Миша и Дуся. Записки библиотекаря

            Миша и Дуся. Им было прилично за восемьдесят. Почему пожилые польские евреи носили такие типично русские имена? О, это целая история, которую, дорогой мой читатель, я тебе расскажу со слов Дуси.

            Она была малюсенькая и сгорбленная, и от этого казалась еще меньше. Ее лицо было все в морщинках и складках, как печеная груша хвостиком вверх, из которой вытек весь сок. Аккуратная, чистенькая, в мешковатых брюках, свежевыстиранной курточке и вязаной лыжной шапочке с помпоном. Миша был чуть повыше, в стареньком габардиновом пальтишке 50-х годов и каракулевой а-ля homo soveticus шапке пирожком. Они приходили в библиотеку почти каждый день, просили свежие газеты: «New York Times», «Jewish Forward» и «Jewish Press». Дуся читала по-английски, а Миша на идише. Располагались внизу, где попрохладней, раскладывали газеты на столе и сидели в библиотеке часами. Тихо переговаривались на смеси английского с идиш. Никогда не повышали друг на друга голос. Это был ежедневный и, наверное, единственный для этой парочки ритуальный заход в культурную жизнь города и мира. (Они уже давно никуда не ездили – ни в Catskills, ни даже в Манхэттен).

            Еврейские газеты, кроме Миши, у нас в библиотеке никто не читал. Так что мы выписывали их как будто специально для него. Каждый год нам сокращали бюджет на периодику. Список подписных изданий постепенно уменьшался, но «Jewish Forward» и «Jewish Press» оставались неизменными наименованиями в нашем каталоге. Ни у кого из библиотекарей рука не поднималась опечалить Мишу. Впрочем, полагаю, что он, несмотря на потертое пальто, вполне мог покупать себе газеты сам. Сколько они стоили в то время? От силы двадцать пять центов. Но это уже мои домыслы... Может, и мог бы... но тогда отпадала необходимость ходить в библиотеку вместе с Дусей. Нет, разлучать старичков мы никак не могли.

            У нас в библиотеке такое правило. Если ты берешь справочный материал – газету или книгу, – то должен оставить в залог свой читательский билет (library card) или какой-либо другой документ. Дуся была упряма, как ослица, и ни за что не хотела оставлять документы в залог. Думаю, что читательского билета у нее и в помине не было. В библиотеку она приходила без сумки, ну разве что имела при себе ключи от квартиры, которые почему-то прятала в перчатку.

            – Какая library card, какие документы? – пыхтела Дуся. – Вы же меня знаете. Я прихожу сюда каждый день. Разве вы меня не знаете?

            – Конечно, Дуся, мы все тебя знаем, но оставить library card – это такое правило, – пытались вразумить старушку библиотекари. Не тут-то было. Дуся так громко возмущалась нашими «дурацкими правилами, которые унижают достоинство честного человека и Holocaust survivor», что нам пришлось пойти у нее на поводу и впредь не требовать какие-либо документы в залог. Дуся сумела стать единственной читательницей газеты «New York Times», бравшей ее в нашей библиотеке под честное слово. И никто уже не дерзал с ней спорить. И если подумать, она-таки была по-своему права. Мы действительно знали Дусю и были уверены, что она не собиралась тайком тащить домой толстенную газету. Ну а правила, они на то и существуют, чтобы их нарушать.

            В библиотеку частенько приходили шумные, хулиганистые подростки. Они вели себя безобразно: галдели, переругивались, толкали друг друга и с грохотом падали на пол или валились на полки с книгами, которые рассыпались причудливо-хаотическим дизайном. Спокойно могли запустить книгой или, чего доброго, кассетой друг в друга. Слава богу, не в других читателей и не в сотрудников. Охранник нашей библиотеке был не положен. Дескать, район у вас тихий, не East New York. Обойдетесь... (Конечно, все познается в сравнении, но от этого не легче.) Урезонить «расшалившихся» подростков не было никакой возможности. На все наши замечания и окрики они попросту не реагировали. Иногда приходилось вызывать полицию, которая, как правило, приезжала под занавес, когда юные наглецы, устав от бурного «веселья», сами по себе успокаивались и добровольно расходились по домам. Одна лишь Дуся умела их урезонить и разогнать. (Миша при этом занимал пост наблюдателя.) Она храбро вставала перед амбалами, которые были раза в два выше нее, трясла седой головой, указывала правой рукой на выход и кричала: «Вон отсюда, немедленно вон!» В эти минуты Дуся напоминала ведьму или Бабу-Ягу.

            Дусин окрик оказывал на хулиганов воистину магическое действие.

            – ОК, lady! OK, – подчинялись подростки и послушно покидали помещение.

            Они, наверное, боялись, что, если посмеют ослушаться, ведьма Дуся легким повторным движением правой руки, пожалуй, превратит их в свиней, баранов или еще какую-нибудь бессловесную тварь. А Миша, восхищаясь своей отчаянной женой, улыбался во весь рот, демонстрируя хорошо отполированный зубной протез.

            Вдоволь начитавшись толстенной «New York Times», Дуся оставляла Мишу внизу и поднималась на Reference Desk поболтать. Женщина образованная и способная к языкам, она говорила на грамматически правильном английском, но с характерным польско-еврейским акцентом, нещадно вставляя, где надо и не надо, смачное картавое «р». Дуся садилась на стул около Reference Desk, складывала на груди маленькие сморщенные ручки с наманикюренными артритными пальцами, вскидывала насурьмленные брови к потолку, возводила туда же глаза из-под густо накрашенных колючих кустиков ресниц и начинала как бы издалека...

            – Ты еврейка?

            – Да.

            – Я тоже. – (Кто бы сомневался?) – Впрочем, это не имеет никакого значения. Я тоже еврейка, но зовут меня Дусей. Правда, здесь все называют меня Дэйзи. Но мне лично больше нравится имя Дуся. То есть, конечно, при рождении меня назвали Двойра, но вот уже больше полувека, как я стала Дусей, – добавляла она загадочно.

            – Я сгораю от любопытства. Давай расскажи, как это случилось, – просила я как ни в чем не бывало, подзадоривая Дусю, хотя мне приходилось слушать эту историю далеко не в первый раз.

            – Ах, это была такая романтическая история! Да ты записывай, записывай. Может, пригодится потом. Напишешь рассказ.

            – Уже пишу, – с готовностью подхватила я идею и действительно начала записывать. Как видите, пригодилось.

            – Дело было в 1939 году. Мы с папой, мамой и двумя младшими сестрами жили в Варшаве. О, ты не думай! Я из очень культурной, высококультурной семьи. Мой папа был галантерейщик, но прежде всего он ценил образование. Да! Мы – три сестры – все учились в еврейской гимназии. Я уже окончила гимназию и была – как это говорят – девицей «на выданье». Мне было двадцать лет. Я была, знаешь, такая высокая, красивая, с темно-рыжими волосами и зелеными глазами. Все парни на меня заглядывались. – (При моем отличном воображении, я, конечно, могла представить Дусю красивой, этакой еврейской красоткой – с чуть горбатеньким носиком и томными, цвета засасывающего болота, глазами... но уж никак не высокой. В ней сейчас было от силы метр сорок. Ну, можно сделать скидку на старость и остеопороз и таким образом набрать метр пятьдесят с шапкой. Но если Дусе хотелось быть высокой, то почему бы и нет! Я ни в коем разе не желала выказывать свои сомнения в правдивости ее рассказа). – Мойшеле, то есть Майкл, то есть Миша, любил меня безумно и страстно. Нет, это не то, что ты думаешь. Мы еще не имели секса. Ни-ни! Только поцелуи и объятия. В наше время девицы не были такими распутными! Мы вот-вот должны были пожениться, но случилось несчастье. Немцы напали на Польшу, быстро захватили Варшаву и потом всех евреев погнали в гетто. И мои родители вместе с сестрами так там и погибли. А я вот осталась жить. Мой Мойшеле, то есть Миша, то есть Майкл... он был такой храбрец. Ничего не боялся. Где-то достал немецкую военную форму и в этой форме пришел за мной в гетто. Немецкий он знал блестяще и говорил без акцента. Он забрал меня с собой. Сказал полицаям, что хочет иметь эту красивую еврейскую девушку. Потом, мол, вернет. И все. Ему никто ничего не сделал. Меня он, конечно же, не вернул. Так я спаслась, а родные мои все погибли.

            – Ну а дальше, что было дальше? Расскажи, как ты стала Дусей.

            – А дальше днем мы прятались, а ночью пробирались на восток, в Россию. Оборванные, голодные. Нас жалели добрые люди: поляки, белорусы и русские, помогали нам, подкармливали, давали теплые вещи. Мир не без добрых людей, знаешь. Мы поселились в России в маленьком городке Московской области. Называется Раменское. Научились говорить по-русски и стали Мишей и Дусей. Я пошла работать на фабрику швеей, а Миша – у него была умная еврейская голова и золотые руки – он работал в ремонтном ателье. Чинил всякую рухлядь: радиоприемники, швейные машинки «Зингер». Как говорится, из «дрэка» делал печенье.

            – Да нет же, Дуся, не печенье – конфетку.

            – Не все ли равно, печенье или конфетку? – упрямилась Дуся.

            – В общем-то, оно, конечно, все равно. – Я знала, что Дусю переспорить невозможно, и не пыталась. – Ну а потом? Что было потом? Как вы попали в Америку?

            – 22 июня 1941 года немцы перешли советскую границу. Миша пошел добровольцем на фронт, а я уехала в Ташкент в эвакуацию. После войны мы поженились и вернулись в Польшу как репатрианты. Я не хотела уезжать из России, но Миша узнал, что у него родной брат в Америке. Ему тоже как-то удалось убежать из гетто. А в Америку можно было попасть только через Польшу. Миша сказал мне: «Или ты едешь со мной в Америку, или мы разводимся». А когда тебе родной муж говорит «или» – надо слушаться мужа. Вот так мы стали американцами. И теперь я плохо говорю по-русски и читаю «New York Times».

            – Ах, Дуся, душенька, ты такая умница! Я просто диву даюсь! Это надо же! Не какую-нибудь скандальную «Post» или примитивную «Daily News», а сложную интеллигентную газету «New York Times», – искренне хвалила я старушку. И Дуся была, может, не на седьмом, но уж точно не меньше, чем на четвертом небе от счастья.

            Однажды под еврейский Новый год Дуся пришла в библиотеку не с Мишей, как обычно, а с высокой, хорошо одетой женщиной приятной внешности, лет сорока пяти.

            – Моя дочь Моника. Она учительница английского языка в High School. – Дуся произнесла эту тираду с такой гордостью, как будто представляла мне не учительницу английского языка, а по меньшей мере английскую королеву. – У меня еще есть сын, он доктор, – добавила она для пущей важности. – Он живет в Вестчестере, не смог приехать на Рош Хашана. Очень занят, много пациентов.

            – Ну все, мама, давай смотри свою газету и пошли, – нетерпеливо перебила Дусю Моника. Было ясно, что для нее этот ритуальный поход в библиотеку – досадная необходимость. Я, честно говоря, не очень понимала, почему материально обеспеченная дочь не может купить матери «New York Times», скажем, в виде подарка на Новый год. Ну, разве что газеты в ларьке закончились...

            – А где же Миша? Почему его сегодня нет? – спросила я.

            – Заболел Миша. – Лицо Дуси омрачилось.– Положили в Coney Island hospital.

            – Мама, я же тебе говорю, давай быстрее, – еще раз перебила наш разговор Моника. – Нам еще к отцу надо в больницу. Мне скоро уезжать. У нас сегодня вечером гости.

            Прошло несколько месяцев. Миша и Дуся больше не приходили в библиотеку. Без них было не то чтобы скучно – нам было не до скуки с неуправляемыми подростками и другими разнообразными и непредсказуемыми читателями, – но как-то пусто. Сначала все друг друга спрашивали, где, мол, наши старички – Дуся с Мишей. Не видел ли их кто-нибудь и не случилось ли, не дай бог, с ними чего непредвиденного. Потом, в текучке дел мы постепенно стали о них забывать.

            И вдруг неожиданно снова объявилась Дуся. Она еще больше сгорбилась, лицо – морщинками в гармошку, опухшие глаза потускнели. Вся какая-то неприбранная, не накрашенная. Куртка давно не стирана, в жирных пятнах. Шапка на бок, помпон повис на ниточке – вот-вот оборвется.

            – Дуся, my darling, как я рада тебя видеть. Почему тебя так долго не было? Что случилось? Мы без тебя вконец измучились с нашими хулиганами. А где... Миша? – осторожно спросила я.

            – Нет больше Миши. Умер, – коротко пояснила Дуся. – Cancer его съел. А я осталась жить. Вот пришла «New York Times» почитать. Есть сегодняшний номер?

            – Конечно, есть. А «Jewish Forward» и «Jewish Press» читать будешь?

            – Давай.

            Дуся, как обычно, провела часа два за «New York Times». Она разложила рядом на столе еврейские газеты и поставила стул... для Миши? У меня мороз пошел по коже, когда я увидела эту сцену. Я не очень верила в духов, просто не имела возможности ощутить их присутствие. До сих пор. Дух Миши как бы сидел за столом бок о бок с Дусей. Мне показалось, что его невидимая рука переворачивает страницы газет. Дуся улыбалась... Она видела Мишу и себя – молодой, красивой, высокой...