

Улыбнулся и Дима Двинских. 

Он явился в аудиторию в расстёгнутом кожаном пиджаке, надетом поверх голубой, как у Андрея Миронова, водолазки. И вот стоял теперь перед Ринатом и, продолжая улыбаться, покачивался на узких носках ботинок. Затем, улыбнувшись ещё радушнее, спросил:

– В чей?

Ринат (а это был матёрый шестиклассник, со стажем, поскольку учился в шестом классе, наверное, третий год) конкретного ответа не дал, а вместо этого заныл:

– Я что ли сказал?

– Нет? Не ты? – коварно, как разведчик, уточнил Двинских.

– Не-а.

– В таком случае, передай тому, кто сказал, – отчеканил новый учитель и ухватил Рината за широкий нос.

Продержав жертву, которая почти и не трепыхалась, минуты две, Дима выпустил нос воспитуемого, достал из кармана платок и вытер пальцы. Вот этот-то платок, думаю, оказался последним гвоздём выступления. Это был такой психологический выстрел, противостоять которому туповатый Ринат был не в состоянии.

– Я что ли? – затянул было он прежнюю песню, но, поймав метал-лический взгляд Двинских, увял и уложил голову на парту, словно внезапно заболел вирусным гриппом.

В учительской Дима появлялся не часто. Но каждый раз его явление было чем-нибудь да примечательно: так, первый раз, усевшись на край стола, он закурил, в другой раз перепугал завуча Зинаиду словом «концептуально», а однажды был замечен насвистывающим сквозь зубы небезызвестный шлягер «Yeserday».

Маргарита Александровна, дослушав мелодию до конца, угрюмо высказалась:

–Не свистите. Денег не будет.

– У кого? – удивился Двинских.

Тут учитель-ветеран непонятно на что разобиделась.

– Ни у кого, – отрезала она неприветливо. – Просто примета такая. Обобщение векового человеческого опыта.

В голубых глазах Двинских мелькнуло что-то вроде испуга, а я подумала: вот ведь. Человек не устрашился диковатого, как Маугли, Рината Гилимшина. А перед нашей Маргаритой затрепетал… Подумав так, я кое-что вспомнила. Пару месяцев назад, когда у Маргариты Александровны был юбилей, мне поручили написать соответствующий текст. Желательно – в стихах. Я принялась за дело, но ничего, кроме «Товарищу Маргарите – пароходу и человеку», в голову не лезло. В конце концов, я отринула авторские амбиции и написала требуемое, бесстрашно рифмуя «поздравляем» и «желаем». Но «пароход и человек» застряли в памяти… Возможно, что-то этакое уловил чувствительный Двинских – и устрашился?

Примерно через две недели я зашла в класс, из которого вывалились мои девятиклассники после математики, проведённой Двинских, и уселась напротив Димы.

Несколько недель в школе не прошли для него бесследно. Дима немного побледнел и осунулся, отказался от кожаного пиджака и закатал рукава, как Владимир Маяковский на сцене Политехнического; но главное – в глазах появилось какое-то дополнительное выражение.

Печаль, или мне померещилось?

– У нас тут юбилей Блока, – сказала я. – Хотите поучаствовать?

В руках Двинских я заметила незажжённую сигарету. На лице – выражение озадаченности. Мне стало не по себе. И чего, спрашивается, я полезла со своим Блоком? Спору нет, мне нужен был помощник – тот, кто вовремя включит, а затем выключит проигрыватель, станет за диапроектор…

Но, очутившись лицом к лицу с Двинских, я неожиданно оробела – совсем как Ринат Гилимшин, схваченный за нос.

Продолжая с любопытством меня разглядывать, Дима сказал:

– Почему именно Блок? Не Гумилёв, к примеру?

Я сказала хмуро:

– Где я Гумилёва найду? Строчек десять, разбросанных по крити-ческим статьям.

– У меня есть перепечатка. Принесу, если хотите.

Скорее из упрямства, чем из интереса, я спросила:

– А чем вас Блок не устраивает?

– Юбилеем, – сказал Двинских и засмеялся. – Эпитетами «красивая и молодая». Так чтó, принести Гумилёва?

– Ещё бы.

Короче говоря, место скифов занял изысканный жираф.

Тайная и не совсем объяснимая радость овладела мной.  

Завучу Зинаиде, которая ждала от меня самостоятельного меро-приятия – «в зачёт будущей аттестации» – я не стала называть тему. «Поэтический вечер» – мало, что ли?

От Двинских я получила тоненькую книжечку, сшитую из перепе-чатанных страниц гумилевских текстов и переплетённую в плотную клеёнчатую обложку бледно-голубого цвета.

На первой же свободной перемене я, вместо обеда, закрылась в классе и перелистала сборник. «И зачем эти тонкие руки жемчугами прорезали тьму?» Мне припомнилось лицо убитого поэта – удлинённое, надменное и уродливое, с тонким графическим ртом – я наткнулась на его фотографию задолго до того, как прочитала стихи.

За дверью кто-то громко крикнул:

– Тарас! Шухер!

Затем я услыхала голос Маргариты Александровны. Она высказа-лась довольно загадочно, назвав кого-то «человече». Что-то с грохотом обрушилось, будто заледеневший снежный ком сорвался с крыши. Потом наступила короткая тишина, а следом прогремел звонок. Я засунула Гумилёва в портфель и вышла в коридор.  А после уроков мы уже яростно ругались с Двинских по поводу отбора стихов, оформления зала, музыкального сопровождения.

Я сказала:

– В любом случае нужен сценарий. И не мешает привлечь ребят в качестве чтецов.

– Чтение по ролям? – осведомился Двинских.

– А ты предпочитаешь собственный монолог?

В конце концов, на запах дыма – ибо, ругаясь, мы без остановки курили – явилась дежурная тётя Галя и, приглаживая рыжие локоны мокрой рукой, разразилась негодующей и невнятной речью. Я с трудом разобрала, что вот свалились мы на её голову, сели и ножки свесили, и что видала она таких – да что там. Не просто таких, а покрепче нашего. Физкультурник с дамочкой одной тут мало что курили – ещё и выпивали…

– Я на вас закладную напишу! – распаляясь, крикнула тётя Галя.

– Что? – спросили мы хором.

– Документ, – уступила дежурная. – На имя Зинаиды Леонтьевны.

Вышли из школы мы порознь. Двинских, не прощаясь, удалился в туалет, а я пошла своей дорогой. Я испытывала досаду и грусть. Яростные нападки моего нового товарища носили довольно обидный характер. В ответ на мои попытки напомнить ему, что мероприятие адресовано всё-таки детской аудитории, он вначале заявил, что – если мне это неизвестно – педагогика вообще лженаука и, соответственно, всякий носитель педагогических сентенций – вроде меня – в первую очередь, недалёкий человек.

– Погрязший в косности? – подсказала я уныло.

– Именно.  И вообще, с какой стати подстраиваться под аудито-рию? На четвереньки становиться? Это зритель должен подняться до уровня предлагаемого материала.

Я возражала вяло и неубедительно.

Затем мы, как я уже сказала, разошлись по домам, и мне пришло в голову, что идея поэтического вечера захиреет.  А жаль, ужасно жаль… Дима Двинских с его-то дикцией, с его надменной физиономией – пожалуй, мог бы быть очень недурным исполнителем гумилевских текстов… Схватить весло, поставить ногу в стремя… Ну и так далее.

Надо сказать, мои предчувствия оправдались, хотя и не совсем. Вечер мы подготовили, и, кажется, даже неплохо. Странные стихи зазвучали на репетициях в нашем актовом зале. Тени больших кораблей, диковинных рыб, тонких переплетённых трав замелькали в луче прожектора… Мне припоминается и изысканный жираф – а как же…

– Это был не жираф, – сказал мой приятель, выслушав историю нашего миссионерского начинания.

– Да ну?

– Не жираф, а твой утончённый герой. Я уверен, это была его тень, а что. Сама говоришь, он был тонкий и всё такое…

Я махнула рукой и не стала спорить. Тем более, мы так и не провели наш вечер. Десятого марта умер Черненко, и был объявлен траур. Соответственно – праздничные мероприятия отменены.

– Никакихразвлекаловок, – нервно пророкотала парторг Маргари-та.

– Это не развлекательное мероприятие, – угрюмо вмешался Двинс-ких. – Тем более, Гумилёв, как вы наверняка знаете, тоже умер.

Маргарита Александровна покрылась свекольным румянцем. Ревизионистская выходка Димы возмутила её.

– Это, – сказала она, с трудом взяв себя в руки, – совершенно раз-ные смерти. Надеюсь, понятно?

– Ещё бы, – сказал Дима Двинских и, закуривая на ходу, вышел под мокрый снег.