Литературный обзор

Художественная литература

Борис Майнаев, Прыжок снежного барса, или на пути в рай. Роман. Франкфурт-на-Майне: «Литературный европеец», 2015. 487 с. 

Трудно себе представить что-нибудь более далекое от рая, чем жизнь, которую ведут персонажи книги, написанной Майнаевым. Действие происходит в современной Киргизии. После распада Со­юза в бывшей республике случилось то, что всюду: прогнившие стены, кое-как, а иногда и сносно оберегавшие дом от непогоды, рухнули и восторжествовал хаос. Основой хозяйственной жизни киргизов испокон веков было полукочевое овцеводство. Не счесть эпизодов в романе, в которых упоминаются бараны и чабаны. Ру­сификация затронула в основном городское население, а мусуль­манские обычаи сохранили свою силу под неглубоким слоем ком­мунистической идеологии. Кланы никуда не делись, и вопросы чести решаются в соответствии с законами, установленными много тысяч лет тому назад. Женщин можно, как в старину, продавать их будущим мужьям за выкуп. И при советской власти всёзависелоотродственныхсвязей. Сохраниласьбессмысленнаяипотомунеис­коренимаяненавистьсеверянкюжанам. Героиромана—жителиюга, такчтоничегохорошегоихнеждалопоопределению.

Книга рассказывает о кошмаре сегодняшней Киргизии. Вот мо­нолог одного из героев, обращенный к возлюбленной. Она узбечка и деталей знать не может. «Понимаешь, когда я приехал в Аил селение в котором родились главные персонажи, то он мне пока­зался прифронтовой полосой. Я видел такие кишлаки в Афгани­стане. Улицы, раньше зеленые, потеряли свое убранство. Огром­ные карагачи, которыми гордились еще наши деды, были спилены под корень. Легкие деревянные заборы, которыми с большим тру­дом односельчане отгородилиь друг от друга, исчезли. Я видел покосившиеся крыши и растрескавшиеся оконные проемы; еще несколько лет назад ухоженные дворы теперь походили на свалки мусора. Из Аила исчезли все молодые люди. Там жили только старики, старухи да малые дети. Все сильные мужчины, молодые девушки и женщины — все подались в города на заработки, бро­сив своих детей родителям или бабкам. Но и там, в городах, ра­боты для них не было. Одни становились грузчиками и базарными бандитами, пополняя бесчисленные группы молодежи, кормящейся вокруг рынков. Другие шли в уличные проститутки или продавцы наркотиков. ...

Такого не могло быть, но селение, состоящее из крестьян, соли земли, голодало! Ты понимаешь: старики и старухи, маленькие дети голодали?! Советская власть перевернула их мышление. Они отвыкли думать! Они отвыкли работать и кормить свои семьи так, как это веками делали их предки. Когда у нас был колхоз, тогда всёбылоотносительнонормально. Частьмолодежи, подрастая, уходила в город, а часть сменяла отцов, и всёшлосвоимчередом, ноедвахозяйствобылоуничтожено, как все растерялись. Каких-нибудь заводиков в Аиле отродясь не было, о народных промыс­лах: резьбе по дереву и кости, шитье ковров и сбивании войлока — все забыли. Стали трактора, а у нас богара, которую лопатой не возьмешь, и всё... Отарыовец проели и пропили. Молодежь ушла. Всё! Яосмотрелсяипонял, чтоещечуть-чутьиАилпогиб­нет. Мояродина походила на изды­хающую клячу! Если бы ты видела, какими глазами мои старики, наши соседи смотрели на еду, которую мы с женой при­везли в дом и по­том... Боже мой! Мне хотелось пла­кать и кричать! Чем я мог им помочь, чем?! Если во всем Аиле оставалось только четверо мужчин — мои друзья. Да и они, они тоже жили впроголодь и по­думывали об отъ­езде» (с. 464-465).

Если убрать эффектное назва­ние романа и назвать его ключе­вым словом, то им будет обреченность. Несколько сильных, умных мужчин делают всё, чтовчеловеческихсилах, чтобынесгинуть в разрухе: сначала честным, потом преступным путем. Но выжить невозможно; невозможно даже приспособиться. Когда они столк­нулись с законом, их противниками оказались такие же жертвы перестройки, как и они. Смерть героя — с давних пор главная тема литературы. В ее мужественной правдивости и ее сила, и ее слабость. В отличие от тех, для кого сочинялись средневековые поэмы и саги, мы, как правило, не хотим сразу же узнавать конец, но нас постоянно предупреждают, что трагический исход неизбе­жен: «Три смерти», «Смерть Ивана Ильича», «Смерть героя», «Скажи смерти нет», «Время жить и время умирать», и так до бесконечности. Майнаев поставил перед собой особенно сложную задачу: хотя его герои резко индивидуализированы (в чем я вижу большую его заслугу), всех он должен был по-разному привести к гибели, и на пути к достижению этой задачи его ждали не полно­стью преодоленные трудности. Но прежде всего следует кратко остановиться на политической платформе автора.

«На пути в рай» — это и роман, и манифест, то есть и война, и мир. Взгляды Майнаева на прошедшие и происходящие события сформулированы не вполне догматично (есть сцена, в которой двое спорят, а третий слушает и не уверен, на чьей он стороне), но в конечном итоге определенно и четко. Советская жизь в Киргизии была основана, как и везде, на лжи и коррупции (людей к тому же отучили работать и думать), но она кое-как устоялась, а тяжелая рука Москвы не давала местным бандитам распоясаться в полную меру. Киргизы перестали резать узбеков (традиционное меньшин­ство) и смирились с присутствием русских — даже не просто сми­рились, а признали его как неизбежную данность. Дети из отда­ленных мест росли в городских интернатах, становились двуязыч­ными, вступали в пионеры и в комсомол. Лучшие, если не выби­рали дорогу чабана, кончали институт (кое-куда можно было по­пасть даже без взятки), женились на киргизских, узбекских, а ино­гда и русских девушках. Их сестры, хотя и не превращались в конфетных эмансипированных женщин советского Востока, иногда могли сбросить иго патриархальных обычаев и обрести некоторую самостоятельность.

Все персонажи симпатичные автору считают перестройку ката­строфой (кто-нибудь, может быть, читал книгу Александра Зиновь­ева «Катастройка») и ненавидят Горбачева. Уверения, что в рес­публиках надо возродить национальную самобытность, только привели к взаимной резне. Потом людей стали убеждать, что не­счастья идут от имперской политики, и разбили страну на незави­симые государства. Теперь в Киргизии есть свой флаг, свой герб и свои деньги. В результате «казарменный социализм, руководимый из Кремля, поменяли на социализм воровской зоны, управляемый из Бишкека» (с. 69-74). Это выжимки из спора, который, есте­ственно, не кончается ничем: ясно, что всёплохо, нокакнадобылосделатьхорошо, незнаетникто. Правда, одинбывшийдис­сидент—мастеррассуждатьоходеистории. Онговорит: «Горба­чев, самтого, можетбыть, не желая или не понимая, разрушает фундамент нынешнего общества — идеологию, но ничего не пред­лагает взамен. Что займет ее место — христианство славян или мусульманство кавказцев и азиатов, что? Тем более, что всёнетолькопущенонасамотек, ноиброшено под ноги толпе! ... Во что будете верить вы или ваши сверстники, если Михаил Сергее­вич, пусть из добрых побуждений, разрушает вашу веру в комму­низм? Я не оригинален, но всёзлоэтогомиралюдиделалииде­лаютиздобрыхпобуждений. Коммунизм ... возник задолго до Маркса и Ленина. Это обычная мечта, добрая и светлая мечта че­ловечества... И, как всякая мечта, она недостижима... Какой будет следующая, а она обязательно будет, я сейчас судить не берусь. Запад молится на мешок с деньгами. Восток преклоняется перед Аллахом, а сам думает о мировом господстве. Что останется нам, славянам?! Империя — ее разрушают?! Вера в бога — за годы советской власти из нее сделали такого монстра, что вернуть ее в нормальном виде будет нелегко! Нажива — но Русь, вставшая на путь разрушения, всегда идет до конца, а что вырастет и когда на расчищенном поле?!.. Я даже не знаю, как мы это переживем, знаю только, что всёбудетужасным...» (с. 306-307).

Так, наверно, и есть, и не приведи Господь посетить сей мир в его минуты роковые. Тот философ, как следует из его монолога, — русский. К русским у Майнаева особенно теплое отношение, хотя по ходу дела встречаются и русские подонки. Дед-киргиз говорит своему внуку, которого воспитал и вымуштровал, и кото­рого мечтал увидеть офицером: «Живи с русскими. Это добрый и отзывчивый народ. Они будут сыты, и тебе будет хорошо. Они будут сильные, и ты никогда не ослабеешь. Даже если будут ру­гать тебя, то помни, это отходчивые люди и потом, остынув, они сделают для тебя всё, что смогут...» (с. 369). Идиллическая карти­на и неординарное напутствие в устах «нацмена».

Внук и стал офицером (танкистом), но, когда развалился Союз, таким, как он, предоставили возможность служить в национальных войсках. Молодой человек уволился в чине капитана и вернулся на родину. Сцену встречи деда и внука стоит привести целиком.

«Дед был в шоке. Увидя внука, он заметался по дому, круша всёнасвоемпутииругаясь.

—Явсегдабоялсямеченыхлюдей! Язнал, чтоониникогданеделаютникомудобра! Как ты мог оставить русскую армию, как ты мог?! Ладно, командир у вас дурак, но ты, ты-то молодой и образо­ванный человек, ты должен был понять, что тут тебя заста­вят пасти баранов. Какие могут быть танки в наших горах? Вот если бы ты был командиром верблюжьей кавалерии...

— Дед, в Киргизии есть всё: итанки, иавиация. Дед, непере­гибайпалку.

— Это всёбыло, когдареспубликабылачастьюогромногоисильногогосударства, —закричалстарик, —тыувидишь, чточерезгод, можетбыть, черездва, здесьнеостанется никакой армии. Ее же надо кормить, обувать, вооружать, а кто это будет делать и на какие деньги?!

 — Но государство не бывает без армии.

 — Внашей будет генералов больше, чем солдат. Ты хочешь стать, как я, простым чабаном?

— Нет, я офицер.

 — Так какого черта ты оставил русскую армию?!

 Старик, наконец, нашел свою любимую камчу и принялся в ярости стегать ею по столу. — У нас никогда не было государства. Наши киргизы скорее перережут друг другу глотки, чем выберут себе единого руководителя.

 — Дед, но у нас уже есть президент.

 — О ком ты говоришь?! — Старик подпрыгнул от бешенства, — разве этот ученый с женским голосом и белыми руками сможет удержать власть и создать нормальное государство?! В лучшем случае его хватит на пару мелких хитростей... Без прикрытия Рос­сии мы попадем под узбекское или китайское господство. Я же учил тебя истории — нас чуть не удушило Кокандское ханство. Они тут же вспомнят о древних договорах, отнимут Ош, Джалал-Абад, Баткен, Кадамджай. Китайцы станут говорить об Иссык-Куле...

— Дед, ты живешь в средневековом мире. Никто никому в мире не позволит перекраивать границы.

 Старик заметался по комнате, хлеща себя камчой по сапогу.

 — Кто это не позволит, кто? В наших горах всегда было одно право — право сильного. Двадцать миллионов узбеков за день присоединят два миллиона киргизов. Да и не об этом речь, забу­дем о мировых проблемах. Я говорю, я плачу о тебе, твоей судьбе! Русская армия открывала перед тобой весь мир, а что может дать тебе крошечная Киргизия? Я был в Польше и в Германии — там все знают Россию, но никто и не слышал о Киргизии. Как ты мог, как ты мог вернуться сюда?! Как ты мог загнать себя в этот тупик?!

— Это мой дом, — разозлившись, повысил голос Максат, — я вернулся на родину!

Дед неожиданно бросил камчу, шагнул к внуку и, обняв его, зарыдал... (с. 377-378).

Всёпроизошлотак, какпредсказалгосударственник-дед.

Заднимчисломэтопредсказаниебылосочинитьнесложно. Ни­какихтанков, иполноеразложениеармии. Капитангибнетпривстречесглавными героями книги, такими же загнанными в угол киргизами, как и он сам. Я пишу не трактат по истории, а отзыв о книге. Речь, следовательно, может идти только о художественной стороне этого сочинения. Молодые люди, доведенные не до нуж-ды, а до нищеты и голода, решаются на отчаянное предприя­тие: забрав мешки с опием, они прорываются через преграды. Против них в горах выставлен отряд во главе с тем, меченым капи­таном. Двое (после гибели своих товарищей и капитана) доходят до места, и смерть настигает их позднее. По жанру книга Майнаева — боевик, полный острых столкновений. У двоих молодых людей по-зади войны: Афганистан и Чечня (русская армия ведь открывает перед человеком весь мир), но самые сильные страницы посвя-щены переходу через горы. Известно, что если герой детектива — злоумышленник, мы надеемся, что он уйдет от преследователей, а если — сыщик, то радуемся, когда он настигает беглеца. Но здесь нет противопоставления добра и зла: и контрабандисты, и капитан со своим отрядом в пятнадцать человек могли быть членами одной семьи. Это даже не гражданская война с противостоянием «правых» и «левых», «красных» и «белых», ибо все заняты делом, не-навистным им.

Сильная сторона книги — ее искусная композиция. Сцены не следуют друг за другом в хронологической последовательности: настоящее чередуется с прошлым. Мы видим, как вырастают дети, как ведут себя в интернате, как вступают в жизнь и как жизнь под-минает их и делает преступниками. Сцены мирной жизни, наивная вера в добро (одному восторженному юноше светила карьера партийного чиновника), работа в газете, вышколенное стадо юных комсомольцев, выглядящий столь импозантно комсомольский съезд, обреченная на неудачу борьба за правду — всёэтоподановдинамикеичитаетсяснеослабеваемыминтересом. Размышлениягероев о войне тоже производят сильное впечатление, хотя нового в них ничего нет. И Лермонтов в «Валерике», и Андрей Болконский на поле боя видели то же и думали так же, и приведу я не эти размышления, а прекрасную сцену в конце романа без множества вопросительных и восклицательных знаков: «Утром Барс нашел небольшую расщелину в скале и похоронил в ней двух своих последних друзей. По обычаю альпинистов в голове он сложил тур и положил в него записку с именами погибших, а рядом поставил несколько банок консервов. Неподалеку он сделал братскую могилу для троих солдат. Прежде чем положить друзей отдельно от убивших их людей, Бакыт долго сидел, прислушиваясь к себе. С одной стороны, он понимал, что враги не могут лежать в одной могиле, а с другой — считал, что бой и смерть примирили противников. И все-таки положил их отдельно» (с. 445).

Как обычно, не получились портреты и эпизоды, идущие не изнутри, а написанные, чтобы продемонстрировать некую идею или оправдать развязку. Как мы видели, Майнаеву дорога мысль, что русский народ — верный друг и брат киргизов. Так возникают в романе призраки социалистического реализма: добрый русский агроном, отзывчивая учительница русского языка, бескорыстная женщина-врач и вдумчивый первый секретарь райкома комсомола. На мой взгляд, не удались Майнаеву и любовные сцены (но они почти никому не удаются); для них нужна совершенно особая техника. Чувства влюбленного, первый поцелуй и слияние двух тел — это нечто, известное по опыту почти всем, и описать их по-но-вому невероятно трудно. Поэтому у меня не вызвало ни малейшего сочувствия и соблазнение тринадцатилетнего мальчика старшей пионервожатой в Артеке (ей захотелось попробовать киргиза, и подростку этот эксперимент очень понравился: хватило на всю сме-ну; впоследствии, как мы узнаём, онпереспалсцелымбатальономженщин, носчастьяэтаоргияемунепринесла).

Отношения, возникшие при переходе через горы между узбеч-кой Карине и одним из героев, получились более убедительными. Контрабандисты остановили легковую машину и вытащили оттуда пассажиров, среди которых оказались женщина и ее брат. Оба они нужны только для развития действия. Карине единственная выживет из всех, кто шел через горы, а брату, абсолютному злодею с постоянно горящими ненавистью глазами, предназначена роль убийцы. Но поначалу он становится носильщиком группы и тащит на себе мешки с опием. Дело в том, что всем контрабандистам су-ждено погибнуть. Первые смерти чересчур картинны (то же относится и к гибели русского офицера в Чечне, перекличка с которой вставлена для усиления эффекта); всёжеонивоспринимаютсякакистиннаятрагедия. Последниежедвесмертивыглядяткакдосаднаяслучайность. Опийудаетсясбыть, ноодинстановитсяжертвойнеосторожности (онвозвращаетсявпритон, гдебылограблен, иегоубивают). Это тем более обидно, что в невинно выглядевшем притоне его опоили и продали в рабство на маковую плантацию, откуда он спасся совершенно фантастическим способом. А пос-леднего контрабандиста убивает злодей-брат. Карине добирается до дома человека, так и не ставшего ей мужем. Финалу предшест-вует безумная гонка на мотоцикле со смертельно раненным героем: убийца ранил его ножом, а Карине застрелила убийцу (брата). Она уверена, что забеременела в ту их единственную ночь в горах. На этом роман кончается.

В своей автобиографии Майнаев пишет, что одни его хвалят, дру-гие ругают. Ни в какой момент моей целью не было «похвалить» и для равновесия «обругать». Я думаю, что Майнаев написал сильную книгу, даже если не всёвнейвравноймерехорошо. Водной из ранних сцен солдата преследует запах горелого. Здесь недавно узбеки сожгли турка, и запах упорно держится несмотря на цветущие вокруг розы. Человек думает: «Может быть, так пахнет шелуха цивилизации или человеческая совесть?» (с. 124).

«На пути в рай» — рассказ о том, как пахнет сожженная цивилизация и сожженная совесть, и, закрыв книгу, уже не отделаться от этого всепроникающего запаха.

О творчестве Людмилы Петрушевской

При советской власти Петрушевскую почти не печатали, но, когда прорвало плотину, то выяснилось, что она писала, не переставая. На любителей обрушился истинный шквал. Уже в 1993 году в Москве (городе, в котором она прожила всю жизнь) вышел неказистый, но объемистый и в высшей степени представительный ее сборник «По дороге бога Эроса» (хотя к богу Эросу рассказы не имели почти никакого отношения, название щекотало нервы неравнодушных к этой теме вчерашних советских граждан), а на три года позже было издано ее собрание сочинений в пятитомах. С тех пор ее книги долгое время шли сплошным потоком.

Петрушевская пишет в самых разных жанрах: короткие романы, повести, рассказы (их больше всего), драмы и сказки. Многие из них авангардистские, то есть в них либо нет почти никакого сюжета (взгляд и нечто), либо сюжет есть, но в нем отсутствуют логические связи, а кон-цовки не подготовлены. Ее заметно привлекают встречи с привидениями, невесть откуда взявшимися детьми, полусказочными, повешенными девушками и персонажами вещих снов. Например, некоему полковнику во время войны написала жена, что очень скучает без него и умоляет приехать (си-туация совершенно невероятная). Всёжеемуудалосьвыхлопотатьтрехдневныйотпуск. Онприезжаетдомой, аженаумерла. Похоронилполковникжену, поплакалиотправилсяназад, давдругзаметил, чтопотерялпартийный билет. Катастрофа! Во сне явилась ему покойница и сказала, что он уронил билет в гроб: пусть он гроб откопает, билет возьмет — только не снимает с ее лица покрывала. Полковник совершил эксгумацию, билет нашел, но запрет, как положено в сказках, нарушил и даже сбросил с лица усопшей червяка. Далее следует фантасмогорический перелет обратно, видимо, в самолетоподобном гробе (или гробоподобном самолете) и в составе команды из трупов, посадка, скорее всего, в царстве мертвых, обморок и пробуждение в госпитале. Он жив, но рука, которой он коснулся трупа, отсохла.

В рассказах и повестях Петрушевской события нанизываются таким об-разом, что невозможно придумать даже минимально убедительную развязку. Ее героиня может попасть на похороны своего таинственного сотрудника (вроде бы гения, но неизвестно, чем он занимается) и при этом оказаться на похоронах какой-то Валентины. Это странно, но не очень. Все присутствующие почему-то рассказчицу знают, и она всех почти знает, да и Валентина вроде бы не чужой человек. А потом она выходит на улицу. Район незнакомый, но она идет домой («Измененное время»). А еще случилось, что у студента-москвича был роман с женщиной из Индии. Она на десять лет старше его и великая мастерица любовных утех (она еще и подрабатывает в студенческом борделе). Но она уехала, а к герою женщины льнут, как мухи на варенье. Та, о которой рассказ, просто не отставала: странно смотрела на него и потом шла и шла по улице; он еле сбежал в общежитие. И вдруг оказалось, что эта красавица, это светлое виде-ние и есть возлюбленная индианка, но умершая. Она ведь предупреждала, что найдет его после смерти. Как же он не догадался! Горе, большое горе («Нагайна»).

Мир Петрушевской населен уродами, психопатами, алкоголиками и ничтожествами. Мелькают детали обстановки, одежды и съеденных продуктов, и в этом месиве бродят похожие друг на друга, незапоминающиеся персонажи. Мужья блудят, пьют, дерутся и не дают денег на хозяйство. Женщины тоже пьют и либо забиты, либо мегеры. У их детей, особенно мальчиков, тяжелые комплексы. В школе над ними издеваются, во дворе мучают. Никто не спит без храпа, все либо страдают от ожирения, либо (это относится к женщинам) худеют до детских размеров. Часто после множества злоключений на последней странице описывается ничем не подготовленный счастливый конец.

Так происходит в романе «Город света», в котором действуют буйволоподобный муж Валера (он изъясняется фразами вроде: «Ты че выступаешь тут? Дядя Ахмед, ты че вообще? Офигел совсем?» — вместо офигел мы, естественно, подставляем другой глагол с трехбуквенным корнем). Его ожиревшая жена Татьяна (на последней странице она похудеет), их четырехлетний придурок сын Кузя (не ясно, задумана ли Татьяна как некая кузькина мать); обожающая внука, но затравленная бабушка, на которой держится весь дом, и кот Миша. Вдруг выясняется, что бабушка выиграла бесплатную путевку в приморский дом отдыха и может взять с собой ребенка и кота. Она не верит жуликам из телевидения, но дает себя уговорить. Хотя им навязывают поездку на Белое или Баренцово море, бабу-шка не сдается и едет с Кузей и Мишей на Черное. В текст вмонтировано много страниц рекламы: привычно, глупо, но несмешно. Появлется волшебный автомобиль. Однако оказываются обладатели путевки не то на свалке, не то в студии. Опять много страниц рекламы и выдаваемых за юмор превращений. Следуют леденящие эпизоды, и самое страшное, что вместо внука и кота в руках у бабушки оказываются два мешка с мокрым песком.

Все беды происходят от того, что доброй и прекрасной Фее Сирени настала пора улететь в Город Света, и на Земле хозяйничает Топор, сын Заразы Ивановны, повелительницы болота, царства грязи. Если Топор най-дет две жемчужины (последние застывшие слезы феи), он сможет, наконец, залить грязью весь мир. Он-то и подстроил путевку. Но жемчужины нашла бабушка. В ее отсутствие Топор врывается в ее и Кузину, и Мишину, и мамину-папину квартиру, читает отрывочные бабушкины мысли и ищет, ищет камешки. По ходу дела он превращается и в кота (приятно до-бавить: говорящего), и в Кузю, даже в нескольких Кузь, и в бабушку. К приходу родителей он пытается приготовить обед, но заливает помещение водой и устраивает пожар. Вдруг все (и бабушка с мешками) оказались в своей квартире, причем Валера поскользнулся на пролитом масле, взорвалась какая-то ракета, взмыл грязевой фонтан и, надо полагать, скончался Топор. Тут и сказке конец. Долго отмывались, но отмылись; как сказано, похудели и подобрели, а из мешков вылезли живые Кузя и Миша. За этим следует обещанный счастливый конец: «Шесть рук, ведра и тряпки, пакет побелки для потолка и обои на стены. Потом все пировали в чистой квартире, было много гостей, бабушка сделала тазик холодца и тазик винегрета. Люди натащили всякого добра». Действительно, самое время выпить за постсоветскую семью образцовую. А что происходит с Городом Света? Каким городом? «Город света» — это одна из одиннадцати «волшебных сказок».

Петрушевская думает, что фантастика — синоним беспредела: что хочешь, то и пиши — всёсойдет. Ноосновнаячастьеерассказовпроисходитвреальноммире, итутонасовсембеспомощна. Примерыможновыбиратьпочтинаугад. Так, естьнебольшой рассказ «Еврейка Верочка». Верочка сшила рассказчице прекрасные брюки, но со временем они сносились. Телефонный звонок Вере через три года. Увы, она умерла от рака груди, успев родить ребенка от любимого, но женатого человека. Голос по телефону пояснил, что ребенка забрали бабушка с дедушкой: «Мы, евреи, мы детей своих не бросаем, да. Отец его навещает. Покупает, что ему надо», — и т.д. (Между прочим, это да подмечено верно; я постоянно слышу его от москвичей: «Я звонил, да, но никто не ответил».) Ребенок ухожен (пол младенца не назван), а Верочка смотрит на него из рая — суррогат еще одного счастливого конца. А зачем для развития действия понадобились брюки, и почему так важно, что Верочка была еврейкой? (Чтобы избежать недоразумения, замечу, что евреи упоминаются у Петрушевской довольно часто и всегда в положительном контексте.)

В рассказе «Младший брат» главное лицо — мать, женщина выдающа-яся (и зовут ее Дианой), но, как обычно у Петрушевской, давно брошенная мужем, который ушел к соседке страшного образа. Теперь Диана и соседка по старой привычке выгуливают собак на общем дворе. У нее есть рано состарившаяся уродливая дочь и сын Владик, живущий по перевернутому времени: спит днем и бодрствует по ночам. Но надо учиться в школе (где его истязают), в институте и в аспирантуре. Всёэтоделаетсяусилиямиматери, котораяпоутрам, чтобыразбудитьсына, поливаетемулицоизчайника. Ниженщины, нимужчиныюношуникогданеинтересовали. Нооднаждыматьзаснулаинепроснулась: неумерла, аименноне проснулась: лежит, свесив голову, и один глаз полуоткрыт. На Владика это обстоятельство не произвело никакого впечатления. Двое суток он ел бананы и конфеты из материнского неприкосновенного запаса, посмотрел порнофильм (хотя ему вроде бы незачем). Потом он позвонил сестре и до приезда «Скорой помощи» попытался напоить мать, тоже из чайника, но только залил подушку (удачная композиционная перекличка). Однако по-немногу наловчился, и мать выпустила струю в постель («... вы, мадам, обоссались»). Наконец, с помощью сестры он научился поить мать и наотрез отказался отправлять ее в больницу: «Да зачем, я не отдам ее». Точно так же в «Городе света» кошмарный зять, ненавидящий бабушку, во время сражения с силами зла, орет: «Тещу я не отдам!» Такая любовь. Кстати, «Младший брат» был включен в сборник пятнадцати авторов, который и назывался «Любовь» (2015): здесь, если я правильно понял, поначалу матери к сыну, а потом сына к матери. На переплете Петрушевская названа первой — видимо, как главная приманка для читателя.

Из двух тысяч с лишним страниц, которые я прочел, набрать можно сколько угодно примеров, но все они похожи друг на друга. Скажем, раз-нополые молодые алкоголики проводят ночь в его квартире. Всёхорошо, ноонмочитсявпостель (знакомыймотив). Онавстает, моетсяисотвращениембросаетспящегопартнера. Илитак: девушка, залеченнаядоидиотизмапсихиатрами, беретсебяврукииприходитвнорму. Авотпример из серии «Цветы запоздалые»: старуха и полубездомный нищий (оба с хорошим образованием) получают бесплатные путевки в дом отдыха (реальный, а не сказочный), а потом он переселяется к ней. Оба счастливы. У старухи когда-то умер при родах сын (персонажи у Петрушевской умирают и оживают без особого труда), а теперь она поправляет ему съехавшее одеяло и хочет сказать: «Маленький мой» («Ребенок Тамары»). Критики, которые проходили в школе «Душечку», иногда сравнивают Петрушевскую с Чеховым. Читаем дальше. Мальчика извели в школе, и он потерял способность ходить. Мать пытается пойти с ним в школу, ребенок почти не передвигает ноги, но вдруг мать впадает в транс, в диком танце трогает стены домов и всёподряд, сынвотчаяниибежит (!) заматерьюивыздоравливает. «Через год был день рождения у его друга», который, кстати, в свое время подло его предал. Смех, веселье — счастливый конец (оказывается, со всеми так было).

«Ветки древа»: рассказ выглядит в какой-то части автобиографично, но, поскольку я ничего о Петрушевской не знаю, то судить не могу. 1973 год. У рассказчицы (непечатаемой писательницы) восьмилетний сын-аст-матик и только что умер муж, который последние шесть лет был парализован. Об этом мы узнаём в конце. Петрушевской в 1973 году было 35 лет, и повторяю: мне обстоятельства ее жизни неизвестны. Она приехала в Вильнюс, где ее дружески встретил редактор хорошего журнала, а приютила на ночь местная женщина, с которой они случайно встретились на улице. У той в свое время погибла семья в сгоревшем доме. Грустно, трогательно и бесполезно, ибо ни одна деталь не играет: ни сын, ни муж, ни случайный пожар, ни гостеприимность литовцев, ни добрый редактор, ни даже картины Вильнюса, так как зарисовка не может заменить рассказа. Но скольжение по поверхности и есть единственный метод Петрушевской: зеркало отражает то одну деталь, то другую.

В какой-то момент Петрушевская, похоже, решила, что отстала от века, и тогда появились такие пассажи: «... они даже нашли дверь в какой-то подвал и там нашли матрац, и тут же кинулись раздевать друг друга, но Гена не смог кончить, двигал-двигал своим поршнем туда-сюда, измучил Полину, всё было плохо. Полина очень хотела забеременеть, но Гена бе-рег сперму, видимо» («Запомнить это»; впервые слышу, чтобы мужчина берег сперму, да еще изголодавшись по женщине). Мы уже наслаждались фразой: «Вы обоссались, мадам». Другой персонаж хвастается, как он «срал», а еще один, что может пернуть по заказу. Тот, полубездомный, надеясь, что его пригласят и покормят, хвастается: «Пусти, потрогай, как стоит». Для раскрутки никуда не идущего рассказа годятся описания фотографий такого рода: «Особенно одна женщина выглядела в этом корсете дико сексуально: молодая грудь свободно лежит, затем туго засупоненная шнуровкой талия, корсет заканчивается над пупом, а ниже за полусферой живота, нескромная vagina (латинскими буквами!), под давлением корсета набрякшая сверх меры, с небольшой порослью на валиках. Впереди нас зрители обоего пола зашевелились, заерзали. Нам показывали женский организм в полном расцвете! Т.е. не инвалида, а вполне здоровое для совокупленья тело» («Кредо»). Заерзаешь тут, если, чтобы спасти нелепый сюжет (ребенок родился мертвым; пытаясь его оживить, разношерстная, немыслимая компания должна была крикнуть:«Верю», — и ребенок ожил), приходится пасть до уровня даже не бульварной, а порнографической литературы, когда между делом описывается «нескромное» влагалище и сообщается, что парень, «придя за рублем», «сломал целку дочери министра Нинке.., так что Нинка проснулась (!) вся в крови» («Свой круг»). Крепко же та Нинка спала.

Вставляются просторечия: нашкрябать, заява «заявка», конечно, универ «университет», а заодно и переиначенные, набившие оскомину цитаты: «... но тогда Топору было бы страшно обидно за напрасно прожитую жизнь. А ведь известно, что надо прожить ее так, чтобы было бы мучительно приятно». Топор надеялся что если людям не мешать, то «тогда они с успехом сами друг друга переколют и перебьют, а это и есть полная свобода для человечества, свобода и равенство, то же самое и братство» («Город света»). Напрасно она волновалась. О писательнице, которая запускает в публику слова вроде швиндилять, побёг, ежели, ихние, пущай, «надыбала моркови, и порезавши именно по-, а не нарезавши ее, шваркнула всё это в громадную кастрюлю», срать, ссать, простыней (= простынь) и прочее, никто не скажет, что страшно далека она от народа (позволю себе щегольнуть цитатой и я). А как остроумны реплики в пьесах! — Чай кипятил. — Сам кипятил? — Сам лично. — Сам лично чай кипятит только чайник («Два окошка. Пьеса-сказка в шести картинах»).

Я не могу закончить свой пробег по многим томам Людмилы Петрушевской, не рассказав о двух крупных вещах, ценимых и ею, и критикой: «Время ночь» и «Конфеты с ликером». В первом из этих рассказов повествование идет от лица женщины (как почти всегда у Петрушевской). Поначалу понять связь людей и событий трудно. Я думаю, что эта манера изложения идет от Фолкнера: разорванные куски, но понемногу становится ясно (а у Фолкнера даже и не совсем), что к чему. Стоит ли победа над мраком таких усилий и хорош ли метод Фолкнера (в свое время он был расхвален до небес: не реализм, да и автор — выдающийся мастер) — дело вкуса, но он удобен тем, что его невозможно критиковать: ведь нелепо было бы обвинять туман за туманность.

У нестарой, давно брошенной мужем женщины взрослые дети: дочь Алена и сын Андрей. Молодой человек отбывает наказание, а дочь — студентка, мать (пока одного) маленького ребенка по имени Тимочка, в котором бабушка души не чает и которым только она одна и занимается. Она очень бедна (попросту голодает), так как единственный источник ее заработка — журналистская поденщина (ответы редакции читателям-гра-фоманам) и выступления со своими стихами (вроде бы тоже графоманскими) на детских утренниках. Она таскает мальчика по разным знакомым в надежде, что их (особенно его) пригласят к столу (ср. выше «Ребенок Тамары»). Преступление сына не раскрыто: то ли он виноват, то ли его подставили. В середине романа (а всего в нем около 130 страниц) он возвращается домой, и, как и можно было предполагать, перед нами законченный мерзавец; повторяю: других мужей, зятьев и сыновей у Петрушевской почти не бывает. Об Алене мы знаем больше, так как она появляется в квартире довольно часто, и еще потому, что в роман вмонтированы страницы из ее дневника. Есть записи о том, как она потеряла невинность на сеновале, и о том, как спала с другим человеком — типичная клубничка, замаскированная под психологию. «Он меня уговаривал, что боль пройдет в следующий раз, не кричи, молчи, надо набраться сил, а я только прижималась к нему каждой клеточкой своего существа. Он лез в кровавое месиво, в лоскутья, как насосом качал мою кровь, солома подо мной была мокрая, я пищала вроде резиновой игрушки с дырочкой в боку...» (Как предательски может выдать одна фраза бездарность целого пассажа! «... прижималась к нему каждой клеточкой своего существа» — откуда это списано, будто нарочно придумано для пародии?) До сеновала: «Я оглянулась, около меня стоял кобель и жмурился, у него под животом высунулось нечто жуткое» (тонкая деталь: через несколько минут и у Сашки высунется то же).

О другом человеке: «То, что вчера казалось родным, его резкий запах, его шелковая кожа, его мышцы, его вздувшиеся жилы, его шерсть, покрытая капельками росы, его тело зверя, павиана, коня, — всё это утром стало чужим и отталкивающим после того как он сказал, что извиняется, но в десять утра он будет занят, встречает поезд (видимо, жену), надо уезжать». Что ни говори, мужчины, особенно голые, — бесчувственные скоты (павианы, кони): у них одно на уме. От этой страшной ночи родился еще один ребенок, но после нее Алена в отличие от Катюши Масловой не перестала верить в Бога, а довольно весело продолжала свою беспутную жизнь. Что касается сеновального Сашки, то он даже и тени не оставил: просто исчез, поначалу женившись, чтобы не выгнали из института, и съев сколько-то обедов.

У рассказчицы есть мать. Она в маразме, физиология которого описана вполне профессионально (кое-какие детали те же, что в рассказе «Младший брат»). Несчастную старуху таскают по больницам, и она, наконец, умирает. Алена заводит все новых детей, Андрей уходит к своим пре-ступным дружкам (там же фигурируют непотребные девки), а в финале и Алена забирает свое потомство, в том числе и Тимочку, который не испытывает никакого сожаления, расставаясь с женщиной, ставшей для него матерью. Рассказчица остается одна; никому не нужна даже прописка в двухкомнатной квартире — предмет, обсуждавшийся неоднократно. (Этот мотив — борьба за московскую жилплощадь — не раз всплывает у Петрушевской, а рассказ «Грозная» весь построен на нем.) «На полу лежала сплющенная пыльная соска. Она их увела, полное разорение. Ни Тимы, ни детей. Куда? Куда-то нашла. Это ее дело. Важно, что живы. Живые ушли от меня. Алена, Тима, Катя, крошечный Николай тоже ушел. Алена, Тима, Катя, Николай, Андрей, Серафима, Анна, простите слезы». Не хватает только отблеска луны в бутылочном осколке и звука лопнувшей струны.

Если основа феминизма в художественном творчестве (о политике говорить не будем) — ненависть к мужчинам, то Петрушевская — классик в этом виде литературы, и его апофеоз — повесть («история из жизни») «Конфеты с ликером». В ней хорошую, добрую женщину (Лелю) умыкает некий подонок Никита. Он женится на ней, но постоянно насилует ее и из-бивает. Потом он начинает на месяцы исчезать из дому. У Лели была и продолжается связь со столь же хорошим, добрым, но, естественно, жена-тым и беспомощным человеком. Узнав о беременности Лели, подонок при-ходит в ярость; чей ребенок, неизвестно. Потом родится еще один, тоже, видимо, не от Никиты. Тогда злыдень совершенно теряет над собой конт-роль. Он патологически предан своим: сестре (у которой, как сообщается в самом конце, сифилис) и чудовищу матери.

Вопрос, кому принадлежит жилплощадь, не сходит с повестки дня. Никита работает в научно-исследовательском институте, где занимается ядами. Он уже изобрел нечто страшное: отравленный умирает, но следов яда при вскрытии обнаружить невозможно, так как смерть наступает от сердечной недостаточности (жалкое эхо Агаты Кристи). Попытки изобретателя найти противоядие пока не увенчались успехом. Однажды он делает нечто неожиданное: дарит детям коробку шоколадных конфет, но в них, оказывается, примешан яд. Все исчезнут, и квартира освободится. Дети чуть не погибают, но Леля их спасает и переодевает конфеты в новые обертки. Изверг Никита, не признав собственного изделия, польстился на лакомство да еще сотрудников угостил. Все умерли. (Если не ошибаюсь, такие повести называются остросюжетными.)

Сестра Никиты, тетка-мастодонт, пытается убить Лелю (ей нужна квартира, а детей она считает приблудными и намерена выгнать на улицу, но в данный момент они у соседки). Однако соседка услышала крик и прибежала. То ли она спасает Лелю, то ли наступил конец света, понять трудно. «Жутко завизжала Светка сестра Никиты. Леля не видела, что произошло. Это мигнуло что-то как бы в полете, сильно и бесшумно. Могучий зверь налетел на тетку и ее опрокинул». (Что же это было? И как истолковать странный порядок слов ее опрокинулвместоопрокинул ее? Кого-нибудь еще опрокинул бесшумный зверь?)

О конфетах с ликером и о прочих повестях в издательской рекламе сказано, что для женщин Петрушевской самое главное — жизнь ребенка, и это то, что отличает ее «от других авторов, даже если взять русскую классику». Мысль о чадолюбии Петрушевской стала общим местом. На пе-реплете сборника, названного по первой «волшебной истории» «Город света», изображен Кузя в виде ангела с крыльями бабочки, но нижняя по-ловина у него от голубя, а в руке он держит вполне натурального кота. Таков любимый герой, спасенный автором.

Неужели кто-то это читает? Несомненно. И написано, что книги Петрушевской переведены более, чем на двадцать языков. А на родине она по-лучила все мыслимые премии. Большим успехом пользуются ее пьесы, тоже удостоенные многочисленных наград. Но я не в состоянии охарактеризовать их, так как в них нет ни действия, ни вразумительного диалога. Поэтому ограничусь тем, что приведу целиком одну «Дикую животную сказку» и рассказик в форме диалога из серии «Нечеловеческие приключения». Они дадут некоторое представление об остроумии и изобразительной манере Петрушевской, как в повествовании, так и в драме.

(Рассказ «Травма», абзацы укрупнены; Домна Ивановна — это муха.) «Однажды Домна Ивановна спала, раскинувшись в тени молочного пакета, а паук Афанасий не удержался и предложил Домне Ивановне выйти за него замуж. Бабочка же Кузьма позавидовал счастью Домны Ивановны и стал порхать буквально перед носом у Афанасия вправо-влево, демонстрируя свою красоту, и тогда Афанасий сбегал домой за топором и проломил хрупкому Кузьме челюсть, так что тот в течение месяца питался через соломинку, а паука называл  мужик  и в результате очень подружился с Домной Ивановной, которая отвергла Афанасия навсегда за такие дела».(«Собрание сочинений», том 5. «Дикие животные сказки. Первый отечественный роман с продолжением». Харьков: Фолио, Москва: ТКО АСТ, 1996, с. 27.)

(Рассказ «Жил-был Трр!» — В книге диалог напечатан столбиком.) «Жил-был Трр! У него была А-га! И они пошли в лес. Тут навстречу им бежит И-ии! И говорит: — А у меня есть бум-бум! А Трр! говорит: — дай мне бум-бум. А И-ии! Отвечает — не дам. Тогда Трр! говорит: — а ну давай сейчас же бум-бум! А И-ии говорит: — на! И бум, бум ему по голове. (То же собрание, т. 4, с. 7.)

Современная классика, или пир во время чумы.

История литературы

Д. А. Алексеев, Лермонтов. Потаенные материалы. Москва 2015. 181 с.

Недавно я прочел, что на экзамене в МГУ студента факультета журналистики спросили, почему он называет Мцыри они. Оказалось, что молодой человек поэмы не читал и думал, что Мцыри — множественное число неизвестного ему слова. Может быть, этот студент — типичный представитель своего поколения, гость из будущего. Но в жизни большинства людей, родившихся в России в двадцатом веке, Лермонтов занимает такое место, что я решил хотя бы кратким отзывом отметить недавно прошедшую годовщину: 1841 – 2016; летом исполнилось 175 лет со дня гибели поэта.

Алексеев долгие годы изучает архивные материалы, связанные с Лермонтовым, и выпустил много книг о своих находках, некоторые, как эту, за свой счет и минимальным тиражом (сто экземпляров), но есть и гораздо более доступные издания, например, составленный им сборник «Лермонтов в воспоминаниях современников» (Москва:Захаров, 2005). Начиная с 2013 года, объемистые тома публикуются «Древнехранилищем». Выводы Алексеева заслуживают абсолютного доверия. Однако документы, обнаруженные им, не потаенные, а исследователям неизвестные и пущенные в обиход впервые.

Всем хочется узнать побольше о великих людях; Лермонтов же — особенно загадочная фигура. Алексеев цитирует полюбившееся ему высказывание: «Ничто так не возбуждает фантазию, как отсутствие фактов». Эта мысль неоспорима. Потому столь ослепительны реконструкции прошлого, о которых не известно почти ничего. Имена главных лермонтоведов — Эйхенбаума, Мануйлова и Андронникова — были на слуху у многих. Они тоже изучали факты, кое-что открыли, а кое-где ошиблись. Алексеев не пропустил ни одной строчки, написанной ими, всёпроверилиперепроверил. Какчастобываетвкнигахегожанра, примечанияиногдадаже увлекательнее, чем основной текст. Жаль только, что мелькают опечатки и в русском, и во французском (вся жизнь ведь шла по-французски!), и даже в датах (9 вместо 8).

В книге нет места повторению банальностей. Например, мы читаем, что «Варенька» Лопухина была необычайно хороша собой и любила Лермонтова, но Лермонтов на ней не женился (и ни на ком не женился, хотя вроде бы много раз собирался; это, впрочем, общее место в биографиях его современников). Известно вроде, что в замужестве она была несчастна. Алексеев сухо замечает, что документов, подтверждающих такую версию, не сохранилось. Само собой разумеется, что горевать можно и без документов, но я полностью на стороне Алексеева: ничего не надо домысливать! Герои Лермонтова тянутся к женщинам и бегут от них; даже Мцыри не вышел из-за кустов. Отметим эту деталь и остановимся.

Серьезнее другое. Так ли важно подбирать крохи биографий, если они заведомо ничего не дают для понимания творчества великих людей? Алексеев выяснил, что царь узнал о дуэли Лермонтова с Барантом 29 февраля или первого марта 1840 года, но что у него были серьезные основания отдать поэта под суд только 10 марта. Ну, что ж, учтем. Для неспециалистов самая интересная глава — третья. Можно считать доказанным, что широко известный портрет Щербатовой, который во всех изданиях (увы! и в моих переводах Лермонтова на английский) сопровождает стихотворение «На светские цепи...», принадлежит другой княгине Щербатовой, а не той, на которой «чуть не женился» Лермонтов.

Всего в книге восемь глав. В них рассказано о браке родителей Лермонтова; о том, когда Николай узнал о дуэли Лермонтова с Барантом; о секунданте Баранта; о мнимом портрете Щербатовой; о подлинности эпиграммы Мартынова; о Вере Владимировне (!) Мелиховской, соавторе воспоминаний Н. П. Раевского о Лермонтове; о жизни Варвары Лопухиной; о крестном отце Лермонтова и об одном письме Е. А. Арсеньевой, бабушки Лермонтова. Тон книги неизменно деловой, полемика сдержанная, хотя видно, как немил Алексееву Ираклий Андронников, которого он дважды называет всемогущим лермонтоведом.

Prodоmosua

Заставь дурака Богу молиться...

В 51 номере «Мостов» опубликовано начало книги Игоря Ефимова о сумерках Америки, и раз уж я взялся обсуждать сочинения моих соседей по журналу (хотя едва ли буду делать это регулярно), то не могу оставить сочинение Ефимова без комментария. Прожив в Америке более сорока лет, я видел то же, что и он, и согласен с ним абсолютно во всем. Отсюда не следует, что любой старый советский эмигрант думает так же. Поколение наших детей, не зная или забыв, что такое социализм, в новой среде заметно поглупело и обратило в свою веру многих родителей, которые часто слабо владеют английским языком и своих мнений не имеют. Сами американцы, хотя в очень высокой степени подвергнуты стадному чувству, расколоты. Так было всегда, но сейчас они расколоты почти до уровня гражданской войны. Любопытно (Ефимов и раньше писал об этом), что люди видят одну и ту же реальность, но воспринимают ее совершенно по-разному. Одни считают, что последние полвека страна семимильными шагами шла к светлому будущему, хотя негодяи-республиканцы иногда замедляли это движение. Другие не сомневаются, что Соединенные Штаты летят в пропасть, но благодетелям-республиканцам порой удавалось чуть замедлить катастрофу. Проходимцев, воров и растлителей в обеих партиях было, скорее всего, в любую пору поровну. Хуже другое: в наши дни талантливые и образованные люди идут в политику крайне редко, а кухарка, даже изначально честная, с управлением страной справиться не в состоянии.

Духовный климат в любой стране определяет интеллигенция. В Америке она почти поголовно (статистически на 90–92%) левая и ультралевая. Главная газета — «Нью-Йорк Таймс». Главные университеты Гарвард и Йель и еще несколько на обоих берегах. Это цитадели самого безудержного либерализма. За ними следуют почти все остальные. Там и царит описанная Ефимовым борьба за всеобщую справедливость и равенство. В этом уравнении нет неизвестных: от каждого по способностям, а обездоленным уже сейчас по потребностям. К сожалению, оказалось, что обездоленность — понятие растяжимое: есть бездомные наркоманы; есть бездомные, раздавленные кризисом; есть двадцатипятилетняя мать-одиночка с тремя детьми; есть сомалийская семья с двенадцатью детьми и отцом, занятым на низкооплачиваемой работе, а есть (писали в газете) семья негров, выселенная (забыл, за что) из превращенной в вонючий хлев пятикомнатной (!) квартиры. От вышедших из тюрьмы людей шарахаются домовладельцы и работодатели. Список бесконечен. Обездоленных полстраны, а способности у большинства людей скромные, с потребностями несовместимые. Но о таких вещах нельзя говорить вслух, ибо нет греха страшнее «элитарности».

Элитарностью больше всех грешат белые мужчины, которые виноваты в том, что мир веками был патриархальным и что они, обладатели «белой привилегии», не осознают своей преступной удачи. Остальным повезло меньше. Особенно плохо иммигрантам из Африки и Ближнего Востока, неграм и мексиканцам. О первых без перерыва пишут газеты: как их принять, понять и осчастливить, а вторых и третьих любят по определению. Исчезла фраза нелегальный эмигрант: Они просто недокументированные. И нет исламского терроризма: видеть его могут только правые экстремисты и исламофобы. Негры же, естественно, — афроамериканцы, будто их только вчера привезли в трюмах рабовладельцы. При найме на работу царит не отбор лучших (вот это и было бы самой страшной элитарностью), а жесткая кадровая установка. Чем кончит страна, управляемая отделом кадров, известно из истории СССР. Мы возвращаемся к той, незабвенной кухарке. Не толковый президент нужен, а черный и не честный, а женщина, будто мы на невольничьем рынке или в гареме. Так захирели гуманитарные науки, так возникло презрение к управляющим верхам, и так страна подошла к состоянию почти гражданской войны. Для крушения мира много сделал Обама, но и до него было плохо. Процесс-то, как любил говорить Горбачев, пошел давно.

Взрыву не хватало только искры. Ею стало избрание Трампа. Левые тут же показали свои ленинско-полпотовские зубы. Провал генеральной линии оказался неожиданным не только для них. В Америке предвыборная кампания — в любую эпоху гнуснейший театр, но ничего подобного нынешнему не было, кажется, никогда. Газеты и каналы целый год поливали Трампа грязью. «Все силы священной Европы» тоже изгоняли пугающий призрак. Страдали от унижения даже жители маленького немецкого Каллштадта, откуда родом дедушка Трампа: им было стыдно за своего давнего соотечественника. Из забытого прошлого всплывали всёновыеженщины, которых Трамп якобы когда-то похлопал по заду, и женщины, оскорбленные тем, что он на них не польстился и ни по каким местам не похлопал. Ругань шла на уровне устойчивой формулы расист-шовинист-экстремист-женоненавистник (что-то вроде и-примкнувший-к-ним-Шепилов) и свинья. Когда объявили открытый сезон наТрампа, правые покрыли себя вечным позором и объединились с левыми. И вдруг (а на самом деле не вдруг) он победил! Это было непостижимо. Опросы и прогнозы оказались напрасными.

В Америке есть правило: кто бы ни стал президентом, для вида поначалу ему даже противники сквозь зубы желают успеха и кричат: «Ну, пусть покажет себя!» Но тут организовали движение под лозунгом: «Не принимаю!» Продолжался шабаш в СМИ. «Корсиканское чудовище», как мы помним, бежало из ссылки, и вскоре, по словам той же газеты, «Его Императорское Величество вступило в верный ему Париж». Трамп еще не совсем «в Париже» (я дописываю обзор одиннадцатого января). Начался и заглох заранее обреченный на неудачу пересчет голосов, осуждается любой шаг Трампа; до сих пор стонут по поводу отсутствия у него опыта (то ли дело Обама, которого сразу же угодливо назвали молодым главнокомандующим — вот это был опытнейший стратег и выдающийся тактик), пишут гадости по поводу членов его семьи (кстати сказать, давно запрещенный в Америке прием), а до того посылали угрозы выборщикам. Боялись, что Трамп раздавит демократию (демократами и народолюбцами были Фидель Кастро, Чавес и Ортега) и презреет «демократические ценности». Каким президентом станет Трамп, покажет будущее, но с тем, как обстоит дело с демократическими ценностями у левых, всёясно.

Совершенно анекдотичной была реакция молодежи. По всем крупнейшим университетам организовали рыдальни, в которых опытные педагоги утешали растерянных, плачущих студентов. Им, как в детском саду, раздавали книжки для раскрашивания. Порисуют и, может быть, чуть успокоятся. Пятое марта 1953 года в американском варианте. Но совсем по-взрослому замучили студентов, голосовавших заТрампа: кое-кому пришлось бросать колледж. В свое время звезды Голливуда объявили, что, если выберут Трампа, они всем скопом уедут в Канаду. Пока вроде бы никто чемоданы не пакует. Одна негритянка, видимо, никогда не ложившаяся в холодную постель, написала в газету, что с тех пор, как выбрали Трампа, она, совокупляясь с белыми, не испытывает оргазма (дело нешуточное: у нас тут о женском оргазме кричат на всех углах). Билл Клинтон, любимый муж любимой жены, заявил, что Трамп только и умеет подстрекать «разгневанных белых мужчин». Откуда взялся гнев, он не пояснил. Каждый день помещают рядом фотографии Трампа и Путина, чтобы никто не сомневался в скором конце света.

Спору нет: хлеб голодным — великая вещь. Однако хлеб стали раздавать не только голодным, но и ленивым. Поистине, заставь дурака Богу молиться... Ефимов пишет о бесчисленных нелепых ограничениях и предупреждениях. В Швеции Астрид Линдгрен, автор «Малыша и Карлсона», боролась за свободу животных. Обожавшие писательницу жители перестали привязывать коз. К сожалению, козы не овцы; они разбрелись и погибли. Лоб расшибли — чего не сделаешь ради идеи! Никто не знает, как надо управлять современным обществом, но иногда становится ясно, чего не надо делать. Мы же продолжаем истово молиться бумажному идолу, не замечая, что пол становится всётверже.

В духовном климате нации, о котором шла речь выше, не изменится уже, видимо, ничего. Гуманитарии всех специальностей, писатели и артисты прошли ту черту, за которой возможен возврат к разумному взгляду на реальность. Невероятный успех Берни Сандерса, коммуниста и фантазера, уверенного, что «булки родятся в том виде, в котором их к кофею подают», а деньги растут на деревьях, — лучшее тому доказательство. Газеты будут по-прежнему болтать о страданиях заключенных в тюрьму убийц и террористов, о расизме, которого никто не видит, потому лишь, что плохо смотрит; об уборных без разделения на мужчин и женщин; о спаривании пьяных студентов, именуемом в сегодняшних отчетах изнасилованием. Но в экономике, в распределении благ и в преклонении перед исламом могут произойти небольшие (временные) сдвиги к лучшему. Рейган кое-чего в свое время добился. В дальней перспективе у Западной цивилизации нет шансов выжить, так как она утратила желание и способность противостоять варварам. Люди помешаны на сексе, а детей рожают мало; они гибнут от наркотиков и вымирают от алкоголизма. Грустно думать, что мир, который мы знаем, превратится в гибрид из Шанхая, Саудовской Аравии и некоего подобия Зимбабве, но история —дама несентиментальная. Тот гибрид тоже развалится.

Рядом с главой из книги Ефимова в № 51 напечатаночеркВерыКорчак«ИсламскийтерроризмXXI века». И с тем, что сказано там, я, к сожалению, полностью согласен. «Свободному миру, — пишет она, — пора снять добровольно надетые на себя  шоры  и наконец, увидеть, что ему постепенно навязываются совершенно чуждые цивилизованному миру ритуалы, порядки, обычаи и правила и что это тоже война, но в отличие от  горячих  и  холодных  войн прошлого она ведется под прикрытием демократических принципов Западного мира, таких, как свобода религии и самовыражения».

Но шоры так идут к лицу! В конце декабря Обама в ожидании корсиканского чудовища отменил закон о регистрации иммигрантов-мусульман из стран, сопряженных с особо большим риском. Исламофобия, популизм, правый уклон! Обаму горячо поддержала организация, занимающаяся правами человека. Грядущие годы таятся во мгле, и мгла эта от года к году сгущается. Повторю: если Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум и снабжает полом сверхъестественной твердости.