Максим Алпатов

Божественный фрейм

Foto1

 

Родился в 1987 г. Окончил Самарский госуниверситет, химик. Неоднократный участник Семинара критики Совещания молодых писателей СПМ и Форумов молодых писателей России, СНГ и зарубежья («Липки»). Публиковался в журнале «Кольцо А», на портале открытой критики «RaraAvis» (где является обозревателем) и др. Живет в Самаре.

 

 

Духовная лирика – жанр, который вроде бы трудно заподозрить в уязвимости к шаблонному восприятию. Всё-таки речь идёт о реальности божественного Присутствия, событии, которое по определению превосходит все прочие и не может быть спрогнозировано. Духовный опыт теряет ценность в прямом пересказе, и поэтическая речь предоставляет возможность выразить то, для чего не хватает слов. Однако дефицит уникальности, неявности высказывания ощущается даже в логосе лучших образчиков жанра:

 

О Боже – Ты внутри живого мира

Как будто в собственном гуляешь животе.

В ужаснувшемся кусте

Пляшут искорки эфира.

Как скромен Ты!

Каким усильем воли

Ты помещаешься

В одном кусте – не боле.

Как Ты стараешься себя сгустить

          Елена Шварц. Моисей и куст, в котором явился Бог.

 

Стихотворение талантливое, с некомфортной, выворачивающей наизнанку оптикой, но его аллегоричность огрубляется прямыми обращениями, хэштегом #обоже и т.п. Зачеркнём «О Боже» - впечатление от силы образов не зачеркнёшь. Выходит, можно и без хэштега? Ещё как можно, что легко увидеть в текстах с экзистенциальным содроганием и без гиперссылок на Библию, вроде таких:

 

Навсегда распрямляется темный лес;

на плече замирает ружейный ствол;

я уже одинаков с тобой и без;

я уже понимаю, куда забрел;

я уже различаю сквозь треск

                                               помех;

становясь все спокойнее и трезвей,

как ко мне приближается детский смех,

шелестя и качаясь поверх ветвей.

                                              Вадим Месяц

 

Вадим Месяц обошёлся без взываний к демиургу, экскурсий по ботаническому саду огненных кустов – и всё равно понятно (ощущаемо!), «куда забрёл» и что приближается. Текст Месяца построен на элементах метафизической поэтики, которые широко распространены и не являются именно жанровыми. Автор не ставил перед собой задачу написать так, чтобы в его лирике непременно опознали духовную. С другой стороны, когда стоит задача вписаться в определённый религиозный контекст, от стихотворения могут остаться лишь намёки на мотивы христианского мировоззрения (космизм, милосердие, «Бог есть любовь»), не выводящие их за пределы стандартных лирических сюжетов:

 

Душа моя смертною скорбью объята

и пламенем Судного Дня.

Но сладко мне знать, что во время Пилата

Ты также распят за меня.

 

И сладко мне плакать в ночи покаянной

о том, что Ты все искупил

и уксус из чаши моей окаянной

устами пречистыми пил.

              Игорь Меламед. Все то же безумье в больничной палате…

 

Пилат, Судный День, смертная скорбь – навязчивая прямолинейность, являющаяся признаком метода, которого духовной поэзии следует остерегаться пуще пламени Судного Дня: пересказа. Признавая за религиозной традицией и её канонами монополию на контекст для любого духовного высказывания, поэт загоняет себя в жанровую ловушку – он говорит своей версией чужого языка, где ему дозволено менять только стиль и интонацию. Напротив, вне религиозных и жанровых канонов скорее возможно уловить, облечь в слова уникальность Присутствия, преодолеть его невыразимость. Как, например, удалось Владимиру Богомякову, накинувшему камуфляж анекдота на метафизическую реплику:

 

Один раз сосед Виталя помер.

Смотрит – а мало что изменилось,

Только разве что девки меньше пристают.

Он поехал в Ёбург, снял в гостинице «Исетск» одноместный номер.

А там чистота, тишина и почти что кладбищенский уют.

Включил телевизор, ну а с экрана

То ли серые тучи, то ли волны свинцовые – только держись!

И понял Виталя, что это не лето закончилось, а закончилась вся его глупая жизнь.

Виталя берёт телефонную трубку –

В трубке лопаются пузырьки и дышат заждавшиеся зверьки

                                                                                                           Владимир Богомяков

 

Предвижу упрёк – так любой текст, не шуршащий беспомощно по поверхности смыслов, можно записать в духовную поэзию. Но в этом и вся мякоть губки на острие копья! Богоискательство – сражение с высшей антиномией, первопричиной мира, которая существует и не существует одновременно. Поэт, которого интересует подводный ход вещей, рано или поздно нырнёт в эту прорубь.

