Вячеслав Шаповалов

Мои бабушки

Мои бабушки
вот украинская бабушка с клюкою баба яга
от вороного взора сужаются берега
вот рядом русская бабушка с ромашковым тихим лицом
вот я усажен меж ними усмехающимся отцом
то ли пятьдесят пятый то ли какой иной
все поминают фрицев всё дышит ещё войной
– кохай ты их боже милостивий зараз яки ж це враги
о божечка ты ж мий сладкий коли ж воны были други
свахо як сердце стынеть чого ж це за времья блять
та де ж вин внучок славичок чи ж бисы його смолять
чи знову чума цыганська удрав як зийшов з ума
колы ж вин прийде до хаты вже ничь а його чортма

с картинками града-китежа я знаю сравненья нет
карижская авдотья никитична прожила сто лет
мерещится мефистофель свеча с испугу горит
когда отуреченный профиль моя бабушка миру дарит
седая карга черноглазая мама отца моего
анатолийская азия преисподнее торжество
в германскую да атаманскую детей от сумы берегла
когда судьба в америку деда кузьму занесла
с чаем любила сушки заначку достав из сумы
на каркающем суржике русской сватье пела псалмы
из уважения к русской ломая мову ридну
– бо ванька женивсь на москальке але сваху кохаю одну
а та как тревожная птичка присядет легко на скамью
и слушает еретичку православную сватью свою
селиванова василиса егоровна кержацкая тихая кровь
состарившаяся горлинка невыплаканная любовь
крохотная синеокая оглохла среди войны
где два ее тихих сына были погребены
ее величали матушкой псалтырь читала она
всю ночь перед Божьим ликом порой вздыхала она
ей все людские помыслы Господь заповедал знать
смертных благословляла рождаться и помирать
в глухие года беспоповства безбожия большевиков
подкармливала бродяжек излечивала дураков
всех знала она всех помнила тихо молясь в уголке
и беглые староверы припадали к ее руке
– о господи-батюшка вот он явился в дому лиходей
в грязи и рубаха порвана и всё не как у людей

– бачь свахо пидбилы око це  хто ж його ото так
– христос с тобой вымой морду-то да приложи пятак
придут мать с отцом с работы ан вот бесчинный варнак

бабкам я Отче наш читаю аз буки веди и рцы
гляжу поползли из карманов столетние леденцы
у них на двоих одна прялка
одна у них нить времён
молитвы разноязыкие звучат у них в унисон
прижались они друг к другу живые средь сонма смертей
за всех они молят Господа чужих безгрешных детей
очи полны покоя души у них ясны
обе они вознесутся такие там и нужны
свет под тёмною кроной скрытого в чаще скита
свет перед ясной иконой слёзы высушит высота
возлюбил Господь моих бабушек ещё бы таких не любить
а куда ему блин деваться с кем же поговорить
все к нему ломятся рвутся алчной толпою бредут
а бабушки его приласкают
и леденцов дадут


Степень родства

 


От блокады до блокады – облака да облака,
нас история лукаво в современность облекла.
Будущее очищенье, века нежная трава? –
боль и холод отчужденья стали степенью родства.
Стоило ли с ног валиться, хоть усталости не жаль? –
позади Боброк Волынский, впереди – Бабрак Кармаль.
Наша вещая природа не почует в нас беды –
ждали мы Кола Брюньона, но пришел Кола Бельды.
Что же, если ты мужчина, боль прими и не сморгни,
облик хана Тэмучжина лику Дмитрия сродни.
Жизнь твоя не отмахнется каламбуром: нищий – мот,
днище каждого колодца – наизнанку небосвод.
Не судьба с судьбой лукавит, а мы сами лжем себе,
всяк свою дыру буравит, всяк ответит на Суде.
Все, что было, снова с нами, скажем – плоскость, выйдет – грань,
хоть цвета меняет знамя, но пощупай – та же ткань.
Круг замкнувшийся греховен, скажем – профиль, выйдет – фас.
Боже, кто же тут виновен? Ну а кто же, кроме нас!
Человек меняет кожу, робко в форточку стучит:
– Боже, что ж я подытожу?
Но вселенная – молчит.
Гнездо аиста
Стансы

«Лелеко, лелеко! До осенi далеко...»
                               Дмитро Бiлоус
«Аист, неба око! До осени далёко…»
…Господи, опять никому не верим,
и Тебя не видим мы, Свете тихий,
аист ладит дом, ветер верен перьям,
ангелы беседуют с аистихой.
…Снежная столица в печатном шаге
оглядит пространства с державным гневом:
должно Карфаген привести к присяге
прочим в назидание карфагенам.
…Площадь с тюркским именем, с черным дымом,
матерь городов, что родства не имут:
зря, паны, якшаемся с Третьим Римом,
жить в такой дыре никому не климат!
…Хаммеры библейской толпой пасутся,
издали всем лыбится оклахома,
в боевых объятиях камасутры
пользует хохлацкого охламона.
…Не болей душой о чужих юропах,
ешь тушенку родины, хмурый воин:
полстраны отцов, век назад в холопах,
полстраны других – оплели конвоем.
…Бесы точку тронули на экране –
упокоен боинг на звездном танке,
побратайтесь, добрые громадяне,
летчицы, наводчицы да вакханки!
…Рвется ярый огнь из несытой пасти,
загасить бы тостом – ан выпить не с кем:
с новым годом родичи, с новым счастьем,
уж кого – с луганским, кого – с донецким.
…Сыну мать прошепчет: дай, кровь замою,
ты простись со мною, с судьбой обидной,
вознесись, безвинный мой, над землею –
красносинебелой, жовтоблакитной!
…На доске разбросанные фигурки,
тронутые тленом слепые клетки,
родин двух растерянные придурки,
рано поседевшие малолетки.
…Выжить ли птенцам на исходе гнева? –
брезжат в чащах боги, во тьме дубовой,
рушатся снежинки с немого неба
местной бессловесной всеобщей мовой.
…Чьи провидим кости в песках пустыней,
чей раскол в масонах, инцест в державах? –
в прошлом настоящее упустили
на волнах безродных, на рельсах ржавых.
…О каком грядущем своем восплачем? –
счет проплачен, только чужой аортой,
карфаген у каждого здесь утрачен,
или рим – какой уж? никак четвертый?
…Сердце опустело – чья ж это кража? –
воровская висельная арена –
ты ли, обеспамятевшая раша,
или ты, обдолбанная юкрейна?
…Всех нас, что друг друга в песок стирали,
ах, как беззастенчиво отымели! –
где  всё то, что запросто растеряли,
птицы наши, гнезда и колыбели?
…Кто мы, мертвых пажитей аборигены? –
нежить и предательство пахнут псиной,
где же наши римы и карфагены?
Все – иуды,
все встанем перед осиной.



На ранних поездах

 


