Анатолий Ухандеев

Ложное освобождение. Гузель Яхина. «Зулейха открывает глаза»

 

 

Как я люблю город весной.

Из подъезда выходит толстяк нараспашку, серьёзная физия, в руке — бумаги. На груди футболка сложилась озабоченной морщиной, синяя. По тротуару идёт ещё один пузатый взрослый с сигой в зубах. Разворачиваются машины, серый пылью бульвар прозеленяется листочками на берёзах.

Я иду, намеренно, как в отрочестве, с раскрытой книгой, дочитываю последние страницы романа Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза». Радостное и печальное сочувствие жителям вымышленного мира отражается на окружающих людях и предметах. Заканчиваю читать у административной высотки, весь напичканный лёгкими, как соломины, замыслами статей и повестей.

Поднимаю глаза.

 

Признаки жизни

 

Так называется рассказ Насти Леонтьевой — «Признаки жизни». Мальчишки находят в глубокой яме на пустыре раненного человека и никак не могут ему помочь, главный герой остаётся наедине с умирающим, пока остальные бегут за помощью. Неясно — жив ли человек в яме или...

Быть может, я хотел бы не только пересказать сюжет, но и написать стихотворение с тем же названием, с той же историей одиночества. Есть ли страшнее и больнее история, чем охранять ускользающую жизнь, что-то страшнее и больнее чем созерцать исчезновение признаков жизни? Движения, дыхания, биения. Никто не любит об этом говорить... но в этом и сладость зла, поэтому литература полна сцен смерти, слов смерти, склонённых на грудь голов, окровавленных рук, на которых скончался второстепенный герой.

Движение действия в романе Гузель Яхиной по-настоящему начинается с убийства.

«Тело Муртазы валится в сани: ногами к лошади, лицом вниз. Сани крупно вздрагивают... Игнатов ошеломлённо смотрит на распростёртое в санях неподвижное тело». Муртаза — недобрый муж Зулейхи, настоящий кулак, скряга и маменькин сынок. Мы успели возненавидеть и пожалеть его за семьдесят страниц книги. Теперь он мгновенно мёртв и это злодеяние красноордынца Игнатова можно тому простить, ибо выстрел грянул в ответ на занесённый топор обезумевшего Муртазы. И ещё потому, что Игнатов ошеломлён и не желает смотреть на мертвеца, хотя прошёл гражданскую войну и перестрелял очень много врагов. Зулейха же осталась у тела в немом отупении, да так и замёрзла бы, если б умная лошадь не отвезла мертвеца и вдову домой.

Дальше действие начинает мчать: Зулейху забирают на переселение и пережив мытарства пути, она оказывается в тайге. Там изможденные переселенцы переживут страшную зиму на Ангаре, а через несколько лет их трудами и трудами убийцы-Игнатова возникнет посёлок Семрук. 

 

Мне отмщение, и я воздам

 

Кажется, что если творец и может согрешить, то вовсе не тогда, когда заставляет персонажей страдать и умирать, а когда заставляет их страдать и умирать за то, что они... Именно курсив использует Гузель Яхина, чтобы отомстить нелюбимым второстепенным персонажам. Писательница вставляет в тело романа карающие эпилоги, что совсем не делает книгу лучше, но зато кое-что говорит нам об отношениях Яхиной и Аллаха.

Дело в том, что «открывает глаза» в романе Яхиной означает освобождение Зулейхи от веры в карающего бога и мстительных духов, требующих жертв. Зулейха превращается из забитой женщины-рабыни, неспособной выходить ребёнка, во взрослую самостоятельную личность. Раньше она не умела сопротивляться насилию мужа и свекрови и убегала от тотального рабства в стабильный мир мифа, где тяжесть жизни обоснована и оправдана вечным законом круговорота. Попытка бунта в «татарском» мифе Зулейхи наказывается даже не смертью, а чем-то большим смерти. Именно это право (и обязанность) покарать — в сущности единственное свойство её «Алла», закавыченного бога.

На берегу Ангары, на краю мира, Зулейха постепенно начинает думать, что «аллах» её не слышит, а в урмане (в тайге) нет духов. Даже призраку людоедки-свекрови она наконец научилась говорить «нет». Мировоззрение Зулейхи изменяется на гуманистическое, она постепенно научается ставить в центр бытия себя и своё чувство к людям (к сыну, к Игнатову). При этом она не теряет милосердие, трудолюбие и могучую кротость воистину верующего человека.

Судьба перестаёт быть заранее назначенным высшими силами уделом и оказывается, что судьбу нужно выбирать и лепить. Пусть что-то уже сцепилось в неразрывный узел, как жизнь Зулейхи и Игнатова, однако даровать вероятность свободы сыну Юзуфу ещё можно, что и делает в захватывающем духовном кульбите комендант Семрука в самом конце романа.

Итак, автор, по-видимому, освобождает своих персонажей от ига ветхозаветного суеверия (ведь и комендант Игнатов — дитя мифа, пусть он кажется новым, но на деле старый — красноордынский).

Однако в курсивных вставных «эпилогах» о спившемся председателе Денисове и умирающей при родах Груне Яхина даёт волю своему собственному романическому мифу. Она как всеведущий и всемогущий творец вымышленного мира исподтишка разделывается с бойким коммунистом и скаредной служанкой. Исподтишка в том смысле, что главные герои ничего не знают о суровости автора, их жизнь идёт своим чередом, Денисов и Груня для них второстепенны — осколки кривого зеркала в котором отражаются положительные качества Игнатова и доктора Лейбе. Наказание включено в роман не для воспитания героев, а лишь для утишения попранного собственной фантазией чувства справедливости. Автор становится в своём романе тем самым ветхозаветным «алла», если не мелким бесом.

 

Культура-шмультура

 

Всё пойдёт впрок, например беседа Пятигорского о позднем Соловьёве. Владимир Соловьёв предполагал, что Страшный Суд — не результат истории, не мгновенное её завершение, как часто представляем мы в бытовой самонадеянной надежде на завершение страданий. Страшный Суд будет тяжёлым, изнурительным процессом, действительным разбирательством, принятием трудного окончательного решения, которое не предначертано (иначе Суд был бы просто палаческим спектаклем). А ещё — история не исчерпывается историей культуры. Вообще история культуры (общей или национальной), политики, экономики, войны — это маленькие и не очень-то важные следствия истории, которая, по Соловьёву, есть история усвоения Благой Вести, в борьбе со Злом, которое эту весть пытается исказить.

Роман Яхиной повествует о представителе национальной татарской культуры. Быт Зулейхи описан довольно правдоподобно и подробно. Антагонист-возлюбленный, коммунист Игнатов тоже показан, как игрок в культуре (невежественный большевик-романтик). Другие важные положительные персонажи — интеллигентные ленинградцы, доктор Лейбе выживают и сохраняют человеческое лицо именно благодаря культуре (вежливости, знаниям о жизни, способности убегать в светлую фантазию) вопреки физической неприспособленности к тяжёлому быту пересылки и таёжного поселения.

«Плохиши» в романе Яхиной все сплошь невежи и невежды: уже упомянутые Денисов и Груня, мерзкий урка Горелов, гулаговский начальник Кузнецов. Они невежественны как в отношении национальных культур, так и в отношении «настоящего» большевизма. И то и другое им безразлично, а важно лишь личное благополучие.

И светлое, вдохновляющее настроение, которое дарит нам «Зулейха...» возникает именно от того, что культура в итоге остаётся проводником свободы и достоинства и в борьбе с уничижающим насилием побеждает (пусть не сиюминутно). Юный Юзуф именно через живописные холсты Иконникова попадает в большой мир, видит, что «в Ленинграде не холодно» и становится художником. А главное произведение Иконникова — роспись потолка в клубе — представляет нам главных героев романа летящих с четырёх разных сторон в центр комнаты, в голубое небо и, как угадывает один из зрителей, друг к другу — люди к людям. Это необыкновенной трогательности эпизод, умасливший и мою душу. И чудно, что Юзуф, воспитанный мамиными сказками, угадывает в этой четвёрке ангелов, а Игнатов и другие советские граждане увидят лишь объединяющихся пролетариев. Мы видим бесконечную вариативность интерпретации культуры, но благодаря воле автора, должны понять, что истинно то, что сокрыто от большинства глаз, истинна большая человеколюбивая идея спасительности культуры: учёности, рыцарства, материнства.

Однако магия культуры всё же не всегда устоит против грубой силы варварства; в первую очередь потому что в самой природе этой магии есть сущностная слабость. Культурность — это не духовность. Занятие культурой вовсе не означает занятие собой и своими отношениями с высшим законом свободы: можно быть ценителем и коллекционером, критиком и даже писателем, но оставаться тираном, палачом, подлецом, трусом. Культура может помочь расправиться с игом ложных богов, но не в последнюю очередь ради того, чтобы стать новым божком.

Кажется, что в «Зулейхе...» это не учитывается и «культурность» почти тождественно «спасённости». Более того, мелодраматические сплетения судеб, похоже трактуются, как следствия действия таинственных законов жизни. Законов святых и высоких, неоспоримых, какими эти законы и являются в любовном романе. Однако на Страшном Суде странно будут звучать оправдания по законам литературного жанра.

 

Итого

 

Гузель Яхина получила за роман пару достойных премий и вполне их достойна. Книга хорошо продаётся и уже куплены права на экранизацию. Роман хвалят и профессиональные критики и любители книгоблогеры. Так «Зулейха открывает глаза» становится историей успеха. Успеха и для писательницы, и для издателя, и для литературного агента (что постоянно подчёркивается во всех интервью и аннотациях).

Книга угодила, обласкала множество читателей. Она и про малую культуру и про большую, она и про страдания и про любовь, она и мелодрама, но ещё — исторический роман и роман-путешествие. Она и либеральный манифест и немного манифест феминистический, но и вполне о предназначенности женщины мужчине (мужу, сыну). Написано грамотно и красиво, но просто и незатейливо. Современно, но в традициях горьковского (или, если угодно «нового») реализма, без формальных усложнений. Книга кинематографична, образна, говорит о животрепещущем, но не о злобе дня.

Всё это, может быть, может быть, драгоценная находка. А может быть только хорошо упакованный продукт.

Поднимаю глаза.

Лето.

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера