Место на земле - дневник конца времён

4.2 Отправился в Приозерск искать место на земле. Поиски решил начать с этого города, потому что хорошо знаю и люблю его по частым поездкам летом на дачу. В районной администрации меня направили к одному местному фермеру. Нашёл его дом тут же в районном центре, увидел его свинарник, говорил с хозяином. До-говорились, что через неделю приеду к нему и буду у него работать, жить буду в вагончике поблизости от свинарника.

Ушёл из института, ни науки там, ни денег, и решил попробо-вать себя в сельском хозяйстве, поближе к еде – тема актуальная, как никогда. Теперь как раз разрешены и на смену совхозам прихо-дят частные сельскохозяйственные предприятия. Хочу на одном из них найти работу, поработать, научиться крестьянскому делу, что-бы, получив у государства землю, на своей собственной ферме – чем чёрт не шутит! – суметь грамотно хозяйствовать. Да, идея отдаёт несколько дилетантством. Ну так что же? – мы живём в стране дилетантов: никто не знает своего настоящего места.

5.2 Подал в ОВиР заявление по поводу приезда к нам Томаса, немецкого студента. «Через месяц приходите узнать, как решился ваш вопрос», – сказали мне. Какой вопрос?! Выеденного яйца он не стоит. Как омерзительны мне морды этих тюремщиков! Сколько лет я думал о выезде! Как боялся, что узнают о моих немецких кор-нях! Боялся даже близко подойти к дверям этого учреждения, что-бы не навлечь на себя подозрений, не обнаружить свои намерения! Легко сказать: «Дома и солома съедома», а ты попробуй пожуй её годами и так всю жизнь... И вот уже кто попало ездит, уехал, а я всё ещё здесь и даже, чтобы пригласить кого-то в эту сучью страну, должен ходить, показывать трудовую книжку и ждать «решения»... Думаю, в немецком языке нет слов, которые есть в русском, для этой блядской системы, этого блядского государства, его бывших лидеров, для великого множества его чиновников, тех, кто долгие годы на каждом шагу отравляли нам жизнь и надолго вперёд определили её.

6.2. Дочитал «Окаянные дни» Бунина. Как похожи те дни на наши – материальными лишениями! То было начало, сейчас ко-нец. Какое было начало, кровавое, беззаконное, таков и конец. Большинство нынешних людей, конечно, не те уже – прошедшие годы многому научили. И как низко нужно поклониться тем людям времён начала, тем немногим, которые уже тогда видели, предви-дели, понимали, предупреждали!.. Но толпа глуха, слепа, остерве-нела.

Когда я думаю, сколько миллионов человеческих жизней загу-блено этим государством, сколько материальных богатств, которые нация создавала, копила в течение тысячи лет, были разграблены, безвозвратно утеряны, в какого тупого, невежественного зверя был превращён народ, когда я думаю обо всём этом, у меня опускаются руки. Мы живём, как на острове или на другой планете, где мир свихнулся, стоит на голове. Получаем письма из Германии от лю-дей, которые шлют нам посылки: несколько добрых слов из-за границы, из нормального мира радуют, дают ощущение того, что мы не одиноки. Пишу им ответы.

Поговоришь с кем-то наедине по душам – человек думает так же, как ты. В толпе же мы невыносимы. Всеми нами движет нена-висть, ненависть к прохожему, к соседу по квартире, соседу по оче-реди. И прежде всего безмерная ненависть к государству-обман-щику, государству-банкроту, к нему и к его институтам: это подлое, лживое, бесчеловечное государство не имело права на существова-ние. Ненависть так сильна, что лишает нас последнего рассудка. И бывшие государственные рабы, всё ещё находясь под крышей госу-дарства, мы готовы рубить его несущие опоры. Не понимаем: по-гибнет государство, погибнем и мы сами. Хаос, безначалие радуют лишь люмпенов, тех, кто ничего не имеет за душой, и зелёную молодёжь: этой кажется, что если рухнули старые авторитеты, то настало её время.

И всё же их, молодых, жаль, тех, которые должны здесь любить и здесь, сейчас должны строить семью, растить детей. И женщин жаль, которые в повсеместном неустройстве и неблагообразии будней, вопреки им, должны хорошо выглядеть. И стариков очень жаль. Бедные, как объяснить им, что государство, в котором они прожили свою жизнь, это государство – безнравственно, государ-ство с глубоко лживой моралью! Что с него взять! Что толковать ему о своих законных правах! Что требовать от него компенсации за потерю имущества, здоровья, жизни, потерь, обязанных его, именно его бесчеловечной «деятельности»! Объяснить это легче, понять легче, легче, чем согласиться... За всё платит народ, а не его вожди.

11.2 Как договорился, поехал на работу к фермеру – это сто пять-десят километров на электричке от города. Набрал рюкзак одежды, еды на первое время, прихватил ледобур и удочки для рыбалки. Надавал дома кучу ценных указаний на время моего отсутствия – жена, конечно, сильно загрустила, но я ей доказал, что так лучше и для меня, и для семьи. Всё это сделал и рано утром поехал. На этот раз денёк был ветреный, пасмурный, но дорогу я уже знал и знал, что меня ждут...

Чёрта с два! Никто меня не ждал. «Мы, вообще-то, не договари-вались...» – промямлил фермер, но потом «раскололся», рассказал, что местные мужики не хотят работать с чужими: их самих тут мно-го, безработных, а каждый день приходят новые, со стороны и про-сят работу. «А что остальные фермеры?» – спросил я. «Да у них у самих ничего нет, сами в сараях живут». Этому я верю. Короче, про-стился и за порог. Вернулся домой – жена была рада.

17.2 Сегодня съездил в Выборг с тем же заданием – найти силь-ного фермера. И здесь таковой оказался только один, Алания Владислав Платонович. Сам он живёт в Ленинграде, в районе нахо-дится его хозяйство.

Погулял по городу; в центре его стоит старинная крепость с баш-ней, построенная ещё шведами. Было снежно, солнечно и морозно. Двадцать лет назад, летом я гостил в этом городе у знакомых; гулял тогда по городу и любовался им. Не помню, чтобы он был тогда так разрушен. Прекрасные здания, ещё шведско-финской истории го-рода, стоят ныне в руинах. А рядом Финляндия, бывшая крестьян-ская страна, ныне процветающая часть Европы, – вот что значат правильная философия жизни и свобода: с ними можно поднять любую страну, даже чухонскую.

26.2. Вернувшись домой, тут же позвонил Алании и говорил о работе. Отказа не было, и вчера рано утром на его машине выехал с ним на его ферму. Приехал – дали мне валенки, зимний ватник и рукавицы. Очень кстати: тут стоит хорошая, крепкая зима, лежит глубокий пушистый снег. Мужики на ферме ехидно ухмыльнулись на мой ледобур.

Работа началась в этот же день: настилка полов в свинарнике, сколачивание и установка перегородок, установка бункеров для комбикорма и их загрузка. Сегодня утеплял свинарник и овчарню, заделывая паклей щели в стенах. Что поделаешь, думал я самодо-вольно, выносливые, умеющие держать инструмент в руках люди, оказываются более приспособленными к жизни, и ты один из них. Другая сторона медали: что если общество не востребовало интел-лектуальные способности своей интеллигенции, и они не разви-лись, – что тогда?

Алания, хозяин фермы, уроженец Северного Кавказа, бывший офицер милиции, сумевший, как я понимаю, благодаря связям получить право на владение землёй. Он приглашает на работу жи-телей окрестных деревень, а также, по согласованию с командова-нием, солдат из соседней воинской части. Времена нынче трудные, продуктовые магазины в городах стоят пустые, поэтому и оттуда приходят и просятся на работу люди. Так что я не один здесь такой. Есть, правда, разница между нами: горожане, как правило, норовят занять какую-нибудь пусть маленькую, но руководящую долж-ность. Я к этому не стремлюсь – и моим рабочим местом станет, кажется, свинарник.

29.2 Да, вчера было собрание всего коллектива фермы, на кото-ром хозяин фермы официально высказал пожелание, чтобы я вме-сте с Серёгой, парнем из соседней деревни, занялся животными. Я согласился, и, значит, конец личной жизни, значит, пропахнуть мне скотиной и хлевом. И всё-таки хочется осуществить мечту, хо-чется стать мясопроизводителем – поесть своего мяса и, может быть, накормить им свою семью. Наконец, в случае неудачи, только здесь в нынешнее смутное, голодное время не умрёшь с голоду. Алания обещает, если я ему понравлюсь, помочь мне с получением земли и потом. Поживём – увидим. Но порой, находясь в свинар-нике или в овчарне, думаю: неужели когда-нибудь в Германии на тамошней культурной ферме я буду вспоминать эту...

Итак, я называюсь «свинарём» и под этим мало уважительным именем значусь теперь в распоряжениях Коли, бывшего жителя Эстонии и бывшего же офицера КГБ, который, оказавшись в неза-висимой Эстонии не у дел, перебрался в Россию и под рукой бывшего милиционера устроился на ферме чем-то вроде надзи-рателя за рабочей силой.

4.3 Вчера на ночь глядя привезли, наконец, десять свинок и одного кабанчика, будущего производителя. Разгружались в кро-мешной тьме, так как вновь ремонтировался дизель. Спал в холод-ной комнате. И сегодня с утра возле свиней. Свет дали только часов в пять, и по этому случаю была экскурсия по свинарнику.

Когда есть электричество, когда не нужно издалека таскать воду и греть её на газовой плите, а главное – когда не вижу хамскую морду Сергея! – тогда работать можно, и работа даже радует. Зве-рюшки как будто привыкают ко мне и при моём появлении уже не бросаются опрометью прочь. Да, это приятно.

Вот только напарник...

Его вечно кислая морда и распоряжения, отдаваемые приказ-ным тоном, – это слишком тяжело и невыносимо...

И всё-таки день закончился хорошо. Быстро покормили свиней, я остался один и долго наблюдал, как они укладываются спать, – они очень забавные! Они, действительно, как дети, хотя есть туши в девяносто килограммов. Потом пришёл в столовую фермы и пил чай с булкой, маслом и конфетой – её мне любезно протянул Серё-га. Потом позвонил домой и говорил с женой. Там всё хорошо: приш-ла продуктовая посылка из Германии и положительный ответ из ОВиР – Томас может ехать.

21.3 Скоро месяц, как я тружусь на селе. Жизнь на природе, про-стая деревенская работа и простая деревенская пища всегда мне нравились, об этом я когда-то в юности мечтал: жить и трудиться в деревне; мечта о собственном хозяйстве пришла только теперь. Хотя ферма не моя собственная, но на рабочем месте я практически предоставлен самому себе, себе и собственной инициативе, так как хозяин смыслит в сельском хозяйстве не больше моего, а напарник мой всегда норовит улизнуть от работ в свинарнике. Да и от меня требуется тут совсем немного, единственно – аккуратность.

На рыбалку сходить так ни разу и не удалось – не было времени; ледобур провалялся месяц под кроватью, я увёз его и не привозил больше. День за днём я делаю своё дело, даже здесь, в деревне в глазах многих не слишком престижное; уже есть опыт, уверенность и сознание того, что, пусть я последний здесь в табели о рангах, но работу мою никто не выполнит лучше, чем я. Животные уже при-выкли ко мне, а я к ним. Работать можно и жить, если есть электри-чество. Когда его нет, когда дизель выходит из строя, наступает экстремальная ситуация: холод, темень, дополнительные физиче-ские нагрузки. Сейчас как раз такой случай. А день сегодня чудес-ный: морозный, яркий, безветренный. В свинарнике, однако, темно и холодно. Накормил скотину чем смог.

Два последних выходных дня я провёл дома, вволю ел делика-тесы из немецкой посылки. Жена из немецкой муки испекла к моему приезду русский пирог. Послал немцам благодарственное письмо. Не все из нас в состоянии оценить по достоинству их помощь; у некоторых здесь она вызывает совсем не те эмоции, на которые они, возможно, рассчитывают. Не естественное чувство благодарности, не тепло льют в души их посылки, а желчь, злобу, зависть и ненависть... Как мне жалко немцев! Мы азиаты, дикари – где ещё могли найти большевики поле для своих бесчеловечных экспериментов! Но как могли они, европейцы самой высокой пробы, заболеть чумой фашизма? Не понимаю...

Отдохнул, почистил пёрышки и снова к навозу. Так жить можно.

26.3 Допёк меня бывший гэбист своим назойливым контролем, пришлось пожаловаться Алании. Этот рассказал о моей жалобе Юрке, ещё одному беглецу из города, который у нас тут за главного после хозяина, и тот в тот же день издал распоряжение о своём заме, которым гэбист и объявляется.

Одиноко, трижды одиноко и не мыслю, как работать дальше. Раздражает тупая, невежественная толпа. Они видят моё раз-дражение, и это, понятно, злит их. А надо бы доработать этот месяц, дождаться зарплаты и посмотреть, стоит ли, стоит ли она тех моральных нагрузок, которые свалились на меня. Но как выжить в окружении людей чуждых по уровню культуры! Со своим живот-новодческим «комплексом» я держусь особняком, весь день торчу там, но приходится, к сожалению, ходить к общему столу, иногда ко мне заходят «инспекторы» – тогда и видят мой вид загнанного животного, раздражённого и озлобленного. У кого из нас достанет ума и доброты понять и простить?! А гэбист в центре внимания, везде слышен его рассудительный, вкрадчивый голос, самоуверен-ные, но, боже мой, до чего легковесные суждения. Как скрыть мне тошноту, которая подступает к горлу в такой момент! Да, моё очередное «погружение на дно» опять приносит мне унижения и боль. Хотя, может, дело в случае, в том, что всегда находится некая подлая личность вроде того же гэбиста: как обычно, я не в состоянии спокойно и умело оградить себя, лезу в бутылку, и быстро становится видно, какой я беззащитный. Не было бы его, я мог бы долго и спокойно работать, и никто бы не узнал о моих слабостях.

28.3 Был у меня разговор с Юрой, он защищал гэбиста, про-рочил, что мы с ним ещё друзьями станем. Был у меня вчера разговор и с хозяином, он похвалил мою работу: «Молодец!» Коне-чно, похвала приятна. Разве так было повсюду, где я работал раньше, там, где всё было государственным, то есть ничьим?! Ты мог стараться там вовсю – только кому нужны были твои старания!

Короче, жизненный тонус мой восстановлен, и даже переборка гнилой картошки в тёмном овощехранилище, вслепую, наощупь, не удручает. А когда пообедаешь доотвала, и совсем хорошо стано-вится и можно жить и работать и ждать встреч с семьёй. И легче ждать зарплаты! Впечатление, что гэбисту дали совет быть поде-ликатней со мной. Для меня главное, чтобы не забывалась дис-танция: пусть я здесь всего лишь свинарь, Schweinmann, но хамства не потерплю.

1.4 Завтра здесь ждут делегацию каких-то англичан. По этому случаю под руководством Юрки был наведён кое-какой марафет: что-то достали из-под снега, что-то куда-то убрали с глаз долой. Когда я вижу, какой бардак царит на этой ферме, кто вершит исполнительную власть, я думаю: «А не мыльный ли пузырь это предприятие, лишь издали производящее впечатление благопо-лучия, лишь издали излучающее атмосферу оптимизма?» Но жилой дом для работников фермы строится, целый отряд рабочих-строителей кормится, хотя однообразно, но достаточно сытно; везут всё новые строительные конструкции, и скоро прибудут пятьдесят кур. И вот теперь, эти самые иностранцы... Хотя знаем мы эти шоу! И всё же я готовлюсь: вдруг это моя судьба и шанс напроситься на работу на какой-нибудь заграничной ферме. My boss is in a hurry and is not too carefully by forming of his comando. I´d like to work somewhere in the west.

2.4 Англичанебыли. Поели, побывали в моём свинарнике, по-мылись в бане и уехали. Хозяин не счёл нужным представлять меня. Наверное, они даже не обратили внимания на интеллиген-тное выражение лица у мужика в валенках и в ватнике, который что-то пилил, приколачивал, в общем, копошился. И английские фразы мои оказались невостребованными.

А вечером позвонила жена: четвёртого апреля мне надо встре-чать Томаса, нашего гостя из Германии. Значит, завтра еду в город встречать немца. Хорошо бы отсюда прямо в Германию!

С гэбистом дистанция, но есть ещё другое мурло, тупой и зло-бный Серёга. Есть и повариха Люда, которая на моё «спасибо» после еды, произнесённое достаточно внятно и уважительно, отвечает что-то неразборчивое, так что не поймёшь «На здоровье!» говорит или «Подавись!» Вот они, так называемые простые русские люди, тупой, забитый скот. Если человек чуть отличается от них, ведёт себя иначе, им кажется это обидным, и они норовят отплатить настоящей обидой. Как работать и жить здесь! У меня уходят последние силы. Разумеется, приличная сумма денег могла бы их компенсировать – но где они, эти деньги? Жду завтра утром приезда хозяина – может быть, начнётся расплата. И верно, не ехать же домой с пустыми руками! И заранее волнуюсь от воз-можности того, что зарплата не совпадёт с обещанной, и придётся вести неприятный разговор, набивая себе цену. А кто ты есть? Простой скотник.

16.4 С четвёртого апреля у нас гостит Томас. Жена взяла на себя заботу о столе гостя, я обеспечиваю его культурную программу: музеи, концерты, театры, прогулки по городу, разговоры. Молодой человек скромно называет себя бедным студентом из Баварии и платит нам тридцать немецких марок в день – это очень хорошие деньги. Он узнал, чем я занимаюсь и где хотел бы работать, и хочет помочь устроиться на работу к знакомому немецкому фермеру, соседу его родителей, – warum nicht?

20.4 И вновь после двух недель в городе – ферма: лес, тишина, грязная работа, теперь, правда, не в хлеву, и общий стол. Есть перемены: уволен Серёга, а я уволен от свинарника. Без послед-него, конечно, спокойнее, как и без первого, – но не повлияет ли это на мою зарплату? Я размышлял об этом, работая в мокром овощехранилище, где отовсюду капает: таскал тяжеленые ящики с гнилой картошкой, катал тачку с вонючим гнильём и должен был, кажется, ещё и перебирать здесь картошку. Потом я побывал в свинарнике: он, как остров посреди весеннего половодья, – немыслимо тащить по этому морю бочку с навозом... В голову мне приходили мысли то о немедленном побеге, то о решительном и бескомпромиссном разговоре с Аланией. Ведь дома меня ждут тридцать тысяч рублей, заработанные с Томасом всего за две неде-ли, и работа по благоустройству нашей квартиры, превращению её в будущий «пансионат для приёма иностранных туристов» – звучит неплохо. И, наконец, я интеллигентный человек, неужели моё место здесь, в хлеву! Почему я так мало себя ценю!..

Потом пришёл Юрка, сообщил новость о Серёге, отменил прежнее своё распоряжение о переборке картошки, дал другую, бо-лее «престижную» работу, потом был ужин, сытный и достаточно вкусный, потом мне выдали комплект чистого постельного белья. И сейчас я пью чай с вареньем в своей комнате – решительности моей поубавилось. Если зарплата останется такой, как договаривались, можно остаться, а если нет? Стоит ли работать лишь за обещание содействия в получении земли?

 Сейчас говорил с хозяином – моя зарплата сохраняется. Значит, остаюсь.

21.4 До обеда беспрерывно шёл снег, то мелкими, колючими хлопьями, то крупными, пушистыми. Работал лопатой, канаву копал, как шесть лет назад в Эстонии, в Тарту. Тогда я ушёл с завода – у меня было очередное «погружение». Тогда было лето, я изнывал от жары, теперь я изнываю от недостатка тепла: его всё нет и нет, повсюду ещё лежит снег, и всё напитано талой водой.

22.4 Ночью мороз и утром мороз, а после обеда снег, пурга – ну и апрель!

 После двух недель дома в семье и в обществе немецкого гостя очень одиноко, поговорить не с кем. Заходил, правда, Алания, сидел, наставлял. Он говорит, что хочет убедиться во мне, убедиться, что я буду хорошим, покладистым подручным, только тогда даст команду наделить меня землёй. Но ведь и так ясно: если у меня не будет денег, я опять наймусь к нему. Вот какая судьба: полжизни позади – и всё в учениках. Читаю сейчас «Слепящую тьму» Кёстнера и вижу связь между теми событиями и моим нынешним бытием. Да, уже не расстреливают за инакомыслие, но до сих пор в простом народе нетерпимость к интеллигентности и интеллигенции, непонимание, недоверие, неприязнь, а то и враж-дебность по отношению к ней. Удобнее, безопаснее жить в толпе.

 Как странно переменчива моя жизнь! После дворцов и музеев, первоклассных театров и концертных залов, после двухнедельного, почти беспрерывного общения с иностранцем, после изысканных, красочно сервированных застолий для гостя – в вонючее овоще-хранилище, к гнилой картошке, к людям, одетым, как и я, в грязные ватники, сапоги и рукавицы, конечно, «выражающимся», к общему столу с простой и довольно скудной пищей. Да, прак-тически мы сидим на картофельной диете – картошка-то своя! Ста-раюсь внести в рацион чуточку домашнего – это вечерний чай с вареньем. Но когда варенье у меня закончится, чаепития прекратятся. Впрочем, чай не спасает: спать ложусь голодным.

24.4 Тепла всё нет. Казалось, сегодня наступила перемена – после обеда даже солнце выглянуло. Я ошкуривал брёвна, работал с удовольствием, вспоминая своё студенческое лето на Ямале, подставляя лицо тёплым солнечным лучам.

А вечером была жаркая баня.

 Просят, и приходится подменять свинаря, и вижу, как изме-нился свинарник: кормушки и поилки сбиты, лежанки для свиней порушены, везде грязь, обрезки досок, разбросанный инструмент и инвентарь – следы начатых и брошенных работ. Противно там на-ходиться. Это всё следы равнодушия и бескультурия. О свинаре этом мне, городскому интеллигенту, говорили в пику: «Он же деревенский и этим всё сказано!» – он, мол, предопределён к крестьянскому труду. Как будто всем родившимся в деревне в колыбель кладут старательность и любовь к земле.

13.5 Миновали весенние заморозки, когда по утрам замёрзшие водяные трубы и необходимость отогревать их газовым паяльни-ком нарушали налаженный режим работы, вносили элемент хаоса и зависимости от других работников фермы, которых в этих случа-ях приходилось звать на помощь. Пришло, наконец, весеннее теп-ло.

 Приехал на ферму восьмого мая и ночую теперь в казарме с восьмью другими работягами – «келейное» моё житьё в отдельной комнате кончилось. Хожу по крутой лестнице на второй этаж зда-ния да ещё должен забираться на второй этаж нар. С десятого мая меня вернули на свинарник. Когда я его увидел, хотел тут же бежать оттуда, но, вот, за пару дней вернул его в прежнее, как было при мне, состояние, почистил вокруг него – и стало сносно. И тут же является Юрка и требует меня на другую работу – я отказался, напомнил о договорённости, что меня не будут снимать на другие работы. «У тебя же только двадцать свиней! – кипятится началь-ник. – Не поверю, чтоб нельзя было ещё чем-то заняться... Считай, что ты уволен!»

 Впечатление такое, что от меня устали и хотят избавиться. Ну что ж, я готов, я сыт по горло этим «колхозом». На носу лето, и ле-том надо думать о семейном отдыхе. Без меня всё срывается, а со мной походы, Крым, Кавказ, совместный отдых. Деньги пока есть. Вот только осенью, если не придёт приглашение из Германии, – что тогда? Только это и охлаждает мой пыл. Всё же позвонил хозяину, пожаловался – он сказал, чтоб я работал дальше, как работаю, пообещал через два дня приехать и разобраться.

 Он приехал, как обещал, через два дня и разобрался – Юра хотел уволить меня, а хозяин уволил Юру.

10.6 Пришло письмо от Леонаса, литовского журналиста, с ко-торым я уже три года в переписке. Он удивляется моим планам стать фермером. Наслушавшись разговоров на тему вины русской интеллигенции перед народом, он и в феномене русского образо-ванного человека, работающего на селе, его причиной усматривает чувство вины интеллигенции, но в этом случае вины перед землёй. Пишет: «Среди литовской интеллигенции нет чувства вины перед землёй, нет и тяги вернуться обратно». И уточняет: «Я говорю об интеллигентах по большому счёту, а не о тех перекати-поле, кому всё равно, где работать, лишь бы хорошо платили». В то же время он рад, что мне удалось, «не поступаясь принципами и не облизы-вая зад сильным мира сего, найти выход и работать, сохраняя чело-веческое достоинство...» Приходится уточнять для него некоторые пункты:

 Я не вижу, не ощущаю в себе никакой вины, во всяком случае, вины персональной. Вы говорите о неких перекати-поле, которым всё равно где работать, лишь бы хорошо платили. Не обо мне ли речь? Я ведь тоже пришёл сюда, чтобы работать и хорошо зараба-тывать, выжить самому и помочь выжить моей семье. В городе сейчас всё больше безработных, многие знакомые интересуются моей работой, но рабочих мест, которые так хорошо, относительно хорошо, оплачиваются, не так много пока – это во-первых. Во-вто-рых, в городе весьма плохо с продуктами, всё дорожает – в деревне же я сам произвожу продовольствие, значит, с голоду мы не умрём; наконец, наш хозяин продаёт нам наши же собственные продукты по льготным ценам. И третье – земля. Это вечный капитал. Полу-чить сейчас хотя бы несколько гектаров земли – это значит стать собственником недвижимости, которая в перспективе – дайте срок! – будет стоить миллионы. Это значит обеспечить будущее, хотя бы ближайшее, для своей семьи. Никто не знает, удастся ли ему стать удачливым, преуспевающим фермером, но построить на своей земле дом, освоить десятину земли каждому по силам.

 Вот ради этого я и тружусь. Вы говорите о человеческом досто-инстве, которое мне «удалось сохранить»... К сожалению, до иде-альной нынешней ситуации далеко. Я плачу слишком большую цену, живя и работая в чуждой, а то и в откровенно враждебной среде. Каждый день я преодолеваю себя, ищу в себе терпимость к нашим так называемым простым людям, к примитивам, которые случайно оказались здешними хозяевами и управляющими, ради этого еду из просторной отдельной квартиры и терплю неудобства коммунального быта. Устаю ужасно, не от работы, повторяю, и каждые две недели еду, бегу на побывку домой с чувством огром-ного облегчения, думая порой даже не возвращаться... Но возвра-щаюсь, чтобы вновь терпеть и преодолевать себя. И сожалеть о том, что, прожив полжизни в этой стране, не обзавёлся экономической независимостью.

Впрочем, и в городе жизнь не сладкая. Тяжело видеть, во что обходится наш стол, как быстро утекают заработанные в деревне тысячи. К тому же, наш город грязен, запружен бездельной, крими-ногенной толпой, полон голодных, усталых, нетерпимых друг к другу людей. Нужно подняться выше его безобразных, кривых и заплёванных тротуаров и облезлых, разрушенных фасадов, выше тесных квартир и пустых магазинов, выше агрессивной толпы – чтобы духовным взором увидеть его чистую и вечную красоту. Но как трудно это сделать! – почти невозможно. Нет, мне нет здесь места! – и через пару дней я бегу обратно в деревню, в очередную «командировку».

5.6 Когда долго находишься в одном коллективе, риск испортить первоначально хорошие отношения повышается. Эту простую истину мне приходится теперь заново усваивать. Я слишком отдаюсь работе, и у окружающих не может не создаться впечат-ление, что я сознательно не ищу контакта с другими работниками фермы. Так оно, в действительности, и есть: работа от зари до зари спасает от необходимости ненужных контактов с неинтересными людьми. Ещё одно важное преимущество есть то, что работаю я один, отвечаю только за себя, не должен выполнять ничьи началь-нические указания и, собственно, почти ни в ком не нуждаюсь. Быть самим собой, такую возможность может дать только работа отдельным цехом. Ясно, что многих на ферме не устраивает такое независимое, привилегированное положение интеллигентишки-свинаря, – кажется, мне начинают завидовать.

Солдат Лёша, верзила двухметрового роста, работающий на ферме шофёром, подогнал сегодня машину с комбикормом к сви-нарнику и ушёл, не взирая на начинавшийся дождь. Оставлять такой груз под дождём никак нельзя было – пришлось в одиночку спешно разгружать машину. Работал и про себя ругался: «Вот, и здесь, в частном предприятии, то же, что в государственном, та же безответственность и разгильдяйство!»

 Когда все мешки были под крышей, весь мокрый, пришёл в сто-ловую, где Лёша спокойно отдыхал в компании других молодых рабочих фермы. «Чего не помог? – спрашиваю. – Дождь ведь, вдво-ём быстрее бы управились». Лёша молчит, понимает, конечно, что поступил подло, но поступая так в отношении интеллигента, чув-ствует себя в безопасности – что может сделать ему этот одинокий интеллигентишка! «Откуда это в тебе, Лёха? Ты же крестьянский сын!» – пытаюсь я почти по-отечески вразумить парня. Тот про-должает отмалчиваться.

Рассказал о случае Коле, прося вмешательства и поддержки, – в конце концов, тот теперь правая рука хозяина. Много понимания не нашёл и понял, что для простых рабочих авторитетом может быть только тот, кто платит и у кого есть власть, и эти, последние, не будут свой авторитет использовать для того, чтобы крепить авто-ритет другого, того, который, по всеобщему мнению, и без того слишком много на себя берёт. Альтернативой власти является тут ещё и кулак: убеждает тот, у кого он тяжелее и кто имеет навыки его использования, – также и на этом пути у меня нет абсолютно никаких шансов донести до людей моё понимание вещей.

