когда змеится вверх ночная автострада,
и редких фонарей свет нестерпимо бел,
я думаю о том, что думать мне не надо…
не надо – о тебе
не потому, что мы не поняли друг друга,
и поздно понимать – и время – колесом,
а потому, что мысль бежит, бежит по кругу
и замирает здесь – над ялтинским кольцом,
где заполночь давно, но не приходит утро,    
и все дороги – врозь, и все ведут не к нам
и так становится темно и бесприютно,
как только псам бродячим
и заброшенным домам.  

* * *

что останется?
всполох тревожного сна
на лице,
дождь слепой, нашумевший некстати,
виноградная грива в проёме окна,
белый город, плывущий в рассветном мускате
голоса сокрушат геометрию стен
ты, конечно, послушай, но верить не надо
никому, даже россказням дикого сада
о крадущемся звере  –
он близко совсем
исполинская тень его тянется с гор
зверю всё – на зубок – и деревья, и люди.
– и любовь?
–  да, любовь,
но об этом не будем,
лучше – нежности долгий вести разговор
видишь? снова взволнованно пальцы дрожат,
и земного сильней 
притяженье ладоней 
потому – уходящего лета немного… 
не жаль
потому –  листопадовый зверь нас не тронет

до словно

пока ни ползать, ни ходить,
пока
над реками молочными летать,
к холмам губами жадными тянуться,
где сердце божества стучит
чуть слышно как 
глиняная ложечка о блюдце.
из влажного на ощупь вещества,
горячего на ощупь вещества
грудной гудящий голос божества
доносится:
просила же на кухне не курить,
весь дым несёт сюда!
взлетает божество
летит к  серванту,
из стеклянного флакона
два облака душистых выпускает.
и нет уже реки – поля, поля –
индиго с молоком.
младенец кривит рот 
и спотыкается на 
ы – о – а.
когда пять дней всего
есть сложности произнести
ла –
ван –
до –
вые.
даже по слогам. 
* * *
есть бог, и есть порог
бахчисарайской церкви
младенца крестят, он орёт,
он головёнкой вертит
весь страх его –
мой страх,
я тоже с ним кричу, хоть и молчу,
я тоже головой верчу –
и вижу женщин и мужчин –
плечо к плечу,
их лица умиротворённы
 
я знаю: дело –  в фокусе зрачка,
им виден нимб над темечком ребёнка,
мне лишь – пульсирующий ужас родничка 

* * *

в человеке от бога – не нос, не глаза,
не вселенская вера в добро, 
в человеке от бога – ухоженный сад,
первых яблочек – с горкой ведро
в человеке от бога – бродячего пса,
поворчав, повздыхав, но впустить
в одинокость свою; пса за ухом чесать,
разговоры неспешно вести:
что, лохматый…так, значится, будем вдвоём
коротать некороткую жизнь,
будем слушать зимой, как завьюженный дом
над заснеженной ночью кружит,
сад пополним весной – обещался сосед 
виноград и айву – мать итить!
в человеке от бога – немного совсем…
но хватает, чтоб бога спасти

* * *

1.
…будто мальчишка хнычешь – пусти меня, отпускай,
самое время  уйти по весенним лужам
гляну в окно – плещется через край 
стужа
темень и ветер, пронзающие насквозь,
бьются о прутья балкона
плети обледенелых роз
в серых бутонах  
жалобно – отпусти… 
шёпотом, влёт, под дых 
пусть не дышать уже и не вымолвить слова, 
мне научиться сейчас – любимых –
мёртвых, живых –
всех отпускать сразу и безусловно.
знаю – не будет ни переходов, ни корабля,
там лишь темень беззвучная и пустая,  
ужасом дышащая земля 
…………..
и отпускаю
2.
…и рвётся
покажется – так истончилась жизнь,
что видно последний день свой на сломе боли, 
но ветку протянет ну-ка, давай держись
расцветающая магнолия
стоишь – уцелевший выходец из зимы,
тугих лепестков перебирая чётки, 
и видишь: небо у моря берёт синевы взаймы,
и следом – море – у неба,
и все в расчёте

* * *

собака ослепшая видит: полдень
тягучий, мёдом июльским полный,
долина под игом буйного чабреца,
слепней изумруды на нервном ухе
кобылы
в кобыльем распухшем брюхе
жеребчик проснулся – 
ворочается
собака видит: тропинка в горы, 
в артрозных лапах не чуя боли,
бежит, на спину сыплется хвоя
горячая.
арык, заброшенное селенье,  
татарского кладбища запустенье,
моление трав меж камней.
на камне – ящерица.
но – дальше, 
выше, 
быстрее бури,
грохочет сердце – шаманский бубен,
качнулись горы, и замер бубен  
с немыслимой  высоты
собака видит: меня в объятьях 
твоих – не предать и не разъять их
давай, увидим.
давай, прозреем –
и я, 
и ты

* * *

от любви не умирают
даже грустным и седым
…

бьётся ласточка слепая –
сигаретный дым
скрипнет жалостно фрамуга,
бравым оловом звеня,
поглотит нас тотчас вьюга –
кресло, 
ласточку, 
меня
весь мирок – согбенный, тихий
в прах развеет, унесёт!
и не встретиться, не вспыхнуть,
были-сплыли, 
нет нас 
всё
   
….
это присказка такая
сказка: 
полночь,
спящий дом,
сигарета дотлевает  
от любви не умирают
даже грустной и седой

* * *

я тебе подарю светлячкового бога своих лесов
у него лепестковые крылья агатовые глаза

по ночам он влетает в окно и садится на мой висок
чтоб узнать всё что я не успела тебе сказать

слышу я как в хитиновом тельце его стучат
часовые колёсики как шелестит сирень

и о том что не сказано так хорошо молчать
нам вдвоём унося нашу тайну из ночи в день

я тебе подарю светлячкового бога своих лесов
попрошу его мол не бойся лети к далёкому налегке

я тебе отдаю всё безумство всё волшебство 
что уместится в спичечном коробке

* * *

… об одном я сейчас жалею:
тебя оставляя в прошлом, 
уносясь по аллее с листвой заполошной,
не вернулась рассказать – увидала сороку
необычного цвета, 
такого, как если долго
смотреть сквозь слёзы на пламя 
крымской ночью – 
глубокой, беззвучной, что иссохший колодец,
и, прикрыв воспалённые веки, 
видеть – мечется хвост сорочий
огненный
средь обугленных веток
после, 
жизнь подавала щедро
рыже-алое слёзное горе и счастье,
но сороку такого цвета 
больше я не встречала
так хочу о ней рассказать тебе…
хоть опять возвращайся