Камиль Зиганшин

Золото Алдана. Роман. Окончание

КУПОЛ

Воспользовавшись одной из троп (звери, похоже, регулярно пользуются этим проходом), Изосим довольно легко спустился на дно котловины. Здесь силы вдруг покинули его – видно, сказалось напряжение предыдущих дней. Толком даже не оглядевшись, он прилег на траву в тени березы.

Сквозь убаюкивающие волны дремы парнишка видел, как кто-то идет к нему издалека, и до его слуха стал доноситься голос. Показалось, что он проснулся, будто от толчка, и увидел напротив себя человека, как две капли воды похожего на него самого.

– Здравствуй, Изосим. Я дух окрестных гор – Сибирич, – произнес тот, не шевеля губами.

От двойника исходило приятное тепло. Безостановочно крестясь, бормоча «Господи Исусе Христе, Сын Божий, помилуй мя грешного», Изосим сел.

Незнакомец же, не обращая внимания на его испуг, продолжал:

– Не бойся меня. Я тебе не причиню вреда. Прошу только внимательно выслушать. Обо мне рассказывают разные легенды. О том, что я лишаю людей памяти и превращаю в зверей, ты уже слышал. На самом деле это не совсем так. Люди, пришедшие сюда, не захотели выслушать меня. Помимо моей воли они потеряли память – так настроена защитная программа Купола, и эти несчастные не смогли найти дорогу обратно. Если ты выслушаешь меня и постараешься постичь суть сказанного, с тобой ничего подобного не случится. Ты готов?

Изосим машинально кивнул.

– Центральная часть этого древнего кратера накрыта, по воле единого Творца мира, прочным, непробиваемым сводом – Куполом. Его макушку ты видел. Там моя обитель. Под его защитой протекает недоступная вашему пониманию жизнь. Я являюсь наместником Творца на этой территории и подвластен Ему и Главному Горному Духу, живущему на Тибете, там, где находится пуповина Земли – место прямого контакта с Творцом. Вы его именуете Шамбалой.

Мир создан так, что время течет для всех с разной скоростью. И только мы, горные духи, наделены Творцом способностью при необходимости изменять эту скорость, настраивая ее под свои нужды. Вот сейчас, чтобы общаться с тобой, мне пришлось увеличить ее в миллион раз – сравнять с вашей. Не сделай я этого, мы не смогли бы сейчас слышать и видеть друг друга. Вы живете невероятно быстро – в одной минуте нашей жизни умещается два года вашей.

Главный Горный Дух поручил мне с особой тщательностью охранять первозданную чистоту вверенной мне территории и найти надежных людей для заселения Впадины, избранной Иисусом Христом местом второго Пришествия на Землю.

Я готовил для этой цели общину Пещерного скита, но те стали слабеть в вере и допускать тяжкие прегрешения. Пришлось отправить их на Божий суд. Когда искал замену, обнаружил твоих предков, живущих в Забайкальском скиту на самой окраине моей территории. Пригляделся и уверовал – на таких людей можно положиться. Когда же и вы вдруг стали слабеть в вере, вызвал землетрясение, следом затоп. Ваш наставник Григорий молодчина! Не за наказание их воспринял, а за испытания. Правда, твой отец своей нестойкостью к бесовским козням чуть было не лишил вас моей благосклонности. Но вы верно повели себя – изгнали отступника из общины.

Время возвращения Иисуса на Землю близко, а до того дня вам предстоит исполнить одно очень важное дело. Верю, не осрамитесь. Теперь о сути. Во Впадине, в пещерах, хранится в ларе прядь Его волос. Только прикоснувшись к ней, Христос обретет земную плоть.

Куда явится Сын Божий, вы увидите на Пластине. Она лежит в каменной нише на ларе. Вам надлежит тот ларь с прядью перенести на указанное место. Если ко времени не поспеете, Сын Божий в этот цикл не сможет вернуться на землю. А следующая такая возможность у Него появится только через две с лишним тысячи лет.

Пластину себе оставьте. Она впоследствии будет служить сначала вам, а потом и всему человечеству источником неискаженной правды о мире. Изосим, ты в ответе за успех миссии. Не подведи.

Изосим силился понять, почему именно его выбрали для столь важной миссии.

– Не отвлекайся, – одёрнул его Горный дух и продолжил: – Человечество встало на путь саморазрушения. Христос Спаситель хочет явиться на землю для того, чтобы ещё раз смиренно принять на себя все грехи человеческие. И через свои страдания очистить людей от скверны, дать силы для нового возрождения. Задача трудная и только Сыну Бога посильная. Если мы не поможем Ему вернуться, до следующего пришествия человечество не доживёт. Набравший силу Диавол к тому времени вытеснит из ваших душ остатки совести и оставит в них лишь ненасытную алчность. Тогда гибель цивилизации неминуема.

– Об этом наставник нам каждодневно в проповедях поминает. Не приведи Господь дожить до таких времён!

– Ты должен понимать, что Земля такой же живой организм, как и вы. Её лик, как лицо человека, со временем меняется. Сомневаешься? Присмотрись. Она имеет кожу, поросшую волосами – деревьями и травой. Местами её разъедают язвы пустынь или болот. Кровеносная система – реки. Приливы и отливы – вдох и выдох. Вулканы – это гнойники, через которые Земля выбрасывает отходы. А горы – шрамы.

Давным-давно, в доисторические времена, все континенты жили одной дружной семьёй – Большим Континентом. Сейчас его называют Пангеей. Когда более богатая Северная половина попыталась подчинить Южную, союз распался на материки и они расползлись в разные стороны. Чтобы как-то связать их, Творец создал систему Куполов и посадил в них своих наместников. Я один из них. Все мы подчиняемся Главному Духу, проживающему на Тибетском нагорье.

Купола выполняют роль нервных узлов – через них наместники получают не только энергию, но и принимают информацию и наставления от Главного Духа.

Человечество в последнее время отошло от естественной жизни и превратилось во вредителей, разрушающих кожный покров Земли и высасывающих кровь из её тела. Звери в этом смысле поумнее – они не разрушают среду своего обитания.

Участившиеся природные катаклизмы – это реакция Земли. Ураганами, землетрясениями и цунами она выражает человечеству свой праведный гнев. А вот ваша община живёт в согласии с Природой. Так и надо бы жить всем – о том мечтает Создатель. А теперь, Изосим, набирайся сил на обратную дорогу.

После этих слов веки скитника сомкнулись от навалившейся тяжести.



Когда скитник вновь открыл глаза, ему показалось, что окружавший его лес прибрел необычный розовый цвет. В голове же творился совершенный сумбур: он не мог понять, что ему снится, а что происходит взаправду.

Паренек огляделся. От черного купола, находящегося в полуверсте от него, исходили красные волны. Изливаясь из макушки, они устремлялись к склонам кратера и, отразившись от них, побледнев, возвращались обратно. Насыщаясь, красная мгла запульсировала длинными яркими язычками, сплетающимися в затейливые узоры. Из мест их пересечений во все стороны разбегались трепещущие струйки помельче. Вскоре все пространство окрест заколыхалось в многоструйных волнах и самого Изосима обвили мириады светящихся лент и нитей. Некоторые из них бесшумно затекали на одежду, лизали руки, лицо, волосы. Свечение усиливалось, и вскоре все пространство заполыхало пурпурным огнем. На землю ступишь – вспыхивает четкий светящийся след. Казалось, будто все вокруг раскалилось до предела, а прикоснешься – как обычно. Вскоре струящаяся мгла настолько сгустилась, что невозможно было различить пальцев вытянутой руки.

Ошалевший Изосим побрел, не понимая зачем и куда. Ему уже казалось, что он не идет, а плывет в громадном котле, наполненном чьей-то кровью. Скитник не ведал, что приближается к высокому обрыву. Сделав один шаг, он полетел вниз…



Очнулся на ленте крупного галечника. Прямо над головой висел пласт белесого тумана. Послышался приближающийся скрежет окатышей под ногами кого-то тяжелого, мощного. Вскоре проступили мутные силуэты лосихи с лосенком. На лежащего человека они не обратили внимания. С плеском зайдя в речушку, долго и шумно цедили воду и, перейдя на противоположный берег, скрылись в белой завесе.

Изосим растер ушибленные о камни места, размял суставы и поднялся.

«Как я здесь очутился? Красное свечение возникло, когда лежал под березой, – вспоминал он. – Если там заснул, то как оказался у речки?»

Размышляя так, парнишка взобрался на береговую террасу и совсем близко увидел черную сферу.

– До чего ровная поверхность! – восхитился он.

Паренек протянул руку, чтобы погладить ее, но наткнулся на невидимую стену. До Купола был один шаг, но сделать его он не мог – стена не пускала.

Изосим опять спустился на косу. Солнце уже иссушило туман. Вокруг царила такая безмятежность, а с неба лилось такое лучезарное сияние, что на душу скитника легла редкая благодать. Невольно подумалось:

«Господи, лепота-то какая! Оказывается, и в самом деле существуют места благостней нашей Впадины. Эх, деда нет! Он бы сразу определил, Беловодье это али не Беловодье. Ежели Беловодье, то-то радости будет!»



* * *

Изосим спускался к деду. В голове у него была полная сумятица. Он не мог понять, что с ним произошло и на самом ли деле существует этот Сибирич, или все ему только приснилось. А может, это лукавый посланник дьявола? Они вон какие мастера в душу залезать! – от такой мысли у Изосима похолодело внутри.

Дед встретил внука совершенно здоровым.

– Спаси Бог, радость моя. Я, кажись, чуток вздремнул. А ты что, не ходил за хребет?

– Как не ходил? – оторопел Изосим. – Сходил и, как видишь, вернулся… Там такого повидал и наслушался – не поверишь.

– Ты что-то мудрено отвечаешь. Говори толком!

– Расскажу по порядку, а потом вместе решим, сон то али нет. За этим хребтом я видел благодатную котловину. Человеку и всякому зверю для жизни необычайно удобная, но с причудами.

Изосим подробно поведал о видениях, о Сибириче, о красном сиянии.

Дед задумался:

– Может, тот дух и в самом деле Диавол? Они с бесами на заманки горазды. А как войдут в доверительное расположение, так через искус в грех вводят. Вона как твоего отца ловко спеленали. Вернемся в скит – Григорию обо всем поведаешь. Он поумней нас, быстро рассудит.



До Впадины ходоки по разведанной дороге добрались споро. Когда до скита оставалось совсем немного, поднялся сильный ветер. Тайга пугливо ежилась от его мощных порывов. Даже скалы вздрагивали под их натиском. Ветер был чем-то так встревожен, что переломал на склонах гор десятки деревьев. В его повторяющемся вое Изосиму слышалось одно и то же: «Бедная Впадина, несчастный Елисей!.. Бедная Впадина!»

«Что-то случится!» – подумал встревоженный Изосим. Он поделился с дедом:

– Деда, в вое ветра мне послышалось, что нехорошее что-то случится во Впадине и с тобой.

– Видать, этот Сибирич и впрямь помутил твой разум. Как ветер может говорить по-человечьи? Не вздумай молвить кому! Потешаться начнут – рехнулись, мол.

В скит зашли в темноте. Наставника на ночь глядя не стали беспокоить. «Доложимся с утреца», – решил Елисей. Обмывшись после долгой дороги в речке, легли спать.



ИЗВЕРЖЕНИЕ

На рассвете скитники ощутили неясное подрагивание почвы.

Неужто опять землетрясение?

Наблюдательная Дарья первой увидела, что из пещеры на вершине горы Шишка, где когда-то жил Горбун, бьет, как из-под тяжелой крышки котла, сизый дым. Струя поднималась все выше и выше. Вдруг на глазах скитников макушка горы вспучилась, покрылась трещинами и, разваливаясь на неровные куски, взлетела в воздух. Окрестности вздрогнули от громоподобного гула. Повалившие клубы черного дыма снизу отсвечивали красным. На Впадину посыпался град каменных бомб и комья раскаленной лавы. Воздух наполнился тошнотворными запахами, а по склону горы, выжигая все на своем пути, пополз огненный поток. Достигнув Горного Ока, он стал со змеиным шипением падать в воду огромными тягучими шматками. Над озером поднялся столб пара.

– Сатана содержимое преисподней на нас изрыгает. Все как в Священном писании. Похоже, открылись врата ада и грядет конец света, – в ужасе прошептала Дарья.

– Не каркай, – одернул сноху Елисей и, сердито глянув на Изосима, сказал: – Пойду к наставнику – дело то, похоже, не шуточное. А ты пока на подворье будь – камни все ближе падают. Поглядывай, кабы не запалило чего. Воду в ведрах держи наготове.

В это время тряхануло так, что земля под ногами заходила ходуном. Елисей перекрестился и припустил к дому Григория. Но не успел он пересечь проулок, как услышал нарастающий свист.

Изосим почувствовал, что надо немедленно действовать. В три прыжка нагнав деда, резко дернул его на себя. В тот же миг правую руку Елисея обожгло, раздался глухой стук, и снизу в их ноги ударила выброшенная раскаленной «бомбой» земля. Кровь, хлынувшая из ободранной до кости руки, обливая упавший камень, зашипела как на плите.

Побелевший Елисей пробормотал:

– Изосим, то моя смерть была.

Только теперь дед почувствовал боль и стиснул пальцами руку ниже плеча. Пульсирующие струйки крови ослабли. Подбежали Демьян и Петр. Они усадили соседа на лавку. Дарья сдернула с веревки сушившуюся простыню. Перетянули руку, залепили рану комком голубой глины и замотали ее полотняной лентой. Пересиливая боль, дед подозвал внука:

– Бегом к Григорию и расскажи про свои видения все без утайки.



Наставник с братией стояли посреди двора и, с тревогой поглядывая на разбушевавшуюся Шишку, решали, что делать. Увидев Изосима в рубахе с пятнами крови, Григорий встревожился:

– Что случилось?

– Деда чуть не прибила каменная градина. По руке полоснула так, что мясо срезало.

– Скажи, что скоро буду.

– Деда велел мне безотлагательно важное сказать наедине.

– Погоди, сынок, – ответил наставник и, пересиливая гул извержения, прокричал, так чтобы все слышали: – Братья, каленые камни и сюда уж долетают. Надо срочно всех баб с детьми отправить к плотине – там безопасно. А самим у домов караулить! Как что упадет с Шишки, так сразу с водой туда. Действуйте!

Григорий повернулся к Изосиму:

– Так что у тебя, говори.

Выслушав его сбивчивый рассказ, наставник сухо произнес:

– Мудреная история. Больше похожа на сказку, чем на правду. Пошли к деду.

Парнишка и сам сомневался – похоже, и впрямь вся эта чудь ему во сне привиделась. Но спорить не стал – пока лучше помалкивать, а то, чего доброго, и впрямь блаженным сочтут. Сибирич говорил, что вулкан – это чирей, через который грязь из земли выходит. Получается, что Впадина сейчас очищается. Может, это подготовка к приходу Мессии?

Тут Изосим вдруг уверовал, что никакое Сибирич не наваждение, что все, что он говорил, – правда, и ему следует ждать своего часа.

Извержение продолжалось, то стихая, то возобновляясь, весь день.

Ночь прошла спокойно. Возникающие во многих местах Впадины пожары гасила гроза. Удивительно было видеть, как навстречу слепящим зигзагам молний из горы вылетают раскаленные докрасна камни.