Для тех, кто ныряет неглубоко и только на Крещение, существует альтернатива художественному высказыванию – фрейм, стандартная смысловая и понятийная схема. В рамках фрейма текст в первую очередь экспонируется как поэтический и религиозный – и это основной художественный прием. В масляном облаке поясняющих тегов образ должен восприниматься так, будто не могло быть иного, более точного, будто за ним стоит множество смыслов, вроде самораспаковывающегося файла. Подобная схематичность, к сожалению, часто встречается в современной поэзии:

 

Люди спешат к остановке,

В церковь мало кто входит,

И всё-таки в час урочный

Звенит над ней колокольчик.

«Но-о!» – поехала церковь и зовёт всех с собою

Туда, где рощи апельсинов,

Любопытные, выглядывающие всюду горы

И белобородое небо.

                       Всеволод Константинов.

Церковь Петра и Маркелиана.

 

Нарядная открытка (звенящая тройка-Троица церковь, благодушный лик Господа в облаках), заставка телеканала «Союз» вместо смыслопередачи. Церковь (в значении вместилища веры) изображается покорной лошадкой, забытой неразумными детьми в сарае. Остановка всерьёз противопоставлена храму. Всё это мелко, как соседский донос. Хотя формальные признаки на месте: аллегории, намёк на проблематичность веры. Текст написан «в Присутствии», но без оптики. Мало того, Присутствующий постоянно кашляет, чтобы обратить на себя внимание, и пододвигает рекламные буклеты.

Зачем вообще подсовывать тэги вместо смыслов? Чтобы активировать фрейм. Фрейм – это когнитивная структура, система знаний об обозначаемом объекте в контексте стандартных, повторяющихся ситуаций. Общение со стоящей поэзией – всегда уникальный, нестандартный опыт. Задача спекулянта – сымитировать черты складного поэтического текста, перевести восприятие читателя из режима поиска в режим шаблона. Дальше – дело техники. Эрвинг Гоффман, американский социолог из второго поколения Чикагской школы, утверждал: «Как правило, фреймы не осознаются, и попытки их экспликации приводят к дезорганизации восприятия (например, попытки управления собственной речью приводят к тому, что она становится бессвязной, а анализ мотивов и целей поведения может приводить к девиациям в поведении)». Поэтому неопытный читатель вынужденно перенастраивает восприятие, вместе с автором выдумывает скрытые послания и мировоззренческие тезисы, чтобы не получить травму – мыслить рамочками удобно и приятно. В таком состоянии ему можно подсунуть что угодно:

 

Мужики пузатые жарят шашлыки,

Копошатся жёны их на берегу реки –

Крашеные, квашеные, толсты и тонки…

Терзают визгом отпрыски…  А я пишу стихи.

 

 Мне бы мяса вашего,

В шашлыках и без, –

Разве я бы, заживо,

На небушко полез?

 

     Сидел бы среди племени,

     С детишками играл,

     Закусывал пельменями,

     Пивасиком рыгал.

 

     А так душа-то, гадина,

     Совсем без кондома.

     Зато к ней рифма найдена.

     Хоп! – и я дома.

 

                          Марина Палей. Карцер

 

#заживонанебушко, #душа – универсальные раздражители для рецепторов. Раздражения здесь вообще много, а собственно от стихов – только самоуверенное намерение их писать. Вместо авторской иронии – игривый тон, просодическая инерция, направленная от себя. Лирический герой в следующей части «Карцера» вымаливает у Господа сокамерника, то есть просит скорректировать баланс в противостоянии «Мы и Они» - это уже в жанре «письмо Путину».  Шаблон презрения активирован: читателю полагается встать на сторону либо рыгающего быдла (сиречь библейский зверь), либо пиита (страдающего аки Христос). Господу при этом отведена роль второстепенного персонажа, чего в рамках метафизической поэтики никогда бы не случилось.

