Между двух капитанов

* * *

 

Кто бы что думал, а мне по барабану. Загребаю веслами под музыку жизни, поплевываю за борт и чувствую себя прирожденным капитаном. Я не ошибся, сказав — «прирожденным». Дело в том, что в капитаны я произвел себя самостоятельно в невразумительном возрасте прорастания молочных зубов, когда Юлька притащила к нам в штаб сверкающие на солнце погоны мужа ее старшей сестры Майи. Он перешел в майоры, и все золотые украшения его плеч с одной продольной полоской оказались не востребованными больше. Выбросить жалко. Подарил Юльке для кукольного домика. Ну, и в результате мой отряд превратился в офицерский полк. Я капитан, все остальные лейтенанты.

— Честь имею!

— Так точно!

— Запевай!

Я и запел, подхваченный волной воспоминаний:

— Вьется, вьется знамя боевое.

— Командиры впереди,— подхватила Милка-копилка, соседка по коммунальной квартире, игриво указывая на меня пальцем.— Солдаты, в путь, путь, путь.

— А для тебя, родная, есть почта полевая.

— Что за Полевая? — загримасничала подружка, цепляясь к нормальному слову.— Жена Полевого?

— Какого Полевого?

— Бориса. «Повесть о настоящем человек». Пора тебе переходить на отечественную литературу, читать про подвиги безногих людей, а не про жизнь Мопассана. Знаешь хотя бы, как он жизнь кончил?

— Роман?

— Не роман, а свою жизнь. Романов с девушками у него было достаточно, и все удачные. А жизнь одна, и совсем неудачная.

— Скажешь... Писатель с большой буквы.

— А жизнь закончил в сумасшедшем доме.

— Врешь!

— Это твоей училке я врала, что тебя нет дома. А тут — чистая правда, как в кино, когда артисты под видом верующих говорят: «Ей Богу!»

— По-нашему, на языке пацанов из Старой Риги: «Зуб на отруб!»

— Зубов много — это не клятва. А Бог один.

— Можно подумать, ты с ним лично знакома.

— Не думай, это тебе вредно. Лучше греби сильней, а то мы за разговорами и к ночи не доедем до места.

— Какая ночь, Милка? Посмотри вокруг: солнышко светит, птички поют.

— Какие птички, Фима?

— Хорошо, обойдемся без птичек. Но солнышко светит?

— И в этом, конечно, твоя заслуга,— ввернула вредная девчонка.

— Не язви! Дал бы тебе «леща», да руки заняты. Я имею в виду, что по календарю сентябрь, стало быть, осень, а на улице разгар лета.

— На реке.

— Искупаемся?

— Дурак!

— Почему?

— Раскачаешь лодку — перевернемся.

— Тогда давай порыбачим.

— Умаялся?

— Передых и Илье Муромцу на пользу.

— Иначе не набрался бы сил, чтобы задушить Соловья-разбойника.

— А что? Целоваться с ним?

Я размотал удочки, отщипнул хлебную мякоть от бутерброда с колбаской, смял в лепешечку, покрутил в пальцах, пока не образовался шарик. Нацепил его на крючок. И — ловись рыбка, большая и малая.

Разумеется, не на щуку и окуня устроил охоту, они от такой приманки нос воротят. А вот плотвичка, уклейка, карасик — те охотно бегут на нехитрую эту приманку. Вкус к пище у них человечий. Смешно? Чего же тут смешного, если по учебнику биологии все земные твари вышли из моря на заре эволюции?

Исходя из этой логики, и мы, человеки, произошли от рыб. Хотелось бы, от акул. Но, скорее всего, от плотвичек, уклеек и карасиков — тех, кто донную травку жует и хлебными крошками, чудесным образом, как манна небесная, падающими сверху, подкармливается.

Поплавок медленно поплыл по течению, легко подпрыгивая на ряби мелких волн. Милка наблюдала за ним, и задумчиво жевала докторскую колбасу, по цвету сходную с ее въедливым язычком.

— Чего хлеб не берешь?

— Так вкуснее.

Вероятно, она произошла от акул.

Не клевало. Это я, вместо рыбы, пошел клевать носом. И вдруг — рывок. Что за черт? Удочку потянуло из рук, будто кто-то дернул за леску, причем без хитрости, положенной травоядной рыбешке на завтрак, обед, ужин, а по-звериному: зло и напористо.

Э, нет! Врешь — не уйдешь! Раз попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети. Не птичка, понятно любому в этой ситуации, а рыбка. Но переписывать каждый раз поэтов на свой лад обстоятельства не позволяли.

— Подсекай! — кричала Милка, втыкая пальцем вываливающиеся изо рта красные лоскутья докторской колбасы. И впрямь, ни дать — ни взять, акула дней моих печальных, подружка юная моя.

Я подсек, и потащил нечто мощное, сопротивляющееся, твердившее «не хочу!» на своем подводном языке, значит, беззвучно.

Потащил и вытащил.

Вытащил и вытаращил. Что? Глаза. Свои, естественно. Хотя... И рыба вытаращила глаза. С диким удивлением мы взирали друг на друга, будто догадывались: здесь не сумасшедший дом и следовательно подобной свиданки произойти не могло. Это то же самое, что пойти на фильм «Два капитана», а попасть на документальный фильм о Хрущеве, который предлагает засеять всю страну кукурузой — от Сочи до Норильска.

Рыба жадно открывала и закрывала рот, будто пыталась что-то объяснить новоявленному Емеле-счастливцу. Но мне и без объяснений было ясно: не по ней приманка из хлебного катыша, даже смажь его медом. Это ведь щука — не карась. И весит, полагаю, больше двух кило, а не полста грамм. Как же эта матерая хищница обмишурилась с адресом, поспешила на крючок с хлебным катышем? Ошибка природы? Однако училка биологии, упирая на академика Павлова, утверждает: природа не ошибается. Природа — нет, а кто — да? Не подстава ли это хитрая? Подобные выкрутасы с богатым уловом я видел в кинокомедии «Драгоценный подарок». С Марией Мироновой и Риной Зеленой в главных ролях.

— Розыгрыш? — поднял я щуку, крепко ухватив ее поперек тела, чтобы не выскользнула.

И она охотно кивнула.

— Гляди, Емеля, еще заговорит,— засмеялась Милка, по своему девичьему происхождению не догадывающаяся, что произошло нечто, чего не бывает в натуре.— Попроси у щуки печку на колесиках, чтобы по улицам ездить. Машину все равно водить не умеешь.

— Лучше подводный корабль с капитаном Немо впридачу,— откликнулся я первым попавшимся, чтобы не глотать насмешки. И когда? В минуту высокого рыбацкого счастья. Прежде Нептун не одаривал меня столь невероятной добычей. Ершики — да, окушки — да, всякая мелкая тварь — пожалуйста, наполняй ведро. Но такого? И, главное, кто поверит, что поймал не на живчика? Парадокс! Выложишь правду: «на хлеб» — засмеют. Соврешь: «на блесну» — пожмут плечами: «подумаешь, на блесну и я поймаю». Что тут скажешь?

— А ты не говори,— произнес кто-то по правую руку от меня, будто угадав мои мысли.

— Смотри! — ахнула Милка.

Я поворотил в направление ее «аха».

Над бортом всплыло смуглое девичье личико. В синих, миндалевидного разреза глазах — смешинки, волосы льяные, дисгармонирующие с оттенком кожи.

— Зажарь рыбу и приглашай на ужин.

— Ты нацепила ее на крючок?

— Для приятного знакомства.

— Чего ради?

— Ты Гогин брат?

— Двоюродный.

— А он у нас ходит в передовиках.

— У кого это, «у нас»?

— На «Орионе».

— Можно подумать, ты капитан.

— Капитанша.

— Чего-чего?

— Капитанша. Дочь капитана.

— А по имени?

— Альяна.

— Красивое имя.

— Двойное. Аль и Яна.

— У меня тоже двойное! — не стерпела, ревностно вмешалась Милка-копилка, видя, что все мое внимание переключено на постороннюю девочку, притом, не из нашего двора.— Даже больше,— продолжала бахвалиться,— тройное-четвертное. Для взрослых я Людмила, для детей Люда или Мила. А для Фимы иногда Милка-копилка. Вот так! — и высунула острый язычок цвета слопанной ею колбаски.

— Не надо обижаться,— примирительно сказала Альяна.— Я слышала от Гоги, что у Фимы имя еще более многозначительное.

— Не придумывай! — артачилась Милка.

— Я не придумываю. Фиму назвали в честь Гогиного отца, когда тот умер. А раньше, до той смерти, Фиму звали Марик. Но это по-русски. А на еврейский манер Фима — это Эфраим или Хаим, а Хаим в переводе — это жизнь. Продолжить?

— Вот те раз, и тут «продолжение следует», как в «Пионерской правде».

— Первое Фимино имя Марик тоже с секретом. По-еврейски это Мордехай. А Мордехай был дядей царицы Эстер.

Милка-копилка взглянула на меня с каким-то странным выражением лица. Наверное, зауважала.

Альяна укрепила подбородок на кисти руки, взявшей «под локоток» уключину.

— С помощью дяди Мордехая царица Эстер спасла в древности еврейский народ от уничтожения. В честь этого события учредили народный праздник. Пурим называется. Правильно я говорю? — спросила у меня.

— Правильно. Но я пока еще не дядя. А ты не племянница. Залезай в лодку, не то замерзнешь, и двинем дальше.

— На веслах нам тащиться, как черепахе для откладки яиц через весь океан.

— У тебя мотор?

— У меня лямки. Держи.

Альяна покрутилась вокруг оси, разматывая бечеву на широком кожаном поясе. Затем перекинула мне шлейку, внешне обычную, вроде как от мужских подтяжек для поддержки штанов, но более упругую и заканчивающуюся опять-таки кожаным ремнем армейского образца.

— Застегнись, там есть дырочка для худюков, и поехали.

— А буксир?

— Не боись, меня прислали на замену.

— Надорвешься!

Незнакомка пожала плечами, в воде получилось это довольно уморительно. Для меня, но не для Милки.

— Если хочет, пусть надрывается, мне не жалко! — встряла она.— Наверное, придумала, что тут собственной персоной сидит художник Репин. Больно ему нужно писать вторую картину «Бурлаки на Волге». Ему и за первую премии не дали.

— А мы не из бурлаков на Волге, мы из русалок Рижского залива,— загадочно ответила Альяна и, поднырнув под нос лодки, поволокла нас по речной глади.

 

* * *

 

Щука билась на дне нашего ковчега.

Милка-копилка придавливала ее ногой, чтобы не выбросилась за борт.

Я загребал веслами, помогая Альяне тащить суденышко вдоль берега по течению Даугавы.

— Ходко идем.

— Как на свидание,— откликнулась напарница.

— А тебе уже назначали?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Умирать нам рановато, есть у нас еще дома дела,— ответил я песней.

— Дома тебя с ремнем ждут.

— Это еще почему?

— По кочану! А если нашинковать и замариновать, то получится кислая капуста, и угощайся.

— Милка! Что ты такая колючая сегодня?

— А ты не заметил, как эта блондинка на тебя смотрела?

— Двумя глазами. А что?

— Ничего. Это она как будто прибежала на свидание...

— Приплыла,— поправил я.

— Не перебивай! Прибежала — приплыла, это ничего не меняет. Спрашивается — зачем?

— Ну, так спроси.

— Она далеко, не дозовешься. И плывет не по нашему, как-то неправильно.

— Не по-собачьи, как ты?

— Ишь, какой умник нашелся! Открой глаза на затылке, а я тебе подсвечу.

На затылке, само собой, запасных глазен у меня не имелось. Пришлось смотреть через плечо. Раз оглянулся, другой. Да, не кроль, не брасс. Руками не машет, а держит их впереди себя, наподобие форштевня, и режет воду не хуже. Нечто похожее по стилю я видел на уроках подводного плавания в клубе ДОСААФ папиного завода № 85 ГВФ, когда показывали документальный фильм «В мире безмолвия» об аквалангистах из команды французского океанографа Жак-Ива Кусто. Но там они погружались в морскую пучину с аквалангами и ластами. А здесь?

— И чего она притащилась? — Милка продолжала играть в непонимайку.

— Гога попросил.

— Ты ему звонил?

— Звонил.

— Я бы тебе советовала держаться от нее подальше.

— Она и так далеко.

— Это на реке далеко. А на берегу, когда пожарим рыбу?

— Пожарим — съедим.

— А не отравимся?

— Да перестань ты, совсем рехнулась.

— Кто? Я? А не ты? Только о ней и о ней!

— Это тебе она покоя не дает. Мне-то что? Одна девчонка, две девчонки. Какая разница?

— Поговори мне еще про двух девчонок, и я заверну твои намерения в обратную сторону.

— Стой! Не дури! — вспыхнул я, видя, что она готова дать «право руля».

Мелкие чертики в ее зрачках бросились в атаку с вилами наперевес. Но, не долетев, были смыты порывом ветра.

Я засмеялся. Она засмеялась. А чертики в растерянности чертыхнулись и пошли кормить рыбу.

«Чмок-чмок», послышалось за бортом, и на поверхность всплыли пузырьки воздуха.

— Жор! — сказал я заветное слово рыбаков, обещающее шикарный клев, который начинается ближе к вечеру.

— Забрось удочку.

— На ходу ловить не получится.

— Плохому рыбаку знаешь, что мешает?

Не вникая в ее двусмысленности, я сказал:

— Скорость.

— Не скорость, а занятость твоей дельфинихи.

— Почему?

— По калачу! У нее нет лишних рук, чтобы прицепить тебе на крючок вторую щуку.

— Хватит и одной.

— Наконец-то!

— Что?

— Наконец-то сказал «одной»! Хватит и одной. Но уточню, девчонки! — Милка укоризненно погрозила мне пальцем и победоносно задрала нос с едва заметными на закате летнего сезона веснушками.

Вот дурь ненаглядная, подкузьмила все-таки меня.

 

* * *

 

Опрокинутый мир...

Ничего более разумного не приходит на ум, когда видишь, что видишь.

А вижу... Лучше бы вам этого не видеть. И не увидите. Не в телевизор смотрите. А я смотрю, и будто бы в телевизор, через выпуклую линзу, полную воды. Представьте себе, в глазах странная рябь, и пощипывает их, пощипывает, словно слезы — это махонькие ежи, которые перекатываются на иголках, делая тебе больно. И где? В глубине сердца.

— Господи! — слышу болевой возглас Милки.

— Господи! — дышу через раз, забыв тягать за «бурлацкий» поводок наш живой буксир на береговой песочек, где уже плотно сидела лодка.

Господи...

Началось это, как детская шалость, а закончилось со слезами на глазах. Нет, с Альяной ничего не приключилось. Случилось со мной. В тот момент, когда я вытащил за веревку девочку на отмель, и она поднялась на ноги. Поднялась и неестественно улыбаясь, молвила:

— Показать вам, как скачет кенгуру?

Какие кенгуру?

Причем здесь кенгуру?

Не Сидней — Рига!

Но...

Альяна скакнула раз, скакнула два и выпрыгнула из воды, так и не сделав ни одного шага. Все скачками, скачками...

Тут и пришло время слезам, тиснению в сердце и всполошенному: «Господи!»

У нашей русалки были сросшиеся ноги. Ступни, соединенные пятками, развернуты под углом. Чем тебе не ласты? Теперь становился объяснимым стиль плавания и та тягловая сила, с какой она волочила за собой нашу посудину.

— Не смущайся,— сказала Альяна, допрыгнув до меня.— Ради первой встречи разрешается и обморок.

— Еще чего!

— Тогда подсоби, позволь перебраться в кресло морской царевны.

Милка-копилка среагировала быстрее меня. Она подсунулась под левую руку Альяны, сунула шею ей под мышку, перехватила за кисть. И позвала меня.

— Хватит зевать, дельфины тоже домой хотят — кушать.

— Мой дом — «Орион».

— Мы не против, поехали на «Орион».

Я подхватил Альяну под правую руку и, подправляя шаг под ее прыжки, мы двинулись к самодельной коляске на двух велосипедных колесах, третье — спереди, под хромированным рулем с блестящим на солнце звоночком.

— Ты будешь за рикшу,— распорядилась Альяна.

— Я могу крутить педали не хуже его,— вызвалась в добровольцы Милка-копилка.

— Ты мой гость, наподобие купца Садко,— ответила Альяна, стремившаяся, судя по всему, сгладить наши впечатления и вернуть в нормальное расположение духа.

— Но я не играю на гуслях.

— Зато хорошо заговариваешь зубы.

— Это бабушка моя — заговорщица зубов, вернее, зубной боли. Я их вышибала.

— «Вышибала» в ресторане,— поправила Альяна, с нашей помощью усаживаясь в коляску.— Так Гога говорит.

— Гога в этом толк понимает,— согласился я.— Его самого приглашали «вышибалой» в ресторан.

— Это еще почему? — спросила Милка.

— Из-за внешнего вида. Нос у него — лепешкой, сплющенный, как от удара в боксе.

— Да, такой нос страх наводит...

— На тех, кто не понимает...

— Что он добрый?

— Нос?

— Гога! — засмеялась Альяна, догадываясь, что гнетущее чувство из нас мало-помалу улетучивается, и мы уже воспринимаем ее увечье без внутреннего содрогания.— Я тоже добрая и совсем не несчастная. У меня просто русалочья болезнь. Нужна операция. Или вмешательство неведомых врачам сил.

— Каких-таких «неведомых»? — обернулся я, взобравшись на кожаное сидение от велосипеда.

— Говорят, медицина не всесильна.

— Наша — впереди планеты всей.

— Кто сказал?

— Я сказала,— призналась Милка.

— Можно обойтись и без медицины,— произнесла Альяна.

— Это как же?

— Это должен знать Фима.

Девочка испытующе посмотрела на меня.

— Я не совсем понимаю, о чем ты,— замялся я.

— Гога говорил, что ты из породы русалиев.

— А по-русски?

— Русалии — это нормальные по внешности мужчины, на двух ногах и без хвостов. Но с непременным отличием: они способны волшебным образом исцелять от русалочьей болезни.

— Но то — мужчины. Я еще не дорос по возрасту.

— Гога говорил...

— Сколько тебе лет, Альяна, что ты такая доверчивая?

— У женщин не спрашивают.

— Ах, ты, «у женщин не спрашивают». А мне скрывать нечего. Конечно, я и в свои тринадцать в полном соку, как Карлсон, который живет на крыше. Но до паспорта еще — как до Луны. А мужчин, к тому же докторов, без паспорта не бывает.

— Я имею сведения, что ты и без паспорта можешь. Гога, когда вез меня сюда на этом драндулете, говорил: «Возьмешь курс на него — не ошибешься, сразу полегчает».

— В этом он не ошибся. Со мной говорить — не лодку тягать.

— Да она в тебя влюбилась еще до первого взгляда! — ляпнула Милка и запнулась.— А я-то думала, чего она махнула навстречу?

— Гога говорил...

— У него язык без костей. Мало чего придумает! А я скажу другое: Фима, за руль, и крути педали! Пора разобраться с этим... твоим... я ему язык вырву и зафарширую!

— А щуку?

— Щуку зажарим, или — на уху. Я прибрала ее в газету, где бутерброды,— Милка показала сверток.

— А бутерброды?

— Не жадничай. Они там, где тебе не достать,— постучала кулаком по животу.— Крути педали!

Не ослушаешься. Принцессы. Одна — морская, вторая — домашняя, и обе пристроились за моей спиной, откуда командовать легче.

 

* * *

 

На причале «Ориона» не было.

Что да как? А вот так!

Береговой боцман дядя Каюк сказал:

— Получили телефонограмму. И сорвались с места. Где-то там, у острова...

Подозрительно посмотрел на меня: разглашать ли координаты?

— Что за шпингалет-авторитет?

— При нем можно, дядя Эдмунд! — Альяна поспешила заверить его в полной моей благонадежности: Фима — брат Гоги.

— А принцесса с бантиком?

— Его соседка за стенкой.

— Ну, если за стенкой,— благодушно произнес боцман.

— Но не пристеночная! — заявила Милка, чтобы о ней не подумали чего плохого, о бантике уже подумали, хотя у нее не бантик, а ленточки в косичках.

Боцман почесал шкиперскую бородку, с любопытством взирая на девчушку. Он не очень-то разбирался в дворовом сленге, гораздо понятнее звучали для морского волка слова: «шкоты», «румпель», «клотик». Но что поделаешь? Надо привыкать к «сухопутным» прелестям жизни, одна из которых — дети.

— Так на чем я остановился? — спросил у Альяны, потеряв из-за Милкиных замечаний нить разговора.

— На острове.

— Остров Рухну. Там внезапно вспучило грунт. Вулкан, что ли, прорезался. И это в наших краях?

— В июне была такая же история, дядя Эдмунд. В том самом месте.

— Была, но ничего не нашли.

— Да-да, зря ходили. Дно ровное, никакой вспучки. А гнали нас туда: «Скорей! Скорей! С неба что-то просматривается, вроде огромной глыбы!»

— Это могла быть вражеская подводная лодка, лежащая на грунте.

— Тогда подняли бы по тревоге военных моряков. Чего зря гонять нас, гидрологов?

— Мы тоже в определенном смысле военные, с пропуском в нейтральные воды и на острова, где наши базы. Но что есть, то есть: лодку запеленговали бы уже задолго до подхода к Рухну. Выходит, и впрямь там вулкан нарождается.

— Говорили, что по ночам даже светится.

— Вот бы посмотреть, как эта штука бабахнет! — вслух размечталась Милка.

— Хочешь? — хитро улыбнулась Альяна.

— А то нет!

— Это мы по дружбе устроим.

— А не врешь?

— Зачем мне врать? Вот если бы я сказала, что готова бежать с тобой на перегонки, тогда — да, врушка. А так — нет! Дай сползти с царского трона. И убедишься.

С помощью боцмана Каюка мы перевели нашу русалку на бетонный причал.

— А теперь куда?

— Теперь? — она положила руку мне на плечо.— За Кудыкину гору — к нарождающемуся вулкану. Смотреть, по просьбе трудящихся,— стрельнула взглядом в сторону Милки.— Как он бабахнет.

— На чем поедем?

— Это сухопутные мальчики говорят: «поедем». Морские говорят: «пойдем».

— От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— И курс тоже,— не удержавшись, прыснула Альяна, полагая, что покажет нам такое, отчего глаза вылезут из орбит.— А курс у нас на моторную яхту. Вот эту — «Селена», что пришвартована к причалу. Видите?

Онемев, мы кивнули разом.

— Тащите меня на мостик, и — семь футов под килем!

— Полный вперед,— пробормотал я.

— Полный яснец,— проворчала Милка.— На этом тебя и купят.

 

* * *

 

Кому как, но море мне не по колено. Другое дело, мелкая волна. Правда, на воде стоять я не обучен. Мое место маленькое, под мой рост, в капитанской рубке подле штурвала. Да-да, подле. А не «за». За штурвалом Альяна. Ей и крутить эту рогатую штуковину, но — вот ведь странность! — не крутит. Более того, поясняет мне — почему:

— Судно рыскать начнет.

Умничка... Нет, чтобы сказать по-русски: корабль. Говорит: «судно». И опять поясняет, будто неслуху.

— В военном флоте — «корабль», в торговом, рыбном, просто, гражданском — «судно». «Рыскать» — это в переводе на твое понимание...

— Вихлять?

— Растешь,— с нарочитой уважительностью произнесла капитанша.

— А идти ко дну?

— Амба или каюк!

— В согласии с фамилией боцмана?

— Дядя Эдмунд из-за своей фамилии намучился.

— Не хотели брать на судно?

— На корабль. Он служил в военном флоте. На подлодке.

— Потонула?

— Пошла ко дну,— поправила Альяна.— Учи морской язык.

— Сделаем ходку — научусь.

— Рейс.

— Хватит тебе! Лучше скажи, что случилось с его подлодкой? И когда, если не секрет?

— Чего тебя так закомпасило?

— Понимаешь, в этих местах в сорок первом погиб на подлодке мой двоюродный брат Леонид Герцензон. У нас никаких подробностей. А тут... Вдруг вместе воевали?

— Как звали подлодку, не помнишь?

— «Щука».

— Они все «щуки». Какой номер?

— Триста какой-то.

— Трехсотых на Балтике здорово потрепали. Папа рассказывал. Он лейтенантом ходил на 310-й «щуке», дядя Эдмунд был у него старшиной. А до этого дядя Эдмунд ходил на первом номере из серии, пока не подорвались на мине.

— Подробнее нельзя?

— Подробнее — он. А пока... Что мне известно? Совсем немного.

Разумеется, и я узнал немного.