Кира Сапгир

Линия Маргино. Хроника застойных времен

 

Юрию Витальевичу Мамлееву посвящается

 

 

Еленванна              

У Еленванны прозрачные серо-зеленые кошачьи глаза. С младых ногтей до крашенных кудрей она была воплощением изящества и грации. Эта грация, это изящество были у нее врожденными. Их она унаследовала не от благородных пра-бабушек, с фамилиями, вписанными в дворянские грамоты. Ее красота и изящество, гибкий стан, осанка балерины были грацией помоечной кошки, привыкшей увертываться от мучителей-детишек во дворе барака. Родители Еленванны были фабричными. Алкаш-папаша попал в лужу ранней весной, схватил туберкулезный менингит и умер. Мамаша умерла от непонятно откуда взявшейся четвертой венерической болезни. Но именно этот ее беспородный шарм сводил с ума генералов, профессоров, лауреатов премий, теноров, директоров комиссионок, преподавателей марксизма-ленинизма, продавцов фруктов в Хосте и Гаграх:

– Стою я у прилавка, – рассказывает она, – щупаю персик.

– Твердоват что-то, – говорю. А продавец мне в ответ, томно:

– Зачем тыбе магкий? Вазмы твэрди...Твэдри лючшшш...

Из-за замечательного сладчайшего флюида, мироточив-шего из нее благоуханными струями, у Еленванны было бесконечное количество мужей, которых она неизменно бросала, искренне горюя при этом. Так было с режиссёром Блокбастером, отцом Васьки, ее сынка, создавшим в паре с братом легендарную ленту о Народном Воине — в свою очередь, герою бесчисленных анекдотов. Так было с Поэтом, Отмеченным Государством. Так было и с композитором, зас-луженным артистом Белорусской ССР, которого она, по ее словам, безумно любила.

– Ну что я могла сделать?! – сетует Еленванна, помахивая прелестной ручкой, украшенной серебряным восточным пер-стнем с сердоликом. – Я его любила безумно, а он... нет, вы только не смейтесь. Он... обещаете, что не будете смеяться? – поехал в творческую командировку в Белоруссию. И знаете, что оттуда привез? Ораторию для симфонического оркестра, оркестра народных инструментов и хора мальчиков – на мелодию... нет, только не смейтесь! – "САВКА И ГРИШКА СДЕЛАЛИ ДУДУ, ЧТОБ... – нет, не могу! – ...ЧТОБ ПРОГНАТЬ НУДУ"! Я, как услышала, стала дико хохотать, а он оскор-бился и бросил меня. И вот я лежу на диване, рыдаю, сердце разрывается, а потом вспоминаю – "Савка и Гришка..." и начинаю хохотать!

Другой ее муж, поэт-песенник, был изгнан за то, ревновал.

Искусствовед был отлучен за то, что вешал гардины:

– Он стоит в профиль на подоконнике, вижу на фоне окна его брюшко – ужасно! Нет, не могу!..

Еще один взял с собой в Коктебель крысоловку...                

 

Васька

У бородатого Васьки-книжника, сына Еленванны от «братьев Блокбастеров», на груди под распахнутым адмиральским френчем с золотыми эполетами болтается серебряное массивное распятие с мощами, а пальце – серебряный перстень с раух-топазом. Мощи оберегали от ментовки. Топаз от овер-доз.      

Книжник был лордом фарцы. Он ходил с портфелем, на-битым книгами футуристов, которые таскал из семейной библиотеки, и сбывал московским интеллигентам. Васька выменивал у дипов и коров (не коров!) за айки и прялки Набокова и Джойса, крамольный «тамиздат», джин и джин-сы, которые толкал «жописам» – женам писателей в сокра-щении.

(Впоследствии джинсовый рынок перехватил поэт Ли-монов, начав шить джинсы самолично. Если хоть одна пара уцелела, она, надо думать, займет хоть какое-то место в каком-нибудь задрипанном закутке литературной кунст-камеры).

Он появлялся в компаниях как-то неожиданно — и там, где в нем нуждались более всего.

Целой компанией, в конце апреля мы, уже поддатые – вываливаемся на улицу Упырева, уже просушенную от оттепели — движемся на пикник в полупроснувшуюся от зимней спячки рощицу за пятиэтажками, переходящую далее в подобие лесной прогалины, где мы устраиваемся. Изо всех сил делаем вид, что дышим кислородом вдали от цивилизации. Внезапно раздвигаются кусты — и вот он, Васька, в белом кителе и с черным чемоданчиком-балеткой (так назывались тогда барсетки). Открывает балетку — а там… килограммовая банка черной икры, 3 бутылки коньяка — чудо да и только! Но главное чудо — как он узнал, куда мы двинули? Мы и сами этого вначале не знали — а вот пришел же, дошел к нам по автопилоту.

Васька безумно пил, был царски щедр, очарователен до жопы. Таскал в гости ящики портвейна, горы деликатесов. Все в одном месте не оставлял — уносил с собой часть буты-лок, свертки со снедью — они другим нужнее!

Деньги у него водились немереные. В наши времена быть бы Ваське олигархом, либо авторитетом всея Руси!

 

Петюня

Главным поставщиком айков Ваське был Петюня. Петюня напоминал мрачного ангела с краденной иконы, темноволо-сый, темноликий, с синими страдальческими тенями под бездонными глазищами, похожими на скважины с нефтью. Обладая восточным фейсом, он легко сходил за «дипа» из развивающейся страны. Нацепив турецкую ермолку, Петюня беспрепятственно проникал в заповедную "Березку", серти-фикатный рай – и ему без звука отпускали валютные запрет-ные явства: "Мальборо", сервелат, виски.

Петюня был младшим и любимым маменькиным сынком в богобоязненной семье богомазов. Писали иконы его мать и сестры. Но толкал Петюня те, что из семейного киота – тем-ные и старые, времен чуть не царя Иоанна Грозного. Их стро-гие лики в серебряных ризах, освещенные снизу лампадами, висели в красном углу горницы барачного строения где-то в районе, кажется, Трифоновской, а быть может Нижней Крас-носельской. Затем, когда кража обнаруживалась, Петюня резал себе вены, травился, вешался. Вызывали скорую, вос-крешали, Петюня молил о прощении, клялся, что все, в последний раз – и все забывалось.

Много лет спустя Петюня перебрал каких-то снадобий – и вправду умер (вот так же, много лет спустя, Михал Сергеич Горбач, желая разжалобить мировую общественность, устроил симуляцию политического самоубийства, организовал путч – и сам того не замечая, превратился в политический труп).   

 

Еленванна была толерантна к Васькиной компании. Дру-зья Васьки являлись днем и ночью, раскидывали явочный десант на Маросейке, где обитали Еленванна с Васькой в ветхом флигеле 18 столетия, обреченном на слом. Еленванна раскладывала полуживые трупы на ампирной оттоманке, ку-шетке и тахте, укрывала пледами, а затем опохмеляла вкус-нейшими щавелевыми щами («антикалорийные» – говорила она особям неопределенного пола, отдаленно напоми-навшим женщин) за круглым столом карельской березы, накрытым по случаю визита белоснежной скатертью голлан-дского полотна. На стол ставился гарднеровский фарфор и богемский хрусталь для "Солнцедара".

 

Легенды "Солнцедара"

Про дешевую липкую бормотуху ядовито-клопиного цвета говорили, что его ввозят в страну нефтяными танкерами. О составе "Солнцедара" лучше было не думать даже людям с закаленной психикой. «Солнцедаром» пользовал рабочий класс. Космач – керамист-монументалист, по блату обжигав-ший своих русалок и крылатых львов на "комбинате имени Дюшана" – так он называл керамическую фабрику, произво-дящую унитазы. На поточной линии, среди заводской проду-кции, не спеша ползли в муфельную печь работы Космача – «заебанцы», как называли их работяги, обслуживающие поточную линию.

Космач, как положено, не оставался в долгу. Поставляя авоськами пресловутую бормотуху, которой отчего-то пред-почитал наливаться бригадир.

Космач рассказывал, что как-то стакан с опивками "Солн-цедара" забыли на конвейерной ленте. Три недели спустя, когда стакан вновь выполз на белый свет из муфельной печи, он был изумительного алого цвета, как на кремлевских звездах.

---

Все помнят московскую байку о том, как в "Кишку" вместо килек в томате по ошибке завезли килограммовые банки с черной икрой. Разумеется, у каждого из рассказчиков всегда была соседка, которая, конечно же, "все видела своими глазами":

«Смотрят продавцы – а у прилавка очередь выстроилась – и все отчего-то кильки покупают, целыми банками. Наконец пришла старушка, попросила 200 грамм, открыли банку – тут все и выяснилось. Закрыли магазин, вызвали милицию – да уже поздно»...  

И порой кажется, будто аналогичный случай произошел и в наших рядах. В основном «наши люди» вились вокруг "Кишки" – гастронома в доме стиля модерн на Горького (бывшей и будущей Тверской), где до революции помещалось издательство Сытина. По утрам ровно в 11 «наши» дружно устремлялись в "Кишку", мимо антрацитового бильдинга "Известий" – и расходились, унося авоськи с "Солнцедаром", ценимым за крепость, дешевизну и глюки, которые он давал, ежели как следует потрудиться.

Ну, так вот, порой кажется, что как-то вместо "Солнцедара" в "Кишку" по ошибке завезли опытную партию напитка вечной молодости, предназначенного для кремлевских геронтов. Наши скупили партию целиком поутрянке на опохмел – и перестали стареть. Напиток, возможно, с  тех пор гуляет по их жилам, как брага в змеевике. Порой, правда, действие стопорит. Тут надо зажмуриться, задержать дыхание – и все начнется сначала.

...Увы, похоже, так получалось не у всех. Может, гипотеза все же была ошибочной – либо просто не успевали задержать дыхание вовремя.

 

Баба Настя

У Еленванны была древняя, как мир, домработница баба Настя.

Баба Настя перешла в Васькину семью по наследству от знаменитого Классика Литературы, о котором хранила не лучшие воспоминания:

– Не любила я его. Ходить он, ходить с утра по квартире, без штанов, в рубашке, все по телефону да по телефону – у их телефон на длинном шнуре. Все искусство да искусство, а у него там – ЕНТИ!

Баба Настя была ходячей летописью. На заре революцион-ной юности была она буфетчицей в Смольном. Там Настя потчевала "бутенбродами" самих "Владимирличей Лениных" и протчих «товарищей революцьонэров».

– Приходят, – рассказывала баба Настя, – в наш буфет товарищи Бонч-Банч-Бунч-Бруевичи. Я им бутенброд даю с сыром. Съели они мой бутенброд, да и говорят мне:

– Готовсь, Настька, в Москву переезжаем.

А опосля товарищи Ленины в буфет заходят. Я им бутенброд подаю с колбасой и говорю: "Товарищи Ленины, стало быть, теперь в Москву переезжаем?»

– Кто тебе, Настька, такое сказал?

– Так что товарищи Бонч-Банч-Бунч-Бруевичи. Я им бутенброд с сыром сделала.

– Мег завцы! За бутег бг од сг ану пг осг ут!

Ныне баба Настя жила на покое на господской даче в Переделкно, где завела козу. Козе требовался жених, чтобы появились козлята – Настя мечтала потчевать бар молочной козлятинкой.

Выбирать суженого дело не из легких. Баба Настя – старая дева – была придирчива. Смотрины чаще всего заканчива-лись ничем – брак дело серьезное. В поисках достойных претендентов баба Настя сперва обошла все Переделкино, затем двинулась в соседний поселок Сетунь, потом в Солнцево – и далее по всей пригородной железнодорожной ветке.

За эпопеей с интересом следило все Переделкино – и не проходило утра, чтобы жители поселка не спрашивали у Нас-ти – найден ли достойный избранник. Увы, ни переделкин-ские, ни иногородние козлы бабу Настю не удовлетворяли:

– Ентот старый, воняет от его – не для нас он! – критико-вала она очередного претендента – и предпринимала новые смотрины.

Невинная козочка на глазах превращалась в потаскуху, ко-торую перетрахало все козлиное сообщество Киевской железной дороги. Наконец желанный избранник нашелся:

– Беленький! Маленький! Хорошенький! Ну... ну... прямо КОРОЛЬ ЛИРА!!

И впрямь! Козлята получились на славу, и баба Настя занималась ими, прививая молодежи, как говорили писатели, дворянские манеры.

 

«Кто»

У Васьки завелась сенная девка Люшка, по прозвищу «Кто».

Как-то во время дружеской встречи на низшем уровне соседка-пенсионерка, старая дева, помещавшаяся этажом выше, ворвалась в хату на Маросейке, нарушив мировую гармонию – и обнаружила недвижимую Люшку под стейнвеем в состоянии вольготного беспамятства.

– Вы... Вы женщина или кто? – прошипела соседка.

– К-к-кто! – отвечала та, не разлепляя век.

Люшка была, кажется, медсестрой по образованию. И Васька официально нанял Люшку на работу как пациент психдиспансера, которому требовалась сиделка. А Люшке (родом из Тьмутракани) нужны были ксивы, чтобы ментура не цеплялась с пропиской.

 

В кружевном фартучке, словно мушка, взлетает Люшка под потолок – на верхних книжных полках стирает пыль с Брокгауза и Ефрона.

Васька Великолепный в бухарском халате, развалившись на тахте, укрытой текинским ковром, курит наргиле, выставив на всеобщее обозрение то, что с отвращением называла ЕНТИ баба Настя.

– Диев-ка! – командует с дивана "барин". – Ты, диевка, того... старайся.

Девка старается.

– Теперь, диевка, вина подай!

Девка подчиняется.

А теперь, диевка, хуй мой соси!

Работа есть работа.

А хуй есть хуй.

 

Хотите, верьте, хотите, проверьте! -        

на Рождественском бульваре в истоке Сретенки по сей день высится Люшка в виде монумента Наденьке, жене Вождя Пролетариата. За позирование модель получила непомерные по тем временам деньжищи — аж 8 рублей!

 


(В дальнейшем Люшка, кажется, вышла за­муж, за, кажется, французского дипломата, ка­жется, культурного атташе, кажется, русского происхождения. У нее, кажет-ся, свой замок, ка­жется, на Луаре).

 

 «На Маросейке музыка играла» – люди и леди

Летом, когда Елениванна отбывала отдыхать в Коктебель, в вечерние часы, когда над уснувшими садами Замоскворечья полыхают пожары заката, на Маросейку стягивался народ.

Являлись книжные жучки и торчки. Являлись гангстеры.

Впархивали девочки-старухи, в цыганских юбках и с само-дельными ковровыми сумками через тощее плечико.

Приходила Лошадь.

Приходила Лиса.

Приходила Плигга.

Приходила Черная Моль –

вампирши с ослабевшими глазами, пьяные нимфы, пьющие, как возлюбленного, воздух, напоенный помоечными эманациями.

Нечистые девы.

Мадонны с косячком.

Приходили их рыцари.

Приходил Хвост,

Приходил Паук.     

Приходили Дымок, Чел, Енот, Слонопотам –

Члены Ордена подонков.   

 

Подонки

Что есть подонки?

Подонки – не те, что в словаре у Даля.

Подонки – «боярские дети», отпрыски академиков, гене-ралов, адмиралов, видных сексотов и прочих сливок бесклас-сового общества хрущевско-брежневской застойной поры.

Если в Средние века в члены воровской конгрегации Дво-ра Чудес во Чреве Парижа принимали тех, кто овладел всеми тайнами карманичества, мошеничества и прочих краж со взломом, то борцы за звание «подонка» могли цитировать Гумилева и торговать живым товаром.

Могли воровать у родителей первоиздания Серебряного века и взламывать пивные ларьки.

Могли выпить кровь, могли изнасиловать – и при этом обращаться к жертве на "вы".

 

Подонки ходили друг к другу без предупреждения, оставляя в дураках топтунов, читали вслух "тамиздат", пили валютный виски, курили валютный «Кэмел», ели валютный сервелат.

Они все были на линии "маргино" – демаркационной между ними и обществом. По ту сторону находились соседи, домоуправ, номенклатурные предки.               

Подонки – пост-ницшеанцы (как звали они себя), «Замос-кворецкие Сократы» (как их обозвала парижская «Русская мысль»), с точки зрения властей — шизоиды.

Особым шиком считалось уличное попрошайничество, причем отряжали на промысел чаще всего «дочек» – послуш-ниц Ордена.

 

Женская часть Ордена

«Дочки» – послушницы Ордена – звались лахудрами.

Следующая ступень – задрыги.

Высшая степень – блядь.

 

Встреча на низшем уровне

Сходятся впервые две помоечные богини – Хлорик и Плигга.

Плигга, грязноволосая (впрочем, грязноволосые они обе), с белыми глазами и черными зубами – носит гордый титул «Главная Уродина планеты».

Шлепогубая Хлорик в марсианских очках над носом картошкой, с нечистой кожей (впрочем, нечистая кожа у обеих) носит титул «Самая прыщавая женщина Вселенной».

Хлорик — настоятельница. Плигга — послушница.

Долго готовились обе к встрече. Оттягивали, обманывали друг друга, морочили, пропадали в нетях – наконец, посчита-ли, что час настал.     

Они стоят по диагонали в противоположных углах гости-ной на Маросейке с облупившейся лепниной и ампирной горкой карельской березы с недопроданными серебряными ложками.

У стен – толпа, явившаяся наблюдать за историческим событием.

Вот они начинают медленно сходиться.     

В центре комнаты, под пыльной люстрой, подойдя друг к другу вплотную, останавливаются. Долго молчат. Толпа зата-ила дыхание – что же будет произнесено!?

Хлорик: – Скажи, ты – блядь?

Плигга: – Ну что ты! Мне до бляди еще расти и расти…

Общий восторг!

 

 

Пятница

Хлорик была женой Пятницы — Великого Мазилы, кото-рому она поставляла дурь и разные ксивы, пользуясь связями в ментовских кругах.

У Пятницы лицо белое, как глазурь. Прямые золотые во-лосы ниспадают на эмалевый лоб, а в глазах читается неземное спокойствие. Пятница – созидатель красочных алкоголических аллегорий, где райские демоны и адские ангелы парят над проулками Замоскворечья, оседлав крылатого зелёного змия. Пятница рисовал то, что видел внутренним оком – нежную нежить загаженных проулков, нелюдь нечистых площадей, недотыкомок, помоечных диаволиц, пиры на задворках с возлияниями "напитка вечной молодости" на дощатом ящике из-под капусты, пропахшем гнилостным душком, – и усталую церковь близ Яузы, что с мягким укором всматривается в безуютное счастье, грустя и прощая.

---

Пятница и Васька — Великие Магистры Ордена -

лучшие друзья на свете.

Два московских мифа.

Они не вовсе люди – но и не вовсе небожители.

Говорят на птичьем языке, обсуждая экзистенциальные проблемы.          

Говорят о Боге, быть может, даже веря в Него.

Московские духи, которые, уверяю вас, пролетают и по сей день над Маросейкой, над Яузской набережной.

 

Устав Ордена

Тайный Орден, как положено, обладал своим Уставом.

– Делать лишь то, что сам хочешь, а того, чего не хочешь, не делать.

– Не работать.

– Забыть о почитании предков – не здороваться с ними никогда.

– Хранить верность друзьям, если это не противоречит их собственным интересам.

– Делиться с ближним тем, чем поделиться не жаль.

– Делиться девками (иногда мужиками).

– Петь.Плясать.

– Не петь.

– Не плясать.

– Быть принципиально тунеядцами, не признающими ак-сиому – кто не работает, тот не ест.

 

Путь вниз —

тайная доктрина Ордена

 

Чтобы заработать статус Подонка-в-законе, нужно было пройти особый искус.   

– Уйти из своего сословия.

– Пробить дно своего этажа.

– Для этого -

– Биться об пол головой, дабы проложить Путь вниз.

 

...«Путь наверх» непрост, но возможен. Хлорик из барач-ных лахудр пробила-таки головой потолок своего этажа, ока-залась этажом выше, стала «мамашей» «мамасек».

Кто такие «мамаськи»? Неофиты Ордена, полувылупив-шися птенчики, неуклюже, но старательно выбирающиеся из «дворянских гнезд».

 

Из монологов Хлорика

«А поворотись-ко, сынку! Экий ты смешной ка-кой! Заходи, будь у меня, как у себя. Смотри-ка, пивка принес — persona beneducat да и только! Впрочем, ты ведь знал, куда идешь. Погоди, я сейчас чифирь приготовлю. Ну, а по-том будем разговаривать, чтобы узнать друг о друге сокровен-ное, хорошо? Слушай, не утомляй окуляры, не пялься на картинки на стенах — я сама картина, живая. Некрасивая, сама знаю, но клевая, понял? Обо мне пиздят всякое, Хлорик то, Хлорик се, а потом все они тут как тут — мои мамаськи-птенчики. Погляди, я их портрет написала, групповой, со мной, хи-хи, понимай, как хочешь. А ты чего лыбишса? Бере-гись, не то напущу на тебя астрал! Слушай, если ты пришел меня грузить, птенчики мои тебя сожрут, понял? Да ладно, не бзди, хоккей? До чего же мужики бздливы! Да не дури, ты, будь мужчинкой! Косячок хочешь? Давай скручу. Курни, пока прочие не заявились. А то они тебя съедят и не заметят — им же всегда жрать хочется.

Сидя на продавленном топчане, хозяйка время от времени подносит к вывороченным губам черную трубочку с воткну-тым наискось косяком.

«Смотри-ка, он все же на жижопись пялит зенки! Ладно, вникай: это рисовали мои дочки, ученицы, все гениаль-ненькие — сечешь? Да все ты сечешь, я сразу все про тебя просекла, как только ты возник! Я сразу просекла, что ты источник Всемирной Энергии. Все мои мамаськи такие, они у меня и во мне, и я одна умею эти энергии направлять… ну хватит пиздеть, я чифирь делаю, а ты пока пялься на шедевры.

 Один в комнате послушник глядит на картины и ассам-бляжи на стенах. Там к полотну прикреплен высушенный труп крысы, а рельефы сотворены из засохшего кала. Тут же десятки автопортретов хозяйки — такая жирненькая, хит-ренькая в джинсиках на полных ляшках и с трубочкой. Она резвится на поляне, полной цветов — астральных, вестимо.                               

Она вернулась и продолжает:                         

«Мне их жалко, моих мамасек. Ну, кто еще смог бы их выносить кроме меня? В поисках Просветления, они за мной таскаются повсюду по пятам, я ведь их мамашка. Да их жизнь вообще-то не сахар, у птенчиков этих, поскольку больше никто их не выносит, ни соседи, ни предки. Я обучаю их своей концепции Абсолюта — тех из них, кто еще способен что-то воспринимать, вникаешь?

 

Хлорик — владычица душ мамасек. Они подражают ее ре-чам, курят, как она, косяки. Под ее воздействием навсегда изгнали из словаря «ненужные» здравствуй, до свидания, спасибо.

 Потрахаться любила Хлорик. Трудно сказать, остался ли хоть один из мамасек, кого бы она не трахнула. Им тогда бы-ло всем примерно по 20. Ей — уже за 30. Хлорик заставляла мамасек мыться, мыла им сальные волосы. А затем, чтобы помочь им пробить дно, мочилась послушникам в рот, приговаривая:

«Из всех существ я предпочитаю бабочек и цветы».

 

...Откуда пришли все они – помоечные тамплиеры, потаенные властители дум? Из какого капкана выцарапались?

Они проповедовали гремучий коктейль из каббалы, чер-ной магии, учений стоиков, пифагорейцев, средневековых алхимиков и оккультистов. Метафизические диспуты непри-менно сопровождались грандиозными попойками, которые заканчивались для наиболее рьяных адептов белой горячкой, либо психушкой, либо просто мордобоем.

В особой чести были безумные эксперименты над собой. Пятница погиб, введя в вену зубной порошок, который пы-тался силой своего менталитета превратить в кокаин.

 

Заключительный аккорд

Орден подонков никогда не отпускает тех, кто, пытаясь освободиться из латреамоновских пут жизни в соблазне аффекта =

– решает остепениться.

 Бросает пить.

– Переходит с чифиря на чай.

– Пользует иглоукалывание и вращение мантры.

– Жует проросшее просо.

 

Орден, рано или поздно, вернет их к себе — ибо, впустив однажды вас в себя, Орден вас больше не оставит,

– вы от него больше не избавитесь.

За измену Орден умеет мстить, порой самым коварным образом...

 

Оттого никто из боярских детей не смог пробить дно своего класса, как не бился головой об пол.

Так они все на своем эпатажном этаже и остаются.

Так и будет до скончания времен.

 

….Кое-кого выдул сквозняк эмиграции