На мостике-радуге. Отрывки

                                                      1

Словно в ночной, непроглядной мгле, когда черное небо сливается с бездной моря, огромный корабль, у которого некто невидимый и могучий обрубил якорную цепь, продрейфовал бесшумно с потушенными огнями и спящей командой в открытый океан без руля и без ветрил, – огромная страна, покинув тихую гавань, устремилась в неразгаданную даль.

Странные времена, веселые, иногда страшноватые, на грани абсурда, настигали и отбегали, как волны; в том, что происходило в стране, проступало нечто иррациональное, но оно не сейчас родилось, а раньше скрыто было от взглядов непричастных, как будто бы существовали до этого две не соприкасающиеся одна с другой стороны жизни, как две половинки луны, одна из которых всегда освещена солнцем, а другая – в тени и холодна.

Погубленная семь десятилетий назад страна словно задергалась в конвульсиях; и еще, все, что происходило, напоминало или позволяло предположить аналогию с прокручиваемой в обратном направлении магнитофонной лентой: зима; голод; разруха; НЭП…

Но все было, все события как бы в уменьшенном масштабе, не столь трагично, слегка размыто и даже не очень серьезно; временами смешно…

Зима пришла, одна из первых зим перестройки, ранняя, снежная, морозная, очень красивая; в черном вечернем небе грозно сияла, переливаясь красным и голубым, большая звезда. Люди с пустыми сумками брели по улицам. Магазины плотно забиты были вьющимися зигзагом очередями, где стоявшие близко напротив друг друга в соседних витках в надежде дождаться куска масла в четыреста граммов, – столько отпускалось строго в одни руки, – или пакета с мороженой рыбой, – знакомились, поскольку стояние было долгим, и быстро обретя общие темы, делились проблемами и соображениями.

Розочка вышла из гастронома на Большой Бронной, где она простояла в очереди за вермишелью. Из винной очереди перейдя, за ней встал невзрачный мужичок, поинтересовавшийся:

– Майонез есть?

– Не знаю, – вежливо ответила Розочка, – я стою за вермишелью.

– Извините, – сказал мужичок, – я не хотел вас обидеть.

Она вышла из магазина, все еще улыбаясь. У входа плотный инвалид без одной ноги радостно повторял:

– Бутылки сейчас на восемьдесят рублей у меня купили!

По плохо освещенной пустынной улице навстречу Розочке бежала молодая женщина в  каракулевой щапочке и, поравнявшись с ней, доверительно спросила, кивнув на гастроном:

– Что там дают?

– Вермишель, – сказала Розочка.

Женщина тихонько хмыкнула и, заглядывая в темноте в Розочкино лицо, понизив голос, спросила еще:

– Говорят, голод будет?

–  Не будет, – кратко возразила Розочка. Она бы, конечно, не удержалась от комментариев, но ей именно трудно было говорить: она вставляла зубы.

–  Чего? – переспросила женщина.

– Не будет, – повторила Розочка и пояснила туманно: – Голод трудно организовать технически.

Женщина снова хмыкнула и побежала дальше.

А когда сахарный песок, водку и папиросы «Беломор» стали выдавать только по талонам и сразу же появился анекдот про песок в пустыне Сахара, то Розочка, выходя из дому в поисках еды и увидав во дворе вечно там болтающегося пенсионера Ивана Семеныча, отставного гэбешника, а сейчас бессменного председателя правления кооператива, который эти самые талоны жильцам раз в месяц по списку выдавал, – возвращалась домой именно за ними, за талонами, которые вечно забывала.

Водкой и папиросами не пренебрегала, расплачиваясь (валюта!) по летнему времени за ремонт ветхого домишка, недавно ею приобретенного по перестроечной свободе купли-продажи в Тверской области. Как-то, набив полную сумку «Беломором» – на себя и на сына – по тринадцати копеек за пачку, едва от киоска отошла, как к ней сбоку подвалил мужик и попросил хрипло: «Вы не выручите меня?» Покосившись, увидела зажатый в заскорузлых пальцах мятый рубль, такса за пачку, а после – лицо просившего, бледное, какое-то замученное, нестарое; умоляющие голубые глаза, взъерошенные волосы. Поколебавшись секунду, вынула из сумки и дала ему пачку. Он протягивал рубль. «Да ладно», – отмахнулась. Деньги как бы и ни к чему тогда были. Все было дешево; и нигде не было ничего.

Шли вечером после работы с Катюшей к метро по Пятницкой. Розочка замедлила шаги перед знаменитой кондитерской, заглядывая в окна.

– Там только вафли, – махнула рукой Катюша.

– Катерина, – строго сказала Розочка, – вафли тоже еда!

НЭП начался с появления в продаже предметов изыска, и дамочки из института, где работала Розочка, бегали в ГУМ через Москворецкий мост за корейскими вазами. Вазы, в самом деле, были красивые. Розочка не устояла и тоже купила две, себе и сестре.

НЭП начался и увеличивался, но магнитофонная лента дала сбой: она не вернула огромную, заблудившуюся страну, – как думали и ожидали некоторые, потому что тогда и думали, и читали запоем прессу и кричали, собираясь кучками в подземных переходах и на площадях, огромные массы людей, – ни к разогнанному большевиками Учредительному собранию, ни тем более, к блестящему российскому Серебряному веку, как надеялись грезившие о возврате прежней России, «которую мы потеряли»… Огромный корабль с потушенными огнями медленно дрейфовал к вовсе не известным берегам; взбесившийся компас показывал направление куда-то в сторону Новой Гвинеи.

(…) Помыкавшись с полгода на пенсии и нерегулярно выплачиваемом гонораре за переводы, устроилась по знакомству Розочка в роскошный супермаркет на Садовом кольце, принадлежавший, по новой перестроечной демократии, богатым арабам, – стеклопротирщицей, так официально именовалась теперешняя ее должность, на каковую ее рекомендовала Галя Черкасова, бывшая переводчица-химик, уже полтора года вкалывавшая там уборщицей в книжном отделе, то есть все-таки поближе к культуре.

А знаете, не самое плохое было время! Розочке приятно было утром выходить из метро в центре старой Москвы, это было недалеко от переулка, где стоял двухэтажный дом, там она родилась,  проходить мимо ряда лоточников, торговавших всякой заманчивой всячиной; там стоял даже один всамделишный индус в чалме и с огненными глазами в паре с белокурой девушкой, мимо них трудно было пройти, на лотке пестрели самоцветы, насыпью лежали перстеньки, крестики, кулоны…

Пока Розочка надраивала до блеска стекла автоматических дверей, к ней неспешно подходил, закончив утренние хлопоты во дворе и на ближнем к суперу участке улицы, дворник-интеллектуал. Маленький, широкий, с небольшим горбом, с крупными, грубыми чертами некрасивого лица и с дефектом речи, позволявшим поначалу заподозрить в нём чуть ли не маргинала, он был, однако, начитанный мужчина, хорошо знал историю; в день зарплаты так же неспешно шел в соседний книжный и покупал новинки по истории, показывал Розочке и уговаривал тоже купить. Говорили и о политике, довольно даже между ними бурные случались споры во дворе за магазином, у крохотного садика, или перед этими самыми дверьми, если Розочка еще не успевала их надраить.

– Умом Россию не понять! – кричал дворник, слегка даже подпрыгивая и наскакивая на Розочку под изумленными взглядами прохожих, на что Розочка иногда сдержанно возражала:

– Понять ее можно только жопой.

В учетной карточке ОВИРа при оформлении документов для выезда на постоянное место жительства за пределы России так и было записано у Розочки в графе «специальность» – по последней записи в трудовой книжке: «стеклопротирщик», чему она немало радовалась и, наверное, хихикает до сих пор.  Нет, ну можно, конечно, как угодно подробно и в соответствующем психологическом ключе высветить сомнения и колебания, причины и следствия… а может быть, и не было сомнений и колебаний, а решение уехать пришло для нее самой неожиданно и внезапно, словно озарение. По крайней мере, пока еще сидели тесной компанийкой в комнате окнами на Кремль, ничего такого не приходило в Розочкину многовариантную голову. Даже когда уезжала с семьей приятельница Лена из отдела классификации, с четвертого этажа, и сказала: «Ты поедешь со мной!». А Розочка промолчала, возражать не стала, хотя в мыслях тогда ничего такого не было. Сын был еще маленький. А увозить его с собой, сжигать все корабли, решать за него его последующую всю жизнь – этого и в мыслях не было.

Сейчас сыну было за тридцать. Достаточно самостоятельный, коммуникабельный, он вписался, как многие его сверстники, в теперешнюю, по расхожему названию, рыночную экономику; в свое время он закончил вуз и был, что весьма ее устраивало, в согласии с самим собой. Они ладили. Розочка давно уже не лезла в его дела. Ему первому о своем решении сказала.

– Израиль для меня вообще волшебная страна, – туманно пояснила она, и немного подумав, добавила. – Для меня самой это неожиданно. Я раньше и не думала… Вдруг как-то сразу.

Он молчал озадаченно. Кажется, не очень ей поверил.

– Есть несколько причин, – опять-таки туманно добавила она, – две или три… Придумаешь, как решить одну, вылезает другая. И каждой одной – достаточно!

(…) Жизнь между тем продолжалась в растянувшийся период прощания. В едва забрезжившем рассвете неуклонно менялись берега, мимо которых дрейфовал огромный корабль то с пробуждающейся, то с вновь спящей командой.

Продолжался НЭП. Оптовые рынки у станций метро вдруг заломились от изобилия, киоски запестрели красочными, манящими и завораживающими упаковками. Люди между длинными, тесно уставленными рядами бродили ошалело, не успев еще привыкнуть и поверить, – не раз и не два их уже обмануло, подставило родное государство, – с напряжением, читавшимся в глазах, каждый в уме прикидывал, подсчитывал, какой и на сколько он сможет сегодня купить себе еды…

Розочка тоже между рядами ходила в длинном защитного цвета плаще и коричневой беретке, бледная, с бледными щеками и плохо прокрашенными волосами, тоже считала, а в голове тоненько звучала и не уходила мелодия, она даже напевала тихонько: «И мой сурок со мною…» Тихо удивлялась: почему, причем тут сурок?

Было пасмурно и сухо; грустно и волшебно. На оставшихся непокрытыми асфальтом клочках земли, газонах, пустырях трава пожухлая усеяна была давлеными ягодами рябины, которой много было в том году, говорили, что к холодной зиме.

Она уезжала поздней осенью.

2

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю…

Спасительная была одно время нечувствительность в дни расставания и встречи на том мостике-радуге, перекинутом судьбой между прошлым, всем, что оставляла она, и гостиничным номером в Тель-Авиве, из окна которого видно было синее море и далекие яхточки, белые и разноцветные, совсем как в телепередаче «Клуб кинопутешествий», только тут все было на самом деле, хотя с трудом в это верилось. Нечувствительность еще и потому, что некогда было задумываться,

Невеликий контингент старожилов гостиницы имел обыкновение вечерами собираться у широких ступеней, спускающихся от входа, где за большими дверьми в конторке восседал администратор Марк, колоритный мужчина с обаятельными манерами одесского уголовника, шрамом в углу губ и оригинального плетения золотой цепью на красной шее.

Новоприбывшие в гостинице не задерживались. Для больших семей маклеры уже дня через три-четыре без особого труда подыскивали в ближних городах – Бат Яме, Холоне – подходящие квартиры. На Розочку же косо глянув, объявляли: «Вам надо с подселением». Пару раз, чуть задержавшись оценивающим взглядом, предлагали квартиру с соседом: «Он тихий!»

Розочка, однако, занялась поисками самостоятельно. И в один из первых дней оказалась в Иерусалиме у Лены.  Через знакомых Лены узнала телефон и адрес маклерской конторы в Иерусалиме.

(…) Когда довольно поздно уже вечером ехала автобусом обратно в Тель-Авив, совсем успокоилась, боль в сердце прошла, странная наступила опустошенность и расслабленность и удовлетворенное сознание выполненного дела. Оставался даже еще один день у нее в запасе. На прощание с морем.

Едва вошла к себе в номер, – было уже около десяти вечера, – Лизочка стучала в дверь кулаком и кричала: «Роза! Роза! Где вы были?! Мы беспокоились!» Хорошо, вяло подумала Розочка, что и здесь обо мне уже кто-то беспокоится.

Выглянула в коридор. Поделилась новостью. Проходил мимо по коридору странный тот высокий старик, что месяц в больнице пролежал, объявил, что идет на море; он всегда купается поздно вечером. Всем своим уставшим, потным телом ощутила Розочка скользящую прохладу моря и поняла, что именно ей сейчас необходимо. Одна бы не пошла, только в компании.

– Я с вами пойду! Можно? Не подождете секундочку?

– Давай! – охотно согласился старик.

Его звали Рувим. Пляж недалеко был от гостиницы. Пока быстро шли по освещенной огнями кафе и магазинчиков улице и мимо автостоянки, он безостановочно и не очень разборчиво что-то говорил. Розочка прислушивалась рассеянно. Он опять упомянул о «потерпевших», и она снова подумала, что речь идет о каких-то родственниках его, пострадавших во время войны, в Катастрофе.

Она сообщила, в свою очередь, о том, что занимало ее мысли, похвасталась: сняла сегодня квартиру в Иерусалиме.

– А вы пока тут поживете? – спросила вежливо.

– Пока тут поживу, – легко согласился старик и добавил: – А потом куплю квартиру.

У него это вышло как-то даже небрежно. Между тем, в особенности для вновь прибывших, купить квартиру в Израиле, – это было нечто недостижимое. Это могли позволить себе только очень богатые люди. Собеседник же Розочки никак не производил впечатления богатого человека. Обыкновенный, «совкового» вида старик, довольно неухоженный и обветшалый. Розочка помолчала. Заметила осторожно, мол, как это хорошо, когда кто-то может себе такое позволить – купить квартиру! Он живо отозвался, сказав, что денег у него столько, что до конца жизни не истратить; он это произнес быстро и равнодушно, глядя в сторону, как бы между прочим; но прозвучало совсем уж недостоверно.

–  Я же тебе говорю: я получил за потерпевших, – добавил он нетерпеливо. – Ты что, ничего не знаешь?

Она ничего не знала. Они уже шагали по камням рядом с пляжем.

Собрались репатриироваться всей семьей, как водится. Сперва летели рейсом Хабаровск – Комсомольск. Летчик был пьяный, потом говорили. Разбились все: жена, дочь, внук Сережа. А он выжил.

– По кусочкам меня сшивали.

Зачем?! – невольно, холодея, подумала.

Чтобы жить. Авиационная компания выплатила ему, единственному выжившему, астрономическую сумму страховки.

–  Хочешь, покажу? – он уже сидел на топчане и задрал рубаху.

Она глянула быстро, искоса, но в темноте не увидела ничего.

Воздух был прохладен, а море очень теплым, как остывший чай. Рувим не купался, так и сидел неподвижно на топчане, расставив длинные ноги. Ждал, пока она, быстро окунувшись, одевалась. Так же быстро шли назад.

– А я всем деньги даю, – рассказывал Рувим как-то бездумно-машинально. – Куда мне столько? Тут парень ко мне приходил. Сидим, разговариваем, а я вижу, ну, понимаешь, что он есть хочет. Я его накормил. Денег дал.

На пределе допустимых страданий бывает, что включается скрытый резерв организма, странное и непривычное, неестественное состояние душевной анестезии, притупления чувств. А как иначе можно было пережить все это, примириться со страшной обусловленностью, взаимосвязью между обрушившимся на него нечеловеческим несчастьем и вслед за этим и именно по этой причине свалившимся на его голову сказочным богатством.

Когда шли по этажу, он позвал, махнув рукой:

– Пойдем, покажу.

Вошли в номер. Альбом с фотографиями. Вот они тут все, потерпевшие. Спокойные, веселые. Жена с дочерью. Улыбающийся мальчик с ясными, как у всех мальчиков на свете, глазами. «Подожди!» – таинственно сказал старик и полез куда-то, вытащил и положил перед нею на стол клочок бумаги, то ли счет, то ли квитанцию, в глаза бросилась выписанная посредине огромная сумма. Даже сразу не охватить взглядом. Розочка вчитываться не стала, отвела глаза. Во всем этом была все-таки дикая бесчеловечность: трагедия в каком-то срезе чувств усугублялась от этого как бы счастья, разъедая  несовместимостью покореженный, как и тело, мозг.

Обломки человеческих жизней, как остатки кораблекрушений, дотащившие себя до этой земли из последних сил и упавшие на берегу, пригреваемые в лучах ее солнца и разлитой в воздухе благодати.

(…) Розочка жадно вбирала новые впечатления, сказочную пестроту арабского рынка в Старом городе; завораживающую мрачность христианского храма. Посидела у каменного фонтанчика, украшенного майоликой, перед башней Давида; сорвала веточку масличного дерева и отправила в письме Катюше, большой любительнице природы. Сама как обломившаяся веточка была.

В просторном предбаннике министерства абсорбции в углу свалена была большая груда багажа: тюки, сумки, коробки, перевязанные ремнями обшарпанные чемоданы. Впереди стояла большая клетка, в ней, сбычившись, сидел здоровенный белый с серыми пятнами кот и настороженно ворочал покрасневшими безумными глазами. Прямо напротив, в нескольких шагах, оборотясь к клетке, неподвижно стоял невысокий старик, не сводивший с кота гипнотического взгляда. Розочка, пришедшая по своим делам, обходила, замедлив шаги, эту группу и глядела прикованно. А когда час спустя, выяснив свои вопросы, спускалась по той же лестнице, то все было на тех же местах: груда багажа, клетка с котом и старик. В его фигуре было что-то неестественно застывшее; подумалось даже, что он ни разу не пошевелился за этот час. Тут Розочка, окинув взглядом предбанник и обнаружив достаточное количество беспорядочно расставленных стульев, проходя мимо старика, вежливо ему заметила: не лучше ли было бы присесть? – на что старик, не поворачивая голову и не пошевелившись, не изменив позы, однако тотчас же, словно каждую минуту ожидал именно такого предложения, отозвался, возразив кратко:

– Он будет орать!

А, ну конечно! Она поняла сразу все, ей и самой приходилось возить красавицу, белую с рыжими и серыми пятнами кошку Катю в электричке, и какие концерты визгливые и неумолчные та ей закатывала. Конечно, перепуганное, уставшее животное следило чутко за малейшими движениями хозяина, готовое в любую минуту начать дикий ор, тут уж действительно будешь стоять истуканом, только б не спугнуть!

Розочка еще некоторое время постояла рядом со стариком, пока тот, по-прежнему не поворачивая головы и не шевелясь, коротко рассказал ей свою историю. В первый раз, приехав в Израиль, он прожил здесь полтора года и вернулся обратно в Россию. Что там у него произошло, но только сейчас, четыре года спустя, приехал снова, и по всему было видно, что  там  уж у него сожжены были все корабли, не осталось ничего и никого, кому бы он был нужен, или кто мог бы позаботиться о нем и пожалеть его. Но и здесь у него, должно быть, появились проблемы с оформлением, восстановлением статуса… И тут тоже у него не было никогошеньки, к кому можно было бы обратиться за помощью, ни жилья и ни денег, только этот взъерошенный, со свалявшейся шерсткой, перепуганный кот, единственное на свете живое существо, в нем кровно заинтересованное, и сил ровно настолько хватило, чтобы, дотащившись до этого угла, свалить здесь все, что у него осталось, в единственном на земле месте, где он мог еще надеяться найти помощь.

Через день, когда Розочка снова пришла туда по делам, ни старика, ни клетки с котом уже не было, только груда багажа, заметно убавившаяся, все еще оставалась в углу.

 (…) И вот еще что. Оставленная родина напоминала о себе иногда в самые неожиданные моменты – мгновенно и отчетливо возникающими перед внутренним зрением картинками. Улицы, места, дома – но без людей. Заснеженная кривая улочка недалеко от Бульварного кольца; серебристые фонари на Большой Бронной у выхода на Тверскую; церковка на зеленом пригорке у Нового Арбата. Вставали и исчезали безмолвно, безвопросно.

За ветхим, низеньким заборчиком – огород с двумя ветвистыми черемухами на задах, весной оба дерева покрывались нежным, душистым, белым цветом. Куст сирени перед вываливающимся окошком.

Розочка, городская жительница, просиживала на огороде часами на корточках, терпеливо выдергивая с корнем отросшие за время ее двухнедельного отсутствия сорняки, ласково окучивая маленькие росточки. Смеясь, утверждала, что в генах у нее есть крестьянская жилка.

А если долго, не один час, так на корточках у земли сидеть, – заметным становилось не знакомое ранее, не похожее ни на что ощущение; словно легкий ток разливался по напряженным в постоянной, привычной спазме жилам. Легкое и еле уловимое, странное и непередаваемое словами, не то чтобы успокаивающее или расслабляющее, но – и расслабляющее, и успокаивающее, примиряющее… Она подумала, что это, наверно, было влияние земли; ее дыхание. Никогда не ощущаемое в других условиях, не обнаруживаемое никакими датчиками, едва заметное, благотворное воздействие,  дыхание огромного организма. Земля звала.

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.