 

При этом важно отличать спекуляцию «экстремальным духовным опытом» от неумелого его выражения. Имитатор духовного чувства, как правило, даже элегические настроения выражает с нажимом:

 

Снова звонят на Большом Златоусте –

нота басовая издалека…

Словно к истоку приблизилось устье,

соединённое сквозь облака

                      Андрей Расторгуев. Златоуст

 

Чтобы содрогание читателя обязательно состоялось, стихотворение предваряется таким эпиграфом: «Девятого февраля 2013 г. в Екатеринбурге вновь зазвонил 1000-пудовый колокол взорванного в 1930 г. и воссозданного храма Большой Златоуст». Удар тысячепудовым кулаком советских гонений по куполу, затем катарсис в виде синестетического изображения звука, льющегося с небес. Как существует, по меткому наблюдению Сергея Морозова, «литература для телезрителей», так есть и «поэзия для прихожан» – заменитель духовного чувства. Имитацию поэзии легко разоблачить, сравнивая с поэзией настоящей:

 

Монетку со дна ведра,

полного холодной водой, –

и локоть немеет так,

словно отлёжан во сне.

Кто первый её доста-

нет, рубашку не замочив:

такая была игра –

и допоздна не уснуть.

Лежи и сияй во тьме;

кто-то тянет руку к тебе

откуда-то сквозь слезу:

влажен шуршащий рукав.

Кто вытащит тихий блеск?

Темнотой налит дополна,

лежи – ты пока во сне

холодом не занемел.

                         Алексей Порвин

 

Чтобы убедительно передать онемение от встречи с чем-то большим, нежели человек и его жизнь, необязательно бить в колокола, махать библией и лезть на купола с настойчивостью девушек из FEMEN.

 

Заигрывание с фреймами ограничивает творческое развитие автора. Поэт, складывающий схематичные вирши (пусть даже и не лишённые таланта), меньше мотивирован на поиск новизны, точности и скатывается на обочину литературного процесса. Неспособность выйти за пределы библейских аллюзий приводит к тому, что поэт застревает в шаблонном символизме и водит крестный ход на месте:

 

Не могу понять, по чьей вине я стала заклинательницей слов,

и зачем деревья, пламенея, закрывают лето на засов,

и зачем заканчивает осень на груди рубаху листьев рвать,

и зачем опять святой Амвросий созывает ангельскую рать

 

Рано утром по дороге сельской дождь идёт, как много лет назад…

Как бы мне доехать до Козельска, заглянуть бы в Сергиев Посад,

помянуть там Влада и Наташу, услыхать синицы голосок

и увидеть, как из чаши в чашу погребальный сыплется песок.

 

Вот октябрь от холода и скуки гонит к югу роту мурашей,

ночь слепая простирает руки к освещённой стороне вещей,

тополь в одеянии богатом – словно церковь Спаса на крови,

и вздыхает на холме покатом старый вяз, взыскующий любви.

 

Нет любви – и смысла нет в пейзаже, и поэту не хватает сил

у истока слов стоять на страже, как стоит Архангел Михаил.

Что мне старость, поздняя расплата, молодость над пропастью во ржи,

как спасти мне атом от распада, слово – от сияния и лжи?

                                                                                                  Светлана Кекова

 

Бесконечные вопрошания вместо поэтики размышления. Географическое путешествие вместо духовного. Христианская символика вместо христианского мировоззрения. Деревья пламенеют, но клочья перестают лететь – высшая точка то ли наступает, то ли уже пройдена. Единственная стоящая строчка – «ночь слепая простирает руки к освещённой стороне вещей» – обесценена метафорой ради метафоры: тополь и церковь Спаса на крови. Святой Амвросий Оптинский, прообраз старца Зосимы из «Братьев Карамазовых», кажется, сам недоумевает, что он здесь делает. «Жить - не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем - моё почтение» - носителя такой философии заставляют созывать рать. Стихотворение слабое, хотя складное и гладкое, с образной насыщенностью среднего уровня. Собственно, именно осреднение – тот вирус, что неизбежно поражает заложников божественного фрейма.

Стихи, в которых ощущение первопричины мира, его высшего устройства переживается как уникальный опыт, представляют наибольший интерес для читателя, ищущего способы приобщиться к вдумчивой поэзии, получить ответы на вопросы, которые стыдно и страшно задавать. Потакание схематичному, сегментному восприятию информации современным человеком, использование фреймов в поэтическом слове приводит к деградации как пишущих, так и читающих. Для кого духовна лишь та лирика, что опирается на религиозные сюжеты, тот ищет вовсе не поэзию, а подтверждение правоты своего обрядоверия. С другой стороны, при рассмотрении всего комплекса богоискательских текстов вряд ли удастся выделить объединяющие жанровые признаки – слишком велико их онтологическое многообразие. Получается, что за пределами стандартного стихосложения для установления границ духовной поэзии как жанра сегодня нет ни необходимого, ни достаточного условия. Слава богу, на существование самой поэзии это никак не влияет.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера