Александр Петрушкин
Пружинка. Стихотворения
МЕХАНИК
В каждой точке твоей – пружинка, выгнутая вопреки –
вырезанной фотовспышкой в дыры – тяжёлой тоски
там, где у света в порах выбранный грунт горит,
в собачьи глотки, как в сучья, врастает, а после – спит.
Вспомнишь ли слово слева, уловленный в узел, сверчок?
ляжешь буграми неба на – раскрученный в дождь – волчок,
слыша, как в каждой капле лопается барабан,
и истекают сроки из чертежей и ран?
Сможешь ли ухватиться за слово оскопленным ртом
и языка суставом, и в часовом, составном,
голом, как звук, механизме, вывернутом из реки
вновь распечатать вечность с красной своей строки?
***
Тень воды обрастает рыбой, лишившись жабр
изнутри, черно-красный язык, как удушье зажав –
идёт воин по ней, а присмотришься – водолей
с головнёй из нор укрывшихся пескарей.
Человек-муравейник, головою взрываясь вниз,
разрезает тени свои – среди множеств лиц
нарисует себе другое затем пройдёт
как царапина рыбы в воде, что водой плывёт.
***
Печатная машинка отрезает от бумаги по букве,
выстругивает дерево и окно из воздуха дыбы,
стучащей в дверь, вычеркнутую из звука
песка, исчерпанного, как голос
и примечание на красных полях у рыбы,
ткущей вОды, которые сверху и снизу
лодки {читаю: топкой земли для мифа},
порезанной из бумаги ножами прекрасной ошибки,
которая себя умножает, перебирая выдохов нитки.
Если встаёшь лицом к смерти, то не чувствуешь себя одиноким –
видишь, что ты – машинка печатная в каждом глотке у жажды,
вырванной, словно свет из тоннеля слова –
свет лежит у себя в лице и, задыхаясь, как зверь, на себе вырезает жабры.
ВЕЛОСИПЕДЫ
Велосипеды, сидящие, как вороны в белой стене,
округлою костью света стёртые до теней
своих – скрипят птичьим горлом, скрепкой дуги –
дальше неслышно, но видно, в глотках у них огни
раздувают в лысом пространстве густых дорог
медный, как речь спутанная, моток
медленной стратосферы, которую бабы и мужики
умножают разрезами и винтами, вешают на крюки.
А повернутся к земле ржавым, общим, двойным
подбородком и бегство начнётся вместе со снегом тугим.
В узел руки археолога окаменев,
щурятся из пореза, шифровку поймав извне
там, где в грудине света между таком, как тик,
летают велосипедов размотанные клубки.
***
Дмитрию Машарыгину
Ящер, лежащий в песке так долго, что стал человеком,
вернувшимся снова в песок, перетёртый меж ветра
мельницей или воронками тонкими света
на темноте горящего в них человека
крикни сюда и расслышишь, как небо на нёбе
язвочки скрутит в декабрь и соврёт себе яму –
вот и лежим на песке, словно ящер, своим переломом дышим
и тишину из себя в тишину выдыхаем
ящерки белый песок шевельнётся и брызнет –
то ли Господь на неё посмотрел, то ли справа
краешек выдоха жёлтый в пергамент вернулся
и человека читает, как шар – точнее, след шара.
НАТУРАЛИСТ
Вижу, как черепаха щурится всей
кожей своей, состоящей из жёлтых щелей
испивающих холм, что здесь вырос когда-то над ней –
назовём его временем, мхом, словарём для горящих шмелей.
Черепахи пружина сквозь панцирь зияет, сквозь ил,
что когда-то беглец для неё из неё сотворил –
из воды собирая прозрачные неба следы
из камней и людей, и их славы звериной (почти из слюды).
И стекает слюна стрекозы, что присела на край
и качает бессмертия лестницы меж соляных,
лопастей и лопаток её насекомых (конечно, двойных)
меж которых стоит – всё ещё незадуманный – рай.
Вижу, как черепаха становится жизни длинней,
и морщины её облетают со многих деревьев,
и ложатся на дом, как вдоль тени своей вся земля,
что в приметы себе приписала мои суеверья.
Притворившейся богом природы предметы стоят –
то кивнёт там, где лошадь идёт, то под снегом за светом ослепнет
черепаха: внутри – горсть земли и прибой, и его стыдоба,
что пред нею встаёт на песочные неба колени.
***
Ёж Моцарт здесь идёт домой –
утыкан музыкой своей,
как потом, что теперь иглой
нанизывает тень на свет.
Он этой тенью удлинён
до удивления вообще,
и набирает, словно дом,
хранящий всё, как смерть, ущерб,
разматывает свой клубок
в картофель и травы пейзаж,
в игру, которая горой
воздушной на его плечах
стоит и лопается вдруг
на выдох, космос, небосвод,
на выход в это всё вокруг
и на расслышанный свой плод.
ЗЕРНО
Время догоняет себя сквозь дистанции снов,
раскрутив человека, как окуляр –
к своей темноте прикладывая его темноты зерно,
из стены выходит шестирукий Уильям Блейк, словно пар.
В четырёх руках у него – воронят гнездо,
на шестой – огонь чтоб подпалить его,
оперевшись о пустоту, он несет ведро
с костяною сна – исчерпанною – водой.
Воронята сверлят дыру на его плече ,
чтобы чрез неё посмотреть сюда, где была стена –
и дитёныш огня открывает кружок и дверь
для того, кто ожил на обратной стране зерна.
Он наводит резкость, вращаясь внутри огня,
гогоча внутри у скелета взрывной реки –
и гремит во ртах его воронка из воронья,
выпивая красной глоткой щенячий и тёплый Стикс.
И под линзой воронки, как пожар, спешит шестикрылый Блейк –
в голове у него, как рога, через смерть человек растёт –
покидая вечность, как самоходный дым,
вырезает зренье своё и на руке несёт.
***
мансарды тёмный пузырёк
как оспина в лице у лета
где смерть с царапиной пройдёт
и без ответа
провиснет мокрый человек
в прутах смородины тяжёлой
нащупав ангела дыру
внутри светящегося роя
СНЕГОПАД
Не тяжелей метель дороги лошадиной,
но проще, чем врастать в морозы над собой –
растёт из веток снег большой и неделимый,
качая воробьиной, горячей головой.
Так утерявший свет руками по тьме водит
и судорогой сводит в дорогу стыдобу
и крошит свет на свет, упавший на пороге:
не надрезай его – я всё тебе верну.