                          Какая ширь! Какой размах!..
Б. Пастернак
В вагоне, из тех самых, ранних, что в путь нелегкий собрались,
стоят – глухонемой карманник и деревенский гармонист.
Стоят, не видя и не зная   один другого, и для них
железных рельс река живая – живой, спасительный родник.
...Тиха украинская мова.
Скользя по мутному стеклу,
упорный взгляд глухонемого уперт в глухонемую мглу.
Смыкая даль горизонталей в двухмерной плоскости стекла,
толпу неслышимых деталей размазывает молча мгла.
И длятся – дольше жизни целой – на полустанке часовой,
винтовки взор оцепенелый над предрассветною травой,
улыбка трактора-фордзона, дыханье чье-то у лица,
настигшее в конце вагона отступника и беглеца.
Красивый, двадцатидвухлетний, отец мой в тамбуре стоит
и эхо родины последней в себе, не ведая, таит.
И на ремне его двухрядка на стыках голос подает
как эхо высшего порядка – и будит 33-й год.
С фальшивой справкой сельсовета и эхом выстрела в ушах
он промотал свои полсвета, с эпохой соразмерив шаг.
Он полон юности целебной, что очень скоро пролетит,
он верует, что Город Хлебный его, изгоя, приютит
и молча сжалится, и скроет в степи без края и конца,
в огнях периферийных строек
беспачпортного беглеца.
Чем громче оклик паровоза, тем молчаливее вагон,
и века огненная роза чадит и просится вдогон.
Молчит толпа. В тужурке черной
опять на станциях конвой,
он ходит, словно кот ученый с тысячеглазой головой.
…О, только б не забыть сегодня надежд безумье,
сумрак, страх,
кровь, грязь, бессилие Господне
на тех, на ранних поездах...
Пьяный корабль
Стенограмма атомной подлодки. 1990

 


...К настежь распахнутой влаге!
Артюр Рембо

 


– ...Тоже – “к настежь распахнутой”?..
Что же теченье
наклоняется к толщам подводных аркад,
если это арктическое отреченье,
то зачем в пустоту упирается взгляд?
Как попал я сюда, после чьих возлияний,
чей начальственный ноготь на карте провел
борозду, что постылей полярных сияний?
Я – лишь улей с комком замерзающих пчел.
Ненавижу бессонниц своих коридоры,
вахт ночных паранойю, ухмылки ракет! –
сквозь броню из титана, сквозь душу, сквозь поры
рвется бешеной ненависти
свет! –
мой реактор – горит!
Вот и грянуло время расквитаться за черную долю свою.
Ты, полярная ночь, раствори мое семя –
мой веселый плутоний – в чернильном краю.
Что со мной? – мое сердце сжимается стыло,
гаснет свет, нарастает щемящая глушь,
был я домом, теперь я – стальная могила,
отпускаю грехи аж на тысячу душ.
Не успеть никому за крутым поворотом,
славься, тайна военная мощи страны! –
мы чужим катерам и чужим вертолетам
не откроем того, как мы дивно сильны.
Не поспеть к покаянью виновно-невинных:
адмиралы, ползком на кремлевский ковер! –
в этих тайнах и тенях, и майнах, и вирах
опускается мертвой эпохи топор.
Море, черный курган, где рабов погребают,
где ты прав иль неправ, не узнает никто,
бескозырки плывут и сердца умирают
в средостеньях кальмаров и песнях китов.
Опускаюсь на дно, вещей боли кромешней –
я покинут командой иль нет, все равно,
что мне толку от ваших конвульсий, конверсий,
от конвенций – когда подыхать суждено.
Морячки, отплывайте скорее подале –
ох, сейчас и рванет мое сердце вразнос!
Я – подводный корабль,
и меня проиграли.
Славься, родина-мать!
Плюнь в ширинку, матрос!
СТРЕЛЬБИЩЕ  ФОРЕЛЕЙ
Живем лишь раз,
так пусть потуги жалки – пересчитать, как капельки росы,
утехи сердца, дружеской рыбалки, прозрачно-невесомые часы.
Душа предчувствием не обмирала, когда меня – районный пионер! –
в сыпучий взлет верховьев Ур-Марала вез друг мой, гуманист и браконьер.
Меж серых скал и глин багрово-красных,
буксуя там, где мчал вчерашний сель,
нырял УАЗик, увозя в заказник под хор мужской: аль не бывал досель?!
Быть иль не быть – но жалость надоест нам под натиском традиций пикника,
поскольку помышлять о неизвестном за удочкой не принято пока,
однако стоит лишь напрячь вниманье над поплавком на бешеной реке,
и ощущаешь, как у мирозданья – венец творенья – сам ты на крючке.
Живем,
чтоб в круговерти карусели
всем телом ощутить земную твердь
и вспугнутой реликтовой  форели
мгновенную
серебряную
смерть! –
земных тревог несущаяся глыба накрыла мир, и долго ль до греха? –
меня простишь ли, съеденная рыба? –
простишь, ведь ты не рыба, а уха,
сегодня ты, а завтра я, так в миге сожмется жизнь, жестока и темна.
Возрадуемся: все мы в Красной книге, все перемрем – останется она.
Пока, однако, в роли  рыбака я – вольно же толковать мне про добро,
недрогнувшей рукою подсекая живой блесны живое серебро.
Мужской синклит на берегу зеленом, костер, родник, оставлены дела...
Что ж мир так полон горем и озоном,
ведь жизнь щедра, дала нам, что смогла,
и что могу  сказать я – в сути голой должна мой голос заглушить река,
а жизнь полна убийственной крамолой и от чужого горя далека!
Отделаться  лицензией несложно, но, вглядываясь в то, чем я живу,
провижу, как неслышно, осторожно День Гнева к нам крадется наяву,
уже ущелье стынет в смертном свете, и незачем, и некого любить,
прости нам, рыба, мнимое бессмертье:
себя-то сами рады мы простить...
Недоиммигрант
бежит навстречу мал и кривоног ворот тяжелых трудно движет створку
хозяев встретит к вящему восторгу доложит всё он выучил урок
мичурин хренов пламенный ламарк в сырые ночи робкий сторож дачи
треск топот шорох уханье и плачи весною алый летом белый мак
стреляют азиатка цепь грызёт дрожат клыки от грома и свободы
там за шоссе дробятся дни и годы и каждому удару свой черёд
дурак пермяк ушаст и редкозуб запуган любопытен детство было
экспериментом пьяного дебила папаша в орденах и стар и глуп
в россию  подались оставив дом к родне но вся родня сплошной свинарник
отец лёг помирать в воспоминаньях а сын в бездомный мир шагнул с трудом
но молодцы менты и погранцы немедля отловили нелегала
что за нога беднягу не лягала земля отцов да где ж они отцы
вернули тут же в рабство угодил батрачил в хлопковой тюрьме узгена
восточного поднахлебался гена пришёл туда откуда уходил
меня в россию взяли б вы тогда я дом построю даром я умею
я по шнурку стена а я за нею журчит бессвязной повести вода
про телескоп ли про велосипед про звезды про нашествие тимура
льёт дождь собака с кошкой дремлют хмуро
вот жизнь которой не было и нет

Уральские самоцветы
                                    К. Скворцову
Уральские самоцветы, бажовское волховство,
исчезнувшие планеты, загубленное родство.
В тумане пихты намокли,
скрылась волнистая гладь,
поселок ли, городок ли – на карте не сыскать,
исчезнувшая отвага безвестных Божьих гонцов,
рыбак, охотник, бродяга, семиклассник Костя Скворцов.
Берданка советского школьника мила окрестным лесам,
как мил заброшенным штольням незамысловатый “сезам”.
Открывались ему каменья – нетронутые мгновенья,
изумленья запретный плен,
ничего не прося взамен.
И каменный груз обиды в отцовском вещмешке –
тяжелей египетской пирамиды
побрякивал в тоске.
И, вот в предвкушенье воли, в мир уезжая большой,
подарил он любимой школе музей сокровенный свой.
Года летят без событий, гремит по камням река,
не сыщете – не ищите! – ни школы, ни городка,
все стерто, развеяно, скрыто, бульдозер победных лет
давно просеял сквозь сито осколки земных примет.
Куда вы канули, камни речений, судеб и сел? –
смешались авель и каин, над каждым – чужой ореол,
бескровно и безответно настиг нас мерзлотный склероз,
повымерло незаметно, а паче – поразбрелось...
Мальчик вышел к искомому миру,
его книгам внемлет земля,
он видит из окон квартиры пирамиды Кремля,
вокруг – то сановные хари, то зарубежные миры,
помнит ли он о давнем даре
Хозяйки Медной горы?
И хоть не убавила прыти детства его река,
не сыщете – не ищите! – с берданкою паренька.
Бог-геолог, бредущий снова по осыпям истин сих,
видит камни – но Слово не вспыхивает в них
там, где мальчишья ватага, отвагой озарена,
слепые очи ГУЛАГа поднимала с песчаного дна.
Боже странствующий, ищущий снова,
где каменья, а где лоза,
Ты узнаешь ли Кости Скворцова дерзкие глаза? –
тончайший скол малахита ранит Твою ладонь,
его не заметило сито, и Ты его, Боже, не тронь! –
прости нам, нитратным растеньям, убожество в Божестве –
расстрелянные растленьем, мы были всегда в большинстве.
Темно, одиноко и голо. В камне – горит тишина.
Где городок, где школа, где люди?
Где та страна?..
Украинская баллада
Памяти
Дмитрия Кузьмича Шаповалова

Вот гарцует на пригорке – девки, закрывайте шторки! –
дядя – Митька-егоза:
с детства доставалось порки, но усы всегда в махорке,
в серой ярости глаза!
Был он прасолом и волком, жизни вкус изведал с толком,
и не покидал седла,
пялились донцы-соседи: уродится ж чёрт на свете! –
на горячего хохла.
В прошлой жизни бесталанной был у деда конь буланый –
царский поезд обгонял:
дед нашёл себе шараду – двинул покорять Канаду,
сотнику коня загнал.
Переполошил округу сын-малец – украл зверюгу,
в гриву утыкая нос,
жеребца в степи запрятал, но – нашли, и он заплакал.
Так мой милый дядька рос…
Только вспомню слёз и смеха нескончаемое эхо –
всё, что рассказал отец –
ненависти или мести рад я больше, чем невесте,
хоть всему пришёл конец.
Под звездою скорпиона, поумерь-ка скорбь, Иона,
тормозни свово кита:
то ли ноет ретивое, то ли воет рулевое,
то ли силушка не та.
Голь, кацапы, тавричане, греки, персы, молокане –
накипь русского котла,
пахнет язвой моровою да войною мировою,
бьют сплеча и жгут дотла.
То сангвиник, то холерик, дядька не искал америк,
он другой рванул стоп-кран:
золотые вшил десятки в шубы старые заплатки,
молча канул в Туркестан.
Но до этого – собаки! – ранен был в нечестной драке,
отлежался на печи,
зиму бабушка лечила, от болезни отлучила,
но от мести – отучи!..
О, змеиная улыбка, шаповаловская сшибка:
сдохни,  но сочтись во всём! –
кровью легкие заполнил, но дружка того запомнил
и всех прочих, кто при нём…
Наступило время свадеб – улицею меж усадеб
прёт обидчик, пьян слегка.
Дядька мой в  бекеше длинной у ворот стоит с дубиной,
взором нежит облака.
Вот шеренга женихова, вот невестина обнова –
под веселую гармонь
тяжко хрустнула дубина, замертво упал вражина,
дядька же – побрёл домой.
Раз кого, уж вы поверьте, он убил (пусть не до смерти –
но потом не жизнь была),
дядьке каторга светила, но маленько подфартило:
революция пришла.
Кровью мытые закаты, краснозадые мандаты,
тиф, колхозы, голод, мрак…
Вспомнить – и опохмелиться, хоть он и поныне длится,
отчей пажити бардак.
И бегут от половодья – всё кулацкие отродья,
дед мой, родичей толпа:
от Медведицы и Дона, от поруганного дома,
век не кончится тропа –
за горами, за долами, за калмыцкими степями,
за печальной Сыр-Дарьёй,
где страшны и мохногруды прокажённые верблюды,
а душа полна зарёй...
Я там жил – какое диво, по усам текли мёд-пиво:
чашу там до дна испил.
Там отцу божился: «Тату! Буду с краю ставить хату!»
Но поклялся – и забыл…
Так и дядька¸ хоть не ссыльный, жизнь свою рукою сильной
повернул – не ожидал,
с той поры, как бил дубиной, больше родины любимой
он до смерти не видал.
Прожил век, поторопился, и с родными не простился,
сжал обиду в кулаке –
отошёл в степи казахской, то ли гуннской, то ли сакской,
в собственном особняке.
Кончились его химеры: мне в глаза, на гребне эры
все, на фото вставши в ряд,
и укоры, и примеры – пламенные офицеры,
братья старшие глядят…
В топоры я не рубился – но у дядьки научился
не чураться всех голгоф,
как последняя паскуда. И – не умирать, покуда
всех не отплатил долгов!
Смертный миг и запах гари – всё вернул бы каждой твари:
видно, не дано простить.
Что ж, коли сложилось плохо, и твой враг – сама эпоха,
надо жить. И этим – мстить.
С украинского
Из Катерины Бабкиной
***
Он её обнимает, он уходит в рассветную муть.
А она ему: «Береги лицо и руки, будет пурга, говорят,
запасную одёжку, нож, соль да медвежий клык не забудь,
воротник не грызи – я туда вшила яд;
помни – твердят о правах, но в этой игре правил нет,
куда бы ты ни направился,  добрый путь,
но не жди – никто тебе там не даст ответ…»
А он ей: «По утрам прогревай машину, да не ходи одна! –
береги стариков и детей, инвалидов, птиц и своих святых,
ожидая меня, в ночь не вглядывайся – нету у ночи дна,
не смотри новостей – и с ума не сойдёшь от них,
ну а нас не минуют вино и пепел, бинты и пули, и кровь во тьме,
все ответы нынче – о пропавших без вести да о зиме,
хотя, с другой стороны, и вопросов уже никаких –
всё, против чего обычно идут на смерть, убивает и нас,
перекрывает дыханье, свободу, отключает нам gprs,
горлом пускает кровь, лишает слуха и глаз,
бьет мраком и голодом по сердцу и уму…»
Оба молча надеются: что-то его/ее сохранит,
мёрзлый нож рассвета режет простор небес,
сомнений, слёз, колебаний кончился лимит.
Она остаётся во тьме. Он уходит во тьму.


ПРИЛОЖЕНИЕ: Катерина БАБКИНА

***

Він її обіймає, вирушаючи зранку в сонячну каламуть.
А вона говорить: бережи обличчя і руки, передають вітри;
запасні штани, сіль, ведмеже ікло, ніж – не забудь;
в скруті не гризи комірець – я зашила різних туди отрут.
Пам’ятай, що права є, але що немає правил в цієї гри,
іншими словами, куди б не зібрався ти – в добру путь,
але відповідей тобі там не дадуть.
А він відповідає – щодня прогрівай авто, не ходи одна;
бережи старих і дітей, інвалідів, птахів і своїх святих.
не вдивляйся, на мене чекаючи, в ніч, бо у ночі немає дна,
не дивись новин; взагалі, не дивись кругом забагато. Не омина
нас вино і попіл, бинти і постріли, кров і сніг.
З відповідей на сьогодні – тільки зниклі безвісти та зима,
але, з іншого боку, і запитань у мене більше нема.
Усе, проти чого помирають зазвичай, унеможливлює нам життя,
унеможливлює дихання, свободу, gprs-покриття,
доступ до інформації, їжі, світла; контролює серцебиття,
горлом пускає кров, позбавляє кругозору і небокраю.
І обоє мовчать і думають – хай що-небудь його/її збереже,
ріжуть промені мерзлі ранкове небо, немов ножем,
і немає сумнівів, вибору, сліз. Саме час уже.
Вона залишається. Він вирушає.

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера