Александр Ланин

Волхвы и Василий. Стихотворения

Волхвы и Василий


 


Когда поёживается земля


Под холодным пледом листвы,


В деревню "Малые тополя",


А может, "Белые соболя",


А может, "Просто-деревню-6ля"


Хмуро входят волхвы.


 


Колодезный ворот набычил шею,


Гремит золотая цепь.


Волхвам не верится, неужели


Вот она - цель?


Косые взгляды косых соседей,


Неожиданно добротный засов,


А вместо указанных в брошюрке медведей


Стаи бродячих псов.


Люди гоняют чифирь и мячик,


Играет условный Лепс.


Волхвы подзывают мальчика: "Мальчик,


Здесь живёт Базилевс?"


И Васька выходит, в тоске и в силе.


Окурок летит в кусты.


"Долго ж вы шли, - говорит Василий.


Мои руки пусты, - говорит Василий.


Мои мысли просты, - говорит Василий.


На венах моих - кресты."


 


Волхвы сдирают с даров упаковку,


Шуршит бумага, скрипит спина.


"У нас, - говорят, - двадцать веков, как


Некого распинать.


Что же вы, - говорят, - встречаете лаем.


Знамение, - говорят, - звезда."


 


А Василий рифмует ту, что вела их:


"Вам, - говорит, - туда."


Вы, - говорит, - меня бы спросили,


Хочу ли я с вами - к вам.


Я не верю словам, - говорит Василий.


Я не верю правам, - говорит Василий.


Я не верю волхвам", - говорит Василий


И показывает волхвам:


 


На широком плече широкого неба


Набиты яркие купола.


Вера, словно краюха хлеба,


Рубится пополам.


Земля с человеком делится обликом,


Тропа в святые - кровава, крива.


А небо на Нерль опускает облаком


Храм Покрова.


Монеткой в грязи серебрится Ладога,


Выбитым зубом летит душа,


А на небе радуга, радуга, радуга,


Смотрите, как хороша!


 


Волхвы недоуменно пожимают плечами,


Уворачиваются от даров.


Волхвы укоризненно замечают,


Что Василий, видимо, нездоров.


Уходят, вертя в руках Коран,


Кальвина, Берейшит.


 


Василий наливает стакан,


Но пить не спешит.


 


Избы сворачиваются в яранги,


Змеем встаёт Москва,


 


И к Василию спускается ангел,


Крылатый, как Х-102:


"Мои приходили? Что приносили?


Брот, так сказать, да вайн?"


"Да иди ты к волхвам, - говорит Василий.


А хочешь в глаз? - говорит Василий.


Давай лучше выпьем", - говорит Василий.


И ангел говорит: "Давай."


 


 


Цепь


 


Неразумные птицы летят на юг, а разумные ищут тень,


Но когда все запреты летят на йух, погибают и те и те.


Караваны сбиваются с горных троп, и обрыв их, как жребий, крут.


И последние люди бегут в метро и сбиваются в тесный круг.


 


Неразумные твари ползут в ковчег, а разумные ждут огня.


Попытайся понять их, простить, прочесть, и найди среди них - меня.


Дискотека открыта для всех гостей, у кого нет когтей и жал,


Но однажды туда проскользнёт метель на холодных кривых ножах.


 


И земля задымится, и встанет зверь, и асфальт обратится в лёд,


И у каждой из наших бумажных вер будет шанс завершить полёт.


И тогда наша жизнь - как игла в ларце, и на каждом её конце


Неразумные снайперы ищут цель, и разумные ищут цель.


 


 


* * *


Потёртый френч - немодный уже лет шесть,


Вечная трубка, взгляд - скупой и неброский.


Вечную ручку берёт, как прыгун - шест,


Иосиф Виссарионович Бродский.


 


За деревянной дверью ни волхва, ни вола.


В шкафу ни скелета, ни поллитровки.


Звёздное небо письменного стола -


Это оспины отражаются в полировке.


 


Текст состоит из предателей и ворья,


Так лица с наплывом делаются зернистей.


Он взмахивает рукой и выводит: "Я


Терпеть не могу амнистий.


 


Потому что, когда в деревню войдут зека,


Ни в лес не уйти, ни в небе не схорониться."


Поэт - один на кончике языка.


Тиран - один - меньше, чем единица.


 


С трибуны чужой гробницы стоять, глазеть,


Посадив народ на ампир и воду.


Мир состоит из понятных ему газет


И людей. Но люди требуют перевода.


 


Вечность раскурена, времени пять часов,


Ночь давит на плечи - баба, а с шеей бычьей.


За окошком лает созвездие гончих псов,


И чёрные точки движутся за добычей.


 


 


Фотография


 


Фотография ретро с привычным потёком в углу


Уступает дорогу металлу, пластмассе, стеклу,


Уступает напору неистово благостных дней.


Виноватые трещинки делают рамку прочней.


 


Кто верней сохранит фотографию - я ли, она ль?


У моих телефонов увесистей диагональ.


Но у времени в рамке стоим, навсегда рождены.


Это было давно, это было ещё до войны.


 


А война подступала, входила, втекала война,


И призывно стучала о берег вторая волна.


От одной убежишь, но опять за призывом призыв,


И ушедшие будят детей и вручают призы.


 


Каждый взгляд из-под рамки зернист и немного колюч,


И, смутясь, убегает уверенный солнечный луч


От нелепой картинки, где дом, и трава, и гамак,


Одиссей, и жена Пенелопа, и сын Телемак.


 


 


А.Д.


 


Как только с другой стороны оказываются люди,


Война разворачивается, как баба, плавно и не спеша.


У Петера Зауэрапля заклинивает люгер.


У Сани Петрова перекашивает патрон в ППШ.


 


Чумазые лица ангелов непременным добром согреты,


Приклады рогов спилены, чтоб не мешать полёту.


Майор на морозе курит трофейную сигарету:


"Ёпта, - говорит, - умеют же, ёпта."


 


Лёха и Олексiй - на гражданке, считай, соседи,


Харьков, Алексеевка, школа сто сорок девять.


После перестрелки оба идут в соцсети,


А что ещё после боя в мокрой палатке делать.


 


Время латентных войн (модно писать: гибридных).


Олексiй и Лёха спорят в комментах о зрадах и перемогах.


Только вот бабы плачут, только вот парни гибнут,


Хотя сволочь-статистика говорит, что меньше, чем на дорогах.


 


САУ лупит нещадно, видимо, падла, любит.


Чинарик, он же недопалок, чиркает о страну.


 


Как только с другой стороны оказываются люди,


Ты проиграл войну.


 


 


Башня


 


Вавилонская башня - сколько её ни строй,


Мучительно, разноязыко, в пределе - молча,


Национальность угрюмо идёт сквозь строй


Волчьих папах и улыбок волчьих.


 


Бинарен граф раздвоенных языков,


Но треск стопы - зависит от веса камня.


Язык уже расплющен - ему легко


Разбрасывать накопленное висками.


 


В нищете безбожия каждому знаку рад,


Каменщик не понимает причины гнева,


Тленом своим прорастая сквозь зиккурат,


Вырастая до города, до страны, до неба.


 


Из-под полы легко торговать, стрелять,


Но время идёт вдоль строя, не замечая.


 


Трудно ни с чем себя не отождествлять -


Мельчаешь.


 


 


Пианино


 


Торчащимв небо дымом бородат


Раздетый труп горящего Берлина.


 


На фоне роты танковой - солдат


Играет на трофейном пианино.


 


Ни одухотворённого лица


Вокруг, ни мыслей кроме "сука, живы".


Да что он им - растрепанный пацан


Последнего военного призыва,


Случайный гость в котле передовой.


 


Но даже тем, кто не успел к началу,


Так хочется кричать, что ты живой.


Кричать, как и в атаке не кричалось.


 


Кричать, как в ТПУ-4-бис


За миг до взрыва топливного бака.


 


И даже тёртый хмурый особист


Не хочет знать, что он играет Баха.


 


 


Персей


 


Не бывает материальных ценностей


И нематериальных ценностей.


Просто деньги обычно вечером, а счастье чаще с утра.


 


Персей ощущает, что миру опять не хватает целости.


Искусственность всякой дихотомии - залог победы добра.


 


Не бывает людей меркантильнее,


Чем герои-бессребренники.


Персей планирует подвиг, чтобы не измельчать.


 


А мы бы вложились в акции света, если бы не посредники.


А мы бы купались в золоте, когда бы могли молчать.


 


Персей обегает знакомых,


Советуется с бывалыми.


Ему Иисус вручает сандалии, молот вручает Тор.


 


Дай Медузе гуглоочки, она бы не убивала бы -


Она создаёт свой каменный век...


 


Дубль второй. Мотор:


 


Персей прилетает к Грайям,


Размахивает молотом,


А ему навстречу идут Иоганн, Людвиг и Амадей.


 


На распродажу мудрости редко пускают молодость -


Она слишком щедро платит за бросовую модель.


 


Призывно лает собака,


Рядом уснула девочка.


Персей залетает в домик и уносится в ураган.


 


Сколько того - настоящего. Не выдуманного. Не сделанного.


 


Смех ребёнка.


Улыбка женщины.


 


Труп врага.


 


 


Кадровик


 


Ухмылка кадровика, как трудовик, поддата.


Менеджер Энди Сидорофф тупо глядит в сиви.


У менеджера на выбор два кандидата -


Оба хотят большой и чистой любви.


 


Бульдог под ковром чихнул и наморщил брыли,


Ему не нравятся оба, но сейчас не его ход.


Один кандидат носит в кармане складные крылья.


Второй - стальные перья, заточенные об живот.


 


Один кандидат - в белой рубашке, отглаженной до истерики,


Очки на узенькой переносице идут к высокому лбу.


Он учился в Оксфорде, стажировался в Америке.


Второй кандидат - в гробу.


 


Второй кандидат если встаёт, то разве что к холодильнику.


На его языке "пива будешь" примерно, как "ай лав ю".


Первый живёт по ежедневнику, просыпается по будильнику.


Второй - не явился на интервью.


 


Бульдог стучит в дверь, спрашивает, не пора ли там.


Менеджер пишет "по собственному" и на стол бульдожий кладёт,


Потому что первый подходит по всем параметрам,


А второй уже не придёт.


 


 


Деянира


 


Тётке из загса снятся пары пока ещё разных лиц,


Держатся вместе, вместе требуют: пожалей.


Из полусотни знакомых двое не развелись.


Подозреваю, лень.


 


Спрашивать о согласии после бы, а не до...


Тётка из загса массирует пальцем родинку у виска.


 


Геракл внезапно возвращается с подвига - тоже мне анекдот.


Знаем мы эти подвиги - сауна да вискарь.


Деянира стирает ему хитоны, сглаживает углы,


Делает из шута героя, как короля свита.


 


Вместе держат проблемы, беды, трагедии, кандалы.


Ну и любовь, конечно. Куда без любви-то?


 


А ещё можно выгнать мужа и завести кота -


Он гадит примерно так же, но чаще бывает дома.


 


Деянира выходит к речке. У речки стоит кентавр,


Он ещё тот красавец и ещё тот подонок.


 


Деянира лежит и думает: что он забыл во мне?


И надо успеть получить ответ, пока он из неё не вышел.


А кентавр - дитя природы - движется в такт волне...


 


А после корчится в такт, всего на октаву выше -


 


Муж всегда возвращается, что бы ни врал Платон.


Дважды, трижды, четырежды - в ту же самую реку.


Любовь пропитывает тело, как нессова кровь - хитон,


Как душа пропитывает человека.


 


Всё сказанное - правда, палец до крови стёрт.


Всё невысказанное - ложь и обернётся ложью.


 


Деянира легко раздевается, делает шаг в костёр


И делит его, как ложе.


 


 


Дед


 


Под ладонями-снегоступами


Вьюга волосы размела.


Не была она неприступною


И доступною не была.


 


Души держатся, словно яхонты


В кольцах рядышком - на клею.


Годы-проводы, годы-ягоды,


Птицы синие их клюют.


 


Закрутить бы ему с молоденькой,


Да никто не подаст руки.


А у вечности вкус смородины,


Но не ягоды, а реки.


 


 


Ной


 


Морщинистая скатерть в пятнах рыб,


Пора за стол, пожалуйста, коллега.


Безудержно плодятся комары


В щелях ковчега.


 


Довольный гул пронёсся по рядам -


Профессор пьян и опыт неподсуден.


Придонный ил течёт по бородам


Других посудин.


 


Уходит голубь дроном в полутьму,


В ночник луны на двести сорок люмен,


И Ярославной плачет по нему


Голубка в трюме.


 


Пророкам не пристало бунтовать,


Когда бы не количество полосок,


Когда бы не проросшая трава


Из влажных досок.


 


И капитан невыносимо рад,


Танцующий по палубе в халате -


Ему уже не нужен Арарат,


Ковчега хватит.


 


Что царствие - земное ли, иное?


Проблемы бога не волнуют Ноя.


 


 


Первое мая. Пасха


 


Если как следует постараться,


Можно вернуться в детство без ностальгии.


 


Старик Гомер выходит на демонстрацию.


Мы с ним - те же. Слова - другие.


Мне ещё не перед кем виниться,


На папиных плечах проезжающему мимо.


А у Гомера ночами ноют глазницы.


Врачи говорили - мина.


 


Христос и Ленин столкнулись лбами


Прямо на Дворцовой у кремлёвской стены.


 


Гомер доедает миску с варёными бобами -


Предчувствие троянской войны.


 


Вчера красен флаг, позавчера - угол,


На морщинистом лбу шрамы от граблей.


Гомер привычно залезает в гугл,


Проверяет, как назывался восьмой корабль.


 


Не зря нас папы на закорках тягали -


Мы выучили, что бога нет и баста.


Хриплый голос славил коммунизм в матюгальник -


Будущий архиерейский бас.


Там нет сил выше, чем силы трения.


Там вера - посылка на предъявителя.


 


А то, что к Гомеру вернулось зрение,


Так это заслуга партии и правительства.


 


Забытый зритель в самом дальнем из кресел


Переигрывает, изображая храп.


- Христос воскресе - воистину воскресе.


И мы такие: Ура-а-а.


 


 


* * *


 


В Питере ветер свищет, рыщет метро по веткам,


На Грибанале паркинг, в скверике мёрзнет память.


Крыши растили уши долгим крышиным веком,


Чтобы острее помнить, чтобы больнее падать.


 


Новая Мариинка тихо подкралась сзади,


Старая Мариинка делает вид, что курит.


Люди живут на кухнях, кухни размером с залы,


Залы не станут верить тем, кто не жил на кухнях.


 


Люди не в тёплых стенах, там у них вроде ада.


Люди - они в вагонах, люди на крышах люди.


Питер щекочет нервы шуткой Иродиады:


Ванька, прикинь, проснётся, а голова - на блюде.


 


 


Рабочий день


 


Каждое утро город слетает с пробок.


Каждое утро город сплетает кокон,


 


Чтобы не видеть тех, что снимают пробу,


Шаркают дверью, лыбятся в линзы окон,


 


Тех, что вползают, прячась за рулевое,


Тырят по полкам ложки, хрусталь, иконы.


Город смирился, город давно не воин.


Каждое утро в городе - их законы.


 


Город потом проснётся, уже под вечер.


Выпьет рассола, выпьет ещё рассола,


К сумеркам встанет, к ночи расправит плечи


И загуляет, молодо и бессонно.


 


Кошек погладит, хлебом покормит уток,


Звоном расчешет улиц седые пряди,


 


Чтобы не помнить тех, что приходят утром


В чёрных костюмах. И без него во взгляде.


 


 


Во дворе


 


Вроде бы тем же деланы,


А всё равно иные.


Взрослые - чёрно-белые.


Дети - цветные.


 


Взрослые ходят, шаркая,


Лица в асфальт закатаны,


А у детей шарфики


Соперничают с закатами.


 


Взрослые аккуратны,


Прячут улыбок вытачки,


Одалживаются у радуг


По капельке да по ниточке,


 


Взвешивают по грамму,


Тщательно и сурово.


Яркие - только храмы.


Всё им, златоголовым.


 


Только дворы не веруют,


Дворы не просят пощады.


Дворы распахнуты веером


Детских площадок.


 


С храмами счёт ничейный -


Домик в кобальт окрашен,


Выплеснут на качели


Школьный набор гуаши.


 


Жизнь не бывает горькой,


Счастью не быть залётным,


Если сияет горка


Розовым и зелёным,


 


Если даже под вечер


В мордашках непромокаемых


На батутах - подсвечниках


Прыгают огоньками.


 


И как бы мы там ни ныли,


Какой бы мы кадр ни вырезали,


Дети - цветные.


 


Пока они в нас не выросли.


 


Утренняя рыбалка


 


Вечность встаёт над райскими доками,


Гладит глазницы, печёт плечо.


Бог на скамейке читает Докинза,


Думает: "Во зажигает, чёрт."


 


Тысячи солнц невниманьем радуя,


Словно листву, раздвигая зной,


К дому шагает по тонкой радуге -


Хрупкой, межоблачной, подвесной.


 


Роется в блёснах, садках с катушками,


Лёгкий мандраж от жены тая...


 


И достаёт из старой шкатулки


Три доказательства бытия.


 


 


Инфант


 


Ты и вырос бы до мастера, инфант,


Но у ангела-хранителя инфаркт.


У него таких инфантов до хера.


Все они в каком-то смысле мастера.


 


Ты смешал бы откровение и суть,


Но у ангела-хранителя инсульт.


Он прошёлся по отметке нулевой


И с пропеллером летает над Москвой.


 


Если вырастешь хотя бы до небес,


Этот ангел позовёт тебя к себе


Есть печеньки, да заваривать чаи,


Да нахваливать творения твои.


 


Взглядом птичьего полёта опалён,


Ты проснёшься и бомжом, и королём,


Научившийся и править, и летать.


 


Разве только что хранителем - не стать.


 


 


* * *


 


Каждой нотой очеловечен,


Звук своей дорожит дорогой.


А слова приходят под вечер -


Тихо топчутся у порога.


 


Замирает струна стальная.


А слова как чужие люди:


- Ты устал, - говорят, - мы знаем,


Мы тебя и такого любим.


 


Остаются, делясь прохладой,


И молчат, и часы заводят.


 


И, наверное, так и надо,


Что под утро они уходят.


 


 


Шекспир и Шолохов


 


Шекспир приходит к Шолохову (или наоборот):


"А что, Михаил Александрович, и вам не верит народ?


Я, вон, по гроб обласкан, вместо гвоздей - винты,


А они говорят: три класса и какая, на хрен, латынь?


Мир - театр абсурда, вошь в моей бороде.


Выпьем-ка лучше доброго эля. Эль добрее людей."


 


Шолохов отвечает, рукописью шурша:


"А может такая лажа у всех у нас, кто на ша?


Подлая эта буква. Ей, ударом под дых,


Оправдывать мощи старцев немощью молодых.


Что я там мог наляпать - мелкий усатый жлоб.


Был бы я Кузнецовым, глядишь, оно и сошло б."


 


"Да брось, - Шекспир отвечает, - теория никуда.


Вот ты меня уважаешь, бро? По жестам вижу, что да.


Буквы - они ж как люди, им бы в ребро перо,


А если ещё и песком присыпать... В общем, не парься, бро.


Что им до нас - плагиаторов, неучей и ханыг.


Шелли - вообще, вон, баба, а критикам хоть бы хны."


 


Шолохов наливает, а как тут не наливать -


Початая самогонка, как начатая глава.


И стратосферы наледь, и два казака на литр,


И Шолохов наливает, ну как ему не налить.


На закусь краюха хлеба, орлиная требуха.


У них там в небе с этим не строго: хочешь бухать - бухай.


 


В полупустом стакане плещется дно полей.


Что ты, краёв не видишь, Вилли? До горизонта лей!


Шолохов бьёт Шекспира пьяной своей игрой,


Вслух жалуясь после первой, молча после второй,


Словно больничным стенам, крашеным небесам:


"Вот этими вот руками, Вилли, сам, понимаешь, сам!"


 


Обнявшись идут по улицам Шолохов и Шекспир,


А рядом, за каждым облаком, театр, который мир.


Не ему отличать носителя краткой славы земной


От гения, написавшего "Гамлета" с "Целиной".


Они обменялись майками. И уже не понять на ком


Голубая с Френсисом Бэконом и рваная с Пильняком.


Им не перед кем выделываться, не перед кем отвечать.


 


Люди - они ж как буквы. В корзину или в печать.

К списку номеров журнала «Кочегарка» | К содержанию номера