Андрей Пермяков

Линия берега. О Антологии Русской Озёрной поэтической школы

(Антология Русской Озёрной поэтической школы – сер. «Геология», Книга 1 – Евразийский журнальный портал «МЕГАЛИТ» – Кыштым, 2016  г. – 144 с.)

 

 

Антология это почти всегда интересно. По крайней мере – многообещающе. Антология, куда вошли, в том числе и давно любимые авторы, объединённые при этом внятно артикулированной идеей, интересна вдвойне. Тем более, когда идея эта обоснована  в преамбуле, очень похожей на манифест, сразу и с географической, и с идейной и ещё с нескольких точек зрения.

Вот тут и начинаются сложности. В короткий текст под скромным названием «Несколько необязательных слов о русской озёрной поэтической школе» Александр Петрушкин поместил очень многое. Начал с определения – нечастый, кстати, случай в нынешние времена победившей амбивалентности: «Русская озерная школа поэзии – общность поэтов, проживающих или проживавших в городах, расположенных на побережье озера Иртяш (города Кыштым, Озерск, Касли) в период с 1968 по 2015 год». А вот дальше предложил несколько обоснованных тезисов, характеризующих, чем помимо географии определяется принадлежность авторов к объединению. Получилось так:

«1) консерватизм в формальной стороне стихосложения, то есть использование почти исключительно механизмов регулярного стиха…

2)наследование традиций второй литературы периода 80-х годов прошлого века, в парадигме метаметафористов.

3) Религиозное восприятие мира, в парадигме православной ветви Христианства…

4) Также я бы заострил внимание на особой технике поэзии, когда поэт пытается заглянуть на обратную сторону бытия, через тривиальные события…»

Тезисы я привёл в сокращении. Вернее – исключил мотивировочную часть. Не отрицаю: схитрил тем самым и схалтурил. И вот почему. Книга ведь сопровождена ещё и послесловием Наталии Черных, кратко, но ёмко сказавшей об особенностях и творческих манерах участников Антологии. Что же в таком случае остаётся делать критику? Тем более – настроенному благожелательно, ибо повторю: очень многие авторы нравятся давно и прочно. Зоилу было б проще: искал бы несоответствия между декларацией и фактом, например.

Впрочем, это я, разумеется, утрирую. К примеру, не менее интересно обнаружить, скажем так, «незадекларированные» сходства и различия авторов. Тем, пожалуй, и займёмся – в качестве одной из задач, конечно. Но сперва отметим очень принципиальный момент: и введение, и послесловие при всей своей ясности совершенно не предусматривают противопоставления Озёрной школы какому-либо иному течению. Особенности свои – да, фиксируют. Это очень хорошо. Ибо пристрастное внимание, проявляемое в последние несколько лет к Уральской поэтической школе (УПШ) не всегда носит характер благожелательный, и кто-нибудь да непременно скажет о расколе в связи с самоопределением Озёрной школы. Это не так. УПШ всё-таки структура зонтичная, мозаичная. А тут мы видим компактное по составу объединение, скреплённое многолетними дружбами и знакомствами.

Совершим кратчайший экскурс в историю. Поэты самой первой Озёрной школы, той ещё, аглицкой, повлияли на русское стихосложение очевидным и существенным образом. Однако во времени то влияние было достаточно кратким. Непосредственно их восприняли Жуковский и другие романтики соответствующей эпохи. Идейная же составляющая у лейкистов носила довольно общий характер. Скажем, вот писал Уильям Уордсуорт: «Итак, главная задача этих Стихотворений состояла в том, чтобы отобрать случаи и ситуации из повседневной жизни и пересказать или описать их, постоянно пользуясь, насколько это возможно, обыденным языком, и в то же время расцветить их красками воображения, благодаря чему обычные вещи предстали бы в непривычном виде; наконец – и это главное – сделать эти случаи и ситуации интересными, выявив в них с правдивостью, но не нарочито, основополагающие законы нашей природы…».

Наверное, треть мировой поэзии соответствует такому определению. Заметим: Озёрной школой эти поэты себя не называли, получив своё имя в насмешку. Ровно так же более полутора веков спустя имя «Заозёрной школы» было присвоено группе ростовских поэтов с целью сугубо иронической. Но теперь-то имена Геннадия Жукова, Виталия Калашникова, Бориса Брунько с этим самым заозёрством ассоциированы очень плотно.

Есть ли что-нибудь действительно общее между той Озёрной школой, школой Заозёрной и вот этой, новой, участники которой выбрали своё имя уже добровольно? При большом желании сходство в самых общих чертах можно найти. Скажем, дистанцирование от урбанизма, при осознании себя городскими по преимуществу жителями, но осознании довольно тоскливом. Следование неким, пусть и весьма разнообразным поэтическим канонам прошлого; отсутствие радикальных разрывов с традициями. Интерес к внешнему миру. Причём часто – к миру, расположенному вне мира явленного. Такой интерес иначе и неточно называют, к примеру, «склонностью к мистицизму». Наверное, есть ещё какие-то моменты сходства. Но это всё условности, так или иначе. Хотя да: имя случайным не бывает.

Впрочем, так можно уйти в бесконечные дебри теоретизирования, ничего не сказав собственно об авторах сборника. Смешно получится. Да и авторы разговоров о себе. Первые пять из них будто специально отобраны по методу контраста. Не в отношении техник письма, используемых тем или разнообразия угадываемых предшественников. Нет. Сугубо – в манере обращения к читателю.

Вот Александр Волынцев так рисует город в разрезе, что указывать названия местности и не требуется:

                                    Твой город вспорот штопором метро

                                    сквозь острова и речек многоречье

 

Приём аллитерации тут ненов, да и не сложен, но работает ведь. Хотя и не в аллитерации дело. Скорее, тут Парщиков вспоминается:

 

                                     Чтоб доказать речную синь,

                                     как апельсиновая корка,

                                     плывет оранжевый буксир

                                     для глаз отчаянный и колкий.

 

            Отчего вспоминается? А, наверное, по причине тотальности образа. Он, образ этот, может не понравиться, может показаться избыточным, но вот – он уже есть, его не отменишь. Этические суждения в стихах Волынцева столь же однозначны. К примеру:

 

                                     Не возмущайся, брат,

                                     что пристрелен, а не распят.

 

Нет, ну, можешь повозмущаться, конечно, а толку-то? Сказано, как припечатано.

Совсем иначе пишет Маргарита Ерёменко. У неё в абсолютном большинстве стихов присутствует сочетание принципиальной недоговорённости и полной открытости. Как такое возможно? Ну, к примеру, вот так:

 

Помни о том, что женщина – моногамное существо

(что, собственно, важно, касаемо этой истории,

в которой намешано, Бог знает, сколько всего.

Что радует – больше практики, чем теории).

 

Многое не сказано, но понятно. Расчёт-то на умного любителя поэзии. Кстати, Маргарита, кажется, единственная из авторов книги работает с музыкой стиха в более или менее привычном уху внимательного, но весьма традиционного читателя ключе. Остальные поэты используют диапазоны от мощной дикости державинского складу до построений Хлебникова или совсем иноземных, восточных чаще, мелодик. Это не в укор ей, конечно, сказано напротив – как свидетельство неисчерпанности относительно привычных ладов и гармоний. Главное-то суть.

 

Стихи Евгении Извариной, опять-таки, по контрасту, оставляют чётко очерченный в сознании след. Но это не картинки, как у Волынцева, а сентенции. Интерпретировать их можно весьма разнообразно, однако, Quod scripsi, scripsi:

 

 

***

                                                                         соль оскуделой

                                                                         земли мелка

                                                                         ничего не делай

                                                                         дождись пока

                                                                         пронзит остро

                                                                         тряхнёт неистово

                                                                         скажи просто

                                                                         – ныне и присно

 

Твёрдая такая уверенность даже не в правоте сказанного, но в праве сказать. Ответственность за сказанное высочайшая, существующая даже на уровне ритма. И сразу же по контрасту – миниатюры Натальи Косолаповой.

 

***

                                                                         повесила в спальню

                                                                         старинное зеркало

                                                                         теперь

                                                                         по вечерам кто-то

                                                                         пытается

                                                                         открыть дверь

                                                                         с той

                                                                         стороны

 

Первые ассоциации тут исключительно жутковатые. Особенно для поколений, насмотревшихся ужастиков. Но зеркало-то и оберегом может быть. Или напоминать о нереализованных вариантах жизни, когда надо было выбрать один путь, отринув прочие. Словом, опять-таки, стихи эти предусматривают читателя некоего особого типа. В данном случае – читателя-интерпретатора.

Вот так всю свою первую половину книга будто раскачивается на качелях. Чередуются эстетики поэтов: первый и третья предлагают ёмкие картинки мира, вторая и четвёртая, скорее, пытаются об этом мире сказать полунамёками. Не меняется лишь одно: принципиальная диалогичность высказывания. Смотри, дорогой читатель:  возражай, интерпретируй. Будь участником.

Ровно то же касается стихов Дмитрия Машарыгина. Его, наряду с Петрушкиным, пожалуй, чаще других участников Озёрной школы обвиняют в герметизме. И, по-моему, зря. Поэтика-то у Машарыгина ясная вполне. Высказывания, может, и не о времени, скорее – о вечном, однако, уж точно не о себе:

 

***

положенная на колени

и ничего не говоря

ты оставляешь сердце – слева

единственное – что – нельзя

о хрупкий мальчик на пригорке

прогорклая в глазах звезда

и снег во рту и – фьорды, фьорды

и как бы заново – душа

 

Это «ты» здесь не случайно. И это не обращение к своей внутренней сущности, не разговор с alter ego. Это именно приглашение к диалогу.

Стихи Александра Петрушкина и Наталии Черных контрастны иначе. У них полярны не типы высказываний, но методы обращения с предшествующей культурой. С культурами, верней. Вот посчитайте, если интересно, сколько разных мифологий сопряжено в следующем, не самом сложном стихотворении Александра:

 

***

Где ночь лежала у виска –

зову холодного отца

звездой, молекулой – имён

не выбирая там, как тёрн.

 

Скрипят здесь атомы, Аид

теряя то меня, то вид,

то хлев нагретый молоком

стекающим, где смерть окном,

 

как ворон космос, а не глас

косится в жизни новый глаз,

встаёт невнятно у виска

канюча люльку у отца.

 

Отдельные же его строки очень часто читаются как моностихи. Скажем:

 

***

                                                    В срез неба заглянул – а там колодец

                                                    <…>

 

И опять-таки: в одной строке – несколько мифологических систем. Можно небольшую статью написать. Только выйдет глупость. Развинчивание фрагмента стихотворения на запчасти – так себе занятие.

Наталия Черных с мифами работает совсем иначе. Она будто вечно творит свой, единый. И в мифе этом традиционным, вроде бы, архетипам достаются весьма неожиданные роли:

 

ВОРОН  И  ЖАВОРОНОК

 

                                                Что тебе, душа, важней: церковный поцелуй,

                                                жалость ли древесная лесная.

                                                Сумрак ходит меж патальных струй,

                                                старенькие липы нагинает.

                                                Золото по древу – всё моё,

                                                было да ушло. Куда за ним вдогонку.

                                                Мне в любовь и молодое вороньё,

                                                как небесны письма к жаворонку.

 

Но, опять-таки, сказав про их с Петрушкиным различия, надо признать сходство в главном. Вот этот немного развинченный стих, где вслед за ходом мысли меняется система образов, точно отражаясь не в зеркале на сей раз, но в речной воде, меняется ритм стиха, лирические герои, в конце концов, перетекают друг в друга – всё это служит определённым вполне целям. Каким? Ну, тем, о которых Александр Петрушкин в предисловии сказал, например. И да: диалогу тоже. Это тексты для интерпретаций и тщательных прочтений.

Завершают антологию стихи Александра Шубина. Это, кажется, опять такие однозначные, тотальные картинки, нарисованные на очень странной поверхности. Там за слоем краски ещё что-то есть. И не только обэриуты, не только метаметафористы. Туда вглядываться надобно:

 

МАМЕДОВ  И  КИСЛОРОД

 

                                                            Не продали в оперу билета.

                                                            – Дайте оперу! – Мамедов наш ревёт.

                                                            Без неё – как лампочка без света –

                                                            он душой остынет и помрёт.

                                                            Мы живём в Челябе цинкоглавой –

                                                            в перегарах преисподних труб:

                                                            поутру встаёт, как из канавы

                                                            обескислороженный мой труп.

                                                            Китаянки, что у нас пригреты

                                                            в общежитском подполе – улёт.

                                                            Я кричу: – Пошли в подвал, Мамедов!

                                                            Он меня не слышит. Он – поёт.

                                                            Басом и фальцетом рай рисует.

                                                            И всё ярче светится народ,

                                                            словно – упомянутый не всуе –

                                                            с неба улыбнулся Кислород.

 

Вот такая получилась книга. Я выводов делать не стану, ибо многое уже в тексте рецензии сказал, а о чём умолчал, так повторю: не хотел дублировать авторов вступления и послесловия. Я б лучше обнаглел и позволил себе парочку советов-пожеланий. Во-первых, очень хочется увидеть новую книгу Натальи Косолаповой. Скажете, что она уж лет десять, как не пишет? Да. Оттого и книгу хочется увидеть. С расстояние ж заметнее – чего сделано, чего ещё сделать можно. Мне кажется, она и замолчала-то не из-за риска самоповторов, неизбежного, кажется, для автора миниатюр, а по причине множества очень неясных путей, открывающихся перед автором, состоявшимся в такой эстетике. Это личные мои домыслы, конечно, но книгу хотелось бы.

А во-вторых, очень интересными, как мне кажется, будут презентации этой антологии. Фактически ведь течение, практически существовавшее достаточно давно, оформилось с появлением этого сборника. И как показывает практика, от первых шагов, следующих за акцентированным появлением некой сущности, зависит очень многое. Словом, надеемся, что будет интересно.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера