Здесь был я. Роман

Не все блуждающие – потеряны.

Первое предложение в романе всегда самое трудное. И второе тоже. Так или иначе, но необходимо писать. Заставлять себя. Пусть нет сюжета, персонажей, ритма и мелодии. Пусть. Пусть только мысли, только стук по кнопкам, пусть немного страха и много усталости, и пусть тебе неизвестно с чего следует начать. Всю тему представляешь только в общих чертах, пусть ты пишешь доклад. Вот, так лучше. Увидел образ, проследи, к чему он тебя приведет. В докладе хотелось бы затронуть множество тем. Начать о нас. Первая тема — это мы. Вторая – чего мы хотим и куда идем. Только мы топчемся. Вообще, невозможно понять направление движения человека, если он вдруг замер.

Рубашов хочет написать о себе, о своем окружении. Предполагает, что если это удастся, то он напишет о целом поколении. Кажется, Хемингуэй говорил, что в начале следует просто писать, пусть все идет, как идет, не стоит оглядываться на написанное. Если бы он в молодости услышал свои слова, то разбил бы себе нос. Еще он говорил, что не стоит чесать себе затылок двустволкой. Вряд ли он потянул бы такие длинные предложения. Каждое, как маленький роман. Надо больше писать, не оглядываться, и к черту ошибки. Двенадцать лет в школе не уберегли от них. Большему научились на переменах. Теперь перемена бывает только вечером, после работы. Два-три часа, за которые успеешь поесть, списать домашнее задание, и встать с одноклассниками вдоль стенки. Рубашов говорит, что не любит вспоминать то время. В особенности потные ладони, дешевые костюмы, пакеты со сменной обувью, долгие зимы и особенно дорогу до дома, особенно дорогу до школы. Многие его знакомые не согласны. Ничего нового. Они говорят, что тогда совсем не было ответственности. И школа была рядом. Из всего его класса только один парень ездил до школы на метро. Еще он пил сидр на уроках. О деньгах не надо было думать. Не то чтобы они валялись под ногами, скорее все нужды лежали на полках киосков с компьютерными играми. Помнит: прогуливали неделями, когда выходила новинка. Не любит вспоминать. Говорит, что сейчас лучше. Только сейчас, говорит Рубашов, настал тот возраст, когда по-особенному чувствуешь жизнь, как-то свободно. Конечно, тогда не было ответственности, но никто и не понимал этого. Всем вдолбили, что хорошие оценки – это зарплата. Неужели кто-нибудь тогда понимал, что им по тринадцать лет и что им, по большому счету, ничего делать не надо, кроме нескольких шагов до класса? Не понимали. Помнит одного парня из восьмого класса, который плакал над тройкой по математике. Рубашов к тому времени уже пару лет как не видел троек по математике, сплошные колы, а тот расплакался. Тогда хотелось плакать над ним.

Нет, что ни говори, но лучше по ощущениям сейчас. Он называл это первой стадией чувства свободы: чувствуешь, что способен на все, но ничего не делаешь. Вторая, завидная стадия: чувствуешь и делаешь. Третья, совершенная: чувствуешь, делаешь, получается. Пока застрял на первой. Третья вполне возможна. Через пару наград, международное признание, деньги — чтобы в самый раз, то есть чуть больше чем достаточно. Деньги. Острое слово. День-и-Ги. Как название современного отечественного романа. Зарплаты едва хватает на оплату квартиры. Конечно, он сам виноват. Ему еще повезло, что снимает недорого. С другой стороны, Рубашов только сейчас заметил, что это, конечно, ужасно. Почти в два раза меньше рыночной, а все равно с трудом. Нет пределов совершенства, но нет пределов и у обратной стороны, подумал он только что.

Пусть тебе неизвестно, с чего следует начать.

С первым романом было совсем по-другому. Наперед знал каждое движение героя и собственной руки. Так ясно себе все представлял. Видел, куда ложится каждый луч света, слышал каждый шорох, каждую мысль любого из персонажей чувствовал, как свою собственную. Да он и был мыслью каждого персонажа, был и шорохом, и скрипом, и ветром, шумом и яростью, светом и тенью. И свет, и звук, и персонаж были им.

Свой первый роман Рубашов писал долго. Год ходил вокруг да около, останавливался в блокнотах: два-три предложения ? как штрихи, как зарисовки, чтобы не забыть. Замечал, что все больше и больше обсуждает героев, мотивации, смыслы, образы. Особенно удачные находки цитировал. Еще целый год стучал по клавиатуре. Удалял главы, ругался, бился головой, страдал, рвал волосы, считал себя гением. Выбивался из сил, ненавидел, но не мог бросить. Ему нравилось возиться в бумажках, чернилах, в словах и запятых под лупой, точно он собирал часы по собственному чертежу. Точно эта работа приравнивала его к великим сего мира, защищала от старения и уберегала от смерти. Гордился. Роман был смыслом, публикация ? путеводной звездой, повседневность ? бурей, до которой не было Рубашову никакого дела. Иногда, правда, волны оглушали, эта чертова неуверенность и лихие сомнения в собственном «я». А Рубашов пил соленую воду, думая, что таким образом уровень океана понизится. Да и сам напьется. Чуть было не захлебнулся. Или чуть захлебнулся. Это позже.

Со вторым романом все по-другому. Идея не ходила тенью несколько лет, никаких образов, никаких героев и сюжетов. Скорее, это импровизационные песочные часы. Горсть песка ? минута, десять минут, неизвестно, и пусть не совпадает с Гринвичем, кто он такой в конце концов. Песок мокрый, хорошо лепится. Несколькими годами ранее, еще на заре этого литературного аншлага друг Рубашова спросил:

? Почему бы тебе не написать роман о нас?
            – Нас с тобой? ? уточняет Рубашов.
            – Нет, про нас. Всех нас, молодых.
            Рубашов несколько лет пытался ответить. Все он делает долго, отвлекается. Затем пожал плечами и вынес вердикт из пространства наблюдений:
            – У нас нет сюжета. В романе должен быть сюжет.

            Потому что сюжет, углублялся Рубашов, это не просто набор действий. Затем он поставил на паузу новый сверкающий блокбастер, потому что не любил противоречий, наступающих на пятки еще не окрепших мыслей, и продолжил: в сюжете действия целенаправленные. Как стрелочки на плане эвакуации. А у нас, кажется, нет ни хрена никаких векторов, у нас куриная слепота.

            Рубашов не может обойтись без образов. Поэтому он окинул взглядом утопающих и поплыл дальше, напиваясь.

Вопрос ? ответ, ответ ? вердикт. Четыре бетонные стены. Обжалование, апелляция, верховный суд тире время.

Сейчас Рубашов сидит за столом. Еще один образ, как картина в рамке, зацепился за извилину: желание рассказать про свое поколение при отсутствии сюжета — как послевкусие на пустой желудок без продуктов и поваренной книги. Образ одобрен талантом, заверен печатью и отправлен в архив.

На улице хлопнули дверью. Он решил написать этот роман. Со временем распробовал один из ингредиентов ? это самое последнее предложение в еще ненаписанном романе. Вот это предложение: 

Рольставни со скрипом ползли по окну, как титры в конце фильма.

            Напоминает Воннегута, что несколько огорчает.

Рубашов вспоминает, как он в пятнадцать лет познакомился с сюрреализмом: в смысле, с течением в живописи. Листал в очередной раз репродукции Дали, а дальше закрутилось, завертелось, как это обычно бывает. Услышишь новое слово: его, точно нарочно, все произносят. Так и в тот раз: сюрреализм то, сюрреализм се. Фрейд, Бретон, Дали, Танги, Магритт и увлеченный Рубашов, с юношеским максимализмом мечтающий стоять в одном с ними ряду. Он предположил тогда, что чем меньше он будет знать об этом течении, как, впрочем, и о любом другом, тем его творчество будет чище. Любознательность победила, но и сейчас мысль о «чистоте» не отпускает, будоражит даже. Было в ней что-то интересное. Возможно, он слишком строг к себе, но в каждой строке своих рассказов и единственного пока романа он замечал влияние того или иного писателя. Чаще всего это раздражало, но пару раз он слышал комплименты о своей начитанности, которые несколько выравнивали общий уровень негодования. Да и неизбежно это. Остается надеяться только на своего читателя, который либо незнаком с творчеством кумиров Рубашова, либо не будет так строг к Рубашову, как он сам к себе. Возможно также, продолжал Рубашов, что именно так и звучит его собственный писательский голос: из связок классиков, вибраций вечных тем и тональности личного опыта. Напоминает оправдания.

            С дымящейся сигаретой он ходил по кухне. Пустой документ на экране ноутбука предательски молчал, а вопросы роем кружили в голове, требуя немедленного решения. Наконец Рубашов сел за стол, достал бумажный блокнот и ручку, потому что эта пара не требовала такой конкретики, как компьютер, и принялся чертить подобие плана.  

Кто главный герой?
О чем роман?
Какой сюжет?
Нужен сюжет!
Название........?
У него закрытая улыбка, и сам он весь закрытый.
А если к нему прикоснутся, даже нечаянно, он вздрогнет.
Вырисовывается замысел?
О себе? Какой стиль?
С чего начать? Ниже, как варианты:
1. С разговора с Филиппом.
2. С собеседования ? дешевый прием, придется сразу говорить о персонаже.
3. С очередного рабочего дня.
4. Со дня рождения.

Рубашов был уверен только в одном: роман ни в коем случае не следует писать от первого лица. Только в исключительных случаях такой подход оправдан. Когда, например, сама история требует именно такого исполнения. В некоторых вещах Набокова, определенно у Ли и Сэлинджера, и Ремарка, плюс пару имен навскидку. От первого лица, по словам Рубашова, писать значительно легче, и сама история становится легче. Так как бесконечные «я» на страницах оправдывают главного героя и его поступки. Например, в дебютном Фаулзе, и Гумберт, конечно, хотя это крайности. Да и если присмотреться, все эти герои имеют одну общую черту, как бы ни прекрасно владел пером их создатель: они идеалисты. Словно маленькие дети, они раз за разом сталкиваются лицом к лицу с большим порочным миром, который пытается их сломить и растоптать, но это никогда ему не удается. Даже если на последних страницах в их историю вмешивается посторонний, любезно сообщающий читателю о том, что автор погиб. И сам слог таких романов проще, и мир несколько ограниченнее, поскольку его описание исходит от субъекта. Но в этом их единственная ценность: такие романы посвящены одному человеку и сосредоточены на его мире. Никогда в них не увидишь строчки «он подумал», ведь главному герою, увы, неведомы мысли других персонажей. Но самая большая проблема, по мнению Рубашова, заключалась в том, что многим героям было совершенно несвойственно описывать свою жизнь. Вождь Кизи, например. Как он мог написать про Макмерфи и еще так написать?

А если роман имеет форму дневника? По мнению Рубашова, это чудовищно. С точки зрения писателя. Чудовищно, но неизбежно. Эпистолярный жанр никогда не выйдет из моды. Напротив, чем больше людей, тем шире этот жанр. Многообразие блогов тому подтверждение. Ведь каждый человек всегда будет неосознанно искать самого себя в других людях, спасаясь, таким образом, от холодного одиночества. 

Уже что-то. Улыбка зарницей осветила мрачное лицо Рубашова. Второй роман будет про его поколение — наивных интеллигентов нового времени, первое поколение новой страны. И этот роман будет написан от третьего лица. И этот роман будет заканчиваться рольставнями, ползущими по окну, как титры в конце фильма. И у героев его романа не будет векторов движения, как на схеме, и будут они блуждать по страницам в поисках своего автора, они будут появляться и исчезать. Еще одна сигарета превратилась в дым. Почему бы Рубашову не писать конкретно про себя? Ибо кто, как не он, варится в общем котле, и при этом способен красноречиво описать температуру кипения? Причем описать все происходящее от третьего лица, глазами объективного, не вмешивающегося в жизни героев автора; возможно так, Рубашов найдет смысл, общую идею или структуру своего поколения, — словом, то, что поколение определяет. Он ведь был уверен, что его поколение потеряно, но никак не мог выделить причину куриной слепоты.

Практически каждому из своего окружения он задавал один и тот же вопрос: кем бы ты хотел быть? Уточнял: представь, что я могу исполнить любое твое желание... Сделать тебя музыкантом, дать деньги на открытие своего дела, что угодно. Кем бы, что бы, как бы смысл твоего существования ? уточнения выпадали из вопроса. Никто не мог ответить. Все начинали размышлять, копаться в памяти, и говорили всегда что-то туманное, типа — кинозвездой. Рубашов замечал, что такие расспросы утомляли собеседников. Сам он мог ответить. Правда, немного стеснялся. Но каждый раз, за пару месяцев до очередного дня рождения или во время личностного кризиса, он переставал верить в собственный ответ. Ему казалось, что он нагло врет самому себе и его ответ призван только выделить Рубашова на фоне общей неуверенности и некомпетентности. Посмотрите, мол, потребители-троглодиты, я хочу быть писателем. А когда он говорил об этом людям постарше, то они улыбались, одобрительно кивали, и, казалось, желали умилительно потрепать Рубашова по головке, как это всегда делают родители, когда слышат от ребенка наивные высказывания. Пусть он и врет самому себе, но подобная отеческая милость раздражает похуже любой лжи. Возможно, в своей мечте он действительно наивен, как герой «я»-романов. Возможно, что остальным всегда понятней твои собственные переживания и драмы: им со стороны виднее. Чужие трагедии всегда банальны. Рубашов ловил себя на такой мысли, когда слушал переживания знакомых. Терпеть не мог ни давать советы, ни получать советы, поэтому слушал молча, пока они не замолкали.

Возможно, что остальным всегда понятней е о себе, но про себя. Есть разница. Уже есть герой.            

Рубашов будет писать правду, во всяком случае, ту правду, которую сам знает. Вот, он будет главным героем своего романа. Будет писать честно, к черту идеалы и условности. Будет жить, как живет, только внимательней наблюдая за всем. И не как раньше, оставляя интересные наблюдения на будущие рукописи, а напротив, все происходящее будет фиксировать с маниакальной точностью и использовать в этой работе. Изменит, конечно, имена, названия, места, потому что такого рода ответственности он не потянет, но во всем остальном — как стенографист. Разговоры будет записывать на диктофон. Рубашов опять улыбнулся и принялся копаться в старых записях. Вот что он искал:

            Если бы он решил описывать сегодняшний день, то сделал бы это так: проснулся, двадцать три с половиной страницы пустоты, уснул. С автобиографией было несколько сложнее. И в самом деле, кто бы купил несколько томов пустых страниц в непременно кожаном переплете?           

Расстроился. Пониженная самооценка Рубашова (порок современного общества) опережала его амбиции. От сомнений он устал больше всего. Хотел бы он прожить несколько месяцев без приступов самобичевания, толкающих его в сторону эскапизма. Слепо и нагло верил в то, что подобные «выпады» прекратятся сразу же, как только его опубликуют. Хорошо опубликуют. С продажами, интервью и автографами, и еще чем-нибудь. Он не разбирался во всех тонкостях, свидетельствующих об успехе. Но и здесь, в этих туманных мечтаниях, сомнения перекрывали кислород и сказочные пейзажи душевного равновесия рассыхались, превращались в пыль, гонимую прочь ветром.

            Побежденный, но живой, Рубашов решает со своим новым романом наконец-то поступить следующим образом: приблизительно через месяц, в свой двадцать шестой день рождения он начнет потихоньку писать. Ежедневно. Постарается описывать все или почти все, что чувствует, видит и думает. Ровно через год, в двадцать семь, у него должно что-то получиться. Идея ему по душе. Он уже давно хотел проделать подобный творческий эксперимент. Правда тогда, отвлекаясь от слов, он был сосредоточен на красках: в течение года он хотел вести видео-дневник. Поставить камеру напротив огромного холста и вести съемку своей работы так откровенно, чтобы правда была не только в каждом кадре, но и в каждом пикселе кадра. Запечатлеть всю работу от набросков и раздумий до оформления работы в багет. Рубашов даже видел последнюю сцену документального фильма: все выводы, хорошие они или нет, сделаны; он, голый по пояс, сидит напротив только что законченной картины (ее масштабы впечатляют, особенно на фоне пятнадцатиметровой комнаты, а сама картина пугает своими образами, но от нее невозможно оторваться); изнеможенный Рубашов устало смотрит в угол комнаты ? там стоит новый холст. Затем черный экран и музыка. Он даже подобрал одну песню, которая, как ему казалось, наиболее точно отражает суть сцены и всего фильма. Фильм должен был называться «Глубокое впечатление. Портрет художника».

Опять сигарета, опять улыбка. Рубашов доволен самим собой. Почувствовал усталость ? она повисла на его плечах и веках. Решил, что так и поступит с романом, ему кажется, что он нащупал тему, что он на верном пути. Выключает ноутбук и, минуя ванную комнату, шаркает в спальню.

***

Спустя несколько дней он понимает, что по-прежнему на ложном пути.

Ему так о многом хочется рассказать... Его пространственные размышления в устном варианте тянутся на сотни страниц, но как только он садится за работу, они тотчас же сжимаются в одно-два предложения. Острых, как угрызение совести, но небольших. Если Рубашов над ними еще немного поработает, переставит, например, местами слова или подберет синоним получше, пусть и опасный, но единственно, как ему кажется, верный, то такие предложения рискуют и вовсе остаться незамеченными. Что-то вроде тонкой работы, ювелирных украшений, только невидимых. Этим не похвастаться, не показать витиеватый ход мысли под покровительством опыта и ма?стерской работы над превращением хода в ограненный алмаз. Бумага стерпит все, кроме огня, а читатель не такой сухой и горячий. Рубашов очень внимательно относился к читателям, но их едва ли набиралась дюжина. Он вновь ходит несколько дней в размышлениях, взгляд его устремлен вдаль. Рубашов спотыкается о каждодневные хлопоты, отвлекается на работу. Он хочет проследить за личными изменениями, произошедшими с ним за последние пару лет: от работы над первым до окончания второго романа. Рубашов считает, что лучшим началом романа, в таком случае, будет его увольнение с предыдущего места работы ? хочет поймать себя на старте метаморфоз. Единица превращается в двойку, двойка ? в троицу, как одинокий монолог, услышанный посторонним, становится диалогом, а затем вновь монологом, доносящимся с трибуны.

            Итак, двумя годами ранее…

            Середина июня, жаркая пятница. Рубашов с самого утра в приподнятом настроении. Тополиный пух собирается в кучки на обочине, но больше не возникает никакого желания сложить его весь в наволочку и забыться сном под деревом в тени. Нет, ничего такого. Сегодня Рубашов бодр. Он только что поздоровался с охранником и теперь курит напротив своего офиса. Это семиэтажное здание ярко-оранжевого цвета раньше принадлежало какому-то заводу, что наводит на определенные мысли относительно перемен, произошедших не только со страной, но и со всем миром. Вместо станков ? компьютеры, вместо промышленности ? акции, проценты, услуги, что-то эфемерное, вместо рабочих после школы ? менеджеры с высшим, вместо мозолистых рук ? мягкие, с маникюром и часами на хрупком запястье. Пожалуй, остались только завышенные планы.

Здание затерялось среди жилых домов, в конце улицы, на отшибе города. Рубашов теперь знает классификации офисов. Их всего три: А, Б и В. Это здание класса Б. Здесь хороший ремонт, парковка и охрана в дешевых костюмах. Но уйти отсюда можно только дорогой, по которой пришел. Это тупик, а за его железным забором что-то неразборчивое: склады, шиномонтаж, металлолом, стоянка грузовиков, свалка, рельсы, поля и тусклые пейзажи, новостройки, старостройки, как хлам в ящике, от которого невозможно избавиться из-за жалости и слабой веры в то, что когда-нибудь это все пригодится. По соседству с офисом находится хлебозавод, об этом можно догадаться только по двум-трем табличкам ? никакого аромата свежеиспеченного хлеба никто здесь никогда не слышал. Около него как раз остановился автобус с первоклассниками. Сюда часто привозят экскурсии. И пока дети шумно строились парами, а классный руководитель их пересчитывал, к Рубашову подошел его коллега. Поздоровался, закурил и тоже стал наблюдать за построением колонны.

            – Опять экскурсия?
            – Да.
            – И чего им неймется-то всем?
            – Я вот чего сейчас подумал, ? говорит Рубашов, не отвлекаясь, ? им ведь всем лет по семь-восемь…
            – Ну да, судя по всему.
            – И вот как странно... Они ведь совсем скоро забудут эту экскурсию. Я не помню вообще никаких экскурсий за всю школу, а нас без конца куда-то водили…
            – Забудут, конечно.
            – А я никогда не забуду, что видел этих первоклашек. То есть для них, как будто этого ничего не было. А для меня есть.
            – Не заморачивайся.

Рубашов никогда прежде за четыре месяца работы не позволял себе уходить в разговорах так далеко. В основном он ограничивался рассказами о клиентах, сводками погоды и обсуждением меню соседней столовой. А сейчас сорвался. Но больше не было никакого смысла скрываться в деловой рутине, больше его здесь не увидят.

Он вернулся к своему огороженному рабочему месту. Сел за старый, вредный, скрипучий и писклявый компьютер, который отлично справлялся только с двумя задачами: зависать и раздражать. На протертый стул. За стол из дээспэ, под бук — других он никогда не видел.

Офис был сегодня полупустым и бесшумным. За последний месяц только из его отдела ушло семь человек. Рубашов будет восьмым. Он открыл свой ноутбук и принялся дальше писать первый роман, изредка отвлекаясь на рабочий компьютер. Он знал, что руководство просматривает все его действия на рабочем, ведет статистику звонков. Рубашов говорил всем, что на ноутбуке переписывает договор для клиента, потому что так выходит быстрее. Предполагал, что искусно имитирует трудовую деятельность, пока на прошлой неделе руководитель не назвал его козлом, не дающим молока. После этого замечания — или оскорбления? — или обычной констатации факта? — Рубашов не изменил своего поведения, решив, что всякое изменение будет означать безоговорочную победу оскорбляющего начальства. И как только его, думает Рубашов, угораздило после двух лет нескончаемых поисков и бесчисленных собеседований остаться здесь, причем именно на той должности, которую он так усердно избегал все это время?

Менеджер по работе с клиентами. Как же до смешного благородно звучит. Рубашов изучал менеджмент в институте, но провалил экзамен, не ответив на вопрос преподавателя: каким же таким замечательным делом занимается менеджер? Рубашов не знал ответа до сих пор. Ему кажется, что всеми этими новыми иностранными словечками прикрывают простую ерунду. Брючки, пиджачки и часики, телефоны, планшеты, машины в кредит... наглая, глупая ложь, фальсификация счастья, песок для внутренней пустоты. Важные встречи, деловые переписки, ланчи, переговоры и новая тема для современной литературы. С другой стороны, которую всегда старался замечать Рубашов, некоторым это действительно по душе, а раз так, то как он может утверждать, что деловой мир наполнен ложной бессмысленностью? Никак. Он толком и не имеет никакого к этому отношения. В его обязанностях совершать двадцать звонков в день, побеждать в словесном поединке секретаря, который соединит Рубашова с ответственными лицами, затем встретиться с ними, желательно на нейтральной территории, презентовать им услуги своей компании, подписать договор, получить процент, потратить процент, начать все с начала. Он ненавидит каждый пункт. В течение дня Рубашову звонят такие же менеджеры, говорят о достоинствах своих услуг, пытаются назначить встречу. Рубашов деликатно отвечает им, что подобные встречи не в его компетенции. Набирает номер, говорит о достоинствах, старается назначить встречу. В последнее время он даже не пытается. Он не может этим занимается. Ему кажется, что как только он берет в руки телефонную трубку, все в офисе начинают к нему прислушиваться, а на другом конце провода смеются над ним, и с каждым словом, произнесенным робким его голосом, Рубашова становится все меньше.

Практически никто в офисе не знает, как его зовут и чем он занимается. С ним практически никто не разговаривает. Офисный раздраженный планктон. Поэтому он имитирует деятельность. А сам пишет свой роман. С десяти утра до шести вечера. На обед ходит один. Из всего офиса он симпатичен только секретарше, которая посчитала его хорошим человеком. Она так и сказала, что из всех, здесь присутствующих, хороший только он и еще двое. И пусть он в этом не сомневается, так как она отлично разбирается в людях. Рубашову лестно такое слышать. Но несмотря на злобу человека, чувствующего себя не на своем месте, Рубашов испытывает упреки совести. Все-таки ему платят. Двадцать тысяч, по десять в начале и середине месяца, а он занимается своими делами. Во время последнего разговора с руководителем, они с Рубашовым решили следующее: если за месяц Рубашов не подпишет ни одного контракта, то он уходит. Причем главным инициатором соглашения являлся Рубашов, чем, как ему показалось, вызвал уважение в холодных глазах начальства. И сегодня, в жаркую пятницу середины июня, истекает срок.

Он открывает новый документ и пишет эссе о своих рабочих впечатлениях, стараясь ничего не пропустить: 

Вверх по лестнице, ведущей вниз.
О работе приобретенной.

            (2 день.) Здесь странно. Молчаливо, незнакомо и от этого совсем неуютно.

            Вот-вот сон одолеет ленивое тело. Представляю, как тяжелая голова с треском упадет на клавиатуру.

За моей спиной проходит интервью. У кандидата грубый голос, он долго отвечает на вопросы. Теперь я прекрасно понимаю, как рождается подобная литература: средний класс и прочее. Возможно, я понял, почему сейчас проходят митинги: всё от страшной скуки. В таком настроении после девяти часов за компьютером кажется, что жизнь длится бесконечно, а прошло чуть больше суток.

И если у меня появляются хорошие идеи, я бегу прямиком к начальнику, по пути ни с кем не разговариваю, не здороваюсь, даже не смотрю в глаза.

Чай ужасен, вяжущий.

Совсем тихо.

            Из кабинетов доносятся приглушенные голоса и стук клавиатуры, и гудение компьютеров с кондиционерами. Иногда ворчит кофе-машина. Я неуверенно ступаю по коричневому ламинату, стараясь никого не отвлечь от работы (или разбудить), кажется, что мои ботинки скрипят невыносимо громко, будто бы я выжимаю тишину, как тряпку.

За соседним столом играет тяжелая музыка, очень тихо, почти шепотом.

            (3 день.) Чем ближе приближается к тебе вечер, тем спокойнее твое дыхание. Все заканчивается, осталась только незначительная бюрократия.

Курильщики выходят на улицу в одно и тоже время или, сказать лучше, когда время потребностей совпадает. Там они встречают и некурящих.

            (4 день.) Сегодня я был первым. Ровно в десять часов компьютер был включен, а новости прочитаны. Громкие, уверенные и тонкие шаги по полу. 15 минут, и все только подтягиваются, вползают, заполняя собой пространство. Новое собеседование за спиной.

            (6 день.) Вышел не на своей станции, вовсе не от большого желания поскорее прибыть на работу. Я назвал бы это «нереализованной возможностью побега».

Скорее всего, если кто-то умирает на рабочем месте, то его (теперь покойника) найдут только по запаху, реже — через бухгалтерский отдел. Хорошо, что время проходит незаметно... с другой стороны — это ужасно в больших масштабах.

            (8 или 9 день.) Вновь проехал несколько станций, последние деньги потратил на успокоительное и несколько поездок на метро. Спокойно ездить, безусловно, необходимо, но и кошелек должен согревать хотя бы одну купюру, как наши голоса должны хранить надежду. Но отчаяние уже не стучится в дверь, оно в прихожей снимает ботинки. Еще немного, и оно пройдет в жилую комнату, а я, предложив чай, стану развлекать неприветливого гостя.

            (10 день.) Это мое самое длинное предложение, пишу по одному слову в час.

            (12 день.) Правда, я ненавижу это место. То, чем я боялся заниматься и больше всего не хотел, вдруг, по моей же нелепости, размножилось и стало моими обязанностями.

            (20 день.) Еще недавно я говорил, что человек должен ответственно выполнять свою работу, какой бы нежеланной она ни была. Не оттого, что человек что-то обязан и кому-то должен... а потому, что это вопрос чести и собственного достоинства. Здесь становится понятно: к черту это. Очень много времени это занимает, и награда весьма далека, если вообще существует. И, в конце концов, мне сейчас надо платить по счетам. Сталкиваются противоположности лбами: гнев и сострадание, ненависть и достоинство и т.п., — и с очаровательной легкостью, второе (лучшее) капитулирует. И если лучшее во мне (и, предполагаю, во многих других) проигрывает при таких обстоятельствах, то не стоит и говорить о бо?льших испытаниях. Но что-то, похожее на очень далекую звезду, еще остается, и свет, пусть очень слабый, долго пробирается через холодную абсолютную пустоту, чтобы растаять в предлагаемом им тепле.

Вот, получилось живое эссе. Начато с заметок и наблюдений за маленьким миром вокруг меня с целью наблюдений за превращением одного крошечного человека в другого. А перешло в наблюдения за сопротивлением этого человека, желающего вырасти. 

            (Неизвестно какой день.) Сколько я здесь работаю? Чуть меньше месяца, кажется... За это время компанию покинуло пять человек, в том числе и мой босс (так и хочется отдать честь). Семь лет работал, в последний рабочий свой день угостил всех суши.  На сырое мясо слетелись почти все, как мухи. Рот набит, пластиковая тарелка прогибается, су?шина набухает в соевом соусе. Кивают головами, вкусно, вкусно. Никаких речей. Молча были собраны вещи в кабинете, всем пока, гуманно и быстро, но никто раута не ожидал. Это уже не естественная текучка кадров, скорее протечка ресурсов. На корабле течь, капитан, корабль тонет. Капитан! Капитан? А что капитан сразу? Он как все и среди всех, и вот уже плывет к берегу на шлюпке. Что делать матросам? Маневрировать, ребятки. Гребите. Присмотритесь, нас обгоняют конкуренты. По запросу «создание сайтов» мы на десятой странице, замыкаем сотню компаний. По цене за услуги, дороговизне в смысле, мы эту сотню открываем. У компании большая история, как тяжелый бесполезный груз, как сброшенный якорь на мелководье. Мы плывем или пашем дно?

            (Последний день месяца.) Это точно последний в месяце — ведь мне дали зарплату. За эти деньги не купишь себе спасательный круг на тонущем корабле (возвращаюсь к предыдущим записям). Впервые за пару лет алчные и потные ручки пересчитывали купюры. Купюр было мало.

            (Неизвестный день, заметка.) Чуть раньше, чуть выше... Я был на встрече с клиентом. Первой моей встрече такого рода. Напомнило свидание. Сначала мы говорили о себе, они слушали. Затем они заговорили о себе, и слушали уже мы. Заученные фразы, без огонька, без импровизации, как школьники читают стихотворения перед классом... Мы говорим 20%, они говорят 25%, жмем друг другу руки, прощаемся. Через неделю руки опускаются, так как нет никаких договоров. Через две мы делаем вид, что не слышали о 25%. Через три недели встреча забыта ? ее поглотил зыбучий песок рутины.

            (Заметки на полях.) Я стал приходить в одно и то же время ? это стандартизация. Я стандартно прихожу с получасовым опозданием ? это застой. Первый, с кем я здороваюсь ? новенький. Он здесь всего пару недель. Работает на чистом энтузиазме. Славный косноязычный парень верит, что его зарплата зависит только от него самого.

            Начальство меня не видит, я сижу в углу, набираю текст, набираю номер телефона, и тут уже все становится непонятно: меня вроде как и не существует, и другие, как бледные тени, по стеночкам...

            (45 день.) Начальство сравнивает меня с козлом, не дающим молока, я не спорю.

            (46 день.) Мною было разослано не меньше резюме, чем в безработное время.

            (50 день.) Новенького больше нет. Нет больше и его начальника, и работника чином пониже. Да тут практически никого нет.

            (51 день.) Вот какое дело: либо ты дурак, либо ты не на своем месте.

            (52 день.) Чем больше я смотрю на цены за готовые коттеджи и строительство с «нуля», чем больше вижу «элитных» квартир (слава богу, что на фотографиях), тем тяжелее мне думать о зарплате.

            (55 день.) В коридорах знойного офиса витает аромат разочарованности. Чувствую, что пройдет совсем немного времени, и этот аромат впитается в заявление. И останутся все те, кто был здесь прежде.

Рубашов никак не может сосчитать количество дней, проведенных здесь. В эссе написано пятьдесят пять, но на пальцах получается больше. Он пришел в марте. Чуть больше ста дней в сумме. Он смотрит на эссе: ему вновь удалось сократить все вдвое.

Наконец раздается телефонный звонок. На дисплее высвечивается внутренний номер — это руководитель. Рубашов абсолютно уверен в своих силах. Он заходит в кабинет так, словно здесь его ждет награда за боевые заслуги...

Рубашов считал, что второй роман начнет как раз с этой встречи, но он не помнит, к сожалению, самого разговора. Только руководителя Филиппа — лысого, серьезного, пугающего. По слухам, он раньше работал в полиции, и в разговоре с ним это чувствуется. Что-то тяжелое во взгляде, грубоват. Если он будет угрожать, то угрозам поверишь, а находясь с ним наедине, не почувствуешь себя расслабленно. Он давит. Не словами, но интонацией, всем своим видом. А еще невозможно определить его возраст. Так можно выглядеть и в сорок, и в тридцать, и где-то посередине. Говорили, что у него был самый высокий процент совершенных сделок. Помнит кабинет: оранжевый, два стула, одно кресло, торшер, стол темно-коричневый, огромный монитор. С одним окном, от пола до потолка, и то выходило в коридор. А разговор не помнит. Что-то в общих чертах, туманно: клиент не согласен, резину тянут, договор им не нравится, не хочу тратить ваши деньги и время, с поставленной задачей не справился, дела передам начальнику отдела. Хотел было честь отдать, но все обошлось сухим рукопожатием и обоюдным пожеланием удачи. Помнит, что еще деньги получил.

Дописанное в тот день эссе помогает припомнить еще несколько образов. Например, изумрудную бурю. Сильный ветер поднял в воздух пыль, и благодаря отраженному вечернему свету и надвигающемуся грозовому фронту все казалось каким-то нереальным, неестественным, точно ты смотрел на мир через специальные водительские очки. Бледно-сиреневые грозы сверкали в грязной толще облаков. Завораживающе. И как прогулял пару дней. Ужасно себя чувствовал тогда: раскалывалась голова, тошнило. Думал, что рухнет замертво прямо в вагоне метро, и в этот самый момент, когда мысль еще не остыла, падает молодой человек напротив, бьется головой о двери. Падает, точно сраженный в бою, прямиком в ноги Рубашову. Все пассажиры засуетились, но подняли павшего, отряхнули, уступили место, кто-то вызвал скорую. Но тот отказался от услуг и вышел на следующей станции. Как будто чашка разбилась в кафе. Была в этом праздная рутина, которую заслонят другие воспоминания. Как те школьники на экскурсии. Это было в апреле. Рубашов гулял по городу, заходил то в один торговый центр, то в другой. Хотел скрасить время в кинотеатре, но ничего интересного в репертуаре не было. Прилично тогда прошел. Никак не мог найти себе место в огромном городе. Домой не мог вернуться. Хотел избежать расспросов и сомнений. Рубашов так же ходил по городу, когда прогуливал занятия в институте. Удивительным образом тогда сочетались чувства вины, обжигающего одиночества и условной свободы.

Еще за время работы он запомнил слепую дворнягу. Он написал об этом в романе. Черная дворняга, хромая, спотыкающаяся, несколько раз ударилась о железный забор на территории офиса. Вся морда ее была в ссадинах, а нос протерт. Еще помнит, как несколько раз сладко засыпал на рабочем месте, видел, как засыпали другие. Еще помнит одну девушку, кажется, она занималась дизайном или чем-то в этом роде — разъезжала на синей Вольво, ярко одевалась, громко говорила, всегда была в отличном настроении. Такие люди, по мнению Рубашова, имеют учетные записи во всех социальных сетях, выкладывают тысячи своих фотографии, всегда в курсе всех событий; имеют, как им кажется, на все собственное мнение. Рубашов завидовал таким. И эта девушка во время перекура рассказывала подружкам-коллегам о своих планах по покупке яхты.

«Подумаешь, какое дело, ? сказал про себя подслушивающий Рубашов, ? я вот планирую купить себе двадцать поездок на метро».

Вот, пожалуй, и все. После разговора с главным он подошел к руководителю отдела Свете, которая заняла эту должность пару дней назад. За три недели она подписала крупный контракт, плакала из-за смерти своего кота, получила повышение. Он сказал, что все документы и списки отправил ей на почту, в них легко разобраться.

            – А чего решил уйти?
            – Плохо работаю.

            Она предложила ему остаться, говорила, что по нему будут скучать. Он спрашивал: кто будет? Здесь меня никто не знает.

В четыре часа Рубашов сложил портфель и смиренно ждал ухода начальства. Больше его ботинки не будут здесь скрипеть. Через пару дней встретился со своим товарищем и отдал ему долг в тридцать тысяч. Долг был первой причиной там работать.

Вновь Рубашов споткнулся. Он думает, что если начнет повествование со дня увольнения, то дальше ему придется рассказать про переезд. Но здесь вступают в роман основные действующие лица, очень дорогие самому Рубашову. Рождается проблема творчества. Рубашов не замечал этого раньше или подсознательно не хотел замечать. Раз он хотел писать про себя, то неминуемо напишет про людей из ближайшего окружения, ибо кто он есть без них? Но, разумеется, изменить имена будет недостаточно. Окружение узнает себя на страницах книги, если она когда-нибудь будет закончена и издана, и скорее всего, не придет в восторг от написанного. Рубашов может отшучиваться сколько угодно, например (находит в записных книжках ветхий афоризм): если о тебе не говорят ничего хорошего, то ты все еще жив. Но эта проблема не дает ему покоя. Он задумывается: насколько искренним может быть искусство? Приходят на ум старые выводы. Рубашов любит искусство за правду, за истину, ее нет больше нигде. Художник не может врать в своем творчестве, и даже, если он постарается, ложь всегда заметят. Но здесь истина – внутреннее состояние, душа, если угодно. А душа всегда печальна. Художник – это наблюдатель. Он шестое чувство этого мира. С этим, как предполагает Рубашов, никто не будет спорить. Но есть и вторая часть искусства, особенно она видна в литературе. Если художник использует для истории реальных людей, не их видоизмененные образы, точно он пишет автобиографию, то как же здесь, в таком случае, избежать недовольства?

Риск предполагает определенную ответственность. В работе над первым романом он с этим не сталкивался. На его страницах, конечно, было много личного, в особенности страхов и боли, но выдуманная история соразмерно распределяла все личное между персонажами, которые, в свою очередь, были разными гранями одного Рубашова. Здесь же иначе. Рубашов всю жизнь свою боялся кого-нибудь обидеть, кому-нибудь не понравиться, боялся, что его неправильно поймут, что его действия воспримут иначе, чем его побуждения. Боялся и перетекал из одного состояния в другое, как змея, стараясь всем угодить. Не ради какой-то конкретной награды, но по собственной расклеенной воле. Ничего из этого не вышло, он сам понимает. Остались недовольные. Рубашов хранит в памяти каждый косой взгляд в свою сторону, каждую обиду на него. Уже непосильную ношу тащит за собой и вроде как понимает, что это скорее слабость. И весь либерализм, думает он, берется от плохой самооценки. Не угодишь тут всем, да и как угодить, если самого господа бога критикуют? Рубашов просто боялся раскрыться. Да и не готово, он думает, все человечество принимать сынов своих как есть, иначе откуда берут свое начало все нормы и правила? Да и не каждый человек способен честно заглянуть в свои собственные глаза: что он там увидит?

Вторая причина там работать ? это деньги, необходимые на переезд. В середине раскаленного дня он поделился замыслами с матерью.

            – Какой переезд, ? спросила мать, ? куда?
            – В Чкалов. Мы с Арловой давно хотели переехать.
            – А где там жить?
            – Ее подруга сдает однокомнатную. Мы договорились.
            – А деньги?
            – Я откладывал на этой работе, и она откладывала.

            Так не пойдет, он думает. Не имеет смысла писать такие простые диалоги. Рубашов еще лет в пятнадцать додумался до того, что все персонажи всех литературных жанров должны обладать своим собственным слогом. Гипотеза основывалась на наблюдениях. Ведь все люди говорят по-своему, каждый по-своему расставляет слова во фразах, не говоря уж о тональностях голосов, передать которые невозможно. Так отчего же на страницах все говорят как по шаблону? А в последнее время говорят как-то невыразительно и сухо. Рубашова особенно раздражали паразитирующие «просто» и «ну». А если они выстраивались в шеренгу, справа и слева от «супер», то это больше напоминало скрежет ножа по стеклу, а не язык, предложения, смысл. Но если записывать чужие голоса на диктофон и в таком же виде все перебрасывать на бумагу, как это недавно попробовал Рубашов, то получается белиберда. С другой стороны, подумал сейчас Рубашов, возможно, это будет ЭКГ косноязычных мыслей. Когда он пролистывал в книжных магазинах толстые бестселлеры, то замечал в них особенно много диалогов. В частности, это касалось фантастики. Для Рубашова было фантастикой то, как можно так много писать. Однажды он читал блог современного автора, который советовал молодым писать больше диалогов. В этом был смысл. Одно слово ? одно предложение.

            – Что?
            – Ничего, ? ответил он.
            – Нет, ты что-то сказал.
            – Ничего я не говорил.
            – Нет! Я точно слышала!
            – У тебя галлюцинации!
            –У меня? Ну это просто супер! Это у тебя галлюцинации, раз ты говорил и не помнишь.

            Семь строчек, тридцать слов, треть страницы, никакого смысла, если только автору не платят за каждое слово или строчку. Много проблем с этой литературой.

Он помнит, что мать тогда долго плакала. И в течение нескольких последующих дней практически не выходила из спальни. Странно работает память: все как ладони, но в нерешительном молчании.

Он жаждал переезда. Не мог более выносить знакомого вида из окна. Трехэтажную школу, затерянную среди двенадцатиэтажных панельных домов, летние закаты по левую руку — над одиннадцатым подъездом на восемь часов, восходы, соответственно, по правую — на час. Уже стали раздражать скользящие по рельсам трамваи. Они начинали звенеть под домом в десять минут пятого утра и скользили навстречу этой большой лампочке в холодном небе. Ослепленные далекой звездой, думы водителей оставались неразрешенной загадкой. И детская площадка под окнами, с характерным звоном стеклянных бутылок. Бывшие одноклассницы в доме напротив, с которыми некогда Рубашов имел отношения, водил хороводы, встречался, терпеть не мог этого слова, а теперь и вовсе не здоровается. Все вокруг делают вид, что не знакомы друг с другом, и готовы проделать крюк в несколько сотен метров лишь для того, чтобы не столкнуться лицом к лицу с воспоминаниями. Да и сам Рубашов стер не одну пару ботинок на этом. Правда, вечера были прекрасны. Но Рубашов не знал еще ни одного места, где бы вечер был так себе.

Он хотел переехать из своей комнаты. Все в ней было чудно: и красные обои, и белый шкаф, и синий диван, и небольшая библиотека, и тот злосчастный телевизор, за который Рубашов выплачивал долг товарищу, и собственные картины, пыльные и незаконченные, выглядывающие из-за шкафа. Но она стала слишком тесной. И черт с ними, с пятнадцатью метрами, кричит Рубашов, сейчас и того меньше. Она хранила слишком много воспоминаний. Запахи всех людей, бывших тут, спиртных напитков, здесь выпитых, слез пролитых, разных проблем, решенных или забытых, над которыми переживал Рубашов, несколько слоев обоев, ковров, мебели и неизменный пейзаж за окном — в начале деревянным, затем пластиковым.

Рубашов любил перемены, исходящие от него самого, но не от окружения. Он еще никогда не просыпался тем же человеком, которым ложился спать. И из-за непосильной любви к переменам ему пришлось отказаться от многих привычек. Но некоторые привычки так укоренились в нем, — например кофе с сигаретой по утрам (только это сочетание способно было отогнать сон), — что невозможно было от них полностью отделаться. Приходилось их видоизменять. Пить другой кофе, например. Вторая натура, говорят. В одном фильме главный герой сказал: или мы избавимся от них, или они от нас. Все привычки вредны.

Он не чувствовал себя там, как дома. Хотя по паспорту, во всяком случае, так оно и было. Это еще один хороший вопрос: чувствовал ли когда-нибудь себя Рубашов дома как дома? В пятнадцатиметровой щепетильности не клеились отношения с семьей. Никаких скандалов и ссор, но недосказанность и натянутость. Теснота.

            – А как же работа? Где ты будешь работать?
            – Найду там или буду работать здесь.

Через несколько дней она стала искать работу там, но нашла только технические вакансии, никак не подходящие гуманитарию Рубашову. Был такой анекдот, совершенно не смешной: что вы скажите молодым выпускникам гуманитарных вузов? Капуччино с собой. Рубашова отсутствие работы совсем не пугало. В крайнем случае, всегда существовали салоны сотовой связи, куда, кажется, брали даже мертвецов. Но даже тогда, еще до переезда, это был совсем крайний вариант. Под дулом заряженного пистолета едва ли он бы решился.

                                                                      * * *

В восемнадцать лет он чуть было не устроился в такой салон. Он еще не знал. Наивность, как метко подметил Рубашов, бледно-розового цвета, застила шелковым платком наблюдательность и критический разум. Исключенный за неуспеваемость и прогулы с третьего курса, он должен был тогда догадаться, что цветная реклама практически во всех газетах и сайтах, с обещаниями гигантских денег и мраморной карьерной лестницы, а то и эскалатора, не сулит ничего хорошего. По телефону у него спросили только возраст и гражданство. Пригласили на собеседование на следующий день где-то очень далеко от дома. На задворках, как потом выяснилось. Тогда еще чрезмерно пунктуальный, Рубашов приехал на полтора часа раньше условленного времени, решив, что не спеша найдет офис и сможет акклиматизироваться. Захваченная с собой карта только путала и пугала подробностями. Пришлось обратиться за помощью к какому-то мужчине. Он еще не знал, что дорогу следует спрашивать только у женщин. Мужчина охотно согласился, водил Рубашова дворами и читал стихи. Кажется, Ахматову. Наконец любитель поэзии вывел Рубашова к нужному дому и спросил у него сто рублей за свои услуги. К Рубашову как минимум раз в день обращались люди с просьбой «выручить» монетой, прикурить, узнать дорогу или просто поболтать. Серьезно, каждый день. Но спрашивать сто рублей ? это было впервые.

            – Откуда у меня сто рублей?
            – Ну ты молодой, одет хорошо. Я стихи читал. И дорогу показал.
            – Я на работу иду устраиваться, потому что денег нет.
            – А пятьдесят есть?
            – Десять, остальное на дорогу до дома.

Чтец был недоволен маленьким кушем, но все-таки взял десять рублей. Рубашов стоял перед входом в огромное здание старой постройки, похожее на один из корпусов бывшего завода. У входа толпились молодые парни и девушки. Через полчаса вышла женщина и попросила тех из собравшихся, кто пришел на собеседование, пройти за ней. Все пошли за ней. К тому времени собралось уже около сотни молодых людей. Первый этаж здания был свежеотремонтирован. Впечатляло. Рубашов только потом узнал, что первый этаж был эпицентром дорогостоящего ремонта, остальные пять зацепило его взрывной волной: кое-где попадались новые стулья и новые потолки, во всем остальном – как тридцать лет назад. Их разделили на группы по двадцать человек и развели по отдельным залам. В залах они расселись, слушали историю компании. Типичная история одного человека, который начинал с малого в девяностых и после стольких лет усердной работы построил целую корпорацию. Рассказывала ее молодая девчонка — выученным текстом, с неслучайными акцентами на некоторых предложениях. Она делала это так бодро и выразительно, как будто была лучшей подругой каждого из присутствующих, а президента компании знала лично, буквально обедала с ним полчаса назад. Затем говорила о перспективах работы в их компании, приводя в качестве примера первых лиц этой компании, которые некогда начинали —

            – Как вы, с простых продаж в рознице!

            Пример был настолько убедительным, что каждый из слушателей представлял себе, как он работает в ларьке около метро всего пару лет, делает сногсшибательную прибыль и ходит среди больших лиц, и отдыхает на островах, и видит себя на обороте Форбса.

Рубашов сидел в самом конце зала и видел облака, как в комиксах, над головами всех двадцати четырех голов. Там, в схематических картинках, изображались все вехи будущих карьер. И над его головой тоже. Далее кандидатам предлагалось заполнить небольшую анкету и рассказать немного про себя перед всеми: в частности, о причинах, пробудивших желание работать именно здесь. Белоснежная ложь, разумеется, приветствовалась. Он вышел самым последним, представился.

            – Восемнадцать лет. Эта моя первая работа. Мне хочется работать здесь, потому что мне нравится фирменный стиль компании, его цветовая гамма.

            Больше ему ничего не приходило на ум. Тогда он не мог сказать, что это была первая попавшаяся фирма, не более того.

            – Только поэтому? – спросила у него ведущая с ехидной улыбкой и посмотрела на людей в зале. Зал хихикнул, как по сигналу.

            – Ну, это очень важно, как мне кажется. То, как компания выглядит... подает себя. Из всех конкурентов свой мобильный телефон я покупал именно здесь. А раз мне нравится компания как клиенту, то она понравится мне как и работнику.

            Что-то в мозгу у девчонки звякнуло. Это была логика. Она кивком разрешила ему сесть на место. Прошедшим первый отбор позвонят и пригласят на обучение.

            Рубашову позвонили. Сказали, что обучение начнется завтра, в субботу, в двенадцать часов. На обучении было всего человек двенадцать. Первые два дня – психологический тренинг, остальные пять – обучение по сотовым телефон, с промежуточной аттестацией и итоговым экзаменом. Только в случае успешной сдачи оставшихся ждало скромное денежное вознаграждение. Еще один анекдот всплыл из расщелины чужих шуток Рубашова: он был настолько скромным, что до пятнадцати лет не знал, мальчик он или девочка. Так и премия не могла определится – маленькая она до смешного или до грустного. А после премии следовала двухмесячная стажировка. И уж потом, если звезды сойдутся в твоем астрологическом знаке и рак на горе сыграет на флейте, тебя могли, только могли оставить на работе. С трехмесячным испытательным сроком. Комиксовые облака превращались в серые грозовые тучки. Впрочем, не у всех. Их тренинг-менеджер говорила им что-то про школу жизни, про то, что работают у них только самые лучшие. Рубашову послышалась главная тема из фильма «Рокки», под которую итальянский жеребец бегал по городу и бил свиные туши. На тренинге они кричали изо всех сил:

            – МЫ ОДНА КОМАНДА! МЫ ОДНА КОМАНДА!

            Так громко, что никто не слышал собственного голоса. Но в этом и был весь смысл. Кричали очень часто. После нескольких психологических тестов, призванных определить тип темперамента тренируемых, их распределили на четыре группы.

            – МЫ ОДНА КОМАНДА!

Каждому участнику одной из четырех групп предлагалось выполнить специальное задание. Самым крикливым шутникам, обожающим быть в центре внимания, необходимо вытереть рукавом своей майки обувь другого человека. Рубашов сделал бы это без всяких проблем и без удовольствия. Ничего ужасного для самого себя он в этом не видел. Но он и не был в той категории, для которых это действие было страшнее смерти. Справились не все. Те, кто не смог, покинули курсы. Рубашову и двум другим тихоням требовалось рассмешить всех оставшихся участников. Вот что было выше его сил.

            – МЫ ОДНА КОМАНДА!

Тогда еще у Рубашова были длинные волосы до плеч. Кто-то из участников предложил ему прорекламировать шампунь. Он изобразил себя моющейся в душе Марией. Вошел в раж. Он уже давно заметил, что чем большего идиота из себя делаешь, тем больше это всем нравится. Никакого труда вытереть своей майкой чужие ботинки ему не стоило. Затем он исполнил роль Хулио, который вошел в душевую кабинку к Марии и неожиданно для себя заметил, что она пользуется другим шампунем. Все были в восторге. Сам Рубашов искренне не понимал, что такого смешного во всем этом идиотизме.

            – МЫ ОДНА КОМАНДА!

На тренинге их спрашивали о причинах работы. Нужно было сказать что-то конкретное, например: я работаю, чтобы купить себе фотоаппарат. Еще им говорили, что никто из них никому ничего не должен. Причем твердили об этом очень навязчиво.

            – МЫ ОДНА КОМАНДА! МЫ НИЧЕГО НИКОМУ НЕ ДОЛЖНЫ!

Рубашов, как он считает, должен отдать должное этим тренингам. Он почувствовал себя лучше, его мысли стали ходить как часы, а мечты переливаться золотом. Он приходил домой около часа ночи. А на третий день начались лекции о телефонах. Уже никто не кричал, только смиренно записывали в блокнот. Из его группы осталось человек пять. Их объединили с остальными участниками из других групп. Поэтому в зале набралось человек пятьдесят. На первом этаже по-прежнему ждали своей очереди толпы молодых людей. Рубашов понял вдруг, что ему наплевать на все телефоны, и даже более того, и на четвертый день не пришел.

Он не скучал по тем людям, с которыми успел познакомиться и ходил на перекуры и обеды. Был там один парень, которому пришлось своей банданой вытирать другому ботинки, он еще был женат и всем показывал фотографию годовалой дочки. Рубашов уже не помнит его имени. Хороший парень. Он мечтал купить себе джинсы за семнадцать тысяч. Была во всем этом лживость.

Вот так он не стал работать в салоне сотовой связи. И тогда, перед переездом, он рассматривал эту возможность как самую крайнюю.

В очередной раз что-то не клеилось с повествованием.

«Лживость», – подумал Рубашов. Вчера, в порыве вдохновения пустой квартиры и липкой субботы он говорил о лживости. Восстанавливая в памяти некоторые события своей жизни, он видел себя семнадцатилетним юношей, который только вкусил запретный плод, но не распробовал. Поэтому он чувствовал ложь, но не ведал правды. Минуло столько лет, и ничто не поменялось. Чувствует Рубашов, что он давно попал в западню, а теперь еще и в западню собственного романа. Замечает Рубашов, что если и дальше пойдет по такому пути, то это приведет его только к очередной посредственности. Возможно, иметь план и действовать согласно его пунктам не так уж и плохо. Как в жизни, так и в работе над книгой. Но он не помнит, чтобы у кого-нибудь из его знакомых был бы план на годы жизни. Разве что на ближайшую пятницу. Была одна девушка в жизни Рубашова, уверенная только в двух вещах: во-первых, она потеряет девственность только после восемнадцати лет, а во-вторых, выйдет замуж и родит ребенка только после того, как сделает карьеру. Смотри, не перепутай, сказал ей тогда Рубашов. С тех пор он ее не видел. Мог он так, словом, обрубить связи разной прочности. Почему рубил, не знает. Все из-за той пресловутой лживости?

То были не ее слова. Их ей подсказала мать. У нее не было отца. Когда Рубашов пришел в институт, то практически у каждого второго была неполная семья. Главной причиной был развод, второй по популярности – смерть одного родителя. Отцы умирают чаще. Дети изо всех сил старались не повторять ошибок родителей, подсознательно по своей воле, иногда им так и говорили: не повторяйте наших ошибок! У многих это было навязчивой идеей. Возможно, этим объясняются слезы над тройкой того мальчика из его класса? Следование совету приводило к удивительным результатам. На заре двадцати лет у многих его одноклассников появлялся живот, залысина, реже машина и свой бизнес, консерватизм в делах и мыслях. Многие пугающе быстро старели. Для некоторых родителей дети были как бы вторым шансом добиться чего-либо в жизни. Не продолжением, а именно второй попыткой. Сами они ни во что не верили.

Сейчас у книги начинает появляться свой ритм, и это рискует надоесть читателю через несколько страниц. Самый примитивный и навязчивый из всех ритмов. Раз-два, раз-два. Воспоминание – размышление, воспоминание – размышление, целый авторский лист без героев, только спекуляции вокруг оговоренной еще в начале темы. Черт его знает, думает Рубашов, возможно так и должно быть.

***

            – У тебя никогда не было такого чувства, словно ты в западне? – поинтересовался Рубашов.

            Поручик сказал, что, возможно, такое чувство и было. Но ему требуется больше информации для более точного ответа.

            – Как будто ты бежишь марафон вместе со всеми. Все, как подобает: кроссовки, до вульгарности короткие шорты... Ты даже думаешь про специальный лифчик для... – Рубашов указывает на область ниже пупка, – я не ханжа, но когда размах маятника мешает тебе сосредоточится... и таблички с номерами на груди, и майки-«алкоголички»...

            – Ага, – поручик понимает.

– И таких, как ты – десятки тысяч людей. Вы бежите. На бегу пьете воду из специальных стаканчиков и бежите очень медленно, потому что вас всех очень много. И вдруг ты понимаешь, что тебе все это не интересно. Ни марафон, ни форма, ни остальные. Что тебе абсолютно наплевать на все это. Возможно, что всю жизнь ты мечтал заниматься, например, плаваньем. Но не бегом. Вот ты любишь бегать?

            – Нет.
            – И я не люблю бегать. Я же курю, поэтому бег мне противопоказан. И все ноги ты разбил маятником. И думаешь, чего ты бежишь, куда, зачем? Решаешь прекратить, но никак не можешь выйти.

            – Почему?

            – Много народу, настоящая давка. Десятки тысяч бегунов, я говорил. И все озера в округе залили асфальтом, чтобы места для бега было больше. И для паркинга. Понимаешь? Было у тебя такое чувство?

            – Да каждый день, по дороге на работу.
            – Вот, вот именно.
            Рубашов раскрыл окно пошире и прикурил еще одну.
            – Кстати, – говорит поручик, – ты Довлатова прочитал?
            – Только «Cоло на IBM». Частично.
            – Ну и как тебе?
            – Ты знаешь, я предпочитаю оркестры… – и взмахнул руками, как дирижер.

***

Рубашов сидит перед экраном. Он бежит за каждой новой идеей, начинает ее записывать, убирать все лишнее, как скульптор, пока идея не станет такой тонкой и хрупкой, что сломается в руках.

Вернулась Арлова с вечерней прогулки. Она спрашивает, что с ним. Он уходит от ответа, как может, но она без боя не сдается:

            – Не хочешь идти завтра на работу?
            – А когда я хотел?
            – Так не ходи.
            – В понедельник я тоже не хочу.

            – Так уходи вообще оттуда, – она не понимает, в чем здесь может быть проблема. Рубашов закипает, но не от расспросов, а от того, что придется делать дальше.

            – Да, и опять я буду несколько треклятых лет искать убогую должность, и получать жалкие гроши, и так же ненавидеть ее.

            – Позвони завтра в багетную мастерскую, – Арлова старается найти решение.

            – И за пятнадцать тысяч я буду делать рамки, – Рубашов все смотрит в пол и, кажется, уже выжег в нем дырку. Он сам сейчас весь воспламенится.

            – А тебе нравится за тринадцать делать очки?

            – Нет, я искренне ненавижу эту работу. Каждый день там, как смертная казнь.

            От одной только мысли, что он придет завтра в магазин, он готов удавиться. Он проходит в комнату и надевает штаны.

            – Ты куда?
            – За сигаретами.
            – Завтра купишь, – она не хочет, чтобы он уходил.
            – Сегодня надо, – бурчит Рубашов. С таким настроением он рисковал не дожить до завтра.

            С запада идет грозовой фронт, чернее самой тьмы. Дождь не помешает, если, конечно, он не успеет испариться прежде, чем достигнет земли.

            Рубашов, зажатый в тисках, хочет орать во все горло. Он больше не знает, что делать со своей жизнью. Все ему кажется тщетным, каждый новый день самоубийством. Он не знает, то ли это паническая атака, то ли новый приступ отчаяния, которые в последнее время только участились, то ли нервный срыв, – он не знает, да и ему наплевать. Ему следует обратиться к психологу. Но если тот посоветует всякие книжонки типа «путь к счастью», то Рубашов задушит его там же. Дойдя до супермаркета, он немного успокаивается. В холодильной камере лежат пельмени от ста рублей до пятисот. Вообще разнообразие товаров впечатляет, есть на любой вкус. Но больше впечатляет свобода выбора. Например, на сто рублей можно купить два литра молока или пачку самых дешевых пельменей, или газировку, или пачку сигарет, или бутылку водки, или несколько банок пива. Алкоголя всегда можно купить больше, чем продуктов на ту же сумму. А какой большой ассортимент... сотня способов признаться в любви к собственной печени. А когда алкоголь такой дешевый и разнообразный, как в этом магазине, то Рубашов невольно задается вопросом: может быть, ему на что-то намекают? Еще никогда прежде стать алкоголиком не было так просто.

            И что он так тянет, думает Рубашов, с этим переездом в романе? Давно бы уже собрал вещи и в течение трех предложений обосновался бы в Чкалове. Сделал бы там косметический ремонт на отложенные деньги. Пролежал бы в постели с температурой, а к концу лета пошел бы на собеседование по первому попавшемуся объявлению. В магазин продуктов питания. Повествование должно быть размеренным, без резких скачков во времени, это Рубашов понимает. Может, с этого следует начать роман? Не с желания переехать и не с разговора с начальством, а с того собеседования? Он уже думал об этом, но тогда ему не понравилось, что сразу откроются многие подробности его жизни, что было бы еще хуже, чем повествование от первого лица. Дешевый прием. Самое сложное в книге, по мнению Рубашова, это начало. Первые несколько предложений. Важно какие они, о чем. Причем, важны как сами предложения, так и то, что за ними скрывается. С чего может начинаться книга? С действия главного героя, с его мысли, с описания места или погоды, которая, в свою очередь, будет мостиком ко всей последующей истории. Как в «Судьбе человека». Вдруг он вспомнил, как экспромтом отвечал в институте на эту тему. Однокурсница была раздосадована тем, что ей не поставили «отлично» только за то, что она прочитала повесть. С последним предложением все просто. Оно уже было готово; к тому же, последнее предложение – эта та мысль, что останется в голове у читателя, это общее впечатление, которым можно управлять. Возможно, это вообще самое главное в книге. Рубашов научился этому у кино. Макки еще говорил: удивите зрителя в конце, и он ваш. Он простит все ошибки, которые были в начале. Поэтому Рубашов всегда стремился выступать в конце, если не был уверен в своих силах. Так ты можешь проанализировать выступления первых, найти их слабые стороны. И все всегда запоминают только то, что было в конце. Ни одна книга не должна начинаться с диалога. Совершенно непрофессионально. Фильм – другое дело. Там есть голоса. Но он не вспомнит навскидку самое лучшее начало, которое когда-либо читал в какой-либо книге. Разве что у Мелвилла... Зовите меня Измаил. Мощно, как гром. Подобное начало вообще свойственно романтизму. Когда автор знает всю историю, это тоже плохо. Начало таких книг бывает приблизительно следующим: «Эта история произошла...» или «Это случилось...» Здесь автор объективен, как парящий дух. В идеале роман должен начинаться как любовное письмо. Рубашов не помнит, кто это сказал. Ты должен писать любовное письмо не зная, чем оно кончится, и заканчивать, не помня, с чего начал. Он писал как-то любовное письмо. Правда, та получательница была счастлива в браке и в воспитании годовалого плода чудесного союза. Хотя он не уверен, что видел обручальное кольцо. Его знакомая однокурсница носила кольцо на работе, чтобы мужчины к ней не приставали. Поэтому это ровным счетом ничего не значит, оправдывается он. Но кольцо не интересовало Рубашова, главным было само письмо. Только почему сейчас Рубашов думает о любовной лирике, когда еще десять минут назад хотел было залезть в петлю, лишь бы не ходить на работу, в эту темницу? Вспоминая короткий сонет с Арловой, он думает, что, может быть, вообще не бывает никаких проблем, может, все то, что мы называем проблемами – только плод страдальческого воображения? Не хочешь идти на работу, так и черт с ней, не ходи. Совсем недавно он радовался чувству свободы. Как только устроился на последнее место, он говорил себе, что сможет уйти, как только захочет. В этом, вероятно, и заключена молодость. Живешь чувствами, а не последствиями. А чем Рубашов заплатит за квартиру, если не выйдет на работу? Лирикой? О билет центрального банка, ты не слышишь моего вечного зова. О, безликий билет, ты так похож на открытку.

После переезда он устроился в продуктовый магазин. На тридцати каменных метрах сталинского ампира продавали итальянские и французские вина, сырокопченое мясо, сыры и конфеты, по четвергам пирожные и свежую выпечку, стояло несколько столиков для посетителей. Точнее, иллюзию свежей выпечки – весь хлеб и булочки привозили глубокозамороженным полуфабрикатом. Рубашов проговорил с директором этого магазина полтора часа подряд. Директора звали Натальей: несмотря на разницу в возрасте, она просила, чтобы ее называли именно так. Никаких отчеств в отечестве. Полтора часа в конце августа они переминались с ноги на ногу и боролись с желанием покурить, потому что культура общения боролась с удобством и привычками. В начале разговора Рубашов задавал Наталье разные «технические» вопросы, чтобы произвести впечатление опытного специалиста: как проводится инкассация, когда производится прием товара, время открытия и закрытия магазина, какая стоит касса, кто заполняет отчеты в конце дня и прочее. Она отвечала без удовольствия, просила рассказать о себе. Он говорил, что успел пожить в северной Европе и это придает его характеру нордические ноты, что он изучал искусство и рекламу, увлекается литературой и кинематографом. И что они с невестой переехали в Чкалов буквально месяц назад. Она здесь учится, а он бежал из переполненной столицы в поисках самостоятельной жизни. Она спросила:

            – Ну и как самостоятельная жизнь?

            Он ответил, что пока ничего особенного.

            Затем они перешли на тему культуры обслуживания в целом, а в частности, к тому, что культура обслуживания в родной стране хромает. Он рассказывал, что однажды ему пришлось извиниться за свое существование перед одной продавщицей, которая буквально швырнула в него пачку сигарет.

            – Вы курите? – спросила Наталья.
            – Курю, – ответил Рубашов.

            Они продолжили разговор в мягком дыму Вирджинии. Она говорила, что клиентов не так много, но все – постоянные, своего рода «культурная элита Чкалова», и нередко бывает так, что все они приходят только для разговора.

            – И много их?
            – Кого? Разговоров или клиентов?
            – Обоих. Возможно, следует взымать плату за разговоры? Или этот вопрос к капитализму?
            – Это было бы неплохо, – ответила Наталья, – но чесать языком все любят бесплатно.
            – Кстати, что по поводу зарплаты?

            Ответ на последний вопрос Рубашову не понравился. Они с Натальей решили взять несколько дней для раздумий. Когда она ему позвонила, он отказался. Сказал, что зарплаты едва ли хватит на квартплату. Через неделю она предложила ему в два раза больше. Он приступил немедленно.

К тому моменту он прошел около тридцати собеседований. Сейчас их уже около пятидесяти. Рубашов жалеет, что не записывал каждое из них. Половина заканчивалась расплывчатым «мы вам позвоним». Это было первым, где к нему отнеслись как к человеку. Он заметил, что стал уверенней в себе.

            Уже на третий день он самостоятельно открывал магазин. Работали в магазине только он и Маша — девушка на три года младше Рубашова. Для нее это была первая работа, если не считать двух недель официанткой в забегаловке. В первый день Маша опоздала на полчаса. Когда она пришла, он попросил ее записать его номер, чтобы предупредить об опоздании в следующий раз. Бородатый идиот, так и запиши.

            – Какая у тебя низкая самооценка.
            – А ты посмотри на это с другой стороны. За каких-то три минуты ты узнала мой номер, мою самооценку и отношение к опозданиям.

            Несмотря на то, что работа очень нравилась Рубашову, своим друзьям он старался о ней не рассказывать. Никак не мог совладать со своими амбициями. Стеснялся своего положения. Двадцать четыре года, а советует покупателям вино.

            – Простите, это сухое вино?
            – Настолько сухое, что аж высыпается из бутылки.

Но это продолжалось недолго. Он нравился покупателям, отлично выполнял свою работу. Поскольку клиентов было не так много, он мог спокойно работать над своим романом, практически за прилавком, и много читать. Почти каждый день в магазин приходила пара — Игорь и Елена. У них был свой магазин джинсовой одежды. Они подружились. Заказывали в основном кофе, несколько тоненьких кусочков пармской ветчины и сырную тарелку. Все съедали за столиком. Игорь и Елена близко знали Наталью, так что очень часто они все вчетвером курили у входа, разговаривая о том, о сем. Игорь узнал, что Рубашов работает над романом. Попросил дать ему почитать.

Маша продолжала опаздывать, но Рубашов не очень переживал по этому поводу. Демократическая лояльность руководства в лице единственного директора не позволяла наказывать опоздания рублем или выговором. Только призывала к совести сотрудников.

            Отца у Маши не было. Отношения с матерью, недавно потерявшей высокую должность, были напряженными. Нередко Маша ругалась с ней по телефону в зале магазина. Частенько она приходила на работу после девичников: по ее выражению, со звоном в ушах после дискотеки. Уставшая, всклокоченная с похмелья, она заваривала себе черный кофе, садилась напротив зеркала, включала погромче радио с танцевальной музыкой и принималась сначала стирать с себя свидетельство вчерашнего вечера ватными дисками, а после рисовать на лице бодрость.

            Хотя Рубашов никогда не вел подобный образ жизни и, возможно, в свои годы был излишне серьезен, но он всегда выглядел значительно хуже, и дело тут было не в косметике. Круги под глазами, серое лицо, русая борода, которая лишь недавно перестала напоминать лобковые волосы, потухший взгляд – все это создавало впечатление уставшего и смертельно больного человека, страдающего бессонницей. С зеркалом у Рубашова отношения были мучительными: он не мог себя заставить специально смотреть на глубоко посаженные глаза, большой нос, эти щеки, эти скулы. Свое отражение он наблюдал лишь искоса, случайно, и если бы не носил бороды, то брился бы на ощупь. Он не обладал грубоватой внешностью настоящего мужчины, мужика, способного постоять за слабых, как, например, Чарльз Бронсон, но и не был смазливым красавчиком, как например, большинство звезд, звездочек, светил, желтых и красных карликов современности. Где-то на пороге заброшенной интеллигенции находился Рубашов. Сейчас он почесал густую бороду, вспомнив историю о Чарльзе Бронсоне. Рубашов не был уверен в ее правдивости, но ему очень хотелось бы, чтобы она была правдива. Однажды вечером в Нью-Йорке подошел к Чарльзу один бандит и сказал:

            – Сейчас ты отдашь мне все свои деньги.
            Но Бронсон не растерялся, обернулся и своим железным голосом ответил:
            – Нет. Это ты сейчас отдашь мне все свои деньги.
            Бандит выронил нож и убежал.

Раз в две-три недели Рубашов встречался со своими родителями, чаще всего на нейтральной территории. Они ходили в сетевой итальянский ресторан с неплохими ценами и японским меню. Сейчас повсюду суши и роллы: как однажды вошли эти суши в современные вкусы граждан, так больше и не хотят уходить. Рубашов пытался в свое время устроиться администратором в японское бистро. После того, как он прошел тест на уровень умственного коэффициента, у него спросили, как он относится к мигрантам из средней Азии, потому что мигранты из средней Азии готовили суши и роллы, к чему их подталкивал не столько талант, сколько внешность. Европейцу вообще трудно отличить японцев от китайцев, а корейцев от киргизов. Какая, хрен, разница, обычно говорил Рубашов, но не от того, что не мог различить, а от того, что был космополитом. Когда его спросили, он так и ответил: какая разница, люди как люди. Директор бистро посмотрел на Рубашова, затем на его результаты теста и сказал, что он тоже толерантно к ним относится, однако свою бы дочку замуж за киргиза не выдал.

            – Какая разница, – повторил Рубашов. – Если любят друг друга и жених – человек достойный, то я не вижу никакой проблемы.

            Ему обещали позвонить.

Так вот, на одной из таких встреч родители Рубашова сказали ему, что они им гордятся. Второй раз так сказали, но Рубашов не знал, второй ли раз они им гордятся или гордятся вообще. Еще они сказали, что с радостью оплатят его обучение на курсах сомелье. С дипломом он может далеко пойти. Рубашов кивал головой, говорил, что обязательно подумает. Но вино его совершенно не интересовало, как и весь алкоголь. Он не понимал его смысла и важности в обществе, возможно, потому что не чувствовал последствий его употребления. Рубашов никогда не терял контроля над собой, сколько бы он не пил. Все помнил. Мыслей в голове не становилось меньше после выпитого, не было легче на душе. Только тело было ватным, а сон – более глубоким. Еще Рубашов знал, что диплом не гарантирует далекого пути. Старшее поколение до сих пор думает, что высшее образование открывает больше дверей, чем среднее. Но на самом деле это не совсем так. Достаточно взглянуть на количество человек с высшим, которые работают не по той специальности, которую столько лет изучали. Исключение составляют разве что врачи. На это надеется Рубашов. И получили ли они свои должности благодаря диплому? Не врачи, а все остальные. Высшее образование до сих пор для Рубашова было лишь галочкой в анкетах. Иногда в требованиях некоторых компании к соискателю высшее указывалось как обязательное условие, но на этом все и заканчивалось. Конечно, в качестве исключения можно привести дипломы нашумевших вузов. Но и здесь встает логичный вопрос не о качестве образования, а о качестве связей абитуриентов. Рубашов очень сомневается в том, что выпускник такого университета будет искать работу в интернете или в газете. А может быть и будет. Ни в чем нельзя быть уверенным, уверен Рубашов. Вообще, в наше время быть в чем-то уверенным – значит располагать малым количеством информации. Отсутствие всяких гарантий – отличительная черта современности. У Рубашова был друг (сейчас они не поддерживают отношений), который пытался устроиться в адвокатскую контору.

            – Какое у вас образование? – спросили его друга на собеседовании.
            – Высшее, диплом с отличием. И среднее специальное. Юриспруденция.
            – Иностранный язык?
            – Английский, письменный и устный.
            – Опыт работы?
            – Три года в следственном отделе, три года на должности судебного пристава.
            – Военный билет?
            – Есть.
            – Спорт?
            – Бегаю. Обладатель приза за первое место по столице на недавнем марафоне.
            – Права?
            «Конституционные», чуть было не ляпнул друг.
            – Есть. Опыт вождения автомобилем – пять лет.
            – Мы вам позвоним, – сказали ему.
            Он купил дипломную работа за неделю до сдачи за пятнадцать тысяч рублей. Сдал на отлично.

Маша тоже получала высшее образование. По окончании обучения она должна была стать геодезистом, как и ее мать. Они обе с трудом представляли себе, что делают геодезисты. Однажды у Маши спросили, есть ли в магазине вина из других стран или только из Италии.

            – Не только из Италии. Есть еще из Венеции.
            Рубашов провалился на месте. Женщина, задавшая этот вопрос, решила поправить:
            – Вообще-то, ? сказала она, – Венеция находится в Италии.
            Маша, видевшая реакцию Рубашова, невозмутимо ответила:

            – Я знаю. Мне послышалось, что вы спрашиваете о регионах. У нас есть вина из ЮАРа... – и посмотрела на Рубашова в поисках поддержки. Он кивнул. – Из Израиля, из Франции, – продолжила она, – из Тосканы и из Венето.

Маша была очень умной девушкой. Незнание географии говорит только о других интересах. Например, среди ее интересов были богатые молодые люди. Всякий раз, когда в магазин приходил мужчина до тридцати или чуть-чуть за тридцать, одетый «с иголочки», державший в руках ключи от дорогой машины, Маша преображалась. Она кокетничала, улыбалась, строила глазки. Рубашова раздражали и такие мужчины, и поведение девушек, которые кружили вокруг них, как мотыльки вокруг лампочки. Ведь они с Рубашовым стояли по разные стороны одного прилавка, и когда мужчины видели перед собой красивые витрины, Рубашов смотрел на обратные стороны ценников, а когда они вынимали купюры из кошельков, Рубашов их только перекладывал в кассу. Все это изменится, как только он закончит свой роман, был уверен Рубашов.

Еще Маша увлекалась алкоголем. Когда Рубашов поинтересовался у нее, насколько прочно ее увлечение, она ответила:

            – Ну в принципе, я выпиваю около одной бутылки водки в неделю и по одной банке пива в день. Не в смысле, что я пью по бутылке, а в смысле соотношения. Эквавалиент.
            – Эквивалент?
            – Точно.
            – А зачем? – интервьюировал Рубашов.
            – Мне нравится.
            – Пить или ощущения?
            – Не знаю. Мне нравится вкус. И ощущения.
            – И что ты чувствуешь, когда выпьешь?
            – Ну, как будто мне легче, как будто я могу то, чего не могла на трезвую голову. Даже когда я сюда устраивалась, я не так нервничала. Такое чувство, как будто все можешь, и не так страшно.

Ацетилсалициловая кислота, нимесулид, метамизол натрия, парацетамол, диклофенак натрия, на закуску фабомотизол, чтобы не принимать все так близко к сердцу, страх и ненависть в Чкалове, мигрени и фрустрации Рубашова. Зимой, когда темнеет совсем рано, Рубашов, приняв несколько анальгетиков, решает вздремнуть часок в подсобке. Предупреждает Машу. Нет проблем, говорит она. Когда через сорок минут он возвращается в зал, Маша допивает последний глоток ламбруски, закусывая его кусочком полутвердого овечьего сыра с трюфелем.

            – А что? – икает она. – Никого не было.

Когда Рубашов поступил в институт, он мог достать любые наркотики. Молодой Рубашов, из интеллигентной семьи, с опытом проживания за границей, с увлечениями и художественным вкусом, — через одного только человека он мог достать все что угодно. Причем через однокурсника. Рубашов и подумать не мог, что это настолько просто. Все, что хочешь: от травки, которую курили прямо в туалетах через пипетку, до амфитаминов, спидов, лсд, кокаина и героина. По очень доступным ценам. Иногда даже были акции: при покупке двух пакетиков третий за полцены и так далее. Еще никогда прежде стать наркоманом не было так просто. Транс, хаус, индастриал, психоделика, техно, драм-н-бейс сотрясали липкий и прокуренный воздух на дискотеках. В моде были дорогие кеды, джинсы и спортивные кофты, большие солнцезащитные очки, громкое чавканье жвачками и карманные музыкальные плееры с выкрученными до максимума басами. Было модным во время разговора с кем-либо отбивать ногой ритм. До этого были в моде, но недолго, стрижки «под ежик», черные куртки, голубые джинсы, заправленные в высокие ботинки, а с другой стороны, урбанистическая преграда – широкие джинсы с заниженной талией, огромные кроссовки или ботинки песочного цвета, йоуу, эмси, косячок. Были еще эмо, готы, металисты, толкиенисты. Господи, думает Рубашов. И на каждую субкультуру приходился свой субнаркотик. И все это прошло мимо Рубашова. Но не мимо некоторых из его знакомых. Многих посадили за хранение и распространение. Выделялся один парень, его неплохо знал сам Рубашов. Вначале он устроился через своего знакомого на склад компьютерной техники очень известного бренда. Стал воровать оттуда в особо крупных и сбывать товар на соседнем рынке. Зарабатывал он так много, что уже через месяц «работы» подумывал о покупке автомобиля. Его уволили по подозрению. Доказательств никаких не было. Он знал, что ему повезло, и на радостях потратил все оставшееся деньги на развлечения. Затем, перед летней сессией, родители дают ему крупную по тем временам сумму наличных на оплату следующего семестра. Все деньги он проигрывает в зале игровых автоматов, расположенном напротив института. Его родители в гневе, в наказание они посылают его на летние каникулы в далекую деревню к прабабке. Без копейки в кармане, он ходит по окрестностям деревни, пока совершенно случайно не находит целое поле дикой конопли. В конце своей ссылки он собирает несколько сумок конопли и успешно продает ее в своем же институте. Рецидивист. Говорят, он недавно вышел на свободу. Еще говорили, что некоторые преподаватели брали взятки, а один играл с учениками в покер на оценку в четверти. И опять все это не касалось Рубашова. За исключением разве что распития алкогольных напитков на детских площадках весной и в начале осени, а зимой в подъездах. В основном пили коктейли. Они были дешевыми, сладкими и «быстрыми». Рубашов дважды ночевал в подъезде. Однажды знакомый разбудил его пинком под зад и сказал:

            – Так можно и воспаление легких получить.
            С тех пор Рубашов терпеть не может зиму.
            Грязно.

Зимой к ним в магазин пришел один мужчина. Он долго о чем-то разговаривал с Натальей. Оказалось, что его зовут Евгением, он является владельцем нескольких магазинов в Чкалове, метит в местную думу и только что основал ежемесячный журнал «Дольче Вита», посвященный культурной жизни города и окрестностей. Поскольку культурной жизни в городе и окрестностях было не так много, журнал в большей степени рассказывал о новинках в его магазинах. Он предложил Наталье сотрудничество: в обмен на статью о шампанском и крохотную рекламу они обязуются распространять журнал среди покупателей. И они распространяли.

В канун новогодних праздников объем продаж увеличился втрое. Покупатели толпились у входа по утрам в ожидании открытия магазина, совершали покупки в течение всего дня и умоляли отпустить им товар после закрытия кассовой смены. Наталья работала с Рубашовым и Машей. Рубашов резал мясо и помогал относить винные ящики, Маша резала сыры и взвешивала печенье, Наталья выдавала сдачу. Маша к тому времени умудрялась опаздывать на несколько часов. В редкие минуты отдыха Рубашов рассказывал про свою первую работу. Вот где были большие продажи и огромное количество покупателей. Он тогда поставил личный рекорд: работал целый месяц по двенадцать часов без выходных, обедов и окон. Заработал семнадцать тысяч рублей. Когда спросил, отчего так мало, он же без выходных, ему сказали, что если не нравится, то он может написать заявление – на его место придут другие. Он написал, и на его место пришли другие.

А в феврале Наталья сказала, что магазин вскоре закроется. Совсем. Из-за арендной платы, она сказала. В качестве сувенира она вручила Рубашову бутылку лимонного ликера, в сторону которой он косился уже несколько месяцев, и со слезами на глазах поехала домой. В тот день он впервые в своей жизни выпил на работе. Дома его вырвало. Ликер был ужасен.

Сухо, решил Рубашов, так не пойдет. Он удалил все, над чем работал. Некоторые находки, случайные в основном, были неплохими. Например, неожиданно появляющиеся в романе персонажи, которые спустя пару предложений исчезали навсегда. Как в реальной жизни. Скольких он знал? Они приходили, знакомились, разделяли с ним время, крошки жизни, и исчезали. Рубашов и сам был мимолетным знакомым для многих других. Случайным человеком, с которым они ехали в лифте, работали, перекидывались парой фраз, что-то давали и что-то получали, в чью сторону смотрели и не видели. И он смотрел, но не замечал. Знакомился и прощался, улыбался и забывал.

Может, к черту всю писанину, мысли, образы, надежды, планы, мечты? Может, к черту амбиции, страхи, слова, память, музыку, кино, знания, воспоминания? Эти ужимки, эти улыбки, смех и шутки, беготню, деньги, обиды. Обиды. Непонимание, этот дым, и день сегодняшний, и завтра.

            Эти вопросы, бесконечные вопросы: кажется, что ответы есть у всех, кроме тебя одного. Все всё прекрасно знают. Чего ты паришься, чего переживаешь, зачем об этом думать, ты брось об этом думать, говорят. Мне бы твои проблемы, говорят. Забирайте. Рубашов повторяет: уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали. Уж сколько их упало в эту бездну. Неужели и он падает? Остроумный Рубашов, всех смешит, а сам рыдает. Он пишет... Взгляните на него, он сидит за кухонным столом и пишет. Не имея ни гроша, он думает о начале второго романа. Он пишет, прогуливая работу. И что-то разъедает его изнутри.

Увозили товар, увозили холодильник и печь, он лично разбирал некоторую мебель. Хлопнули перед ним дверью. Тридцать метров сталинского ампира еще долго пустовали. Нет, Рубашов пока не отчаивается. Он пишет свой роман.

Однокомнатная квартира с незаконченным ремонтом пугает. Каждую неделю что-то ломается. Неделю они с Арловой жили без света, месяцы без горячей воды, при этом умудрились четыре раза затопить соседей холодной. Однажды Рубашов закрыл входную дверь другим ключом. Не было денег на ремонт холодильника. Когда накопили, холодильник стал охлаждать пустоту. Из-за строительства автодороги по дому пошли трещины. Соседи устраивают пикеты. Арлову кладут в больницу.

            – Что-то вы все хилые, – говорят ему родители, – все болеете. Причем болезни все взрослые, что у тебя, что у Арловой, что у других. Питаетесь плохо, продуты ненатуральные, экологии нет, быстрый ритм жизни, интернет.

            При чем тут интернет, размышляет Рубашов.

Навещая Арлову в больнице, он обещает ей, что совсем скоро все изменится, как только он закончит свой роман. Рубашов планирует участвовать в литературном конкурсе. Призовой фонд полмиллиона и публикация.

Он недавно отправил незаконченную рукопись своей преподавательнице. Он ей доверяет. Они как-то сошлись во мнениях относительно сравнительного анализа главных произведений Мильтона и Данте, и Рубашов рассчитывает на объективную оценку своего романа. Она отвечает, что роман ей очень понравился, однако еще предстоит надо многим поработать. Отправляет ему список вопросов и замечаний. Рубашов доволен тем, что ничего нового из ее замечаний лично для себя не находит. С головой уходит в оставшуюся работу. Навещает Арлову, ее состояние улучшается, живет на деньги, которые дают ему родители, работу не ищет. Арлову выписывают. В начале лета они празднуют день рождения Рубашова в ресторане, в семейном кругу. Рубашову исполняется двадцать пять лет. На подаренные деньги он покупает себе дешевый диктофон, продукты и оплачивает квартиру. Через неделю он заканчивает редактировать свой первый роман. Еще через одну неделю он встречается с родителями на нейтральной территории, в итальянском ресторане с японским меню. Рубашов говорит:

            – Несмотря на проблемы с работой, проблемы с деньгами, проблемы с отношениями и проблемы с квартирой, я не готов променять это время ни на какое другое.

Этими словами должна закончиться первая часть его второго романа. Это будет неплохо, думает Рубашов. То есть, таким образом, главный герой, Рубашов, невзирая на все сложности своей молодой жизни, все вопросы и проблемы, полон надежд и готов продолжать. Он найдет работу, думал тогда в ресторане Рубашов, опубликует книгу. Начнется его восхождение. Он простоит все двенадцать раундов с Аполло Кридом.

Книга будет от третьего лица. У книги уже есть герой, тема, последнее предложение и предложение, которое поделит книгу пополам:

            – Я не готов променять это время ни на какое другое.

 

                                   (Продолжение следует. )