*** 

Конечно, это будет странно –

однажды воды Иордана

уйдут под лёд,

а над Кшипрой,

качая ветхой головой –

так мирт качает голой веткой –

волшебный слон зальёт каток.

 

Весь туристический поток,

качнувшись на мосту Риальто –

каков кульбит! тройное сальто! –

коснётся льда грудною клеткой

и многоликою толпой

поедет вдаль, а за собой

потянет сумки, чемоданы…

 

И это тоже будет странно –

страницы старого Корана

среди напевных, пряных сур

предъявят тишину иврита

библейского, но сигнатур

Бог не оставил – Книга сшита

разноязыкою гурьбой.

 

…Качая ветхой головой –

так мирт качает голой веткой –

летит Земля в ледовой клетке

без нас, без книг, без чемоданов.

Скользит печальный слон.

Как странно –

всего лишь воды Иордана

ушли под лёд.

А над Кшипрой…

МОЛЧАНИЕ

 

Идут слова – молчаний Каины…

В. Хлебников

 

Погибло слово. Грозный росчерк

разрезал черноту угла –

чем ночь длинней, тем день короче,

не вспыхнет свет – здесь небо ропщет

дождями на твои луга.

 

Травы некошеное племя

течёт, не чуя берегов –

так землю вспарывает лемех,

так дремлет лес под птичий лепет,

так люди ждут своих богов.

 

Речь не слышна – лишь лёгкий шелест,

неутолимая алчба

высушивает реки, стелет

покров червлёный. Лиловеет

рубец позорного столба,

 

чьи корни оплели окраины.

…Во рту расцвёл болиголов.

Нет, не слова – молчаний Каины,

молчание – вот Каин слов.

 

ДОН-КИХО

 

Чугунный Дон Кихо – игрушечная шпага,

прочитанная кни в негнущейся руке.

Прожорливое вре упорно, шаг за шагом,

глотает скрип каре и стрёкот кастанье.

 

Какой анжамбема! Бравурная Ла-Манча

врывается, как смерч, в суровые Касли!

Холодного плеча коснусь – а был ли мальчик?

Ответа нет, а ло… а лошади всё шли

 

по берегу реки, переставляли ноги,

неспешно погружа в стареющий песок.

Мой бедный Росина! Ты был одним из многих,

и тень твоя грустит среди притихших строк.

 

…В заржавленных руках болит копьё Лонгина,

на острие копья качается Грааль.

Превозмогая вре, толкающее в спину,

чугуня каждый шаг, идёт идальго вдаль.

 

 

САГА О ДЕРЕВЬЯХ

 

На ещё не открытой планете Я л м е з

обитают двуногие и к е в о л е ч –

волоокие женщины крошат алмаз,

меднокрылые птицы слетают с их плеч.

 

Чудо-женщины трудятся в поте лица –

выкорчёвывают из сиаля дома,

не жалеют лачуг, не оставят дворца –

расчищают Я л м е з для деревьев-громад.

 

Оседлав меднокрылых, плывут к облакам –

в колыбелях, среди непролазных ветвей,

тонко плачут беспомощные и ш ы л а м,

ждут они волооких своих матерей.

 

Льётся небо, течёт через край о к о л о м –

и ш ы л а м, напитавшись, раскрошит алмаз

и с улыбкой сорвёт распустившийся дом

на ещё не открытой планете Я л м е з.

 

 

***

 

Вот вы говорите, что нет у деревьев рук,

что ветер колышет крону – и ветви шумят.

Но это неправда! Когда покидают юг

перелётные птицы и к нам на север летят,

 

их встречают деревья приветственным взмахом ветвей,

их зовут вразнобой деревья – ко мне! ко мне! –

и птицы садятся, чтоб вывести в мир сыновей

и дочерей – навстречу тревожной весне.

 

Дерево держит в объятьях своих колыбель,

дерево песню поёт – баю-бай, баю-бай,

солнце окрестит птенцов – ветвяная купель

выдержит бурю, и дождь, и озлобленный грай.

 

Куда б ни стремилась птица, замкнётся круг –

вдруг потускнеет лето, и на крыло

встанут птенцы, рекой потекут на юг –

туда, где ещё тепло, где ещё светло.

 

 

Я РАССКАЖУ ТЕБЕ, РЫШАРД…

 

tak ma?o rado?ci – córki bogów w naszych wierszach Ryszardzie*

Збигнев Херберт, «Рышарду Крыницкому – письмо»

 

Я расскажу тебе, Рышард, как воет в груди

ветер, захваченный в плен у морских берегов.

Рыщет мой пленник среди золотых валунов –

слов, столь тяжёлых, что мне не понять, не поднять.

Голос, срываясь, скользит по их гладким бокам,

падает голос и тает в солёной волне.

 

Горлица мелким стежком вышивает узор –

это звезда обронила в полёте крыло?

или трезубец войны, что пронзил остриём

веру, надежду и отзвук забытой любви?

Голос, срываясь, скользит к охладевшим пескам,

падает голос и вмиг зарастает травой.

 

Что за трава, скажешь ты, на холодном песке?

Рышард, мой Рышард, тебе ли названья не знать?

Боги покинули берег, оставили нас –

голос, лишившись опоры, стремится к земле –

силу найти – не найдя, поскорей умереть.

И разгибает колени трава-говорун,

 

и поднимает на хрупких зелёных руках

те валуны, что порочным металлом блестят,

те валуны, что надменны и столь тяжелы –

но не срывается, но не даёт им скользить –

тянет трава-говорун валуны к небесам,

чтобы с размаху разбить их о толщу воды.

 

Рышард! Послушай, как море, проснувшись, взревёт!

Выбросит волны на берег, погубит траву,

перемешает и звёзды, и горлиц – с песком,

голос и ветер сольются и вновь зазвучат.

…Боги вернутся на берег, детей приведут,

солнце согреет песок, засверкают на нём

 

свежеотлитые морем цехины-слова –

радости, дщери богов, будет столько в стихах,

сколько, о Рышард, в ладони ты сможешь набрать –

и принести этот дар замолчавшей траве,

 

горлице, ветру и даже летящей звезде,

что обронила крыло у морских берегов.

_ __ _

* так мало радости – дочери богов в наших стихах Рышард (перевод с польского, пунктуация З. Херберта)

МЁД

 

В субботний вечер погружаешься, что в мёд –

жужжишь и набиваешь брюшко негой,

краюшка солнца тает в тёплой кружке неба –

а сколько неба! –

будто кто-то льёт и льёт

лазурь из нескудеющей руки.

 

Прозрачен мёд, легки и редки пузырьки –

тронь хоботком –

чуть слышный привкус кислорода

запомни – вдох! – и тонкокрылая порода

на дно отчаянно потянет вопреки

привычке быть на грани синего и трав.

 

Коварен мёд – и выдох резок и кровав –

а сколько боли!

Опустевших средостений

касается озябшая рука

в надежде, что случится воскресенье.

…Снисходит смерть –

легка, сладка и глубока.