Бывший гэбист – один из трёх работников фермы, которые, по моему мнению, являлись вредным балластом для предприятия. В первоначальных доверительных разговорах с хозяином я советовал ему поскорее избавиться от этих троих. Двое из этой троицы, Серё-га, опасный криминальный тип, и Юрка, желавший, как и на преж-ней работе в городе, лишь сидеть в кабинете и оттуда руководить людьми, уже не работают, уволены, разумеется, не благодаря моим советам, – как говорится, сама жизнь заставила хозяина расстаться с ними. Остаётся теперь один Коля.

Сомнительно, что он умеет что-либо делать руками. Он считает-ся охотником, имеет даже ружьё и, по слухам, ходит с хозяином на охоту. О его действительных охотничьих умениях узнали на ферме случайно: попросили застрелить намеченного к забою поросёнка, надеясь, что акция пройдёт вполне цивилизованно и поможет сок-ратить до минимума мучения животного. Шесть пуль потребова-лись «охотнику», чтобы умертвить несчастное животное! Поэтому об этой услуге его больше не просят и свиней забивают по-прежне-му ножом.

Строго говоря, Коля вовсе не грубый человек, даже где-то мягкий – служба в органах, очевидно, не смогла ожесточить его. Когда однажды надо было зарезать барана для кухни, и выбор пал на него, он полдня готовился к этому: полдня точил свой велико-лепный охотничий нож, полдня делился со всеми неприятными ощущениями по поводу предстоящего кровопролития. Жертва была давно подготовлена для заклания: баран лежал в овчарне со связанными ногами, скорбная покорность судьбе читалась в его взгляде – Коля же всё никак не решался приступить к делу. Положение спас проходивший мимо рабочий со стройки; он быстро понял ситуацию, не долго думая, достал из кармана простой карманный ножик и несколько раз полоснул барана по горлу. На беду, его нож, не в пример Колиному, оказался совершенно тупым – бедному животному и в этот раз, прежде чем испустить дух, пришлось изрядно помучиться.

17.6 У меня очередной кризис в отношениях с начальством фермы. Вчера после работы помылся в бане, без разрешения и тогда, когда шли дополнительные после девяти часов вечера два часа работы на капусте. Получил втык от гэбиста. Алания тоже недоволен. Выскочка! Из грязи да в князи. Ему хотелось бы, чтобы я пресмыкался перед ним. Никогда! Я работаю, собственно, только за деньги: понятно, что ему не нужен такой независимый компань-он. У меня одна надежда – на работу в Германии. Мешки из-под импортной посевной картошки из Голландии и Шотландии с серти-фикатами на неё были для меня сегодня, как весточки оттуда: я заметил, что, складывая их в аккуратную стопку, я обходился с ними почти любовно.

8.7 Подул, наконец, свежий ветер, на небе появились облачка, и комары почти исчезли. Последние дни все изнывали от жары и засухи. Нужен дождь, чтобы полил вновь посаженную капусту и картошку и освежил землю. Прохлада и хрюшкам моим мила: они играют и резвятся, как дети.

После завтрака беготня с кормом. Потом затишье – неспешная уборка, выгуливание животных, починка полов, оград, закрепов. После обеда заготовка травы и её выдача. Там уже маячит ужин. После него вечерняя кормёжка и приготовление корма на завтра – тут уже можно не спешить: дневные работы выполнены. И нако-нец, вечерний чай. День закончен, пропал, умер. Мне он принёс только сто двадцать пять рублей – это плата за томление.

А дни проходят томительные, похожие один на другой: одна и та же работа в одной и той же последовательности. Ожидание обеда, ужина, вечернего чая, отход ко сну. И постоянный, нетерпеливый счёт дней до отъезда. И надежда на новости, которые нарушат, отменят эту безотрадную, изнуряющую последовательность. И молчание дни напролёт, как в безлюдной пустыне, хотя людей-то вокруг много, галдёж стоит целыми днями, но поговорить не с кем. Какая радость – общение с людьми, родственными по крови или по воспитанию, а более всего по уровню культуры, по жизненным ори-ентирам! Понимаешь это, когда лишён такого общения. Если б наши дети научились ценить это.

30.7 Алания сказал мне сегодня: «Куда же ты отсюда денешься!» Имеет ввиду, что мне некуда деться с его свинарника... А куда они денутся без такого свинаря! Через два дня должны привезти пять-десят поросят для откорма – куда ж они денутся без меня! За те же деньги ещё пятьдесят свиней! Ох, как бы я хотел смыться отсюда за рубеж, забыть, как дурной сон, этот «колхоз» и себя на куче гнилой картошки! Смыться отсюда тогда, когда они этого не ждут...

Хозяин возит на ферму нужных ему людей, водит, показывает хозяйство. Как барин-помещик. Мы, работники, точно мебель: хорошо, если гость поздоровается, но ни вопросов, ни представ-ления – нас словно нет. Бессловесные рабы. Пример подаёт, конечно, он сам. Возможно, во мне говорит пережиток социалист-ического прошлого, когда приезжие начальники обходили рабочие места и, идя в народ, жали руку трудящимся. И всё же многое зави-сит от состава команды, и нельзя ею пренебрегать. Думаю, у Ала-нии это оттого, что не уверен в себе, неглубока культура, слишком быстро всплыл, не усвоив стиль поведения, не созрев морально. От этого скороговорка не установившейся речи, от этого напускной важный вид, от этого частая демонстрация толстых пачек денег, на-ших «деревянных» и чужих «зелёных». Чувствует, возможно, что я сомневаюсь в нём, не верю в его подлинность, и делает это специ-ально для меня – поразить, ошеломить, вызвать зависть. Жалкий простак, наивный глупец.

19.8 Господи, как я устал и измотан! По-видимому, я самый ста-рый здесь, лысый, седой, для мальчишек просто дед, а занимаюсь самым грязным, самым непрестижным делом. Со мной менее всего и считаются. Смотрю в столовой передачу по телевизору – подхо-дит какой-нибудь пацан лет десяти или двадцати и переключает без спроса программы. А у меня уже нет энергии выговаривать, настаивать на своём: пусть, думаю, их воспитывают их родители, а мне, в конце концов, не так уж и нужна эта передача, даже вовсе не нужна. Всё равно это общежитие не мой дом и, к счастью, никогда им не будет. У меня нет здесь даже своего угла, даже кровать в казарме в моём отсутствие могла быть использована и использова-лась другими.

Постоянно слышу какие-то недосказанные фразы, отдельные слова, смысл которых понятен лишь посвящённым, намёки, напо-минания о неких договорённостях. Плебс устраивается в новой жизни. Я ничего не знаю, не понимаю, ни в чём не принимаю участия. Шофёр – это теперь главная фигура дня, он посредник, сводня, передатчик новостей. Он может скрытно перевезти какой-то груз с одного места на другое и должен об этом молчать – за это ему и платят. А моё дело – картофельные очистки, гнилая картош-ка, навоз. Но четыре раза в день наступает момент расплаты – принятие пищи, тогда за общим столом я стараюсь вовсю.

3.9 Хозяин предложил мне бригадирство, пообещал платить бригадирские и приставил ко мне в подчинение двух молодых рабочих: то ли на ферме возник уже избыток рабочей силы, то ли, действительно, многим не даёт покоя моё безбедное независимое существование. О помощи я никогда не просил, так как с работой вполне справляюсь один, и хотя от повышения не ожидал ничего хорошего, спорить с хозяином не стал, согласился...

Как легко было работу, бывшую до этого почти удовольствием, превратить в форменную каторгу! Теперь я отвечаю не только за себя, но и за своих подчинённых, двух балбесов, единственное желание которых – не перетрудиться, не сделать больше, чем дру-гой. Всё, что они ни делают, ими считается, то есть кладётся на некие умозрительные весы – большая, с их точки зрения, нагрузка, вызывает яростное сопротивление и откровенный саботаж, и получается, что мне проще, как раньше, самому выполнить зада-ние. Уже неделю мне приходится терпеть такую ситуацию.

11.9 Сегодня один из подчинённых в очередной раз оставил кухню свинарника без воды – чаша моего терпения переполнена, пошёл жаловаться Коле. Тот в обычной манере бюрократа, к кото-рому пришёл жалобщик, повернул дело так, что это моя вина, – кому нужна вода, тот и должен беспокоиться.

— Раньше так оно и было, и я делал эту работу сам, – ещё спокой-ным тоном согласился я, – но теперь вы создали бригаду, и беспо-коиться о воде следовало бы всем её членам.

– Ты бригадир, ты и должен больше других беспокоиться.

– Я это и делаю, но только я один! – вскипел я.

– Всё только я да я.

– Короче, или положение изменится, или я отказываюсь от бри-гадирства.

– Хочешь, чтоб только тебе было хорошо?

– Мне хорошо?! Да мне давно уже плохо среди вас... балбесов!

– Что, что ты сказал? Повтори! – взвился Коля, и, хотя я молчал и именно потому, что молчал и не собирался повторить это ставшее для него неожиданно таким обидным словечко, прибавил угрожа-юще. – Да я тебя... по стенке размажу...

 Да, Коля мягок, но на новом месте работы от него требуется жёсткость, таким хочет видеть его хозяин, таким он хочет казаться самому себе. «Свинарь» для него как нельзя более подходящий объект для собственного самоутверждения: не раз он пасовал в ситуациях, когда от него требовалась всего лишь готовность к дра-ке. Бывший гэбист уже понял, с кем имеет дело, он уверен, что не получит отпора...

Ах, сколько раз уже бывало так в моей жизни! Оскорбление, угроза – и я пасую, слабею, словно замерзаю. Жизнь уходит: засты-вают мозг, сердце и мышцы, медленнее бежит кровь, всё внутри, словно леденея, становится бесчувственным. Позже, когда поздно уже что-то изменить, предпринять, когда оскорбитель успел в полной мере насладиться безответностью и понял, что его действия и в будущем останутся безнаказанными, – позже словно возвра-щается жизнь: боль доходит до сердца, оно оттаивает и бьётся, бьётся, как сумасшедшее, кровь вновь бежит по жилам, бежит всё быстрее и быстрее, становясь всё жарче. И вот уже красный туман застилает глаза, и тяжелеют, наливаясь кровью кулаки, и в мыслях являются картины страшного, кровавого возмездия, всегда непре-менно сцены смертоубийства. Мысль на этом не останавливается, выстраивает цепь неизбежных следствий: смертоубийство – потом арест, суд, приговор, тюрьма с уголовниками, крест на всех жизнен-ных планах... Да неужели эти ничтожества стоят тех планов, неуже-ли подонки так сильны, что способны, походя, не зная того, разру-шить эти планы?! Да ни за что! Постепенно кровь остывает, рана затягивается, можно жить дальше. Так прожита половина жизни – планы не осуществлены, на сердце сплошные шрамы, и нет ника-ких навыков самозащиты, сопротивления и отпора. Изранен, точ-нее, изуродован, зато жив.

Неужели так, в страхе, суждено мне прожить и другую половину жизни? В страхе, как бы не избили, не оскорбили, как бы не обокр-али, как бы не уволили с работы? И ещё: это – подробность только моей биографии или это подробность общества, в котором я живу? И там, на Западе, в цивилизованном мире, пройдёт ли этот страх, или я связан с ним навечно, он навечно опутал меня, мои мысли и мои действия? Один знакомый рассказывал мне о своём непутёвом родственнике, мальчишке двадцати лет, у которого всё здесь вали-лось из рук, – даже институт не мог закончить! Уехал на Запад, поступил там на курсы банковских служащих и прислал своё фото – не узнать человека! Уверенность в себе появилась, достоинство в лице и в глазах. А прежде, наверное, был в них один страх.

16.9 Алания вызвал меня для разговора.

– Я в курсе, что у тебя с Колей, он мне рассказал, – начал хозяин. – Знаю, что ты отказался от бригадирства.

 Я молча кивнул головой.

— Если хочешь, можешь опять заступить бригадиром. И я хотел бы, чтоб ты оставался здесь хотя бы до мая.

Идёт уже вторая половина сентября, уборочная закончилась, многие рабочие уволились, разбежались, ферма стоит почти пустая.

— Насчёт мая не знаю, но я хочу отвечать только за себя.

— Хочешь, чтобы только тебе было хорошо?

 И этот туда же! Видно, таково уж общее мнение за стенами свинарника, что «свинарь» хорошо устроился, даже лучше всех устроился. Поэтому-то они сообща вовсю стараются, чтобы ему, как им всем, стало плохо. На этот раз я решил промолчать, не вызывать неудовольствие начальника, но и молчание моё показалось ему обидным, и мне в отместку он сказал:

— Если б я хотел, то давно, ещё весной мог тебя уволить.

— За что?

— За гонор! – выпалил хозяин. – Но ты худо-бедно работал...

Всего лишь худо-бедно... Как будто не было трудных весенних месяцев, беспрерывных будней среди навоза, пищевых отходов, конфликтов с другими работниками.

Мы сидим на лавке в длинной, узкой комнате в метре друг от друга; хозяин сидит, уткнувшись глазами в стол и надвинув на лысую голову до самых глаз импортную спортивную кепку с большим козырьком. Когда он говорит, то поднимает голову и лишь чуть-чуть скашивает глаза в мою сторону – фактически, из-под козырька кепки вещает в стенку перед собой.

— Незаменимых нет, – продолжал он. – А ко мне любой пойдёт, я – богатый человек...

Я пожал плечами. Хозяин расценил этот жест как жест недоверия.

— Да, богатый. Вот, машина разбилась – нашёл денег, четыреста тысяч, купил новую.

 Это правда: пьяный шофёр разбил его легковую автомашину – уже через неделю он ездил на другой иномарке.

— Могу не одну семью содержать, – продолжал по-кавказски бахвалиться хозяин.

И это правда. Он имеет ввиду Ларису, симпатичную молодую женщину, мать-одиночку, живущую на ферме со своим ребёнком, формально исполняя обязанности бухгалтера предприятия. Как и Коля, она беженка из ближнего, эстонского зарубежья. У бывшего милиционера есть в городе также законная жена и двое детей, которые иногда приезжают на ферму. Жена русская, тихая, нев-зрачная женщина. Во время её приездов я вижу её исключительно в теплице, за работой. Лишь однажды ночью я был разбужен громкой истеричной руганью во дворе. Выглянул в окно, узнал Ларису и жену хозяина. Последняя была, по-видимому, пьяна и только поэтому решила при всех дать выход своему оскорблённому супружескому чувству. Если б не эта ночная сцена и названные при этом имена, я никогда бы не узнал подробностей личной жизни хозяина. «Как хорошо я устроился! – подумал я тогда. – Сижу целыми днями в своём свинарнике и ничего этого не знаю, не знаю и знать не хочу».

И сейчас я твёрдо сказал ему:

— Твоя личная жизнь меня не интересует.

— Так-так, – хозяин, по-видимому, обиделся во второй раз. – Значит, так: Коля будет работать, как работал, а тебя я выгоню.

— Я и сам уйду, – ответил я спокойно и пошёл из комнаты.

 Да, пора уже уходить. Чем лучше это личное предприятие тех государственных, где я работал раньше? Везде одно и то же. И довольно опускаться. Я шёл на эту работу, чтобы поучиться, думая о собственной ферме. Теперь понял: без денег, без начального капитала не будет никакой собственной фермы. Поговорил с двумя мужиками-строителями: один из них, их лидер, оформил землю на себя и теперь зовёт остальных уходить и работать на его земле. Но они голые, им не на что обустраиваться, надежда только на Ала-нию. И земли свободной, они считают, больше нет – Алания тоже говорит об этом и, похоже, не врёт. Так что же я здесь делаю? Боюсь, момент упущен, и землю теперь придётся покупать. И тогда Алания уже не нужен.

21.9 Овцы: не живут, а маются. Без водителя, лидера, они, как легчайший пух, который даже слабые дуновения ветра гоняют с одного места на другое. Я пробовал выявить хоть какое-то подобие авторитета в овечьей отаре, по старшинству или полу, – и не смог. Это особая разновидность стада, которая обходится без авторите-тов. Как примитивное человеческое общество в начальный период своего развития или как малые группы населения даже в нынеш-ние времена.

 Идёт последняя неделя моей работы на ферме, вечером двад-цать шестого сентября я еду домой. Надо отдохнуть, придти в себя, поговорить с женой, узнать, есть ли новости, убедиться, что есть и другая жизнь, кроме крестьянской. Интересно, можно ли и как долго сохранять полноценную интеллектуальную активность при длительном занятии примитивным трудом, или она угасает за ненадобностью? Конечно, какую-то плату в виде снижения интел-лекта человек платит за радости так называемого здорового кресть-янского труда.

5.10 Не работаю. Остановился сегодня возле станции метро. Был конец рабочего дня, повсюду толчея народа, торговля с лотков, из киосков и прямо с рук. Торгуют всем, пирожками, книгами, цвета-ми. Бросилась в глаза самая откровенная бедность, недостаток всего и вся, хаос единичных человеческих судеб. И вдруг слышу музыку и вижу маленький оркестр: скрипка, аккордеон и труба – звучит что-то ностальгически-бодрое, конца сороковых годов, ког-да страна тоже оживала после бедствий войны. Музыка собрала небольшую толпу слушателей, в перерыве люди кидают в картонку мелкие деньги.

Город запружен грязными, помятыми автомашинами. Белыми воронами на этом фоне выглядят новенькие, блестящие иномарки богачей. А вот и их телохранители: всегда выдаются в одном из двух измерений, в длину или в ширину и ни в каком больше. А это, вот, безработные: им некуда спешить; их взгляд ленив и рассеян, скользит бесцельно мимо лиц прохожих, демонстративно игнори-руя их. Я тоже безработный, но у меня есть цель – уехать отсюда. Что, свет клином сошёлся на стране, где ты родился, что надо непременно мучиться и умереть там же? Земля большая.

8.11 Вчера вызнал телефон «американца» из Всеволожска, соз-вонился с ним и ездил знакомиться. Интересная личность: бизне-смен новой формации и успел сделать больше, чем я. Жил в Аме-рике, имеет деньги, связь с заграницей и интересную работу: пы-тается восстановить русскую усадьбу восемнадцатого века, сделать из неё что-то вроде музея и одновременно постоялого двора. Если б мне найти место возле таких людей... Я предложил свою помощь, хотя, ясно, что ему нужны другие люди, с деньгами, инвесторы.

Рассказал ему немного о себе и о том, как не задержался в дерев-не. «Да они же крестьяне! – не долго думая, нашёл он объяснение. – У них такая психология, они всегда и везде такие...» Какие кре-стьяне?! Если б они были крестьяне! Ведь там нет ни одного, кто любил бы землю. Рвачи есть, начётчики и бюрократы есть, а людей знающих и любящих землю нет. Иначе, наверное, меня не отпус-тили бы, всё было бы иначе. Урожай того же картофеля был бы раз в пять выше.

17.11 Читаю книжку «Россия восемнадцатого века глазами ино-странцев».

Царица при свидании подаёт иностранцам чарку водки, затем пиво и вино...

Придя куда-нибудь и вступивши в комнату, русские не говорят прежде ни слова, но ищут глазами изображения какого ни есть свя-того, которое всегда имеется в каждом покое. Отыскав оное, они кладут перед ним три поклона, осеняя себя крестным знамением и произнося: «Господи помилуй!» или: «Мир дому и живущим в нём!», и опять совершают крестное знамение; затем уже здорова-ются с хозяевами и ведут с ними беседу. То же самое делают они, посещая чужестранцев: сотворяют поклон перед первой попавшей-ся им на глаза картиной из опасения не отдать прежде богу подо-бающего ему почтения...

Большое удовольствие для них глазеть на калек и пьяных... Пётр Первый показывал автору записок как достопримечательность че-ловека с кишкой, выпавшей из живота. Ничего в государстве не делается без его, государя, участия и ведения, и все дела проходят через его руки...

21.11 Пришло письмо от Томаса с приглашением погостить у него, и, что особенно важно, с вызовом господина Коха для работы на его свиноводческой ферме... Что-то будет! Мы уже считаем тысячи и миллионы рублей, которые я заработаю у него, хотя неизвестно, какова будет реакция немецких властей, разрешат ли. Но мечта греет, мечта о возможном моём выезде на работу в Германию – больше надеяться не на что. Живём-то сейчас только на зарплату жены, то есть сидим почти без денег.

26.11 Съездил на ферму, забрал трудовую книжку и привёз мешок картошки. Там очень мало знакомых лиц – все разбежались. Или уволены, если верить Алании. Впереди холодная зима, а жильё не очень-то готово к ней, и кормёжка худая. Огромный, полутём-ный и холодный свинарник стоит, корм для свиней возят из кормо-кухни, которая в ста пятидесяти метрах от свинарника. Печь, где я готовил, совсем развалилась, но на ней по-прежнему готовят. И по-прежнему замерзают трубы и краны: какой-то человек с замёрз-шим, посиневшим лицом отогревал их паяльной лампой. Когда я ехал, ещё думал наняться на месяц-другой, но узнал, что за все неустройства мужики получают только пять тысяч, – и язык не повернулся сделать предложение. В город вернулся с Аланией и гэбистом.

4.12 Наконец! Отстоял два с лишним часа в консульстве и полу-чил долгожданное Aufnahmezusage, «Согласие на приём» в Герма-нии для всей семьи, в тамошней Саксонской Швейцарии, о которой когда-то мечтал. Да, мечта сбывается, когда ждёшь уже чего-то другого, лучшего, – я же хочу работать там, пусть даже в свинар-нике, а не сидеть на пособии!

8.1 Встретили Новый год в состоянии ожидания. Ждём все, вся семья, и за это все наши тосты. Если бы этого не было, я не знаю, как можно было бы продолжать жить. Даже жена готова терпеть моё безделье и не напоминает о работе. Но с каждым днём ожида-ния, кажется мне, убывает моя сила жизни – и так уж её немного осталось. Конечно, придёт из консульства положительный ответ о работе в Германии, и сила явится, но сейчас лучшим способом существования был бы сон. Консульство однако пока молчит. Хоро-шо бы также из ОВиР дождаться разрешения на выезд... Ах, если б десять-пятнадцать последних лет были сном, настоящим, цели-тельным, а не дурным! Сердцевина жизни, кульминация её прошла в мышиной возне, в затхлых советских конторах – есть отчего сходить с ума...

12.1 Совершил круиз по пригородам Репино – Комарово – берег Финского залива – Сестрорецк, за продуктами: макароны, мясо, масло, сыр. В городе черным-черно, слякоть, всё течёт, а там земля, деревья, кусты, крыши домов в чистейшем снежном наряде. Но тепло, даже солнце хотело выглянуть, и ветренно, лепёшки снега падают с ветвей.

Посетил Публичку, листал справочник «Весь Петербург» – пос-ле революции выходят до 1932 года несколько номеров, выходят по инерции, но инерция иссякает, и дело прекращается. Вот названия кооперативов, которые зарегистрированы в Ленинграде в 1925 го-ду: «Дружный литейщик», «Красный ломовик», «Фанеро-труд», «Трудовой коробочник», «Древотруженник», «Универсальный ту-фельщик», «Канализационное бетонное дело», «Стекловставка», «Матрацпром», «Трудовая польза» и многие другие в том же духе. В каждом правление с председателем и членами, ревизионная ко-миссия с теми же должностями – вот он, материал для «Золотого телёнка». Можно улыбнуться названиям кооперативов, но можно и погоревать, что среди множества нынешних коллективных и част-ных предприятий немного найдётся таких, которые что-то произво-дят, товар или услуги, а не перепродают только. Поубавилось в Рос-сии мастеров.

21.1 Читаю в последние дни книги об истории России: Карамзин, Ключевский, Костомаров, Ольденбург, воспоминания очевидцев революции, до сих пор не издававшиеся у нас. Читаю, словно про-щаясь со страной, стремясь напоследок запечатлеть в памяти её уникальную, многострадальную историю, чтобы нести её потом в чуждые пределы, иным людям.

Карамзин сообщает. Пётр Второй, четырнадцатилетний мальчи-шка, в окружении фаворитов, порой таких же мальчишек, как он сам. Им нет дела до судеб страны, они заняты охотой, развлечени-ями; ими движут амбиции, пристрастия их переменчивы. Двор со своим императором сидит в Москве, все дела запущены; Петербург, новая столица, в небрежении, брошен на произвол судьбы; то же самое и флот – делу Петра Великого грозит упадок и забвение...

Ещё у Карамзина. Ирина, сестра Годунова, жена царя Фёдора Иоанновича, по смерти мужа, рыдая, говорила: «Я вдовица бес-чадная... Мною гибнет корень царский!»

Удивительно, давно нет человека, который сказал эти слова, ни-чего не осталось от людей, которые их слышали и передали потом-кам, но сами слова остались и живут. Всё рассыпалось в прах, царства, империи, миллионы их подданных, всё рассыпалось в прах, и прах тот летучий развеяло по свету ветром времён, а слова бесплотные остались, стоят, словно вырезанные из камня, – столько в них вечно живой, драгоценной для потомков подлин-ности.

25.1 Вновь консульство – и вновь безуспешно. Упадок сил такой, что хочется лечь и не вставать. Некоторое успокоение нахожу толь-ко в чтении исторических книг.

Это уже Ключевский. «Закон жизни отсталых государств или народов среди опередивших их: нужда реформ назревает раньше, чем народ созревает для реформ; необходимость ускоренного дви-жения вдогонку ведёт к перениманию чужого наскоро».

Вот как мы пришли к сегодняшнему дню, вот как было трудно тогдашним людям, и было это в последний раз недавно, каких-то сто лет тому назад. Как это, в сущности, немного, понимаешь, сравнивая этот промежуток времени с длиной своей жизни: я, вон, прожил уже почти половину этого срока – и вот, такая усталость... Если срывается также выезд на постоянное жительство, мне остаётся только повеситься. Только кому ты сделаешь хуже? – людям, которые одни остались тебе дороги в этой стране.

28.1 Ура! Во вторник ОВиР принял решение: нам разрешается выезд заграницу на постоянное жительство. Теперь дело за фор-мальностями, их, собственно, немного и они даже приятные. Нап-ример, вчерашнее снятие с учёта в военкомате и предполагаемая завтрашняя выписка в паспортной службе. Конечно, не исключена вероятность подводных камней, которые система разбросала на нашем пути, но поток несёт нас, и никому уже не остановить его. Надеюсь, в следущий вторник вновь быть в ОВиР и открыть заклю-чительный акт его работы.

Сегодня в первой половине дня, доехав до Комарово, шёл оттуда пешком в Репино, вдоль залива, один по безлюдью. Было морозно, снежно, светло вокруг и, наконец, светло в моей душе. Даже безде-нежье теперь не гнетёт. «Германия, Германия, прекрасная страна!» – декламировал я на ходу. Надеюсь, что этот дневник, эти записи скоро будут со мной там, – как грустное, но и сладкое напоминание.

29.1 Консульство. Биржа труда в Германии отказала мне в приё-ме на работу – придётся баварскому фермеру искать себе другого свинаря. Сейчас это меня уже не трогает. Даже думаю, молодцы немцы, что закрывают границу для всяких...

3.2 Ждём выписки. «Людей много, а работать некому», – пожа-ловалась мне служащая паспортного стола. Я мог ей только посо-чувствовать: не её вина, что некому обрабатывать массу бумаг, которые словно крепостных прикрепили нас к этому государству; каждая добытая бумажка, подпись каждого чиновника и каждого ведомства или конторы – точно ещё одна снятая закрепа, ещё одно звено разрываемой цепи, ещё один шаг на пути к свободе.

9.2 Ждём. «Если в милиции кто-нибудь не заболеет, завтра получите паспорта с выписки», – сказала женщина. Проклятая система: так опутала людей, что сама теперь не в силах распутать.

Вчера поехал за продуктами в Приозерск, доехал только до Мюллюпельто, дальше поезд не шёл. Походил по посёлку, купил в магазине хорошей деревенской сметаны, яблок и масла. У одного крестьянина купил молока. С погодой повезло: выпал снежок, и солнце светило – так ярко и по-весеннему светло было! Хочется перед отъездом вооружиться приятными впечатлениями о родной земле.

10.2 И сегодня поехал за молоком, туда же. На этот раз довезли только до Отрадного. Пошёл вместе с другими пассажирами на шоссе. Автобус, к счастью, пришёл быстро. Доехал до поворота на Мюллюпельто и дальше с местным парнем пошёл пешком. Погода ветренная, морозная, солнечная. Я бы прошагал так до самого пос-ёлка, но взяла попутная машина. В полпервого я уже был у молоч-ницы. До поезда было два часа, посидел у них перед телевизором, попил парного молока. В четверть третьего – на электричку. Не заходя домой, в паспортную службу – слава богу, выписали!

16.2 Опять за молоком – дома никак не сидится, мне необходимо движение. Погода типично февральская: идёт снег, метёт, за окном поезда снежные вихри. Скоро, скоро уже другую природу и другие пейзажи увижу я за окном, но те, которые вижу сейчас, буду с удо-вольствием вспоминать.

Не в «Беге» ли Булгакова кто-то говорит: «Россия без нас обой-дётся, мы без неё – нет». Ложь! Вышло так: одни давно уехали, уе-хали, проклиная её, им было трудно, но они выжили и издали нежно любили её; другие, которые остались, были преданы ею, в застенках и в лагерях кончали свою жизнь, и со временем, в своих потомках, хотя и остававшихся на этой земле, лишились иллюзий относительно своей «милой» родины, разлюбили, прокляли, в ду-ше оставили её. И что же она, родина, Россия, обошлась без них всех? Погибла!

19.2 Семнадцатого забрали в консульстве паспорта с роскошным немецким клеймом, купили билеты на поезд. Едем завтра в 16-10...