С утра Изосим не устоял, побежал посмотреть, что происходит на обезглавленной Шишке. Братишка Паша втихаря покрался следом. Изосим сразу почувствовал его присутствие и строго крикнул прячущемуся за кустом сорванцу:

– Марш домой!

Паренек понурив голову послушно повернулся, а Изосим зашагал дальше. Когда прошел полпути, вновь почувствовал, что брат где-то рядом. Точно, вон выглядывает из-за камня. Хотел отругать неслуха, но тот глядел с такой жалостливой мольбой в глазах, что только махнул обреченно – иди уж, а про себя гордо отметил: «Нашенская порода».

Склон хребта возле обезглавленной Шишки, устланный остывшими каменными «бомбами», покрывали трещины, из которых сочился газ с запахом протухших яиц. По их кромкам рос налет желтого цвета.

Чем ближе ребята подходили к усеченной горе, тем горячее становилась почва под ногами и шире трещины. В глубине некоторых угадывалось красноватое мерцание. По дну ложбины, начинавшейся с того места, где прежде находился вход в пещеру Горбуна, с потрескиванием, напоминающим удары крупных капель дождя по листьям деревьев, медленно текла к Глухоманке сметанообразная, пышущая жаром масса. Вид ползущего кровавой змеей потока завораживал.

Картина жутковатая, но ребята, пересилив страх, бормоча «Господи помилуй», стали отважно подниматься к истоку лавы. Жар становился все нестерпимее, ступни ног горели. Пришлось перебираться на соседний склон. Оттуда, наконец, увидели кратер, заполненный расплавленной массой, которая временами набухала и начинала исторгать огненные струи. Часть быстро каменеющих в воздухе «плевков» падала на склон горы, но уже не так далеко, как вчера. Переполнявшие чрево излишки лавы, стекая по ложбине вниз, медленно ползли через озеро, уже заполненное застывшей массой, мимо сгоревшей часовни, к Глухоманке. Там поток исчезал в клубах дыма от горящих деревьев и густого пара. То, что озеро исчезло, расстроило братьев больше всего – прежде они ловили в нем самых крупных сигов.

Паша вцепился в пояс Изосима и взирал на огнедышащий провал широко раскрытыми от ужаса глазами.

– Не бойся. Это гнойник – так земля очищает себя от скопившейся гадости, – объяснил Изосим. – Давай теперь спустимся к Глухоманке, посмотрим, что там творится.

Сойдя в ложбину, они пошли по ходу движения расплавленной, потрескивающей массы. Вдруг Паша закачался как пьяный и повалился на землю. Изосим тоже чувствовал небольшое головокружение и тошноту. Взвалив братишку на спину, он побежал подальше от вонючих выбросов, задыхаясь от спазматических приступов удушья. Достигнув травянистой террасы, он упал без сознания…

Очнулся оттого, что его рвало. После такой «очистки» сразу стало легче. Изосим попытался привести в чувство лежащего рядом Пашу, но тот уже не дышал.

– Сибирич, родненький, помоги, братец умирает! – прокричал он.

«Ты сам все можешь! – ответил кто-то внутри него. – Успокойся и послушай свой внутренний голос».

Изосим так хотел, чтобы брат задышал, что стал, набрав полные легкие воздуха, вдувать его Паше в рот. Вдувал, вдувал без устали, но безрезультатно. Не желая мириться с очевидным, он решил выдавить воздух и опять вдуть, для чего резко надавил на грудь. Вдруг Паша шевельнулся и – слава тебе Господи! – судорожно вздохнул. Его тоже вырвало. Через некоторое время он с помощью брата сел и доверчиво прижался к нему. Слезы счастья покатились по их чумазым лицам…



После этого Изосим несколько раз водил на Шишку желающих посмотреть на преисподнюю. Кратер вулкана теперь чуть курился, и из застывающей лавы лишь кое-где пробивались бесовские язычки пламени.

Взрослые, удостоверившись, что «бомбы» более не летят, к вулкану и окаменевшей реке проявляли чисто хозяйственный интерес. Их огорчало то, что из Глухоманки, оттого что потеплела вода, ушла рыба: хариус забился в холодные боковые ключи, а таймень вообще исчез. Зато утки и гуси, когда пришла осень, и не подумали улетать. Так и остались на зиму: вода не замерзала и они легко доставали корм со дна мелководных заводей.

Григорий, поначалу весьма смущенный раскрытием врат преисподней, со временем тоже успокоился и перестал с тревогой поглядывать на изредка чадящую Шишку.

Еще одну пользу от появления вулкана выявили уже зимой: снег на его теплых склонах сразу таял и всходила молодая трава. Даже полезла любимая всеми черемша. Особенно по нраву пришлось это оленям. В самую снежную пору, когда трудней всего копытить корм, Шишку покрыли тучные стада.

– Гляди-кась, сколь их набежало! Кабы земля не провалилась от эдакой прорвы, – сокрушался довольный Демьян, главный добытчик мяса.



ПЕЩЕРНИКИ

Лайки в скиту появились давно. Елисей, пожив у эвенков, так приохотился к ним, что, женившись на Осиктокан, крещенной Ольгой, выпросил у Агирчи несколько щенков. С той поры собаки в скиту не переводились.

Самая многочисленная свора была у Демьяна. В ней каждый готов был не раздумывая пожертвовать жизнью не только ради хозяина, но и всего, что имело к нему отношение.

Однако истинная любовь всегда ревнива. Поэтому псы не выносили, если хозяин слишком долго возился с другими собаками. Остальные, стараясь привлечь внимание к себе, начинали лаять: «Гав, гав-гав! Хозяин, я, я самый верный друг! Я здесь!»

На ночь все собаки скита собирались в одну стаю возле ворот, справедливо полагая, что их главная обязанность – бдительная охрана входа в скит, и если они пропустят чужака, то могущественные, милующие и наказующие хозяева перестанут их кормить и ласкать.

По одной им известной очередности они неожиданно убегали в тайгу и так же неожиданно возвращались. Уходили, как правило, втроем-вчетвером: в компании веселее и ловчее гонять зверя. Подобные вылазки были особенно популярны во время линьки гусей – в эту пору собачьи ватаги пировали в прибрежных зарослях без предела.

Назревающее извержение собаки почуяли и выли всю ночь. А когда оно началось, ушли вместе с детьми и женщинами на рыбацкий стан у плотины. По возвращении, кто на третий, а кто на четвертый день, отправились, как обычно, добывать мясо. Вместе с дружком Рыжим умчался и крепконогий Вольный. Они оба обожали гонять косых, но не столько из-за вкусного мяса, сколько ради удовольствия от самого процесса гона.

Больше всего зайцев водилось возле Пещер, куда сами скитники никогда не ходили. Забравшись в осинник, густо разросшийся после подъема воды в Глухоманке, лайки зацедили воздух, сортируя запахи, доносимые ветром и идущие от земли. Длинноухими пахло отовсюду, но надо было выловить самый свежий и осторожно двигаться по этой струе ему навстречу.

«А это что за звери?» – насторожились собаки. В сумрачном проеме одной из пещер шевелились два длинных беловатых силуэта.

«Да это же люди. Только без волос и раздетые», – смекнул Вольный. Взглядом приказал Рыжему замереть. Притаившись, они стали наблюдать за чужаками. По тому, что на людях не было одежды, собаки догадались, что те после бани. Стоят отдыхают. Но почему от них так сильно пахнет потом?

Люди тем временем исчезли во мраке пещеры.

Собаки сразу утратили к ним интерес и вернулись к любимому занятию: Вольный поднимал зайца и гнал лаем по кругу, а Рыжий атаковал из засады. Добыв двух косых, лайки успокоились и принялись, довольно повизгивая, лакомиться добычей у проема пещеры: из нее тянуло освежающей прохладой.

Опять показались голые люди и стали что-то ласково говорить им. Вольный не понимал смысла слов, но собачьим умом чувствовал: чужаки не опасны.

Он осторожно подошел к ним, обнюхал. Самый высокий протянул руку, чтобы погладить. Вольный не возражал. Подставив загривок, он замер и вскоре даже заскулил от удовольствия. Пес обожал такие мгновения, когда пальцы человека касались его шерсти, приятно массировали мускулы, а голос ворковал что-то нежное. Не часто выпадало ему подобное собачье счастье.

Тут уж не устоял, подбежал и расхрабрившийся Рыжий – тоже любитель поласкаться. Люди вскоре опять ушли, а собаки, подремав, поднялись в скалы, надеясь погонять снежных баранов. На большее рассчитывать не приходилось – больно ловкие твари. Только один раз им удалось добыть ягненка. «Помнишь, какое вкусное было у него мясо?!» – провизжал Рыжий. От этого напоминания пасть Вольного залило слюной, хотя совсем недавно до отвала наелся зайчатины.

Пробегав без толку по каменистым скатам, друзья спустились к пещере, надеясь еще раз получить порцию ласк от голых людей. Те как будто даже поджидали их. Обрадованно загалдели, но из пещеры почему-то не выходили.

«Какие-то они странные. Двигаются осторожно, разговаривают между собой шепотом, только к ним, собакам, обращаются нормальным голосом. Зато как хороши их холодные пальцы», – на ходу обменивались впечатлениями собаки, подбегая к незнакомцам.

Развалившись на спине и раскинув лапы, они наслаждались ласками новых знакомых.

Самый высокий, почесав Вольного под мышками, приподнял его голову и надел что-то на шею. Еще раз погладил и, слегка подтолкнув, произнес хорошо понятное Вольному слово: «Домой!».



* * *

Напевая стихиры, Анфиса достирывала на деревянных мостках вымоченное в щелоке белье: била небольшим валиком до тех пор, пока с него не начинала бежать чистая вода. В это время на берег выбежала неразлучная парочка лаек и затрусила к воротам. Увидев хозяйскую дочь, Вольный свернул и, подбежав, лизнул языком ее лицо. Когда облепленный репейниками пес попытался сделать это еще раз, девушка оттолкнула его морду и заметила, как у того что-то блеснуло в шерсти на шее.

– Постой, постой! Чё это к тебе там пристало?

Она притянула к себе собаку и увидела золотой крест на цепочке.

– Вот те на! И тебя окрестили!

Анфиса рассказала о находке матери. Та – мужу. Вскоре община загудела.

– Что за святотатство! Кто посмел такое? – негодовали скитники, но ни один не признал креста своим. Все в один голос утверждали: «Не нашенского скита тот крест, хотя и староверский».

Наконец Демьян сообразил: поднес крест к носу Вольного и повелительно скомандовал: «След, Вольный! След!».

Умная лайка сразу поняла, чего от нее требуют, и, отряхнувшись, понеслась, радостно взлаивая, в сторону Пещер. Демьян едва поспевал за ней. Собака бежала, то и дело оглядываясь – ведь за людьми надо присматривать: они так плохо слышат и видят.

Изосим, уловив зазвучавший в голове зов, сообразил, что приближается момент, о котором предупреждал Сибирич, и кинулся вдогонку.

Совершенно загнанный ходкой собакой Демьян, увидев, что они уже в двух шагах от запретной территории, скомандовал: «Стоять!» – и сел у тропы отдышаться. Вольный заскулил, словно хотел сказать: «Вставай, уже совсем близко», и подбежал ко входу пещеры. Глядя в ее зев, он кому-то приветственно залаял. Демьян повернул голову и, разглядев в черном проеме белых призраков, размахивающих руками, потерял сознание.

Спешивший следом Изосим, вслушиваясь в голос умной собаки, отметил, что характер лая переменился. Он извещал: «Нашел, я нашел!». Парнишка кинулся прямо на голос. Вольный стоял в полутьме пещеры в окружении голых, с кожей молочного цвета, мужчин. На груди каждого висели крест и камень. Собака оглянулась на Изосима и пролаяла: «Вот они!».

Пещерники по шуму шагов определили, что к ним идет человек. Когда молодой скитник вышел из-за деревьев, они увидели его светящийся силуэт. По яркости свечения они догадались, что человек этот особый. Длинный, видимо старший из них, сотворив уставные метания, поздоровался:

– Спаси Бог и помилуй. Мил человек, вы кто и откуда?

Говорил обнаженный неразборчиво, шамкая беззубой прорезью рта, но Изосим все понял.

– И вас спаси Бог и помилуй! Изосим из Варлаамовского скита, что у Водопадов, – представился он.

– А я – Мефодий. Про дальние скиты за Синими горами слышали от родителей, а про ваш нет. Он старой веры али нового порядка?

– Тута все старой веры.

– Слава Богу, стало быть, одноверцы. А мы пещерники. Наши предки заселились сюда по воле Божьей более ста лет назад.

– Ежели вы старой веры, отчего скобленые?

– Мы не скоблимся. У дедов, говорят, прежде были волосы. Потом выпали, а у нас и вовсе не растут.

«Правдив был Сибирич в своих откровениях, не лгал», – подумал Изосим, а вслух сказал:

– Мы полагали, что ваша община вся вымерла, ан нет, слава Богу, живы.

– Что с общиной, нам неведомо. Мы ведь внуки тех, кого завалило на грибных полях в нижнем ярусе. Деды обвыклись жить в темноте, а нам иная жизнь и неведома. До недавнего времени только из устных преданий знали, что за камнем светло и просторно. В нашей подземной речке есть лучистые камни. От них свет не очень сильный, но нам хватает. Камни эти у каждого на груди висят. По ним друг друга издали узнаем.

– А мне дед сказывал, что, когда они во Впадину пришли, ваш Пещерный скит уже безлюден был. Схимник, указавший им дорогу сюда, предупреждал, что в нем все перемерли, потому как зараза смертная всех извела.

– Может, так оно и было. Мы о том не ведаем.

– Отчего ж вы раньше не выходили, маялись во тьме?

– Не по своей то воле. Когда переход на верхний ярус завалило, наши прародители, да и мы сами опосля, прощупали каждую нишу, каждый отвод, проход искали, да ни единой щелки не обнаружили. А недавно земля затряслась и свершилось чудо – щель по стене пошла. Из нее другим воздухом засквозило. Когда щель расширилась, протиснулись в нее и вышли сюда.

– И что, все эти годы голышом жили?

– В пещере тепло. Это у вас, старики сказывали, бывает так холодно, что даже вода каменеет. Изосим, у нас к тебе нижайшая просьба. Мы сами не можем выходить на свет, да и не видим почти. Отец мне перед смертью наказал, а ему еще дед поручил, что, коли Бог случай предоставит, сообщить одноверцам о том, что наверху, над нами, в малой молельной, есть зеркало – Пластиной называется. Ежели в левое углубление той Пластины вложить камень, напитанный чудоподобным светом, оно явит откровения. Их надобно исполнить. А коли вложить в правое – возникнут живые картины. Камень тот хранится у старца в дальнем скиту, что за Синим хребтом.

У Изосима от этих слов сердце екнуло, он радостно воскликнул:

– Да это ж волшебный агат, что у нашего наставника под образами на полке лежит. Его батя сыскал в брошенном скиту, как раз за Синими горами. Он уже являл ему тогда какие-то видения.

– Вот и славно, коли так. Теперь, даст Бог, все сладится, – облегченно выдохнул Мефодий и присел на камень. Переведя дух, он спохватился:

– Изосим, сходи к товарищу, он где-то там, на тропе, лежит. Сотвори моление, разбуди от сна нечаянного.

Демьян очнулся при первых же словах молитвы. Внимательно выслушав рассказ парнишки, он улыбнулся:

– Вот те клюква! Я-то, дуралей, их за призраков принял. Верно говорят: у страха глаза велики. Пойдем, тоже хочу спознаться.

С любопытством оглядев нагих безволосых людей, сидящих в сумраке пещеры, Демьян деловито осведомился:

– И много вас тут?

Пещерники стали что-то бубнить, растягивая звуки.

– Изосим, не разберу, чё они лопочут?

– Говорят, что их тут одиннадцать мужнего полу и девять женского, да малых десять. Почему-то одни мальчонки родились, ни одной девочки. Боятся – парни вырастут, а рожать-то некому.

– Спасибо, братцы, за доброе слово, а кому рожать, у нас, можа, найдется. Изосим, давай-ка, пока солнце не закатилось, полазим по пещерам. Вона их тута сколь. Даст Бог, повезет, и ту смотрильную Пластину отыщем.

Как промолвил Демьян эти слова, так какая-то сила мягко, но ощутимо, почти толкая, повлекла Изосима к одному из лазов, зияющих на склоне. Перекрестясь, зашли в сумрачную прохладу. Каменный пол покрывал толстый слой помета и костей, среди которых выделялась громадная спираль рогов снежного барана. Глубже по стенам висели вниз головой гроздьями летучие мыши. С каждым шагом становилось все темней. Вокруг шуршали кожистые крылья потревоженных летунов. Демьян остановился:

– Ничего не вижу. Надо вернуться, настрогать лучин.

Но Изосим не слышал – тянуло вперед словно магнитом. Для него тьмы не существовало. Демьян, потерявший напарника из виду, окликал его, но тот, будто глухой, шел и шел не останавливаясь, пока не очутился в небольшом сухом гроте. У его стен стояли каменные изваяния, искусно вытесанные мастером. Среди них выделялся бородатый старец – Николай Чудотворец. Между ними в стене, в просторной, вырубленной в виде арки нише стояла древняя чудотворная икона Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Рядом лежала серебристая пластина толщиной с вершок и размером полсажени на четверть. Осторожно подняв ее, Изосим увидел в углублении прозрачный, словно из родникового льда, небольшой ларь, внутри которого светилась прядь волос.

Скитник пал на колени:

– Свершилось! Прости, Господи милосердный, за сомнения и неверие!

Со слезами умиления на глазах он воздел руки и запел молитву во славу Христа Спасителя. Бьющая через край любовь к Сыну Бога заполнила все его существо.

Изосим понимал, что даже притронуться к ларю без наставника и старцев общины непозволительно, вернул пластину на место и повернул обратно.

На лицо его, видимо, легла особая печать святости, потому как Демьян, увидев его, почтительно склонил голову. Вернувшись к ожидавшим их в полутьме грота одноверцам, скитники обрадовали их вестью, что Пластина с ларем найдены и в целости и сохранности пребывают в гроте.

Пещерники восхитились быстротой поиска.

– Не моя то заслуга – Провидение вело, – признался Изосим.

– Теперь надобно не мешкая обо всем наставнику поведать, а там, как он скажет. Полагаю, скоро вернемся со старцами, – важно добавил Демьян.



Григорий, выслушав взволнованный рассказ Демьяна, велел Ефимье позвать Изосима. Когда юноша вошел, он положил ему на голову тяжелую руку и проникновенно молвил:

– Прости за неверие. Знал, что изначально общине нашей уготована особая роль, – об этом говорили все предвестники, но не ожидал, что выбор падет на столь младого члена общины.

Изосим смущенно потупил взор. Выйдя, паренек почувствовал в груди прилив какой-то новой силы и пошел по проулку степенной походкой взрослого человека.



ЛАРЬ

На крестный ход отправились все обитатели скита, взяли даже младенцев. Люди испытывали великую радость: выходит, не зря их деды и отцы, столько страданий и испытаний стерпев, добрались сюда. Души скитников воспаряли от сознания, что и они причастны к столь важному, спасительному для человечества делу.

Облачались в наилучшее, праздничное. Осматривая, справно ли одеты ее дети, Дарья достала один из прадедовских поясков, тканный в елочку, и повязала его Изосиму так, чтобы висящие сбоку кисти оказались на уровне колен.

– Ты уже совсем взрослый, без внешнего пояса не пристало ходить.

Женщины надевали вынутые на свет из бабкиных сундуков прародительские штопаные-перештопаные льняные рубахи небесной синевы с тугим сборчатым воротом, сверху сарафаны, обшитые красным орнаментом, и традиционные тканые пояски. Поверх сарафана – безрукавка на лямках. На головы водрузили кто многослойную шашмуру*, кто кокошники из бархата с жесткой основой (у кого что сохранилось), на шею – бусы. Девицы шли без платков, с косой, заплетенной прядями вверх. Мужики в светлых, с красным узорчатым шитьем по груди косоворотках навыпуск, с цветными поясками и в темно-синих в полоску штанах. В руках каждого лестовки. Лица торжественны, глаза сияют радостью.

* Шашмура (шамшура) – женский праздничный чепчик.

Возглавлял шествие седовласый Григорий. За ним следовал Демьян со знаменитой, сотни лет всеми христианами почитаемой, чудом сохраненной и дошедшей до края земли Российской в своем первозданном виде иконой «Умягчение Злых Сердец»**. На сумрачной, темно-коричневого тона доске с двойной опушью-узорочьем по полям одухотворенный и смиренный лик Богородицы, при кажущейся простоте и лаконичности извода, источал необыкновенное смирение, спокойствие и нежность.

** Икона Богородицы «Умягчение Злых Сердец» в народе еще называется Семистрельной, т. к. Богородица держит семь стрел (семь смертных грехов), направленных в ее сердце. Так она отводит зло и грехи на себя, спасая невинных.

Рядом торжественно шествовал Елисей с уставом общины – толстенным фолиантом в кожаном, окованном медью переплете. За ними остальная братия, жены и дети.



Запалив факелы, в пещеру вошли четверо: Григорий, Елисей, Демьян и Изосим. Увидев суровые каменные лики и чудотворную икону Божией Матери «Всех скорбящих Радость», вошедшие непроизвольно пали на колени. Наставник прерывающимся от волнения голосом испросил у Господа дозволения взять в руки древние святыни, и скитники с трепетом вынесли их на свет Божий. Торжественная процессия двинулась вниз.

Мужики сняли лосиные ичиги и шли босиком, не чуя под собой ни острых камней, ни зубастых сучьев.

Они шествовали за наставником, прижимавшим к груди драгоценный ларь с локоном Христа, распевая псалом в Его честь. Пластину нес Елисей, икону Демьян.

Пещерники поджидали их в сумраке грота. Мефодий, прикрыв срамное место домотканой холстиной, данной кем-то из скитников, стоял уже совсем близко к выходу, остальные его товарищи смутно белели в глубине: им, еще не привычным к свету, выходить было опасно.

Григорий, осенив всех крестным знамением и повернувшись к пещерникам, произнес:

– Велика радость зреть вас, братья. Вы своим долготерпением, позволившим донести до нас весть об этих святынях, совершили настоящий подвиг веры. Благодарствуем вам и милости просим в наш скит на общинное житье.

Наставник поклонился в пояс и добавил:

– Одежду всем справим, избы пособим срубить. А коли хотите и далее жить сами по себе – воля ваша.

Мефодий ответил, заметно растягивая слова:

– Нам бы обвыкнуться к свету, а там и решим. Дозвольте, святой отец, прикоснуться к ларю с власами Христа и к лику Богородицы.

Григорий кивнул. Пещерник на коленях подполз к святыням и припал поочередно к прозрачной крышке ларя и к иконе губами. Когда он поднял голову, его лицо сияло от счастья:

– Братцы, чудо! Чудо свершилось! Я прозрел! Хвала Спасителю нашему и Богородице Деве! – воскликнул он, на этот раз совершенно отчетливо.

– Чудо еще и в том, что ларь сей и икону на свет Божий мы вынесли точно в день праздника иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость»! Зрю я в том перст Божий. Воистину, сегодняшний день – радость великая для нас! – торжественно возгласил наставник.



Ларь с прядью волос Христа поставили перед божницей в красном углу в доме Григория. Скитники по одному подходили, с благоговением молились и прикладывались к хранилищу святыни и чудотворной иконе. Уходили одухотворенными, со светлой радостью в глазах. Хворые исцелялись, пещерники, все до единого, прозрели.

Через три дня и стар и млад собрались у наставника. Долго пели благодарственные стихиры, и, наконец, в полной тишине наставник приблизился к Пластине, тщательно протер ее и вставил в углубление гладкий, как речной окатыш, агат. Пластина замерцала, и на ней проступили слова: «Братья и сестры! Сын Божий избрал местом второго пришествия эту Впадину. Отсюда он начнет духовное возрождение человечества. Для обозначения места вам надлежит установить ларь на вершине скалы, что среди озера».

Неожиданная избранность всех взбудоражила и воодушевила. Казалось, что они и не ходят теперь, а летают над землей, – такой благодатью были переполнены их сердца.

Люди в праздничных одеждах гуляли семьями по украшенным зелеными ветками проулкам, обнимались друг с другом, ликовались и все никак не могли поверить, что то, чего ждали веками все верующие, должно произойти, и не где-то, а в их затерянной в таежной глуши Впадине. И случится это при их участии.

В воскресенье ларь всем миром перенесли и установили на островке на самой вершине скалы. По ночам в любую погоду над скалой теперь стояло серебристое свечение. С того дня на большое моление стали собираться на берегу озера. Радостные волнения постепенно улеглись, и жизнь в скиту вернулась в свое обычное, полное хлопот и забот русло.



* * *

Икону Божией Матери «Всех скорбящих Радость» и Пластину оставили в доме наставника. В старину в доске, на которой писали икону, было принято делать тайничок. Зная об этом, Григорий со старцами внимательно осмотрели, прощупали доску.

И действительно, сзади, под слоем потемневшей олифы, обнаружили искусно замаскированную крышечку. Под ней лежали плотно сложенные бумаги: план пещерного скита и несколько листков, на которых кто-то слабеющей рукой описал кратко жизнь общины, заключив свое повествование словами: «Пагубная страсть к рыжью первым поразила достопочтенного наставника. Следом сим недугом захворали остальные, все поголовно. Забыв Бога, с утра до темноты мы, как оглашенные, только и делали, что собирали презренный металл, плавили его и отливали слитки, состязаясь, у кого тяжельше. Господь не стерпел столь скорой и поголовной уступчивости сатанинскому искусу и покарал нас за корыстливую слабость неизлечимой хворью. Все уже померли. Остался я един. Ежели кто найдет, Христа ради, погребите и меня по-христиански».

«Верно сказано: тайное неизбежно найдет способ проявиться», – подумал Григорий, а вслух молвил:

– Просьбу усопшего надобно исполнить.

– Опасно, зараза в тех пещерах таится. О том еще схимник в забайкальском скиту предупреждал, – напомнил дед Тихон.

– Так та хворь и по южным скитам прошла. А мы с Корнеем и Ефимьей погребли всех умерших, и ничего, слава Господу нашему, – живы. Богоугодные дела не наказуемы.

– Однакось на всякий случай тех, кто семя уже посеял, снарядить надо.

– Справедливо говорите, отец Тихон, – одобрил наставник. – Отправим тех, у кого дети уже выросли…



На плане скита были нанесены залы, гроты, подписано их назначение. Отмечен и грот, где нашли ларь. А в конце самого длинного коридора стояло три крестика с надписями «Завет», «Архив», «Код времени». Григорий сразу вспомнил про тетрадь Горбуна, которую они с Елисеем не так давно смотрели. Когда все разошлись, он достал ее и стал сравнивать.

– Совпадает с тем, что у Горбуна. Погоди, погоди, давай-ка глянем, что у него там написано…Ага, вот: «Ларь» и все. Остальное, похоже, разведать не успел… Зови Изосима и Демьяна, – велел он Ефимии.

Те явились быстро.

Наставник рассказал про находку.

– Поищите, что еще схоронено там, где метки стоят, да без огласки пока.

Преисполненные гордостью от вновь оказанного им доверия, скитники довольно быстро справились с заданием и уже на следующий день принесли наставнику три увесистых черных «кирпича» из грота, отмеченного как «Завет». Внутри их как будто что-то то ли шевелилось, то ли переливалось. Все грани были гладкими. Не было на них ни замка, ни отверстий, ни ручки. Долго вертел, щупал, нажимая разные точки на «кирпичах», Григорий, но так и не смог открыть и заглянуть внутрь.

– Видно, время не приспело, на то он и Завет, – философски заключил он. – Пусть лежат, дожидаются своего часа. Чует сердце, все это понадобится, когда наша жизнь повсеместно на праведность повернет.



* * *

Пещерников приодели и всем миром принялись отстраивать для них дома. Сами они не умели плотничать, посему по первости работали на подхвате. Но, быстро постигнув это нехитрое дело, вскоре уже и сами вовсю махали топорами. К зиме все перебрались в выстроенные для них избы.

Диковатые дети пещерников поначалу держались на особицу, но мало-помалу включались в игры и занятия скитской детворы. Вместе ходили в школу. Сообща бегали купаться, собирали малину, смородину, голубику, позже брусену, клюкву. Не прошло и месяца, как все передружились.

Старших пещерников особенно радовало то, что у их пацанов полезли зубы и дети уже не шепелявили при разговоре. А два вошедших в возраст парня сосватали скитских сударушек. После того как монастырские увезли четверых, это было весьма кстати и обрадовало варлаамовцев более всего – наконец-то и к ним свежая кровь прибыла.



По завершении каждой седмицы вечером скитники рассаживались, когда было тепло, у молельного дома, а зимой набивались в натопленную горницу наставника. Григорий ставил на амвон Пластину, вкладывал в правое гнездо голубой, с кругами жемчужного цвета агат, и все замирали: перед ними и вокруг них возникали диковинные видения, каждый раз разные.

Вот и сегодня сначала замерцал, как при северном сиянии, воздух перед Пластиной. Мерцание быстро ширилось, местами сгущалось, заполняло пространство перед ними, и вскоре скитники оказались среди незнакомых людей. Те разговаривали между собой, не обращая на сидевших никакого внимания. В первый раз Елисей даже не стерпел – подошел к стоящему рядом мужику в оленьей куртке и поздоровался. Тот и бровью не повел. Сообразив, наконец, что перед ним бестелесные люди из прошлого, Елисей успокоился.

На некоторых картинках местность была знакома, но в большинстве – новая. Наставник, потихоньку вращая агат в гнезде, менял созерцаемые место и время.

А при самом первом включении, сразу после установки агата в гнездо, скитники увидели свою Впадину, пещеры на склоне горы. Потом показались бородатые люди в длинных одеяниях, они зашли в пещеру, установили в нише ларь, икону…



После исполнения возложенной на него миссии у Изосима возникло непреодолимое желание уйти в монастырь. Оно нарастало, и, в не в силах больше терпеть, он обратился наставнику:

– Помните, отец Григорий, я рассказывал вам про Сибирича. Теперь и вы знаете, что то было правдивое откровение. А ныне мне голос внутри сказал, что в скиту я боле не надобен, что в монастыре мое место, и там мне надлежит служить Господу Богу нашему.

Наставник и сам в последнее время замечал, что Изосима что-то гнетет. Вроде, как и прежде, исполнял все работы, помогал деду и матери, но видно было, что душа его томится.

«Пожалуй, надо отпустить. Лешак-Алексий у них совсем старый – не сегодня-завтра покинет мир. Кто станет настоятелем? Изосим же отмечен небесами. В монастыре ему самое место», – размышлял наставник, ласково глядя на возмужавшего воспитанника.

– Обетованная жизнь не только во Впадине должна быть – ей следует шириться и быть в идеале повсеместно. Ступай и неси слово Божье и Его благословение монастырской братии, одноверцам нашим. А мы молиться будем, благодарить Господа за то, что жил ты среди нас, – произнес дрогнувшим голосом Григорий.

Они обнялись, молодой и старый, но оба наставники. Старец это уже знал откуда-то. Как знал и то, что Великому Наставнику сейчас дал он благословение…



В монастыре Изосим принял обет послушания и строгой жизни, постригся в монашество и посвятил дальнейшую жизнь благоговейному служению Богу. В новом сане инок наречен был Андрианом.

Вскорости Господь прибрал отца Алексия и, по предложению инока Макария, временно исполнявшего его обязанности, в настоятели монастыря выбрали Изосима– отца Андриана, совершившего уже немало чудодеяний, прославивших их обитель среди старообрядцев, – все его провидческие высказывания и предупреждения сбывались с точностью необыкновенной.

Поклониться настоятелю и испросить у него благословения приезжали старолюбцы со всех уголков необъятного сибирского края. Никто ни разу даже не подивился, что уж больно юн отец Андриан. Того и не замечали, так рассудителен, добр и сведущ был он, ровно его устами глаголил сам Господь.



ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРНЕЯ

Отбывая срок, Корней часто мысленно представлял, как, вернувшись в скит и пав на колени, будет вымаливать прощение у Даренки и братии до тех пор, пока не получит его.

И вот уже наяву, как пчела, переполненная нектаром цветов, возвращается в родной улей, так и он, переполненный надеждами, возвращается домой.

Но чем дальше удалялся Корней от лагерных ворот, с ладным деревянным чемоданом в руках – подарком Шамиля, тем тревожнее становилось ему. Вспоминая незыблемость и строгость установленных в общине порядков, Корней с каждой верстой все яснее осознавал, сколь наивными были его чаяния. В голове заметались самые разные варианты того, куда можно еще податься, но все они неизменно замыкались на Впадине.

«Дерево пересаживают, пока оно молодое. Старое на новом месте не укореняется. Будь что будет – поеду к своим. Коли не примут, Впадина велика – уголок и мне найдется», – решил он.



На все том же, ничуть не изменившемся пароходике, все с тем же, правда, теперь одноногим, капитаном, стоящим на мостике во все той же, но сильно выцветшей фуражке, надвинутой на красное с седой щетиной лицо, Корней добрался до Глухоманки. Капитан признал его и высадил прямо на месте оголившегося устья. Оглядевшись, Корней вспомнил, как ручным барашком бегал здесь за околдовавшей его Светланой. Где был в это время его разум? Почему спала совесть? Как смог он отринуть веру? Слаб оказался и ничтожен пред первым же искушением. Ничего не скажешь, красавицей Светлана была редкостной, да красота та дьявольская. Столько бед принесла… За то, похоже, и мучилась перед смертью… И он сам не только Даренку, всю семью, общину потерял…

После двух переходов с ночевкой у костерка Корней поднялся на плотину, перегородившую речку в стародавние и счастливые для него времена, и пошел по сотни раз хоженой тропе. Неизъяснимо родным, теплым повеяло на Корнея от знакомых с детства мест. Много лет, точнее говоря, двенадцать с хвостиком, он жил вдали от родной Впадины и жутко истосковался по ней. Бросилось в глаза то, что лес неузнаваемо изменился, а вот тропа была той же, что и прежде. Тени береговых деревьев причудливо колебались на речной ряби. Казалось, что они не стоят, а вместе с ним дружно шагают к поселению.

«От этой приметной излучины до скита с родительским домом остается две версты», – прикинул Корней. Пора было принимать решение, куда дальше. «А может, все же в скит?» – засомневался он. Но в памяти тут же всплыли слова отца: «Как смел поганить своими стопами нашу землю? Будь ты проклят! Прочь с глаз моих!». От сознания, что крепость веры, царящая в общине, не позволит принять его, на душе стало особенно горько и муторно. И винить некого. Сам так свою жизнь повернул, что теперь не может зайти в отчий дом, обнять близких. А ведь было время, когда в скиту каждый готов был отдать, если потребуется, последнее, лишь бы ему было хорошо.

Размышляя так, он и не заметил, как ноги сами собой сошли с тропы и понесли через лес к обители деда. Увидев ее сквозь деревья, остановился удивленный:

«А что? Здесь рос, здесь и помру. Место удобное. Авось когда-нибудь прощение вымолю. Коль не простят – так хоть рядом с дедовской обителью в землю лягу. Подремонтирую и заживу, как в детстве».



* * *

К хижине подходил медленно. Каждый шаг открывал знакомые с детских лет картины. Взбудораженная память услужливо воскрешала события из прошлой, счастливой жизни. Какое милое было время!

Лужайка перед входом заросла деревцами. Чуть обветшавшая без хозяйского присмотра, с прохудившейся крышей, зимушка даже сейчас, спустя многие годы, как ему казалось, хранила тепло обаяния и святости деда Никодима.

Корней с трепетом вошел, огляделся. Все стояло на своих местах, как прежде, только книг не было. К нему пришло ощущение тепла и защиты, совсем как когда-то в детстве.

– Поразительно – деда давно уж нет, а огонь его сердца все продолжает согревать эти стены.

Обустроившись, Корней понял, что вынужденное затворничество – это как раз то, что ему сейчас необходимо. Оно было ступенью на пути возвращения к себе.

«Кто спешит – тот не зрит», – вспомнил он любимое выражение отца Иллариона и подумал: «Жизнь всегда прекрасна, несмотря на ее трагичность. Важно жить в ладу с собой. Эх, кабы повернуть время вспять…»

Рядом с его избушкой жил ворон. Неожиданно для Корнея они подружились. Поначалу новосел каждый день просто вслушивался в скрипучие крики птицы. Через какое-то время стал в кажущемся однообразии различать по тембровым оттенкам заложенный в них смысл. Потом попытался подражать карканью. И ворон, судя по всему, понимал его. Настал день, когда зоркий Карлуша, обозревавший окрестности с макушки кедра, завидев отшельника, слетел с дерева и радостно поприветствовал его.

Бродя по лесу, Корней часто призывно высвистывал Рыжика – все надеялся увидеть его, но похоже, что встреча возле лагеря злополучной экспедиции была для них последней. И немудрено – Рыжику уже тогда перевалило за тридцать лет – весьма почтенный возраст для беркута.



* * *

Лето хирело. От солнца теперь было больше света, чем тепла. Ветер каждый день срывал и кружил в холодеющем воздухе несчетные разноцветные листья. По утрам они громко хрустели под ногами. Легкий морозец залатал ледком лужи. Неожиданно рано выпавший снег поставил жирную белую точку на цветистом празднике жизни. Только тут спохватились лиственницы: в несколько дней отгорев оранжевыми факелами, обнажились и встали в строй уже неузнаваемо черными.

Когда метели, налетавшие одна за другой, злобно царапали мерзлыми когтями по стенам избушки, либо окрестности вдруг заливало волной чудовищного холода, и начинали раскатисто стрелять лопающиеся в тисках стужи стволы деревьев, а углы сруба изнутри покрывались густым инеем, на душе Корнея становилось особенно тоскливо: он один-одинешенек, а в скиту много народу, у них общие заботы, моленья, а главное, всегда есть с кем поговорить и отвести душу…

В дни, когда вихрастый ветер, забираясь в трубу, выдувал из печи клубы серого пепла, Корней никуда не ходил – не дай Бог вылетит из очага искра и запалит хибару. Единственный, кто поддерживал его зимой, так это весело потрескивающий в печи огонь. Он, особенно если на плите тонко посипывал чайник, приглушал чувство одиночества, и у Корнея возникало ощущение, что их в избушке двое.

И в морозы хижину Корней покидал редко, а если и выбирался, то на небольшие расстояния – сильно мерз. Меховые чулки и рукавицы из заячьих шкурок он смастерил, а вот с верхней одеждой была проблема – оленей добыть пока не удавалось. Донашивал старье.

Однажды ему послышалось, что кто-то скребется на пороге. Приоткрыл дверь. В избушку ввалилось морозное облако и вместе с ним юркнуло под нары что-то длинное, гибкое. Заглянув под настил, разглядел за оставшейся еще от деда Никодима пудовой веригой выдру.

Поздней осенью эту искусную рыбачку он частенько видел на ключе: ее округлая голова то и дело мелькала в полыньях. А потом она вдруг надолго исчезла. Интересно, что заставило ее прийти в гости? Причина, должно быть, серьезная, коли преодолела природную осторожность.

Корней принес с лабаза и положил под нары мороженого харюзенка, а сам, чтобы не беспокоить зверя, сел пить чай. Под лежанкой вскоре захрустело, и через некоторое время показалась сначала седоусая голова гостьи, а следом и сама.

Выдра не мигая уставилась на человека. Корней осторожно попытался погладить ее и сразу понял, в чем дело: из спины торчала огромная заноза. Потрогал – сидит глубоко и крепко. Одной рукой он прижал зверя к нарам, а второй стал вытягивать занозу. Выдра напряглась от боли, но не шевельнулась.

– Умница, умница, потерпи еще чуть-чуть...

Заноза – целая щепка – наконец-то сдвинулась и вышла.

– Вот и все. Теперь полежи в тепле, погрейся.

Через пару часов речная красавица подошла к двери и встала, толкая ее передними лапами.

– Ну, ступай! Ежели что, вдругорядь заходи.

После этой «операции» следы выдры долго не попадались (либо промышляла в другом ключе, либо отлеживалась в норе), и Корней несказанно обрадовался, когда, наконец, увидел отважную соседку в промоине прямо напротив хижины. Там была глубокая яма, полная зимующих хариусов и ленков, которых она промышляла.

Сделав изящный разворот, выдра блеснула изогнутой дугой мускулистого туловища, покрытого искрящейся, коричневого цвета шубкой, и беззвучно скрылась в черной от холода воде. А секунд через двадцать вынырнула со сверкающим хариусом в зубах. Оставляя глубокие следы, она подбежала к Корнею и положила к его ногам трепещущую радугу. Отшельник ласково погладил «рыбачку» по спине. Выдра как будто улыбнулась и запрыгала обратно в свою родную стихию. В углублении под корягой у нее была столовая. Вскоре ловкая добытчица уже сама трапезничала там.

Теперь они встречались регулярно. Выдра оказалась необыкновенно ласковым и привязчивым существом. Поначалу она скреблась в дверь хижины только в дни, когда мороз крепчал так, что при дыхании казалось, глотаешь куски льда и внутри все застывает. А почувствовав преимущества жизни в человечьей «норе», осталась у него жить, выбегая лишь поохотиться в яме на зимующую там рыбу. Корней соорудил ей под нарами из прядей лишайника теплое гнездо. Но с первыми оттепелями рыбачка опять перебралась на студеный ключ и только посвистывала, когда проплывала или проносилась мерными прыжками-дугами по берегу мимо «доктора». Иногда вдруг подбегала, тыкалась лбом в ноги до тех пор, пока Корней не погладит, не поерошит густую, с блестящей сединкой шубку.



* * *

В скиту довольно быстро стало известно, что в хижине Никодима поселился изгнанный из общины Корней. Дым из трубы не утаишь! Матвей, видевший приятеля издалека, сообщил, что черноголовый стал белоголовым, а в остальном такой же, как и прежде, крепкий на вид мужик. Скитники повозмущались бесстыдству изгоя, но, примирившись, стали обходить то место.

Озорники мальчишки как-то подкрались к хижине и, открыв дверь, забросили в нее пчелиный рой. Разъяренные пчелы накинулись на дремавшего на лежанке Корнея. Он заметался в поисках укрытия, но быстро сообразил – выбежал на берег и прямо в одежде сиганул в воду, однако с десяток пчел все же успели впрыснуть яд в голову и шею. Потеряв врага из виду, рой утишился и, собравшись вокруг молодой матки, повис живой гроздью, тягуче гудя, на ветке дерева прямо на берегу.

Корней усыпил их дымом и аккуратно стряхнул в берестяной короб. Прикрыв его куском материи, ночь продержал в холодке. А с утра отнес к дуплистому кедру и вытряхнул рой в сухое убежище. Так благодаря недружественной выходке скитской ребятни было положено начало Корнеевой пасеке.



* * *

Время, сплетаясь из дней в месяцы, летело неудержимо. Корней не заметил, как миновало второе лето и подкралась осень. Над Впадиной пролетали тысячи уток и гусей. Временами небо буквально серело от проплывавших стай, а воздух наполнял волнующий шум от свиста крыльев и крика птиц. Иногда пролетали почти с человеческим плачем стаи лебедей. Но чаще они летели втроем или вчетвером – каждое семейство отдельно.

В последние дни стало подмораживать. И хотя оголенный лес беспрепятственно пропускал лучи присевшего к горизонту солнца, они уже с трудом согревали мириады жизней, затаившихся в вызревших за лето семенах и плодах. В озябшей тайге запахло зимой. Того и гляди ляжет снег. В эту самую пору Корней отважился на встречу с Дарьей. Долго ловил он момент, чтобы застать ее одну. Наконец повезло. Она собирала клюкву на болоте, тихонько напевая чистым и приятным, не тронутым временем голосом что-то из обиходного. Вокруг никого. Корней осторожно приблизился.

«Раздобрела», – подумал он и перехваченным от волнения голосом произнес:

– Здравствуй, Даша!

Жена обернулась и от неожиданности побледнела. Но быстро взяла себя в руки и строго предупредила:

– Не подходи – людей крикну.

Корней жадно, по-собачьи заглядывая ей в глаза, хрипло выдавил:

– Даша, выслушай, Христа ради… Видит Бог, сполна искупил я свою вину пред тобой, – и упал на колени.

– Уходи, не о чем нам говорить! – ответила она и выбежала на тропу.

Корней догнал, перегородил дорогу:

– Постой, неужто все хорошее, что было промеж нас, забыто? Мы же так счастливо жили.

– Верно, было время – жили счастливо. Видит Бог, любила тебя. Ты был для меня всем. Я верила в тебя. Верила и ждала, даже когда узнала, что ты уплыл на пароходе. Думала, что есть причина, о которой мы еще не ведаем. Кабы ты, когда сызнова во Впадину с нехристями заявился, пришел, покаялся, я, быть может, смогла бы простить, принять тебя. Но когда Изосим увидел, как эта блудница ласкает тебя, а ты, довольный, лобызаешься – все в душе перевернулось. Ты сам любовь растоптал. Горше обиды не получала. Не понимала, за что такое предательство? Перебрала всю нашу жизнь – все вроде ладно, полюбовно. Выходит, ты все время обманывал, не любил. Как увидел крашеную куклу, так и ослеп, – она обреченно махнула рукой. – Да что теперь говорить! За столько лет давно отболело. – Дарья вытерла навернувшуюся слезу и уже тверже спросила: – Неужто она красивше и лучше? Так я тоже вроде не крива! И деток тебе не она, а я народила!

– Дарьюшка, это так и не так. Я все объясню. Поверь, мне нет жизни без тебя. Прости, Христа ради.

– Не надо Корней, не пытайся ужалобить. Все перегорело и остыло. Не осталось на сердце ничего… Слишком поздно пришел раздувать угли. Ты мне теперь чужой.

– Даренка, я только тебя люблю. Поверь, диавол попутал, присушила городская ведьмица. Все эти годы, замаливая свой грех, о тебе только мечтал и думал.

– Пустое все это. Раньше надо было думать… Не стереги больше, не то отцу скажу.

Корней обхватил ее за ноги.

– Прояви милость, прости! Прости! – хрипел он, исступленно целуя ичиги.

Дарья оттолкнула мужа и, спотыкаясь, побежала в скит.



Григорий имел привычку после утренней молитвы прогуливаться в кедровом бору по одному и тому же маршруту. Зная об этом, Корней подстерег наставника и вышел ему навстречу.

– Не гоните, отец Григорий. Сказать дозвольте.

– Говори, – сухо ответил тот.

– Тяжко мне без Дарьюшки и вас всех. Наваждение тогда меня помутило. Попал во власть нечисти. Не в разум, как то случилось… Все двенадцать лет, что сидел в лагере, ежечасно думал о вас, молил Господа о милости. И сейчас готов к любой каре, лишь бы приняли обратно. Но не знаю, что еще надобно сделать для искупления вины? Подскажите, ради Бога, явите божеску милость, – выпалил скороговоркой Корней, пристально вглядываясь в лицо наставника и стараясь угадать его мысли. В надежде быть понятым Корней начал торопливо и сбиваясь рассказывать о лагерной жизни.

Наставник, сурово сдвинув брови, задумался:

«Наказан отступник сполна за свои прегрешения. Надобно и в самом деле помочь встать на путь истинный».

– Тебе перво-наперво необходимо очистить душу и плоть до невинности новорожденного семидневной молитвой на коленях. Освободишь душу – тогда поговорим… Мы-то, может, и простим, а за Дарью не ручаюсь.

– Отец Григорий, как же мне ее-то умилостивить?

– Я все сказал. Семидневку с покаянными поклонами отстоишь, очистишься – поговорим. Сам наведаюсь.



Всю седмицу, как велел наставник, простоял Корней на коленях, гласно вымаливая прощение у Бога. Обращаясь к нему, он не просто произносил заученные с малых лет слова покаяния, а от избытка чувств входил в экстаз молитвенной импровизации. Такие идущие от сердца молитвы Господь, как известно, лучше слышит.

На третий день до крови стерлась кожа на коленях. Но Корней не чувствовал боли. Раскаяние и желание обрести, наконец, милость Божью – получить прощение общины – были столь велики, что даже отруби у него пальцы, он и не заметил бы. Его душа до того жаждала прощения, что возвысилась над плотью, как бы отделилась от нее.

Поскольку он все эти дни не ел, черты лица заострились, а глаза приобрели особый блеск, который отличает людей, находящихся на грани между жизнью и смертью.

Григорий в назначенный срок не появился.

Корней сник: «Видно, грех столь велик, что семидневного моления недостаточно. Боже милостивый, всесильный, есть ли такая кара, что очистит мою грешную душу?».

Отшельник решил надеть на себя Никодимову поясную веригу и не прерывать земных поклонов и молитв до полного истомления плоти.

Наставник пришел на девятый день, по первому снегу. Увидев исхудавшего, посиневшего Корнея в вериге, с загноившимися от въевшейся грязи коленями, воскликнул:

– Истязать плоть до такой степени неразумно. Теперь вижу: и вправду созрел, всей душой страждешь прощения. Потолкую с братией.



* * *

Дарья всегда была охоча до чтения книг. Перечитав те, что были у них в дому, она стала брать книги у наставника. Читала не торопясь, вдумчиво, если что не понимала, возвращалась по нескольку раз. В тот день она забежала, чтобы вернуть прочитанное.

– Отец Григорий, что еще присоветуете?

– Рекомендую «Житие и чудеса святого великомученика и целителя Пантелеймона», зело благая книга, – предложил наставник и, заметив, что Дарья торопится, не стал ее задерживать, а лишь попросил:

– Справишь дела, будь ласка, загляни еще разок.

Когда она пришла, Григорий сразу обозначил тему разговора:

– Я вот тут все размышлял… Что есть любовь? Думается мне, соединение мужской и женской плотей – не есть главное. Ты согласна?

Дарья молча кивнула.

– Мне представляется, – продолжал он, украдкой поглядывая и пытаясь уловить ее реакцию, – что любовь – это когда две души, две выбранные на небесах половинки сливаются в единое целое. Когда такое случается, небеса радуются и ангела-охранителя приставляют, потому как демоны не дремлют и людей постоянно в искушение вводят. А уж праведников особливо старательно и упорно. Для их совращения к самым изощренным способам прибегают. Кто-то, случается, и оступается. Вот где надобна женская мудрость…

– Отец Григорий, что огороды городить, чую, виделись вы с Корнеем. Плакался, поди? Заступиться решили? Похоже, разжалобил он вас… Как человек я могла бы простить, но как женщина, как жена… Постарайтесь понять меня – за столько лет все выгорело. Да и как можно простить такое…

– Разумею… Но смотри, что получается. Человек, не имея надежды на прощение, еще сильней колебаться начнет, а диавол тут как тут, не выпустит такого. Потому, наверное, Бог и милосерден и прощает покаявшихся и искупивших грех. И нам пример с него брать не зазорно, – увещевал Дарью наставник.

– Что ж тогда будет с нашей общиной, коли ввести такое правило: сотворивши смертный грех, покайся, и тебя простят? Потому и живем ладно, без перекоров, оттого что строго у нас. Диавол, может, и силен, но чем питается его сила – нашими пороками. Не станет в людях пороку – не станет пищи диаволу. Пороки надо искоренять, а не потворствовать им.

Григорий, хотя и сам так думал, был ошарашен откровенным упреком Дарьи, однако виду не подал, а возразил спокойно:

– Но и добрых дел твой муж великое множество для общины сотворил.

– Разве не вы наставляли: «В малом слабину дашь – до большого греха дойдешь»?

– Дарья, мне отрадна такая крепость, но и Христос учит прощать. «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». Корней давно раскаялся, и, поверь мне, искренне раскаялся. Грех его велик, но он наказан так, что не приведи Господи такое кому изведать. Нам надобно протянуть ему руку. А любовь? Это мудреная штука… Мне думается, что и тут допускается прощать во имя ея же.

Женщина задумалась, теребя кончик платка и глядя под ноги. Наконец подняла глаза:

– Но ведь сам Христос учит, что простить – это забыть прегрешения, но не значит быть с тем человеком в прежних отношениях. Вот как бы вы сами поступили?

Наставник, машинально расправляя надвое широкую желтоватую бороду, задумался и лишь через минуту молвил:

– Знаешь, все же мягкое сильнее твердого, вода сильнее гор, любовь сильнее ненависти. Оступиться каждый может. Прости Корнея всем сердцем, и он на всю жизнь твой весь, без остатка.

– То не оступка была! Он бесстыдно миловался даже здесь, подле скита, – сраму-то сколько! Люди что скажут? – чуть не плача, дрогнувшим голосом ответила Дарья.

– Прошу тебя, не торопись с решением, хорошенько обдумай. Молва ведь все равно что волна – идет шумно, а утишится – и нет ничего. В душе и сердце православного христианина не должно быть места злопамятству. Сей вредный порок разъедает душу, отвращает от нас милость Божию. Вспомни, что в проповеди Исаака говорится: «Люби грешника, но ненавидь дела его».

– Благодарю, батюшка, за мудрые советы... Трудно мне… Он опозорил перед всей общиной в открытую, а прощать втихаря? Пусть придет прежде и перед всеми повинится. Коли община простит, в дом впущу. Но сие не означает, что я согласна жить с ним как с мужем, – отрезала Дарья и вышла.



Корней, завидев шагающего к его хижине хмурого наставника, похолодел: что, ежели отказ?

– Доброго вам здоровья, отец Григорий! Благодарствую, что не отвергаете грешника, пришли.

– Господь в назначенное время наказует, в положенное милует. Будь завтра после вечери в скиту. Дарья сказала: как собор порешит, так и будет. Она подчинится, коли простят, примет в семью, но не мужем, а жильцом, – сказал Григорий, не глядя на Корнея.



Вечером ритмичный звук била – широкой деревянной доски, похожей на лопасть весла, по которой по команде наставника стучал деревянной киянкой кто-нибудь из молодых, собрал братию на собор.

Начался он бурно. Более всех противился отец Корнея.

– Зачем впустили отступника? Гнать кобелину блудную прочь! – возмущенно гудел он.

– Погоди, Елисей, дело давнее, давай все же выслушаем, – увещевали остальные.

Часть братии, особливо ровесники Корнея, высказались за то, чтобы выслушать и принять согрешившего на полгода в общину, а там понятно будет, каков он стал. И отца пытались к этому склонить. Но Елисей ни в какую.

– Каменьями отступнику ребра пересчитать и гнать взашей, – требовал он.

Тут подал голос старец Тихон:

– Пущай встанут те, кто сделал для общины боле Корнея. Нету! Да, помутила обманная краса его разум. Потерял мужик связь с ангелом-хранителем, не устоял перед искусом. Скверно то! Очень скверно! Но прошло с той поры, дай Бог памяти, кажись, четырнадцать лет. Нахлебался, поди, он за енто время вдосталь! Пошто дале топить? Как нам можно верно рассудить, коли сами не испытали такого?

Собор притих.

– Пожалуй, старец Тихон прав. Ваше молчание считаю тому подтверждением, – подытожил наставник. – Давайте позовем и послушаем, что сам отступник скажет. Дарья предупредила, что впустит в дом Корнея, только ежели он прилюдно повинится на соборе и при всех испросит прощения у нее и брошенных им детей.



Войдя, Корней положил земной поклон иконам и три поясных братии. Все выжидающе примолкли.

– Поведай как на духу про свое грехопадение, – велел Григорий.

Корней подробно, без утайки рассказал про постыдную слабость, про золото, про Чванова, про лагерь, заключив покаянную исповедь словами:

– Вина моя многопогрешительна, но без общины и семьи нет мне дальше жизни. Покорно молю всех, особливо Дарью и чад своих, о прощении. Каюсь, слаб духом оказался… Смилуйтесь, не отвергайте моей мольбы!

– Ты, Корней, бросил не токо свою жену, Богом данную, но и детей малых без мужского пригляду оставил. Заботы по дому на старого отца переложил. Ладно дед такой крепкий, с бабкой Ольгой внуков вынянчили, воспитали на загляденье. Помогли Дарье все сдюжить. Когда ты ушел, она ж на сносях была. Срамно, не по-мужски ты поступил, – с горечью попенял бывшему другу Матвей.

– Истинный крест, о том не ведал. Диавол искусил, не устоял… помилуйте, Христа ради, великого грешника, – покаянно бормотал, опустившись на колени, Корней.

И тут, словно очнувшись от своих дум, опять заговорил дребезжащим голоском Тихон:

– Братья, так получается, что содеянное Корнеем для семьи зло обернулось для общины добром: отвел от нас скобленых. Табашники, прознав про злато и благостность Впадины, поселились бы тута. Что стало бы с нами?

И вновь над собором повисла тишина. Все задумались – а ведь и вправду могла случиться непоправимая беда.

– Так что, братья, порешим? Прощаем?

– Спору нет, грешен, но и кару понес сполна. А проступком, выходит, и обществу помог.

– Да уж, неисповедимы дела Господни!

Выслушав всех, Григорий разомкнул кустистые брови и торжественно объявил приговор:

– Корнея Елисеевича на сей раз прощаем, возвращаем в общину. На том свете с него за все спросится, не нам главный суд вершить.

Лицо Корнея озарила лучистая улыбка, пронизанная счастьем:

– До конца живота моего не позабуду милость вашу! Радением докажу преданность общине, – поклонился он в пояс.

Народ стал расходиться. У всех как-то полегчало на душе. Что ни говори, свой же мужик, столько лет бок о бок жили, сколько всего выдюжили.

Дарья стояла возле дверей молельни в ожидании решения. Когда вышедший первым Григорий сообщил ей, что Корней прилюдно покаялся и миром прощен, на лице женщины не дрогнул ни один мускул, только глаза выдали будто придавленную радость.

– Я исполню волю собора, – тихо, но твердо молвила она и пошла домой.

Следом неуверенно шагал по снегу Корней. У дверей он вдруг совсем оробел и встал, не смея переступить порог. Из дома волнующе пахнуло знакомыми с детства запахами.

– Чего уж, заходи, – произнесла Дарья.

Войдя в кухонный угол, он присел на край лавки и с облегчением вдохнул присущий только этому дому тонкий, терпкий аромат дыма и кисловатых шкур. Не таясь, смахнул непроизвольно набежавшую слезу. Вспомнив, наконец, о подарке, достал из котомки тускло поблескивающую металлом чудо-машинку – мясорубку.

– Дарья, это тебе. Сама мясо мельчит на пельмени.

– Ну спасибочки, выходит, что вроде как позаботился.

Зашла со двора смуглолицая мать. Постарела, одрябла, сгорбилась, натруженные руки в узловатой сетке синих вен – как ни крути, а бабья доля потяжельше мужской.

Жаром осыпало Корнеевы виски. Он рухнул ей в ноги:

– Прости, матушка, за позор. Боле не запятнаю вас.

Ольга перекрестила сына:

– И ты прости меня, что не отвела порчу сатанинскую… Рубаху и штаны сыми, извонялись с поту. Постираю.

Тут, услышав голос бабани, из боковой комнатки, которую прежде они с Дарьей занимали, вышла младшая дочь Елена, родившаяся, как он только что узнал, после его бегства. Девочка выделялась природной красотой и необычайной одухотворенностью лица. Она во всем повторяла мать в молодости, даже улыбкой, игравшей на губах, но более мягко, утонченно.

– До чего пригожа! Точь-в-точь ты в девичестве, – невольно вырвалось у Корнея.

Дарья враз просияла. Елена была ее любимицей и главной помощницей. Сыновья все в мужских делах, Изосим и вовсе уж года три как ушел в монастырь, потому они с дочкою жили как две подружки. И даже спали вместе.

Елена действительно была удивительным созданием. От нее исходил теплый свет. Добрая, проворная, веселая – что бы ни делала, она всегда пела. Ее нежный голосок приятно ласкал слух. Если она чего просила, ни в чем ни от кого не ведала отказа: ее отчего-то все слушались, просьбы исполняли незамедлительно.

– Дарьюшка, ты не ведаешь, как мне хорошо! Лишь узнал, что прощен, воспарил в небеса и такую радость и благость там вкусил – выразить невозможно. Только много страдавший может такое почувствовать.

Дарья, недослушав, резко повернулась и вышла.



ПО СЛЕДАМ ПРОТОПОПА

Капитон, самый младший из детей Демьяна, рос как все. Помогал старшим, прилежно исполнял домашние обязанности. Вместе с тем он с малых лет выделялся особым, трепетным отношением ко всему, что касалось духовных дел. Еще в младенчестве удивлял домашних тем, что его самый безутешный плач прекращался с первыми словами любой молитвы. Пока она длилась, дитя лежало не шевелясь, с улыбкой на устах. В семье все знали про это его необыкновенное пристрастие и, как услышат плач, так сразу спешили утешить малыша распевным чтением псалмов.

Подрастая, на богослужениях и проповедях конопатый, худенький, точно былинка, мальчонка не сводил глаз с наставника, которого боготворил. А как одолел азбуку, сразу пристрастился книги читать. Григорий, видя такое прилежание и рвение, стал дополнительно сам заниматься с ним.

За зиму с быстротой, удивившей всех, прошли и часослов, и псалтырь. Наставник стал давать ему домой из соборной библиотеки читать жития святых и рассказы о подвигах великих пустынножителей. Что интересно, их, а тем паче Евангелие или послания апостолов, мальчик читал всегда стоя. Вечером они обсуждали с отцом прочитанное. В этих беседах Капитон, как правило, не произносил ни одного пустого слова. Старательный, добрый малец помогал всем и каждому, а когда, случалось, его обижали, он молился Богу за обидчиков.

Более всего кроткое сердце отрока взволновала история несгибаемого протопопа Аввакума, авторитетнейшего учителя старообрядцев. Придя как-то к наставнику, Капитон с замиранием спросил:

– Деда Григорий, как вы разумеете, стерпимы ли простому человеку те муки, что выдержал благочестивый Аввакум в огне за веру?

– Во-первых, ударение в его имени не на третьем, а на втором слоге. По сути же вопроса полагаю, что муки человек в пламени терпит ужасные, но то плата за обретаемую великую милость Божью. Стерпишь, и душа, огнем повенчанная, из тела воспарит прямо в полк Его святителей и водворится в царствии небесном для вечного блаженства.

Но сам Аввакум самосжигателей осуждал за нелепоту самоистребления и молил Бога удерживать паству от безумия подобного поступка. Самосожжение одобрялось им не как средство душевного спасения, но как единственный способ избежать смерти от рук антихристов. И сам к сему вынужден был прибегнуть, ибо патриарх Иоаким убедил царя казнить неуступчивых противников новин во главе с протопопом. Первого апреля 1681 года царем было повелено: «За великия на царский дом хулы сжечь их». Дабы лишить подобного торжества еретиков-богоотступников Аввакум и пошел на самосожжение*.

* Тем не менее к самосожжению староверы в XVIII веке прибегали нередко. Так, в 1743 году семьдесят последователей радикального филипповского согласия, окруженные военным отрядом, сожгли себя в срубе, не отдавшись в руки слуг антихриста.

– Это ж так страшно!

– Страшиться надобно огня вечного, а не земного, временного. Особо похвальным считалось, стоя среди пламени, псалом петь во славу Христа. Тогда душу, очищенную в горниле огненном, ангелы тут же к Создателю вознесут. Но ноне и такое самосожжение не приветствуется – паства и без того сократилась. В царствие небесное через праведную жизнь надобно стремиться, с терпением неся свой крест на земле. Сей путь тяжельше и похвальней.

Стремясь хоть в чем-то походить на неистового протопопа, Капитон истязал себя многочасовыми молитвами во имя Господа, доказуя этим свою любовь к Нему. В конце концов им овладело неодолимо навязчивое желание огненной смерти.

Демьян по отрешенному взгляду, не сходившему с конопатого лица сына, чуял, что с ним творится неладное.

– Сынок, о чем ты все думаешь? Поведай!

– Не тревожьтесь тятя, все в порядке.

– По очам вижу, что-то томит тебя. Не таись, может, что присоветую али пособлю.

– Понапрасну беспокоитесь, тятя, поблазнилось вам.

– Ну и слава Богу. А то мне что-то не по себе стало… Гляди-кась, ветрено сегодня, к перемене, похоже. Сходил бы, Капитоша, березовых веток для бани наломал, лист поспел уж, а то коли дождь зарядит, всю духовитость вымоет.



Навязав плотных веников, Капитон развесил их в предбаннике сушиться. После вечери взял в сенях рулон бересты, заготовленной для нового короба, и опять спустился к бане. Он решил именно сегодня, наконец, исполнить свою давнюю мечту: предстать через подвиг самосожжения и распевания в огне псалмов пред очи Всевышнего. Как ни странно, подтолкнула его к этому шагу мысль о том, что от свежих веников будет много густого дыма и он, быстро задохнувшись в нем, меньше времени будет чувствовать боль от огня.

Разложив свитки бересты, прикрыл их охапками сухих веток и запалил баню с четырех углов. Ветер быстро раздул огонь, и иссушенные до нутра бревна сруба тотчас занялись ярым пламенем. Капитон зашел в баню и, для верности подперев дверь изнутри колом, громко запел псалом, славя Бога-отца.

Баня запылала жарким трескучим факелом. Часть искр метнуло ветром в сторону бора, и одна из них, угодив то ли в пучок суховатой, смолистой хвои, то ли в спутанную бороду лишайника, подожгла дерево. Быстро объяв его, жадное пламя заплясало, запорхало с кроны на крону новыми факелами-свечами.

Кедры, так любовно сохраненные скитниками при строительстве, в данном случае сыграли роковую роль. Мгновенно вспыхивая, они поспособствовали тому, что скит объяло пламенем за несколько минут. Очумевшие от неожиданности люди выскакивали из домов кто с иконой, кто с чадом на руках.

Огонь тем временем с ликующим ревом перекинулся на окрестную тайгу и, подгоняемый ветром, метнулся с устрашающим гулом на безлесую террасу, поросшую тучной травой. Здесь, слабея, опал, но в скиту бушевал еще долго. Языки неистового пламени от горящих изб до полуночи зловеще подсвечивали обугленный лес.

На огонь, как известно, можно смотреть бесконечно. Он действует на человека завораживающе. Люди, толпясь в безопасном удалении и отходя от нестерпимой жары все дальше и дальше, не могли отвести взоров от созерцания горестной, но вместе с тем притягательной картины бесноватой пляски языкастого пламени, безжалостно поедавшего скит. Опадая, оно трусливо пряталось от онемевших людей в грудах углей, которые к утру рассыпались в серый прах – все, что осталось от обжитых, любовно ухоженных «гнездовий» – трех десятков домов с надворными постройками.

Спасли только иконы, устав, некоторые книги старого письма, еще с Ветлужского монастыря привезенные, и рукописи. Григорий стоял, крепко охватив Пластину, и плакал от бессилия перед огненной стихией.

Мефодий успокаивал его:

– Не плачь, наставник. Не пропадем – до времени переселимся в наши пещеры. Там места много.

– Добрая ты душа, Мефодий. Надеюсь, с Божьей помощью заново отстроимся.

Самородки, хранившиеся, как с Никодимовой поры повелось, в доме Елисея, расплавились и растеклись по прокаленной земле увесистыми блинами, посыпанными серым пеплом: Корней принес пуд золота незадолго до постигшего скит несчастья из одному ему известного тайника.

– Слава Богу, злата у нас в достатке. А случись подобная беда в забайкальском скиту, так хоть помирай сразу. Ведь сколь теперича всего приобретать надобно! Почитай все, начиная от одежды до топора, – сокрушался и радовался одновременно дед Тихон.

– Хвала Создателю, что все живы! А отстраиваться нам не впервой. До морозов только поспеть бы. В трудах и молениях искупление наше и спасение, – ободрял и настраивал народ на работу наставник.

– Мово младшего чтой-то не видать. Когда выбегал, в избе никого не оставалось, – тревожился Демьян.

– Я видел, он веники вязал. Должно быть, в бане спит тихоня.

– Пойдем глянем, – с надеждой позвала супруга Капитолина.

Вскоре с берега донеслись ее крики: увидев на месте бани пепелище, она завыла во весь голос:

– Чадо мое родненькое, прости, солнышко, не углядела. Принял, родимая кровушка, смерть огненную.

Скитники бросились к речке. На месте Демьяновой бани зияло пепелище.

Бабы разом заголосили, а мужики принялись разгребать еще горячие груды пепла, но ничего, кроме камней от очага, не нашли.

– Не похоже, чтоб сгорел, – кости-то всяко должны остаться.

Тут прибрежные кусты зашевелились, и показалась вся в красновато-водянистых волдырях, с обгоревшим чубом голова. Парнишка смотрел испуганно.

– Капитоша, сынок! Жив! Ну слава Богу! Ох и напужал ты нас, – бросилась осторожно обнимать мальчонку Капитолина, склонившись над ним, словно голубка над своим птенцом.

Демьян, почему то сразу догадавшись, что пожар сотворил почитатель неистового Аввакума, треснул того хорошенько и потянул за руку:

– Иди погляди, сколько бед из-за тебя! Чудо, что никто аминь не отдал, а то какой грех на родительски души и твою был бы. Все ведь в пепел обратилось. Таперича сколь домов заново ставить придется. А до того еще инструмент, провиант, оружие не токо закупить, но и доставить надобно. Слава Богу, до морозов время есть… Ты хоть понимаешь, что натворил? Чего молчишь? Пойдем, расскажешь наставнику о своем поступке. Скрывать не можно. Господь все видит, скроешь – только усугубишь наш грех… Ох, сраму сколько! Как ты мог…Ладно ума хватило выйти. Что, испугался? Что ты все молчишь?

Капитон стоял как истукан, глядя под ноги. Только беспрестанно хлюпал носом. Потом тихо произнес:

– Тятенька, когда я горел, сам Господь явился и оградил от огненной смерти. Сказал, что мне еще жить да жить надобно…

Скитникам и невдомек было, что мальчонку спас Изосим, вернее сказать, его провидческий дар. Почувствовав, что в скиту творится что-то неладное, он обратился к внутреннему взору и увидел полыхающую огнем баню и задыхающегося в дыму мальчика. Изосим сразу узнал место и мысленно приказал брату Паше бежать туда. Тот в это время складывал поленницу дров и вдруг, сам не ведая зачем, пошел к реке. Слава Богу, вовремя поспел – услышал из объятой пламенем Демьяновой бани крики и, опрокинув на себя бочонок с дождевой водой, вытащил из горящего сруба задыхавшегося от дыма соседского мальчонку. Уложив находящегося в полусознательном состоянии Капитона у воды, помчался в скит, на который шла огненная стена.



* * *

Григорий был потрясен признанием любимого ученика. К удивлению Демьяна, он не стал бранить-укорять Капитона, а растерянно забормотал: «Старый остолоп! Сам же подучил… дурья башка». Потом взял себя в руки и сказал, строго глядя на обгоревшего:

– Дети и так чисты, как ангелы, им не от чего и незачем очищаться. Аввакум ратовал за страдание, но, я тебе не раз говорил о том, нет у него никаких указаний, слов, одобряющих самосожжение, ибо это есть самоубийство – непрощаемый грех. Объяснял же, что Аввакумово самосожжение есть мера вынужденная… Да что теперь толковать – скита-то уж нет…Иди…

Когда Демьян с сыном вышли из шалаша, сооруженного для наставника, он долго задумчиво глядел на колеблющийся язычок пламени наскоро изготовленной лампадки, как бы осмысливая случившееся. Ему вдруг пришла необычная мысль: «А может, пожар отвратил от нас большую беду?.. Все вершится по воле Его». И, подводя итог размышлениям, громко и торжественно, хотя никого рядом не было, произнес:

– Он рожден не для мира и не для земных почестей.



ПОСЛЕДНЕЕ СТРАНСТВИЕ КОРНЕЯ



Отстраивали скит два года. Для Корнея они пролетели даже слишком быстро: занятый на лесоповале, дома он ночевал редко, все больше в лесу, в шалаше. Когда возводили срубы, тоже от темна дотемна пластался на стройке. Дарья вроде делала все как положено: и кормила, и обстирывала, и разговаривала с ним, но все это лишь из врожденного чувства долга, без любви.

Корней чувствовал это, но не обижался. Да и как обижаться, коли сам растоптал свое счастье? В то же время постоянно ощущать ее молчаливый укор было тяжко. Младший сын Паша, хоть и работает рядом, но и вовсе не здоровается, только зыркает. Одна Ольга втихаря от мужа по-матерински жалела его и, гладя его непослушные вихры, уговаривала:

– Потерпи, сыночек, потерпи! Свыкнется она, и все будет как раньше. Вон ведь чего ты натерпелся от табашных лиходеев.

Корней, можно сказать, не жил, а маялся. В лагере ему представлялось, что вот вымолит он прощение, и заживут они счастливо и в согласии, – ан нет, не выходит так-то. Да и со скитскими прежних отношений наладить не получалось. Пока отстраивались, вроде все дружно, а теперь опять пустота вокруг. Одна отрада – мать. И успокоит, и пожалеет, и присоветует что, коли надо. Она и подсказала сыну:

– Может, в монастырь дозволения испросишь сходить? Изосима повидаешь. Небось не представляешь, каков он стал! Прощения у него испросишь. Он ведь сильнее других страдал – любил тебя очень. Так и скажи наставнику: мол, перед сыном повиниться хочу.

Корнею и самому давно хотелось посмотреть воочию на чудесные результаты трудов монастырской братии, а главное, действительно глянуть, каков стал Изосим, – пятнадцать лет не видел сына.

Зайдя к наставнику за дозволением, Корней увидел, как тот с женой Анастасией – его теткой, прижавшись к друг дружке, как два голубка, распевают любимую стихиру.

– Доброго здоровья! Благостно смотреть на такое согласие.

– А чего грустить? Отстроились. Провиант на зиму запасен, в скиту достаток, покой. Нет среди нас соперничества и зависти, нет первых и отсталых. Отсюда благость! А ты чего не весел? Сказывай, что у тебя, – приказал наставник.

– Дозвольте, отец Григорий, в монастырь сходить. Тяжко мне здесь. Вроде и простила меня Дарьюшка, да любовь, похоже, не вернуть. И перед сыном старшим повиниться хочу. Обидел его крепко своим уходом… А может, и постриг приму.

Наставник поднялся с лавки во весь свой огромный, самую разве малость осаженный годами, рост:

– Отговаривать не стану. Чистый путь тебе, Никола в дорогу. Поклонись от нашей общины братьям, скажи, в гости заждались, всегда рады их видеть. А как там поступить, сам решай – перечить не стану. Знаю – более не оступишься.



* * *

Желая укоротить дорогу, Корней пошел не по тропе, а напрямки, через Синий хребет, как прежде, в молодости, хаживал. На спуске наметанным глазом уловил чуть приметную звериную тропку. Свернул на нее и вскоре оказался в глубокой теснине. Здесь было мрачно и сыро. Где-то внизу, в полумраке, журчала вода. На узкой террасе тропу перегородил конус свежей осыпи. Пересекая сыпучий скат осторожными, скользящими шажками, оживил его: камни пришли в движение, и путник поехал вместе с ними к краю пропасти. Ухватиться было не за что. Будь осыпь поуже, Корней успел бы, быстро перебирая ногами, пересечь ее, но здесь не успевал: через несколько секунд (ему показалось, будто прошла вечность) он уже летел вместе с камнями в пропасть. Скитник впервые в жизни от отчаяния закричал. Тело втиснулось куда-то. Мимо пролетали одиночные камешки. Задрав голову, Корней увидел сквозь рыжеватую пыль голубую полоску небесного свода. Осмотревшись, он сообразил, что застрял в скальном сужении. Шершавые стены сходились в этом месте почти вплотную, и он засел между ними, как гвоздь. Корней с замиранием сердца наклонил голову, пытаясь понять, далеко ли дно расщелины, и, не увидев под собой пугающей бездны, вздохнул с облегчением – его ступни висели в сажени от земли.

Волки, бежавшие вдоль ручья, сразу учуяли человека. Они забрались на груду камней и стали примериваться к его соблазнительно близко свисавшим ногам, но не тронули – сытые были.

В надежде как-то выбраться Корней принялся шевелиться и раскачивать ногами, но это только усугубило его и так незавидное положение – заклинило так плотно, что стало трудно дышать.

Через день оголодавшая семейка серых вернулась. Волчица, подпрыгнув, первой вцепилась в один из ичигов. Повиснув трехпудовым маятником, она стянула в конце концов сыромятную обувку с ноги человека. Корней, понимая, что сейчас волку ничто не мешает оттяпать его ступню, попытался подтянуть ноги к себе. Но они так онемели, что удалось согнуть в колене только левую, а правой он даже пошевелить не смог.

Тем временем взрослые волки, клацая клыками и поочередно прыгая, оторвали пальцы. Он слышал хруст костей, но онемевшая нога была совершенно бесчувственна.

«Вот и настал час расплаты. Мудреную кару Господь мне устроил», – подумал скитник и, готовясь к неизбежной смерти, сосредоточился на молитве.

Малость добычи и капавшая кровь только распалили серых, но оторвать кусок покрупней, как ни старались, не смогли. Тогда звери пошли на хитрость. Двое легли на горку, а третий, встав на них, принялся прыгать – тоже безрезультатно. Толчок не получался: податливость опоры сводила на нет выигрыш по высоте. Раскрыв пасти, хищники какое-то время, толкаясь, ловили алые капли. Но кровь капала все реже – раны запеклись. В конце концов волки ушли...

Погрузившись в неглубокую дрему, он увидел высоко в небе Бога-отца, сидящего на троне в сиянии одежд необыкновенных голубых тонов. От Него исходил теплый, как от солнца, свет. Затем трон приблизился к земле. Откуда-то появились люди и направились цепочкой по зеленой траве к седовласому Старцу. Вдруг одежда на них стала тлеть. И Бог произнес: «Все тленное спадет, и только ваши добрые дела станут одеждой». Одежда у всех получилась разная. У кого плотная, у кого почти прозрачная, а у иных и вовсе одежды не стало. Те люди, что в одеждах остались, переступили с земли на небо и предстали перед Творцом, а кто без нее – не смогли от сраму к Нему приблизиться. Среди ступивших на небосвод Корней разглядел и себя. Он был в полупрозрачной одежде, но архангелы последних врат завернули его обратно. «Ты еще не все земные испытания прошел», – сказали они…



* * *

Ангел смерти уже вился над обескровленным, иссохшим пленником ущелья. Нестерпимо хотелось пить. Вода журчала совсем близко, но была недоступна. Из последних сил разомкнув веки, человек увидел в щели над собой солнце, застывшее среди белопенных пышных облаков.

Корней выдохнул застоявшийся в груди воздух. Но что это? Он чуть-чуть сполз вниз! Выжав остатки воздуха, просел еще ниже. Мысленно представляя себя плоским, как лист, вдыхая и выдыхая воздух, скитник в конце концов свалился на кучу камней. От пронзившей его боли потерял на некоторое время сознание.



Беспалая ступня распухла и, так как к ней вернулась чувствительность, болезненно пульсировала. Страдалец порой вскрикивал от боли. Скатившись с камней, он пополз к ключу. Прильнув к живительной влаге, пил долго и жадно. Никогда в жизни вода не казалась ему такой вкусной и желанной, как в эти минуты. Напившись, отдышался, но вскоре опять с жадностью и благодарностью прильнул к воде.

Силы понемногу возвращались. Корней обмыл ступню, обернул листьями мать-и-мачехи, натянул на нее оторванный рукав рубахи. Лохматя пятерней волосы на голове и бороде, стряхнул с них мусор, умылся сам. Разглядывая свое отражение в воде, он не узнавал себя. Особенно удивило то, что голова стала совершенно белой и седые нити густо разметались в бороде. Потом, став на четвереньки, двинулся, скрежеща от боли зубами, вниз.

Добравшись до первых деревьев, он встал, долго стоял, качаясь, потом вырубил из стволов молодых березок подпорки и, опираясь на них, поковылял по тропе, переплетенной, как натруженная рука венами, толстыми корнями. Запас человеческого мужества неисчерпаем. Непонятно как, но скитник упорно шел по направлению к монастырю. Спотыкался, падал, терял сознание, опять вставал и опять шел.

На него было страшно смотреть: вместо глаз – черные провалы, горящий лихорадочным блеском взгляд, заострившиеся нос и скулы.

От голода и поднимавшейся по воспаленной ноге боли у Корнея начались галлюцинации. То ему виделся впереди костер, то бегущие на помощь люди. Он шел им навстречу, но видение исчезало, и приходило понимание того, что все это плод его воспаленного сознания. Корней последним усилием воли пытался сохранять контроль над собой и отгонять навязчивые видения и слуховые галлюцинации, но не мог.



Изосим не только знал, но даже видел внутренним взором, что жизнь родителя на волоске, но незаживающая обида за мать, младших братьев, сестру и деда с бабкой подавляла желание помочь. Разум затмевала картина, горше которой не было в его жизни: ведьмица обнимает и гладит прильнувшего к ней отца. Несколько дней боролся он с собой, но в конце концов сыновья любовь и память о прежних счастливых годах пересилили неприязнь. Он оставил монастырь на старшего инока Макария и отправился к отцу на выручку.

…Корнею в очередной раз почудилось, что кто-то идет ему навстречу. Послышалось праздничное песнопение, и навстречу ему вышел… Изосим. Корней попытался отряхнуть с себя налипшую при падениях грязь, лесной мусор – нельзя же предстать перед старшим сыном в неопрятном виде, и в это время все исчезло…

Изосим едва успел подхватить обмякшее костлявое тело.



* * *

После чашки мясного бульона Корней почувствовал, как по телу разливается жизненная сила.

– Спаси Бог! Уже не помню, когда ел, – улыбнулся он виновато.

Корней вглядывался в лицо сына и не узнавал его. Он лишь отдаленно походил на того, прежнего. Усы. Аккуратно подстриженная соболья бородка. Черная шапочка скрывала волосы и высокий лоб, отчего на лице особо выделялись глаза – умные и такие проникновенные, что казалось: смотрят и все-то про тебя знают, но не осуждают, а сочувствуют, жалеют.

Скитник попытался сесть, но от острой боли, прострелившей правую ногу от ступни до паха, вскрикнул. Заскрипев протяжно зубами, он лег обратно на спину.

– Лежите, лежите. Пока не следует вставать, – предупредил штабс-капитан, склонившийся над поврежденной ногой.

Ступня начала чернеть. Омертвевшие ткани разлагались, из косточек тек гной. Синюшность подступала к колену.

Штабс-капитан помрачнел. Пригладив встопорщившиеся усы, после недолгого молчания произнес, обращаясь к настоятелю:

– Отец Андриан, посмотрите! Если ногу не отнять, начнется заражение всего организма, тогда мы уже ничего не сможем сделать, неминуема гибель.

Изосим взглянул на ногу с тревогой, а Корнея в это мгновение залила теплая волна счастья и гордости за сына, которого зрелый человек, прошедший огни, и воды, и медные трубы, уважительно величал «отцом».

– Придется резать! Николай Игнатьевич, вы возьметесь? У вас ведь, как помнится, есть фронтовой опыт в таких делах.

– Выбора у нас нет. Давайте немедля готовить необходимое для ампутации. Поручик, – кликнул он, – будь добр, неси спирт и пару простыней. А вы, господин есаул, из сухожилий сохатого ниток надергайте. Постарайтесь потоньше – ими зашивать будем, да поскорее, время не терпит, – отдавал распоряжения сразу посуровевший штабс-капитан. – Я пойду подготовлю инструменты: нож и пилу наточу, иглы.

Операцию Корней перенес без единого стона. Под конец даже заснул – полкружки влитого в него спирта заметно притупили чувствительность к боли, а значительная потеря крови лишила последних сил.

Дня три состояние прооперированного оставалось критическим: метался в жару, бредил, все звал Дарью.

Рядом с ним почти неотлучно находился сын. Обмывал, мазал самолично изготовленной заживляющей раны мазью культю. Поил бульоном из дичи. Монахи приносили свежей брусники. Размяв, он заправлял ее медвежьим жиром и давал отцу – от такой толкушки больной стал оживать. Настал день, когда исхудавший до такой степени, что почти светился, Корней попросил мяса. В глазах вновь загорелся неукротимый интерес к жизни.

– Прости меня, сынок, – он запнулся, кашлянул. – Простите, Христа ради, отец Андриан, отпустите все грехи до скончания века. Повинен я пред вами, – и, не сдержавшись, заплакал.

Изосим обнял белоголового отца, прижался к его мокрой от слез щеке.

– Не мне судить тебя отец. Господь всем судья. Хоть и обидел ты нас, но многому и научил. Откроюсь, люблю я тебя…



В теперешней ситуации Корней и помыслить не мог о том, чтобы вернуться в скит и стать обузой для семьи. Это исключено! Какое-нибудь посильное дело и для него здесь найдется. Господь сам все решил – место Корнею отныне только в монастыре.

Он лежал, всем телом радуясь свежему, только нынче надетому белью, и испытывал такое чувство, будто скинул с себя грязные одежды и входит в иную жизнь незапятнанно-чистым.



НАСТАВНИК

Наставник Варлаамовского скита отец Григорий, в миру Тиньков Григорий Игнатьевич, любил общину и запрятанную в безлюдной глухомани Впадину всем сердцем и не мыслил себя вне ее.

Родом он был из семьи преуспевающего фабриканта. Батюшка его, Игнат Саввич, имел в Костромской губернии мукомольный и лесопильный заводы с тремя паровыми котлами и типографию, которые давали хороший доход. Семья жила в Екатериновке, что под Костромой, в богатом поместье, купленном у разорившегося графа в 1889 году. В церковь Игнат Саввич ходил редко, хотя не скрывал, что симпатизирует староверам. Зато был щедр на пожертвования – на них в губернии были построены два храма. Замечая у старшего сына тягу к теологии, послал его на обучение в Москву, в Рогожинский староверческий монастырь, откуда Григорий вернулся в сане иеродьякона. Приступив к службе, он увлекся историей раскола и весьма преуспел в этой области. В журналах начали публиковаться его исследования по трудам старолюбцев XVIII века. Как раз в эти годы, особенно после Указа Николая Второго от 1906 года о веротерпимости, прекратились гонения на староверие и стало даже престижно и похвально приглашать на работу его приверженцев. Григорию, уже признанному ученому, стали поступать различные предложения: то прочитать курс лекций по истории старообрядчества в университете, то написать статью в один из открывавшихся в то время в большом количестве толстых журналов, то выступить на научном симпозиуме славянофилов или историков. А Иркутский университет прислал приглашение на должность профессора кафедры истории религий. Григорий давно мечтал побывать в Сибири и с радостью откликнулся. Там и застала его революция. Несколько месяцев он спасался в монастыре, а когда насельников разогнали, один из монахов предложил схорониться на лесной заимке у его родителей. Лодка, на которой они поплыли, угодила под залом. Спастись удалось лишь Григорию. Долгое время он кочевал с эвенками. Счастливая встреча с Корнеем в опустевших скитах у Синих гор привела его во Впадину.

С первых дней жизни в Варлаамовском скиту Григорий помогал престарелому наставнику Маркелу в духовном просветительстве членов общины. Фактически исполнял обязанности учителя не только детворы, но и взрослого населения скита. Избранный впоследствии наставником, профессор не только отправлял духовные требы, читал проповеди, молился о своих братьях и сестрах, но и продолжал занятия в школе, куда дети начинали ходить с шестилетнего возраста. Обучал скитскую детвору основам веры, старославянскому языку, истории, географии, устной словесности. Уроки вел в простой и доступной детям форме.

– Что есть грамота? – спрашивал он их и сам же отвечал: – Грамота есть средство ознакомления ума с делами прошлого, жизнью в настоящем и возможностями в будущем. Это означает, что именно она сопрягает человека с человеком и человека с миром. Лучшее средство для приобретения грамоты – книга.

Что такое книга? Книга – это запечатленные на бумаге посредством слов мысли человека, который оставил в назидание нам все богатство души, накопленное им самим. Стало быть, в книгах заключены души людей, живших до нашего рождения, а также живущих ныне.

Убежденный в том, что именно книги являются главными носителями и хранителями культуры и традиций истинного православия, Григорий особое внимание уделял в своих занятиях вдумчивому чтению старопечатных изданий и рукописей. Он так проникновенно читал вслух жития святых, что дети зачастую плакали от сострадания, а потом просил учеников пересказать прочитанное. Если кто-то что-либо недопонял – терпеливо объяснял. Заострял внимание на значении соблюдения постов, объясняя, что они очищают душу и не дают разным хворям овладеть телом.

Дети на уроках разучивали духовные стихиры и славники и распевали их по нотам крюковой записи. Каждый ученик уже через два года умел писать и читать, знал таблицу умножения, четыре действия счета, все основные молитвы и стихиры. Особое внимание уделялось изучению устава, правил семейной и общинной жизни по Домострою.

В обучении детей хозяйственным промыслам и развитию необходимых для жизни трудовых навыков ему помогала вся скитская братия. Каждый по своей части. Кто-то вел занятия по пчеловодству, кто-то по столярному и плотницкому делу, кто по шорному, кто по лечебным травам, съедобным растениям и кореньям.

Жена наставника Анастасия с вековухой Ефимией обучали девочек прясть, красить, кроить и шить, управляться на ткацком станке, стряпушьему искусству.

Воспитывая любовь к добросовестному и доброкачественному трудоделанию, взрослые своим примером показывали ребятам, что аккуратно выполненная работа радует глаз не только самого работника, но и всех окружающих. Проводя ребят в свой двор, наставник показывал им ладно сложенные поленницы, ухоженные, чисто выполотые гряды, приговаривая:

– Работа должна приносить удовольствие, а результаты труда радовать взор каждого.

Заядлый рыбак, он со знанием дела объяснял, как вернее ловить рыбу:

– Весной и осенью хариус хорошо клюет по дну, а летом, в жару, – по верху. Возьмем тайменя – в июне берет на малька, а наступит июль – как обрежет. Можно только ночью на «мыша» попытаться. Рыба амур траву есть любит. Вон смотрите, легла травинка на воду. Все стояла, а тут легла – стало быть, амур кушает, травинку тянет за собой. Тут его и лови. Сазана тоже понимать надо. Сазан илом питается. Как откусил, так со дна пузырек воздуха поднимается. Тоже не зевай – запрягай. Если рыба велика, сразу не вытягивай. Дай притомиться и воздуху глотнуть. Как посмирнеет, тогда и выводи.

Учительные беседы проходили не только в скиту, но и в тайге, и на берегу речки или озера. Во время таких уроков наставник старался донести до учеников, что на земле все живое. Что и сама Матушка Земля – тоже живое существо, что она все чувствует, и надо стараться не наносить ей вреда. И что даже упав на землю человек ушибает ее, и надо просить прощения. Иначе земля может наказать болезнью.

«Добрый пример лучше проповеди», – наставлял он во время соборов и родителей, призывая их быть образцом для детей.



Когда поручик Орлов приехал за своей златовласой невестой, Анастасия предложила и ему побывать хотя бы на одном из уроков наставника.

– Мы сами дюже любим послушать его. Правда, редко удается – хлопот по хозяйству с избытком, – убеждала она гостя.

Когда «ученик» вернулся с занятий, Анастасия поинтересовалась:

– Ну как?

– Выше всяких похвал! Даже мне, хорошо знающему историю, было любопытно слушать. А дети вообще, как скворчата, сидят открыв рты и не шелохнутся, хотя урок был о происхождении славян – тема весьма серьезная. Настолько все образно и доходчиво, – восхитился поручик.



* * *

В свои 85 лет наставник, хоть и усох немного, и слегка ссутулился, был бодр на вид, но внутренняя жизненная сила изо дня в день убывала. Только Анастасия с Ефимьей знали, каких усилий стоило ему сохранение бодрости на людях. Оставшись один, он вдруг сникал, покрытое старческими пятнышками лицо покрывала паутина морщин. По всему чувствовалось, что догорали остатки его земной жизни. Возраст щадил только ум. Он был ясен, как воздух после грозы.

Шумно вздохнув, Григорий как-то сказал Анастасии с грустью:

– Жизнь так быстро пролетела. Мой день кончился, наступил вечер. Пока молодой – летаешь как ветер, а старому и себя носить тяжело, хотя весь уж высох. Знаю, смерть на пороге стоит, караулит. Я ее не страшусь. Беспокоит другое. Хоть мы и исполнили, как завещано, свою миссию, община должна охранить от пришлых и неверующих заветный ларь до Пришествия. Вижу, что зло на Земле пробивает дорогу, а добро втихомолку отступает. Анастасия, как бы ни было тяжело, держитесь на особицу от мирян.

После Троицы, утомленный долгой службой, Григорий уединился в своей комнатке. Отдохнув, обошел все дома. Поликовался со щеки на щеку с главами семейств, благословил каждого. Сходил на выбранное место погребения и долго сидел там, оглядывая окрестности, среди которых, придет срок, лежать его бренному телу.

Вернувшись в избу, протер от пыли собственноручно выдолбленную из цельного ствола тополя домовину, аккуратно сложил рядом смертную одежу, длинную белую рубаху, – должно предстать перед Богом чистым, как ребятенок непорочный. Потом пал на колени перед любимой иконой Спаса Нерукотворного и стал просить кончину мирную, для людей не обременительную. Свою мольбу заключил словами «Господи, дай помереть враз, без затяжной хвори!» и приложился к окладу.



Отец Андриан последние несколько дней ощущал сильное беспокойство, словно кто звал его из скита для важного дела. Оставив монастырь, как обычно, на старшего инока Макария, отправился в скит. И вовремя. На третий день пути, ближе к вечеру, приближаясь к воротам, почувствовал слабый зов наставника.

Каково же было ликование Григория, когда на пороге появился Изосим – отец Андриан!

– Как же добр ко мне Господь наш милостивый, что в последний мой час прислал для исповеди такого человека!

Они вдвоем ушли в комнатку наставника, долго тихонько говорили, распевали духовный стих о расставании души с телом.

Утром никто не вышел. Отворив дверь, матушка увидела, что Григорий лежит на своей постели со сложенными руками и спокойным, благостным лицом, какое бывает только у отошедших с миром, а отец Андриан, преклонив колени, молится пред Спасом Нерукотворным.

– Господи, неужто преставился? – выдохнула она.

– Как покойно умирать, все свершив, – прошептал в ответ Григорий чуть слышно. Он приоткрыл глаза. В них из-под серебристых бровей последний раз мелькнул и ускользнул в таинственную бесконечность свет жизни. Его земной путь замкнулся. Смерть разгладила лицо старца.

Отец Андриан с братией отслужили над покойным литию. Колоду окропили святой водой и положили в нее старца. После погребения отслужили панихиду. На поминальный обед поставили на столы по порядку, подробно прописанному в уставе, кутью, блины, облитые медовым сиропом, пирожки с молотой черемухой – все постное.

Всех тронуло спокойствие и величие смерти духовного пастыря. Даже в этом он, будучи верным своему принципу «пример лучше проповеди», как бы преподал урок достойного ухода из земной жизни. Свои напутствия Григорий изложил в письменной проповеди-завещании и, запечатав ее воском, отдал отцу Андриану. Тот должен был передать ее вновь избранному наставнику для оглашения на общем соборе.

Отец Андриан остался до сороковины в доме наставника, ежедневно свершая за отошедшего все молебны. За это время он успел поведать деду с матерью все, что случилось с Корнеем, и то, что тот решил в скит не возвращаться, а остаться в монастыре и со временем принять постриг. Каждый день ходил отец Андриан к озеру, совершая там молебны. Свиток с завещанием наставника Григория он оставил до собора у Ефимии и ушел в монастырь, полагая, что вмешиваться в дальнейшую жизнь скита не должно. Собор сам решит, кто будет наставником.

Верно в народе говорят, что смерть одна не ходит. Супружница наставника Анастасия после сорока дней тихо отошла во сне.



* * *

В общине теперь каждый задавался вопросом «Кому наставником быть?»

– Не знаешь, на кого и положиться, – кость пошла пожиже, – сетовал самый старый из братии, обомшелый супротивник Тихон.

– Что верно, то верно. Маркелов и Григориев среди нас боле не видать, – соглашался Демьян.

– А что коли на баб повнимательней взглянуть? От иных проку поболе, чем от мужиков – зело домовитые да рассудительные, – подал голос Матвей.

– Не знаю кто как, а я согласный. И предложение сразу есть – Дарья. Чем не наставница? Чадолюбива – вона каких детей одна воспитала, и в дому примерный порядок, и со стариками уважительна. Так же мудро и общину поведет, – горячо откликнулся Тихон.

– Промежду прочим, интересное суждение. Она и устав отменно знает, и догматы веры с Григорием штудировала, – просипел простуженный на рыбалке Петр.

После долгих споров – были и яростные противники этой идеи, – участники собора сошлись на том, что от бабьего правления общине только прок будет.

– Братья, а Григорий, видать, ведал, что на нее выбор падет, – как время выпадет, так все с ней Служебник да Часослов обсуждали, – вспомнил Елисей.

Когда свекор сказал Дарье, что ее зовут на собор по срочному делу, невестка не удивилась. Еще ночью приснившийся ей ангел сказал: «Возьми скатерть белую, застели стол и поставь хлеба на кормление многия люди».

Одетая как была, по-домашнему, она уверенно вошла в молельню и почтительно поклонилась собору в пояс. Дед Тихон, как самый старший возрастом, торжественно проскрипел:

– Мы до полудня кумекали, кого в наставники определить, и порешили тебя просить принять сию ношу. Что скажешь, сударушка?

Дарья не смутилась, ответила с достоинством:

– Благодарствую, велика честь и ответственность. Перед Богом клянусь оправдать доверие собора.

К ней подошел свекор со свитком в руках:

– Здесь предсмертные наставления Григория. Он велел огласить их после избрания нового наставника.

Дарья открепила печать с оттиском перстня Григория, развернула бумагу и стала читать громко, чтобы все слышали:

– Братья и сестры, верую в то, что вы избрали наставником того, кто будет жить горем и радостью нашей общины и станет ей истинным отцом. – В этом месте Дарья поперхнулась и от себя добавила: – …или матерью. Надеюсь, мои старательные труды по учению подрастающих чад будут продолжены. Не следует гнушаться приглашать с просветительскими лекциями монастырских. Среди них немало зело грамотных во многих науках.

Соблюдайте справедливость во всем.

Не лгите не токмо Христу, но и никому иному.

Не скупясь, делитесь всем, что имеете.

Избегайте зложелательства и вражды.

Не серчайте, коли имеете с кем несогласие во взглядах.

Мир со всеми храните.

Сберегайте веру в чистоте во имя грядущего величия нашего, истомленного падениями и испытаниями Отечества. Добиться этого можно только верой в Творца и с Его помощью. Верую, что Россия переболеет, и год от года начнет выздоравливать, и наберет силы для небывало высокого взлета.

Дай вам Бог терпения и силы! Раб Божий Григорий. Аминь.



ПОСЛЕДНЯЯ СДЕЛКА

Окончив двухлетние милицейские курсы, Игорь Лосев, по документам Шорников Игорь Петрович, «сын умершего дорожного смотрителя», как было указано в справке, по которой он в 1944 году был направлен на учебу своим покровителем дядей Васей, 10 января 1947 года вернулся в улус, в распоряжение начальника райотдела капитана милиции Лисицына, мордастого, сутулого, с бритой головой, надежно приделанной к широким плечам.

Тот встретил молодого лейтенанта приветливо. Представил личному составу, показал рабочее место, вкратце обрисовал обстановку в районе.

– Поселим тебя в служебной комнате, в общежитии. Комната маленькая, зато рядом.

– Товарищ капитан, меня старый знакомый к себе пригласил, если вы не против, я у него поселюсь. Его дом тоже близко к отделению. Живет он один, места много.

– Что за знакомый? Фамилия?

– Сафронов Василий Иванович.

У капитана от удивления взлетели вверх брови, но больше ничего не спросил.

– Возражений нет. Устраивайся, а завтра с утра приступай к службе.



* * *

Погрузневший, уже вышедший на пенсию Василий Сафронов вставал спозаранку, готовил завтрак и провожал любимца. Вечером непременно дожидался его возвращения и кормил ужином. Работы у Игоря было много, и приходил он довольно поздно. Ему было неловко, что старый человек так беспокоится о нем, и он какое-то время пытался протестовать, но дядя Вася улыбался и заведенного порядка не менял.

Старик все подбирал удобный момент для разговора с Игорем. Хотел раскрыться внуку, но все как-то не складывалось: то Игорь торопился в командировку, то приходил чуть живой от усталости, то соседи забегали на огонек, то его самого кто-нибудь звал в гости или не было для такого разговора настроения.

На исходе зимы молодой оперативник за активное участие в задержании двух рецидивистов, бежавших из колонии и совершивших разбойное ограбление склада «Якутторга», был награжден именными часами, а его начальник капитан Лисицын получил звание майора и назначение в областное управление.

Василий зашел поздравить своего давнего покровителя и попросил посодействовать назначению Игоря на его место. Новоиспеченный майор обещал, но предупредил, что это сложно и потребуются немалые деньги. Да и вообще не мешало бы и ему помочь в связи с переездом.

Якут же, все годы щедро одаривавший одного из своих покровителей, считал, что расплатился с ним за все с избытком и теперь сам Лисицын его должник. Высказать это напрямую он не решился и стал намекать на неслыханные в прошлом щедроты с его стороны. Плакаться, что теперь с деньгами совсем плохо – на одну пенсию живет.

«Волк от голода воет, а богач от жадности», – подумал набалованный подношениями Лисицын, а вслух с недоброй усмешкой сказал:

– Пустое. Доподлинно знаю – врешь. И с чего это ты так хлопочешь за чужого? – И так глянул на заартачившегося якута, что у того язык заморозился.

Вернувшись домой, Василий открыл тайник: куда деваться, ради внука придется расстараться. Нащупал и достал первый попавшийся сверток, развернул – это был богато украшенный драгоценными камнями наперсный крест, прихваченный им как-то в монастыре. От него давно следовало избавиться. После того как крест оказался у него, Василия стали преследовать неудачи: одна за другой срывались надежные, казалось бы, сделки, а если какая и совершалась, то из-за нее возникали проблемы: то обоз под лед уйдет, то потаенный склад обворуют зеки, то заявится неожиданная ревизия.

«Вещь, по всему видно, старинная, дорогая. Ее и отдам Лисицыну. Ему хорошо – мне хорошо. Хорошо, когда всем хорошо», – засмеялся довольный Василий и положил сверток на стул.

Закрыв тайник, он принялся готовить ужин – к вечеру должен был вернуться из командировки внук.

Игорь приехал уже в сумерках. Выдвинув стул из-под накрытого клеенкой стола, парень увидел сверток с выглядывающим из тряпок крестом.

Он сразу узнал его.

– Так, выходит, это вы его украли? – кивнул на стул.

«Совсем дурак стал, забыл убрать», – обругал себя старик, но сделал обиженное лицо и протянул:

– Зачем украл? Должник дал.

– Кто?

– Много их, разве помнишь? Садись кушай, картошка сегодня с конской колбасой.

Игорь молча повернулся и вскоре вышел из своей комнаты с чемоданом в руках.

– Прощайте!

От неожиданности Василий ничего не смог сказать: так и стоял не шелохнувшись.

Не зря говорят: за все надо платить. Кара за прошлые грехи, падая с небесной высоты, рано или поздно настигает человека. Судьба не забыла предъявить счет и бывшему купцу. В эту же ночь его парализовало.

Через два дня соседи забеспокоились: всегда такой деятельный, подвижный старик почему-то не выходил из дома. Постучали – тихо. Дверь была заперта изнутри. Обеспокоились еще больше, сбегали в милицию. Дежурный доложил о случившемся начальнику. Струхнувший Лисицын пошел проверять сигнал сам. Взломать крепкую дверь не удалось, пришлось выставлять окно.

Старик лежал у кровати на полу. Глаза были закрыты, но по судорожно дергающемуся уголку рта майор понял – жив еще. Торопливо обойдя комнаты, он сунул за ремень под китель поблескивающий драгоценными камнями золотой крест и пошел открывать дверь.

Парализованного отвезли в больницу, а дом опечатали.



* * *

Вернувшись в кабинет, Лисицын размышлял:

«Странная история. Явно не ограбление. Следов насилия на теле нет, да и врачи констатировали инсульт. Неужто это я его так напугал, что того удар хватил? То-то Игорь после командировки в отделении ночевал: видать, тыркнулся, а старик не отпирает. Ну и дела! Как бы он чего не заподозрил».

Игорь, узнав, что дядю Василия парализовало, попросил у начальника разрешения сходить проведать.

Старик после уколов был в сознании. Одна половина тела более-менее слушалась, вторую парализовало полностью. Зайдя в палату, лейтенант сразу отметил, что тот ему обрадовался. Еще бы! Василию надо было как можно скорее сообщить Игорю, что он его дед и что припасенные в тайниках огромные богатства в случае его смерти перейдут внуку. Пытаясь это сказать, он только мычал и дико вращал глазами. Кое-как, знаками, старик сумел объяснить Игорю, чтобы тот дал ему бумагу и карандаш. Утихомирив трясущуюся руку, он стал водить карандашом по бумаге, но получались лишь непонятные каракули.

Углы губ Василия дрогнули, горько поползли вниз. Мутные слезы капля за каплей потекли из глаз-щелок по морщинистым щекам. Сознание того, что все накопленные богатства могут пропасть, мучило его сильнее, чем страх смерти.

Силясь что-то сказать, Василий страшно, по-бычьи замычал. Игорю стало жалко старика, но он никак не мог понять, чего тот хочет, и пошел за фельдшером. Когда через пару минут они вдвоем вошли в палату, старик был уже мертв. Подняв упавший на пол листок, лейтенант пригляделся к писанине, но так и не смог прочесть. Игорь смял листок и, не найдя куда выбросить, машинально сунул в карман…

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера