Елена Лейбзон

Память брата бережно храня

 

«И стоит на ташкентском кладбище выделяющаяся среди белых надгробий одинокая стела из черного мрамора, на ней высечено его истинное еврейское имя: Бинёмин Дубнов.

Мы все давно в Израиле. Мама и папа в своем вечном покое взирают на Иерусалим с высоты Масличной горы. И только он, мой брат, один, как прежде, стоит у дороги – и ждет».

Так заканчивались мои воспоминания о брате, опубликованные несколько лет назад под названием «Неоплаченный долг». Прошло более полувека, пока решилась я рассказать о трагической судьбе брата – его жизни и безвременной кончине, но чувствуя, как много осталось недосказанным, я вновь будоражу свою память.

Тогда, в первые годы после его смерти, обстановка в доме с каждым днем становилась все более и более напряжённой. Мама, не смирившаяся с потерей сына, перестала выходить на улицу, решив для себя, что не имеет морального права дышать свежим воздухом и наслаждаться сиянием солнца, мы с сестрой на несколько лет обрекли себя на затворничество. Но прошли годы – а они лучший лекарь. Постепенно зарубцовывалась рана, притуплялась боль потери – нет, она не ушла, она всегда была в моей памяти, в моём сердце. Невидимая нить словно бы продолжала связывать меня с братом и после его ухода из жизни. Желание любой ценой побывать на его могиле не оставляло меня. И вдруг появилась возможность поехать в Ташкент, и по тому, как сложилась в дальнейшем моя жизнь, эта поездка явно была уготована мне самой судьбой. В то незабываемое лето, в сопровождении дальних родственников, приехали отдохнуть на Рижское взморье племянники мамы, дети ее брата, осевшего в Узбекистане после войны. Не помню, почему, но никто, как предполагалось прежде, не мог приехать за ними, чтобы вернуть их домой. Дядя предложил оплатить все расходы и, невзирая на начало учебного года, я с радостью ухватилась за это предложение.

Хорошо помню тот день: 31 августа, воскресенье. Звонят сокурсники – я тогда была студенткой второго курса Рижского университета: «Ну, Дубик, ты завтра приходишь?» Что я могла сказать? У меня – билеты на вечерний поезд, и я бодро отвечаю: «Ну, конечно!»

Я и сама искренне верила: дней через десять вернусь, все объясню, меня поймут – и все обойдется. Не думала я тогда, что жизнь повернет все по-другому, и в университет я больше не вернусь, и со многими из сокурсников больше никогда не встречусь.

Ехали поездом через Москву, при пересадке остановились на ночь у родственников жены моего дяди. Может быть, этот эпизод и не задержался бы в моей памяти, если бы не судьба хозяина, так радушно принявшего нас. Через несколько лет, уже живя в Израиле, я узнала правду о том, что с ним произошло. Изуродованное до неузнаваемости тело его вернули семье с официальной версией: выпал из московского пригородного поезда, при этом ясно дали понять, что не стоит задавать лишних вопросов. Оказывается, квартира, в которой мы останавливались, долгие годы служила последним пристанищем для религиозных евреев, отъезжающих в Израиль, и давно находилась под наблюдением соответствующих органов. Хорошо, что я тогда ничего не знала, иначе это бы усложнило и без того «несладкую» поездку с проблематичным мальчиком, каким оказался мой двоюродный брат. Так что прибытие в Ташкент я ощутила как свое физическое избавление.

С первого дня знакомства с этим городом, несмотря на обилие зелени, фруктов, солнца, я невзлюбила его. Чужд был мне его восточный колорит, приводивший очень многих в восторг. Вскоре мне предоставилась возможность поближе познакомиться с этим «колоритом» – им оказался общественный туалет, перечеркнувший моё, выросшей в Прибалтике, представление о минимальной цивилизации. Четыре наскоро сколоченных кабинки со щелями со всех сторон «обслуживали» многочисленные семьи из близлежащего двора, где жила и моя тетя. Туалет стоял на пригорке, а под ним протекала горная речка, в ней купались, стирали, ее воду использовали на любые нужды. И мне тоже пришлось прибегнуть к услугам этого туалета.

На обратном пути произошло со мной что-то невообразимое. До того смирно сидевшая на цепи огромная рыжая казахская собака, призванная сторожить отары овец, словно выждав, когда я останусь одна, в мгновение, дотянувшись до меня, вонзила свои клыки в правую ногу – прямо под коленку. От боли, страха и неожиданности – я взвыла. А она, будто освободившись от внутренней злобы на человека, томившей её, притихла и уже не делала попытки укусить меня. Вспоминаю ее глаза – нет не собачьи, что-то человеческое сквозило в них: мне даже показалось чувство сострадания ко мне. Я тогда еще не знала, что все случившееся со мной – это прелюдия к душевной боли, которую мне предстоит пережить. Мои дикие крики привлекли внимание соседей, и вызванная ими скорая помощь доставила меня в близлежащую больницу.

Заполняя анкетные данные, дежурный хирург очень осторожно спросил – имею ли я отношение к Дубнову, и уточнил: «Он тоже был из ваших мест, из Прибалтики». – «Вы знали моего брата?» – в эту минуту я забыла о своей боли. «Он скончался на моих руках», – теперь уже стараясь не смотреть мне в глаза, тихо сказал врач. Шок от услышанного был для меня сильнее собачьего укуса.

«Расскажите, умоляю вас, расскажите все, что знаете. Поймите, только ради него я приехала в этот город, ради того, чтобы узнать подробнее о его последних днях, прикоснуться к памятнику».

«В один из знойных июньских дней в больницу привезли молодого человек в безнадежном состоянии – у него были перебиты шейные позвонки и задета сонная артерия. Его парализовало на месте. Парнишка – сосед по двору, который сопровождал его, – в истерике кричал: “Это все из-за меня, это я во всем виноват”. Из его невнятного рассказа мы узнали, что они с вашим братом отдыхали в тот день на Комсомольском озере. Уже собрались уходить, и все-таки решили еще раз, напоследок, искупаться. В этот момент рядом с ними расположилась группа молодых девушек. А парень – инвалид, он показал мне наполовину ампутированную ногу, – постеснялся своей ущербности и попросил перейти на другое, более укромное место. Брат ваш тут же согласился. Как приезжий, он не мог знать, что именно в этом месте под водой сокрыто древнее кладбище, усеянное надгробными плитами. Он нырнул – и этот прыжок оказался роковым и стоил ему жизни».

Знаете, – обратился он ко мне, подбирая и взвешивая каждое слово: «За свою долгую врачебную практику, я видел многое. Но этот случай запомнился мне надолго: такой молодой, красивый. Ему бы жить и жить. Его крики: “Я не хочу жить. Я не хочу быть калекой и просить милостыню. Мама учила меня благородству”, – надолго врезались в мою память».

Да, в этом весь он, мой брат: благородство, душевная тонкость всегда отличали его от окружающих. Из-за этого он и погиб. Передо мной сменялись эпизоды из жизни такой короткой, такой чистой. Вот мы идем с ним на студенческий вечер. Я, младшая сестра, с благодарностью поглядываю на него: он проводит меня на вечер как свою девушку: вечер закрыт для посторонних. Он старший брат: поэт, красавец, с тонким интеллигентным лицом, обращающим на себя внимание, гордость всей нашей семьи, и «слабое место» мамы. А его удивительная нравственность – я как-то была невольным свидетелем его разговора со старшей сестрой, когда брат объяснял, что перестал приходить в читальный зал, чтобы не смущать девушку, которой он нравился, не хотел подавать ей напрасные надежды – он не мог ей ответить взаимностью.

И вот такого парня обвинили в хулиганстве, в употреблении нецензурной брани и драках с соседями. Инициатором доноса, посланного в Институт, был сосед по общей квартире – настоящий бандеровец, с черными вислыми усами, которого мой брат вытаскивал из петли после очередного запоя и белой горячки. Из-за бытовых неурядиц на кухне с мамой – а ее он боялся – нашел для своей мести подходящую мишень: моего брата, и подходящий момент, когда мама была в отъезде. Письмо, состряпанное им, подписали все соседи – такие же антисемиты, как и он. Этого следовало ожидать: мы были единственная еврейская семья в доме. Руководство Таллиннского политехнического института, где брат учился на третьем курсе, не горело желанием проверять истину: то был подходящий момент посчитаться со слишком умным студентом, отомстить за его острые, злободневные эпиграммы, направленные против советской власти. Поэтому суд над ним был очень «скор и справедлив»: исключение из института, без права в дальнейшем поступать в вузы Эстонской республики.

Так брат попал в Ташкент, где, несмотря на все удары судьбы, разлуку с семьей – а он писал в письмах к родителям: «Я так тоскую по дому, ведь я домашний человек», – не озлобился, всегда и во всём оставался благородным, порядочным человеком. Таким он и ушел из жизни.

Визит мой закончился, обработана и перевязана довольна глубокая рана. Только потом я оценила: мне повезло, что не осталась хромой на всю жизнь. Сильно припадая на ногу, я засобиралась уходить, обдумывая при этом, как же мне вернуться к тете, и в этот самый момент, доктор, как бы невзначай, сказал: «Я вижу, что в таком состоянии вы не сможете самостоятельно добраться домой, а у меня тут поблизости оказался брат. Он вас с удовольствием подвезет». Его «трюк» я быстро оценила, но после такой задушевной беседы просто не могла отказаться.

Так началась эпопея моих знакомств. Особенно старалась тетя. Одинокая, она очень привязалась ко мне – я отвечала ей взаимностью – и хотела, чтобы я осталась в Ташкенте. За тридцать дней пастеровского режима, обязывающего меня оставаться на месте, моя тётя развила бурную деятельность в поисках достойного для меня жениха. И преуспела. За этот месяц события завертелись с такой быстротой, что я и сама не успевала до конца осознать – готова ли я вот так быстро, так неожиданно покинуть дом, родных, привычный уклад жизни, и остаться в городе, столь чуждом мне.

И всё же за семнадцать прожитых в Ташкенте лет я не пожалела о своем решении. И было у меня еще одно преимущество, которое давало мне пребывание в этом городе, оно всегда согревало меня: в любой момент, в любое время я могла посетить могилу брата. Тяжелым было последнее прощание с одиноким обелиском: некому будет придти в годовщину смерти брата, поставить, как принято в этот день, поминальную свечу, обмыть памятник от грязи и пыли. И в последний раз, прижимаясь к нему, знала я: расстаемся навсегда. Мы уезжали в Израиль.

На исходе 1979 года мы были одной из последних групп евреев, которым, перед предстоящей Олимпиадой в Москве, дали разрешение на выезд. И эту напряженную ситуацию мы хорошо почувствовали в таможне. Издевательства над нашим человеческим достоинством не знало границ – врача, пожилую женщину, друга тети, которая ехала с нами, буквально поволокли на гинекологическое кресло, чтобы проверить наличие бриллиантов. Я же в общей суматохе не могла найти своих троих детей, среди них годовалую малышку. До отхода единственного поезда на Вену оставались считанные минуты, когда дети вдруг появились.

Обвешанные вещевыми сумками с едой, они предстали пред «главным». А он, похожий на полицая, скомандовал: «А этих – на завтра!..»

…После всех волнений, боли, унижения мы всё-таки в последние минуты успели на венский поезд…

Душа моя болит только о навеки покинутом пристанище брата. И стоит на Текстильном кладбище Ташкента одинокий обелиск и уже никого не ждет…

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера