Виктор Попов

Колыбельная

 

Моя мама продала меня своей сестре за десять тысяч. Она так и сказала:

— Купи...

Это она так ответила на вопрос:

— Ну... Зачем пришла?

И сестра ещё переспросила:

— Что купить?

И тогда мама ей всё-всё объяснила:

— Купи его у меня... Я недорого возьму... Ты хочешь ребёнка... Но ты не можешь... Я знаю, у тебя не может быть детей... Ты, я слышала, хотела кого-то усыновлять... А мне Бог простит. Всё простит. Он завещал прощать... Я же актриса... Мне другое нужно... Не дети... У меня свои дети... Я должна петь...

Тут уже я всё должен объяснить. Мою маму звали Вера. А её сестру — Вика. Но чаще, как я слышу, её зовут Виктория Анатольевна. Она — десять тысяч были отданы, здесь всё по-честному,— моя теперешняя мама, которая думает, что я ничего не знаю про маму Веру. А я знаю. Купила она меня где-то через час после того, как много людей закричали вдруг ни с того ни с сего:

— Христос воскресе! Воистину воскресе!

И ещё:

— Христос воскресе! Воистину воскресе!

Это я сейчас знаю, что так кричат на Пасху, тогда же я очень, очень испугался и — прямо сказать — опи?сался. Я и сейчас, когда сильно кричат, иногда это делаю, но тогда мама Вера ничего не заметила и пошла от того места прочь. Я летел рядом и не понимал, куда она идёт. Я же ещё не знал про маму Вику. Мне и было-то третий день, как я из мамы выбрался и летать начал. Странно, что я летел? А что странного? Дети, самые маленькие, ну, те, которых на руках носят, они умеют летать. Разве вы не знали? Это они так лежат себе для видимости, а на самом деле летают куда хотят. Это я сейчас летать перестал, потому что ходить научился. А тогда умел. Так вот, я летел рядом и думал: куда она идёт? Только когда мама Вера остановилась у краснокирпичного дома и задумалась, я и влез ей в мысли — это дети тоже могут. И совсем не страшно! Раз — и всё. Ты в чьей-то голове и всё там видишь. И вот я обнаружил, что ключа у неё нет и не было. Да и номер квартиры она не знала. На прежнем адресе мамы Вики маме Вере указали только улицу и дом. Мама Вера ещё и про меня подумала: мол, я того гляди закричу,— и про куртку свою: мол, тёртая, грязная,— и про одеяльце, которое я опи?сал, сами понимаете, нехорошо подумала. И про охрану подумала: она почему-то, по её мнению, всего-всего должна была бояться. Так думая, мама Вера достала из кармана крашенное луком, кажется, пасхальное яйцо — ей люди у церкви подали. Тут она про другую, третью, маму подумала: «Картинка на яйце пышная, яркая — Богоматерь, не то Донская, не то Владимирская. Да Бог с ней! Всё одно — Богоматерь. Как и я сама — только Той теперь все рады, пойдёт пропуском...»

Вот так точь-в-точь она и подумала. После таких вот мыслей, так, может, и ещё что было, но я уже не помню, мама Вера подошла к двери и вызвала охрану. Дверь открылась. И в проём просунулась морда. Большая-пребольшая. И морда спросила:

— Чего тебе?

Мама Вера ответила, как те дяди и тёти у церкви:

— Христос воскресе!

И протянула яйцо. Морда взяла яйцо и ответила так же, как те дяди и тёти у церкви:

— Воистину воскресе!

Мама Вера обрадовалась — это я по глазам увидел, я к тому времени из головы-то её вылетел:

— Сестра моя тут. Я код забыла.

— Квартира?

— Не знаю. То есть забыла... Виктория Иванова.

Я тогда подлетел и на плечо морде сел — и совсем не страшно,— чтобы лучше видно было, и увидел, как яйцо застыло в пальцах, картинкой кверху; хрустнула скорлупка, продавилась ямочкой и дальше канавкой пошла. Морда потянула носом, припомнила, кто в доме живёт, я думаю, и прищурилась, как на яркий свет.

— Верно. Есть такая... Не спит, может... Пасха же...

Прижавшись к косяку, мама Вера слушала разговор в конторке. Я, понятное дело, там и летал. Маленькая такая комнатка. И как морда в ней поместилась, до сих пор не пойму! Морда тогда говорила с мамой Викой — это я сейчас её мамой зову, а тогда я ещё не знал, что это за тётя такая:

— Виктория Анатольевна, извините за поздний час, но тут вроде как сестра ваша. Пустить? А... Ну, она с ребёнком вообще-то... Как с каким ребёнком? Мелкий, на руках ещё... Да, хорошо, пускаю... Проходи...

Мама Вера юркнула в проём. Тут вторично всхлипнула скорлупка. Я прямо задержался, чтобы посмотреть. Раздалась канавка в ширину. Пробежала морда глазами по улице, щекой дёрнула, причмокнула, закрыла дверь. Ойкнул замок. Дрожь по металлу прокралась и затихла. Ну, я и полетел дальше, в лифт.

В лифте с зеркалами мама Вера тёрла опухшие щёки под глазами и шептала, глаза закрыв, мне, но получалось как себе самой:

— Баю-баюшки-баю, не ложись на краю...

Волосы её были спутаны во взъерошенный котом клубок. Глаза подведены. Так клоуны красятся. Только тут было совсем не весело. Ну совсем. Помню, как мама Вера вдруг открыла глаза и себя в зеркале увидела. Носом потянула, засопела, утёрлась ладонью. Погладила поручень, вытирая руку, откинула волосы с лица, отвернулась — и снова мигом в стекло. А там, нет, всё одно — она, какая есть... И опять она зашептала едва слышно:

— Придёт серенький волчок, он укусит за бочок...

Только на третьем звонке мама Вика открыла дверь. Мама Вера испугалась, как говорить разучилась:

— Вика... Я к тебе... пришла... Я...

И замолчала совсем. Оно понятно. Я на маму Вику в упор смотрел. Прямо так и подлетел к лицу: интересно же, какая она, эта новая тётя. Не рада она была. Дураку понятно. Верно, если бы не я в одеяле, так и стояла бы мама Вера там, внизу, на пороге. Теперь же мама Вика помедлила, но протянула, прямо как кисель из кружки:

— Ну-у-у, проходи...

Потом она пристально смотрела, как мама Вера, придерживая меня одной рукой, другой стягивала ботинки. На втором ботинке я, ну который в одеяле задвигался — сейчас не помню, но, кажется, я ещё раз опи?сался. Мама Вера подхватила меня двумя руками, зачмокала, зашептала:

— Придёт серенький волчок...

И, шепча, не глядя, сбросила ботинок. Ногами подравняла к стене. Мама Вика смотрела на всё руки за пояс. И не моргала совсем. Так и прошла мимо, чуть-чуть на меня не налетела! Мама Вера поплелась следом. А я летел и картины на стенах разглядывал. Мама Вера меж шёпотом тоже косилась на них. Сейчас я знаю почему. Это бабушка с дедушкой рисовали. Они художники были. Жили долго и счастливо и умерли в один день, как в сказке. Их сбила большая машина на пешеходном переходе. Они шли как маленькие — за ручки держались. А шли бы порознь, может, и жив бы кто был, а так раз — и вот оно, счастье... Это так мама Вика говорила одному дяде в очках. Молодому, много моложе её. Он как-то был у нас и остался у мамы в комнате на всю ночь. Я всё слышал, хоть они и шептались. Я уже летать не могу, поэтому за дверью стоял и слушал. Но они мало говорили, совсем мало, больше вздыхали и охали, как бежали куда-то...

А тогда я влетел в зал-кухню. Просторно, светло, как и сейчас. Солнечные зайчики от люстры на кожаной мебели. Мама Вера осталась на входе, как на границе. Мама Вика у стойки хлюпала над стаканом пластиковой бутылкой — она и сейчас ту же воду пьёт; заметила, что мама Вера остановилась, и приказала:

— Что стоишь? Проходи, садись.

И кивнула головой на диван и кресла. Мама Вера прошла, крадучись, и села на край дивана. Мама Вика упала в кресло напротив — я едва-едва отлететь успел, я сам там было улёгся на солнечном, то есть лампочном, зайчике,— сделала не спеша пару глотков, повертела стакан в руках и, тем же киселём с кружки, спросила:

— Ну-у-у... Зачем пришла?

Ну и потом мама Вера ей ответила, а мама Вика её спросила, ну я говорил уже, как и чего, в самом начале. Я только не сказал тогда, что руки мамы Веры тряслись судорогой. Она пыталась сама их унять. Не вышло. Мама Вика дёрнула лицом — она и сейчас так дёргает, когда ругается,— встала рывком и к стойке ушла. Взяла из шкафа стакан и бутылку. Налила на дно. А потом, стоя над мамой Верой, наблюдала, как та пила до капли. Я тоже подлетел — интересно же! Но не дотянула мама Вера пару капель — что-то такое противное, пахучее — мама Вика забрала стакан и отнесла обратно. Потом опять в кресло села. Пила воду и молчала. Пока мама Вера не сказала вдруг:

— Я же петь хочу... Мне бы... записать пару песен... Я же... Ты же знаешь, как я могу... Я...

Мама Вика тогда поставила недопитый стакан на столик, но руки, я помню, не отняла, так и держала стакан всё время, как раздавить его хотела. А сказала она вот что:

— Не простит Он тебя. Да и некому прощать. Привыкли вот такие, как ты, на Бога сваливать. Нашли себе оправдание... Нет Его... твоего Бога! Есть только мы, и всё... Дело не в том, веришь ты или не веришь, дело в том, чтó ты делаешь. Здесь и сейчас. Вот скажи мне: что и кому оно дало тебе, твоё пение и твоя игра? Твой Бог! Театр! Кино! Искусство! Духовные материи! Я — актриса! Со мной разговаривает небо! Я слышу Высший разум! Грязная алкоголичка — вот ты кто!

Замолкла на этом и вдруг так сразу спросила:

— Сколько?

Мама Вера вспыхнула, прямо как ветка в костре:

— Сто...

Я уже большой и знаю числа, как раз на прошлой неделе узнал, что такое сто, и я понимаю, что сто больше десяти в десять раз. Как же так получилось, что мама Вера хотела сто, а получила всего десять? А вот как! Когда мама Вика услышала эту цифру, она быстро допила воду и ушла к стойке. Повертела бутылку, из которой наливала в стакан мамы Веры, в руках и поставила её в шкаф. Помню, как мама Вера сжала губы, а пальцами вцепилась в чёрную кожу. Мне показалось, что она сейчас её разорвёт, так сильно она в неё впилась. Но мама Вика приказала ей:

— Диван не рви.

Она уже стояла над мамой Верой — я и сам не помню, как она так быстро подошла,— и ещё раз, это уже про меня, приказала:

— Покажи...

Мама Вера раскрыла одеяло, а мама Вика взяла меня — мне показалось, что она при первом взгляде сморщилась как-то и держала меня краешками пальцев, будто я весь испачканный был — оно и верно, я же два раза как опи?сался,— и долго, прямо как девчонка куклу, вертела меня так и сяк. А я летал вокруг — самому было интересно: какой я? Так она пару раз чуть не сбила меня, так махала ручками да ножками. Я плакал, конечно, разрывался, а ей хоть бы что. Наконец она положила меня на место, сказав маме Вере:

— Успокой...

И мама Вера, прямо как там, у ограды, ну, где я первый раз опи?сался, зашептала мне на ухо и чего-то там, что они там все кричали, в песенку ту добавила:

— Баю-баюшки-баю, не ложись на краю... Христос воскресе! Придёт серенький волчок... Воистину воскресе! Он укусит за бочок...

Она пела так, пока я не успокоился. И тогда мама Вика сказала:

— Так, ну что... Ребёнок по виду здоров... И как у тебя такой получился?.. Отец кто?

А мама Вера ей ответила — я завис между ними и всё хорошо слышал:

— Он меня бросил, как узнал... Я не знаю, где он... Он не признал... отказался...

Мама Вика на это рассердилась — уж я-то знаю, как она сердится:

— От этого опять запила? Дура! Ведь можешь же бросить!

Мама Вера испугалась, это видно было:

— Я... Я хотела его убить. Из-за него он от меня ушёл... Из-за него... Но не смогла... Я продам его тебе, и он ко мне вернётся... Я смогу снять студию и сделать запись. Я...

Замолчала тут, а потом главное сказала:

— Так ты купишь его?

Мама Вика опять рассердилась:

— Купишь! Слова-то какие ты говоришь, мать!

Но мама Вера не уступала:

— Просто так — не отдам.

Мама Вика ещё больше рассердилась:

— Так ты что, торговаться со мной будешь?

Мама Вера кивнула только, но ничего не сказала. И вот тогда «сто» начало превращаться, как в сказке, в «десять». Вот как было. Начала мама Вика:

— Ну что ж, давай торговаться... Сто тысяч? Хорошо. Это твоя начальная цена? Это дорого. Слишком дорого. Да, и зачем тебе деньги? Студия, говоришь? Какая студия? Первый же магазин круглосуточный — вот твоя студия. Знаю я тебя. Тебе только деньги давать... А вообще говоря, я так могу его у тебя забрать. Заявлю куда следует. Лишат тебя родительских, и всё. А я сестра, мне и отдадут...

— Нет, нет, нет! Не лишат!

Мама Вера прямо так и закричала в ответ. Она поняла, что мама Вика не хочет давать ей за меня сто тысяч. Мама Вика её успокоила:

— Не кричи! Лишат... Ладно, не пугайся... Сто? Много. Сбавить надо.

И мама Вера сразу согласилась. Так и сказала:

— Я согласна.

Мама Вика обрадовалась. Только не так, как все. Она всегда очень тихо радуется. Она такая.

— Ну вот и хорошо... Снижать много придётся. Он же как подкидыш будет...

Мама Вера, я думаю, не хотела много уступать и сказала:

— Я же сама принесла.

Но тут мама Вика опять рассердилась и закричала:

— Сама! Дура! Нашла чем гордиться... И это я ведь так осмотрела, снаружи, а что у него там внутри — кто знает?

Мама Вера тут попыталась мне цену набить — так, я слышал, взрослые говорят:

— Он здоров... Ты же врач, ты видишь...

Мама Вика и правда врач, и очень хороший. Она много-много людей спасла. Интересно, она на них так же кричит, чтобы они не болели, или как-то по-другому?

— Да уж, здоров! Мать который год в запое, а ребёнок здоров? Кто под это подпишется?

Мама Вера на своём стояла, но как-то некрепко — я и правда много болею сейчас, и мама Вика потому сердится: может, теперь она думает, что я неудачная покупка?

— Нет, здоров, такого ты нигде больше не найдёшь... Ты посмотри ещё раз, какой он...

Тут мама Вика и других детей вспомнила:

— Что смотреть? Да я пойду сейчас в любой роддом, и мне за неделю, да что неделю — в день предоставят дюжину. Таких, как ты, матерей знаешь сколько развелось?

Тут я узнал ещё одно своё имя — племянник, которое, правда, больше никогда не слышал:

— Он же твой племянник...

Но мама Вика назвала меня так, как и сейчас называет:

— Он твой сын!

Тут мама Вера устала спорить и прямо спросила:

— Сколько же ты можешь дать?

И вот тут-то сто тысяч стали десятью:

— Десять. Больше он не стóит...

Мама Вика ещё уточнила:

— Да, ты рожала где? Чего ты там сказала?

Мама Вера сказала правду, она вообще не умела врать. Мама Вика говорит немного по-другому, когда иногда сейчас вспоминает про маму Веру. Она говорит: она не умела жить. Я не знаю, но, может быть, между этими выражениями нет большой разницы? Правда была простой:

— Дома.

Мама Вика не поверила:

— Одна?!

А мама Вера опять сказала правду:

— Да.

И тут мама Вика сказала — прокричала — два нехороших слова. Второе из них она ещё раз в то утро скажет, но позже, тогда уже совсем светло станет.

Мама Вика вскочила с дивана и отошла к окну. Она долго там стояла. А когда заговорила опять, то вспомнила то время, когда они с мамой Верой были маленькими:

— Как вспомню, ты же в хоре в этом, ну, церковном, пела... Отличница в школе, пока мать с отцом живы были... Куда всё делось?..

Потом мама Вика опять ненадолго замолчала и строго так спросила маму Веру про меня:

— Как его зовут?

Мама Вера опять сказала правду:

— Я не называла ещё.

И мама Вика опять рассердилась:

— Он ещё у тебя и без имени!

Мама Вера ответила очень тихо:

— За это нечего сбавлять — сама можешь назвать.

А мама Вика — громко и чётко:

— Я всё сама могу...

Потом они опять долго молчали. Наконец мама Вика оторвалась от окна. Мама Вера, обняв меня, казалось, грелась, трясясь, будто бы ей было холодно.

Мама Вика снова закричала:

— Да не трясись ты!

Второй стакан вот этого самого, с противным запахом, мама Вика налила с верхом, и мама Вера выпила его весь, давясь, большими глотками, роняя на меня капли. Мама Вика не выдержала и опять вырвала стакан у самого дна:

— Хватит! Больше не проси!

Поставила бутылку в шкаф и вышла в свой кабинет. Она вернулась с ручкой и бумагой, но в руки маме Вере не дала — бросила на диван и приказала:

— Пиши.

Мама Вера не поняла:

— Что?

А мама Вика ей объяснила:

— Сама знаешь что... Заявление...

И мама Вера согласилась:

— А, да, конечно...

Она двинулась к столику и принялась писать. Пока она писала, мама Вика в кресле листала журнал с шелестящими лаковыми картинками. Я тоже люблю их листать. А мама Вера шептала:

— Баю-баюшки-баю, не ложись на краю...

Мама Вика не разобрала, верно, слов и спросила:

— Что ты там всё время бормочешь?

Мама Вера пояснила и сама спросила:

— Так... песенка... А «десять тысяч» как писать — прописью или цифрой?

Мама Вика ответила:

— Прописью...

И тут же рванула к себе бумагу:

— Что-что?? «Я, Иванова Вера Анатольевна, продаю своего сына, без имени, рождённого двадцатого марта этого года, за десять тысяч рублей своей сестре Ивановой Виктории Анатольевне. Никаких претензий по поводу ребёнка никогда предъявлять не буду, так как отказываюсь от него навсегда...» Ты с ума сошла??

Сразу полетели клочки. Мама Вика очень рассердилась:

— Дура малолетняя!

А мама Вера и правда не знала, что писать. Она так и спросила:

— А что писать?

А мама Вика всё кричала:

— Под суд захотела? И меня туда затащить хочешь? Заявление называется не об отказе от ребёнка и не о продаже тем более, а согласие на усыновление любым лицом...

Мама Вера её остановила:

— А деньги?

И ещё рассердила маму Вику:

— Да отдам я тебе деньги!

Мама Вера не совсем поняла и переспросила:

— Но если любым, то и другие могут? Я не хочу другим...

А мама Вика объяснила:

— Я твоя сестра. Я единственный родственник, я первый кандидат на усыновление, не беспокойся! Других нет! Для суда этого хватит. Может, тебя вызовут. А сдохнешь — и то не печаль: проблем меньше...

Мама Вера с этим согласилась:

— Да, верно...

Уже светало, когда мама Вера, поставив подпись и число, протянула маме Вике бумагу:

— Правильно?

Мама Вика бросила журнал на столик, пробежала заявление глазами — я и сейчас вижу, как она так делает, например, когда мои рисунки смотрит,— и сказала:

— Да, пойдёт...

Она отсчитала десять зелёных бумажек прямо на журнальную картинку. Мама Вера убрала деньги в куртку и достала оттуда же два пасхальных яйца. Всего, получается, у церкви их три дали. Три меньше, чем десять. И много меньше, чем сто. Она оставила яйца на столе, на том же, где лежал журнал. Она их прямо на ту же картинку и положила, с которой взяла деньги, и сказала:

— Это тебе. Праздник сегодня.

Мама Вика удивилась:

— Откуда? Сама, что ли?..

И мама Вера объяснила:

— У церкви люди дали…— и спросила тут же: — Ну, я пойду?

И мама Вика ей как будто разрешила:

— Иди.

И потом ещё спросила и объяснила сразу:

— Попрощаться хочешь? Прощайся. Имей в виду, больше я к нему тебя не пущу. Никогда. Имею право. Буду иметь право...

Мама Вера остановилась на чуточку, но тут же пошла к двери:

— Нет. Он твой теперь.

Мама Вика кивнула:

— Верно, мой.

Мама Вера спросила только:

— У тебя есть чем кормить?

Мама Вика опять кивнула:

— Найду.

Мама Вера всё поняла:

— Да, ты найдёшь...

И мама Вика третий раз кивнула:

— Да, найду. Всё, пошла вон...

Когда за мамой Верой закрылась дверь, я полетел за ней следом и видел, как она кружилась по лифту, тыкалась в зеркала, и пела — нет, кричала:

— Баю-баюшки-баю, не ложись на краю...

Когда я вернулся к себе, мама Вика мыла меня в большой и светлой ванной. Я кричал, но мама Вика пела и пела:

— Придёт серенький волчок, он укусит за бочок...

Потом, когда перестала литься из крана вода, я уснул, а проснулся оттого, что где-то недалеко ударил колокол. Я проснулся и полетел искать маму Веру. Я нашёл её, когда колокол ударил ещё раз. На его эхо мама Вера дёрнула во сне рукой. Пустая бутылка покатилась по асфальту. Мама Вера открыла глаза и повернулась в сторону колокольных звуков. Она лежала на скамье в парке. Ей было холодно и по виду очень нехорошо. Мама Вера попыталась что-то сказать, но не смогла разжать губ — они словно были закрыты какой-то коркой. Она села, согнулась пополам и уставилась на ботинки. На носке правого была дырка. Вдруг, испугавшись, она схватилась за карман. Зашелестели мятые бумажки. Вчерашние и другие — синие, фиолетовые. Всякие. Мама Вера сунула их обратно и снова уставилась на ботинок. Тут к ней подошёл человек и спросил:

— Здравствуйтэ! Извиняйте мене, как идти к храм?

Я знаю теперь, таких людей зовут «иностранцы». Они не такие, как мы. Они, я слышал, как кто-то сказал, пришибленные. Они говорят и думают по-другому. У этого «пришибленного» были косые глаза. Я думаю, это был китаец. Я знаю, что у всех них такие глаза. И знаю, что их больше всех на свете. На голове у него была кепка, на шее — полосатый шарф. И на нём было чёрное пальто. Мама Вера, я очень близко у её головы был и потому всё понял, хотя и внутрь не забирался, подумала ещё: «Денди, мать его!» Не знаю, кто такой денди. Надо спросить у мамы Вики — она точно знает. Но вслух мама Вера совсем другое сказала:

— Что?

А китаец ей начал объяснять:

— Храм! Церков! Как идти к храм?

Мама Вера не поняла сразу:

— Чего тебе надо?

А тот ещё и это спросил:

— Вы русской?

Мама Вера ему, конечно, сказала:

— Ну...

Тот и заулыбался:

— Вы русской — вы знать, вы знать, как идти к храм...

А мама Вера всё равно не поняла:

— Куда?

Китаец тогда вообще непонятно заговорил:

— Temple! Kirche!

И показал фото в журнале. Только тогда мама Вера поняла, чего он хочет:

— А... Церковь... Эта... Нашёл время... Зачем тебе-то... косому чёрту... церковь? Ладно, пошли...

Мама Вера встала и пошла, качаясь. «Денди» шёл сбоку. Всё бормотал что-то, как извинялся. Мама Вера не слушала его, ей было главное — не упасть. Утро было холодное. И я залез ей в голову, чтобы согреться. Мама всё-таки! А там совсем было всё непонятное. Обрывки какие-то: «Прямо... Прямо... Поворот... Ещё... Налево... Или направо... Храм... А... Вот сюда... Он... Там... Поворот... Сюда... Двор... Вот... Оно...»

И ещё много чего такого непонятного. Когда пришли к храму, «денди» поклонился — это он так спасибо сказал — и взбежал по ступеням вверх. Мама Вера осталась у ворот. Она схватилась за прутья решётки и посмотрела на храм от его ступеней до креста на самом верху, и её вырвало. Меня так тоже иногда рвёт, когда болею или съем что-то не то. Я думаю, у меня это от мамы. Она тогда вытерла рот рукавом, перекрестилась и пошла прочь. Она уходила всё дальше. Я поначалу летел за ней, но потом устал и отстал. Я смотрел ей вслед, а она уходила всё дальше и дальше, и вот в какой-то момент она совсем исчезла, пропала, как и не было мамы Веры вовсе...

Мама Вика в то утро тоже проснулась от колокольного звона. Она поморщилась: он ей и сейчас не нравится,— попала ногами в тапки, накинула халат. Я задвигался, запищал на диване. Сверху я был похож на белый полный пакет, обложенный подушками. Мама Вика склонилась надо мной, коснулась лица пальцами и напела:

— Баю-баюшки-баю, не ложись на краю...

Тут только, видимо, вспомнив, она убрала пасхальные яйца, которые оставила мама Вера,— отнесла их в мусорное ведро. Они упали на пустую бутылку из-под той самой чистой воды — я подлетел к ведру и всё точно видел. Потом, взяв телефон, мама Вика пошла на балкон, но всё те же колокола вернули её, и она второй раз, так же протяжно, как песенку поют, сказала это нехорошее слово.

Затем мама Вика плотно закрыла дверь на балкон, легла на диван подле меня и позвонила, я сейчас это понял, няне Наташе. Вот что она ей в то утро сказала:

— Наталья Алексеевна, доброе утро! Нет-нет, всё в порядке. Скажите мне, у вас же были дети? Да? И внуки уже... Ну вот и хорошо. Я предлагаю вам ещё оклад сверху за дополнительную работу, но почти за то же время... Она, ну, эта работа, вроде бы даже была прописана как возможная в вашем профиле. Нет, это не уборка и готовка, как сейчас, хотя в некотором роде и то, и другое... Давайте не по телефону. Я вам всё объясню. Приходите сегодня пораньше. Ну, скажем, на полчаса... Да, и скажите, какие принято сейчас имена давать детям? Да что вы говорите? И давно так? Мода... Понятно... У вашей племянницы... Аполлинарий?! Какой кошмар... Да, мальчик... Хорошо, хорошо... Подумайте пока... Что? Да? Ну вот и хорошо. Я жду...

Положив трубку, мама Вика взяла меня на руки. Я опять — нет, не описался, просто так заплакал. Я и сейчас, бывает, просто так плачу. Не знаю почему. А тогда мама Вика ходила туда-сюда по квартире и пела всё ту же песенку:

— Баю-баюшки-баю, не ложись на краю...

А я между тем подлетел к окну и увидел и услышал то, чего мама Вика не слышала и не видела. Всё так же, но ей не слышно, звенели колокола. Ни одного облачка не было на синем небе. Вдали куда-то летел вертолёт. Грачи чёрной толпой облепили деревья...

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера