Александр Кабанов

И свет, и жизнь, и боль впритык! Стихотворения

***

Синий, надорванный цвет тетивы
и тишины перегной:
всё, что когда-то напишете вы –
было придумано мной.

Клеился и притирался к словам,

воду пуская в распыл:
всё, что когда-то полюбится вам –
я навсегда разлюбил.

 

***

Ещё темно и так сонливо,

что говорить невмоготу.

И берег спит и ждёт прилива,

поджав колени к животу.

Желтее корки мандарина,

на самом краешке трамплина

встаёт на цыпочки звезда.

И, словно вплавь, раздвинув шторы,

ещё по локоть кистепёрый,

ты возвращаешься туда,

где в раскалённом абажуре

ночная бабочка дежурит, –

и свет, и жизнь, и боль впритык!

Ты возвращаешься в язык,

чтоб слушать –

жалобно и жадно –

рассвет, подвешенный за жабры,

морской паром, по леера

запруженный грузовиками,

грушёвый сад, ещё вчера

набитый по уши сверчками!

Простор надраен и вельботен,

и умещается в горсти.

И ты свободен. Так свободен,

что некому сказать: «Прости...».

 

АСКАНИЯ–НОВА

 

Антилопа гну – амазонка в рогатом шлеме,
и полынь щекочет её изогнутые сосцы,
вот заходит солнце, и тьма запеклась на клемме:
виноваты звёзды – неопытные образцы.

 

Одинокое стадо тянется к водопою,
под копытами чавкает унавоженная тропа,
антилопа гну – не гнушается быть собою,
потому что она – свободна, она – глупа.

 

Сам себе – чужой, гадающий по стрекозам,
по лечебным травам, бурьяну да ковылю,
и грядущее, опрокинутым бензовозом,
надвигается, я тебя люблю.

 

Пусть моя слеза похожа на микросхему,
у которой память – вольером окружена:
по вольеру мечется страус, он ищет Эмму,
утверждая, что эта Эмма – его жена.

 

ЛЕТКИ

 

Затеял снег – пороть горячку,
солить дрова, топить аптечку,
коты впадают в речку Спячку,
а что поделать человечку?

 

Пить самогон и лузгатьсемки,
включить планшет, отфрендить брата,
и солнце, как жетон подземки –
едва пролазит в щель заката.

 

А женщины – не пахнут домом,
они молчат пасхальным басом,
уходят с офисным планктоном,
рожают с креативным классом.

 

Так что поделать человечку:
обнять кота, спасти планету,
разрушить храм, и Богу свечку
поставить – эту или эту?

 

АККОРДЕОН

 

Когда в пустыне, на сухой закон –

дожди плевали с высоты мечетей,
и в хижины вползал аккордеон,
тогда не просыпался каждый третий.

 

Когда в Европе, орды духовых
вошли на равных в струнные когорты,
аккордеон не оставлял в живых,
живых – в живых, а мёртвых – даже в мёртвых.

 

А нынче, он – не низок, не высок,
кирпич Малевича, усеянный зрачками,
у пианино отхватил кусок
и сиганул в овраг за светлячками.

 

Последний, в клетке этого стиха,
все остальные – роботы, подделки,
ещё хрипят от ярости меха
и спесью наливаются гляделки.

 

А в первый раз: потрёпанная мгла
над Сеной, словно парус от фелюки…
…аккордеон напал из-за угла,
но человек успел подставить руки.

 

СЛУЧАЙНОЕ   ВОЗГОРАНИЕ

 

И тогда прилетела ко мне Жар-кошка:
покурить, застучать коготком окошко,
обменяться книгами, выпить граппы,
и вставало солнце на обе лапы.

 

Вот струя из брандспойта, шипя и пенясь,
разбудила вкусную рыбу-Феникс:
у неё орхидеи растут из пасти,
заливные крылья – в томатной пасте.

 

Двадцать лет возвращалась жена в Итаку –
я обнял её, как свою собаку,
и звенела во мне тетивой разлука
без вопроса: а с кем ты гуляла, сука?

 

ВАРИАЦИИ

 

В кармане – слипшаяся ириска:
вот так и находят родину, отчий дом.
Бог – ещё один фактор риска:
веруешь, выздоравливаешь с трудом,
сидишь в больничной палате
в застиранном маскхалате,
а за окном – девочки и мартини со льдом.
Сколько угодно времени для печали,
старых журналов в стиле «дрочи-не-дрочи»,
вот и молчание – версия для печати,
дорогие мои москвичи.
Поднимаешься, бродишь по коридору,
прислушиваешься к разговору:
«Анна Каренина… срочный анализ мочи…».
Мысли мои слезятся, словно вдохнул карболки,
дважды уходишь в себя, имярек.
«Как Вас по отчеству?», – это главврач в ермолке,
«Одиссеевич, – отвечаю, – грек…».

Отворачиваюсь, на голову одеяло
натягиваю, закрываю глаза – небывало
одинокий отчаявшийся человек.
О, медсёстры – Сцилла Ивановна

                                 и Харибда Петровна,
у циклопа в глазу соринка – это обол,
скорбны мои скитания: Жмеринка, Умань, Ровно…
ранитидин, магнезия, димедрол…
Лесбос бояться, волком ходить, и ладно,
это – Эллада, или опять – палата,
потолок, противоположный пол?

 

***


Я начинался с музыкою вровень
и счастлив был, а значит, был виновен
в просчётах бытия,
что вместо счастья, из всего улова,
досталось вам обветренное слово,
а счастлив только я.


Как будто соль, сквозь дырочку в пакете,
я просыпаюсь третий век подряд,
меня выводят на прогулку дети,
коленки их горят.


И если счастье – зло, и виновато
во всех грехах, в священной, бл*дь, войне:
любое наказанье и расплата
лишь за добро – вдвойне.

Зачем же эта музыка в придачу
бессмысленно высвечивает тьму?
О чём она? И почему я плачу?
Я знаю почему.

 

***

Мне подарила одна маленькая воинственная страна
газовую плиту от фирмы «Неопалимая Купина»:
по бокам у неё – стереофонические колонки,
а в духовке – пепел, хрупкие кости, зубные коронки,
и теперь уже не докажешь, чья это вина.

 

Если строго по инструкции, то обычный омлет
на такой плите готовится сорок пустынных лет:
всеми брошен и предан, безумный седой ребёнок,
ты шагаешь на месте, чуешь, как подгорает свет
и суровый Голос кровоточит из колонок.

 

***

Рука рукколу моет и покупает купаты,
щупает барышень, барышни – жестковаты,
перебирает кнопки на кукурузных початках –
пальцами без отпечатков,
пальцами в опечатках,
закрывает чёрные крышки на унитазах,
и смывает небо в алмазах, небо в алмазах.
Раньше – она принимала образ десницы:
вместо ногтей – глаза и накладные ресницы,
ночью – рука влетала в форточки к диссидентам,
склеивала им ноздри «Суперцементом».
Здравствуй, рука Москвы, туалетное ассорти,
и запинаясь, звучал Вертинский, звучал Верти…
Чья же она теперь, в помощь глухонемому,
кто ей целует пальцы и провожает к дому,
другом индейцев была, верной рукою-кою
выхватила меня и уложила в кою.
Кто же ей крестится нынче,
а после – гоняет шкурку,
выключив свет, ещё листает «Литературку»?

 

***

Солнцем снег занесло: каждый метр –

                                       солдатский, погонный,
золотится зима, принимая отвар мочегонный,
я примёрз, как собачий язык примерзает

                                             к мертвецкой щеке,
а у взводного – рот на замке.

Солнцем снег занесло, и торчат посреди

                                                      терриконов –
то пробитое пулей весло, то опять новогодняя ель,
в середине кита мы с тобой повстречались, Ионов –
и, обнявшись, присели на мель.

А вокруг: солнцем снег занесло

                              вдоль по лестничной клетке,
и обломки фрегатов напали на наши объедки,
для чего мы с тобою сражались на этой войне,
потому, что так надобно было какой-то х**не –
донесли из разведки.

Облака по утру, как пустые мешки для котят,
в министерстве культуры тебя и меня запретят:
так и будем скитаться, ходить по киту в недоумках,
постоянно вдвоём, спотыкаясь, по краю стола –
демон жертвенной похоти, сумчатый ангел бухла –
с мочегонным отваром в хозяйственных сумках.

 

ПРИШЕСТВИЕ

 

Чую гиблую шаткость опор, омертвенье канатов:

и во мне прорастает собор на крови астронавтов,

сквозь форсунки грядущих веков

                                  и стигматы прошедших, –

прёт навстречу собор дураков,

                                        на моче сумасшедших.

 

Ночь – поддета багром, ослеплённая болью – белуга,

чую, как под ребром – все соборы впадают

                                                          друг в друга,

родовое сплетенье корней,  

                           вплоть до мраморной крошки:

что осталось от веры твоей?  

                                     Только рожки да ножки.

 

И приветственно, над головой поднимая

                                          портрет Терешковой,

миру явится бог дрожжевой – по воде порошковой,

сей создатель обломков – горяч,

                                как смеситель в нирванной,

друг стеклянный, не плачь –

                         заколочен словарь деревянный.

Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки,

я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке –

до утра под футболку упрячь,

                                     пусть гадают спросонок:

это что там – украденный мяч

                                      или поздний ребёнок?

 

Будет нимб над электроплитой ощекотывать стужу,

и откроется шар золотой – бахромою наружу:

очарованный выползет ёж, и на поиски пайки –

побредёт не Спаситель, но всё ж –

                                   весь в терновой фуфайке.

 

Принудительно-яблочный крест на спине тяжелеет:

ёжик яблоки ест, ёжик яблоки ест, поедая – жалеет,

на полях Байконура зима, чёрно-белые строфы,

и оврага бездонная тьма как вершина Голгофы.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера