Дискотека. Индира Ганди

Дискотека  

Так давно, как будто бы и вовсе не было – то ли из книжки, то ли из фильма. Но шрам на пальце ещё виден – тонкий, белый. Значит, было.

Студенческое общежитие. Зима. Воды нет, отопление не работает. В комнате темно днём и ночью – между рам засунуты телогрейки, чтобы не дуло. Чай кипятим в трёхлитровой банке, в другой, такой же, варим суп из пакета. Банки прочные, выдерживают. Воду носим из ближайшей колонки, в большой кастрюле или в жестяном баке. Скользко. По дороге вода расплескивается, и руки примерзают к варежкам. В окрестных домах идёт обычная человеческая жизнь.

Вечер пятницы. Ждём дискотеки. Заранее не объявляли, но мы всё равно ждём. Иногда начинают спонтанно, без объявления. На кухне смеются и гремят посудой. Там очередь к раковине – девчонки нагрели воды и моют голову, поливая друг другу из ковшика. Мы уже помыли и теперь наводим красоту. Соседка Анжела с невидимками во рту рассказывает, как красились у них в школе:

– Вот так вот берёшь тушь и крашишь, крашишь решницы… Крашишь… Вообще не шмотришь, куда тушь попадает, тотально вёе крашишь, чтобы все корни прокрашить. Потом шушишь и ещё раж… Крашишь, крашишь… А потом всё вокруг глажа оттираешь… Оттираешь, оттираешь…

Анжела вкалывает в непослушные кудряшки последнюю невидимку и заканчивает:

 – А потом иголочкой осторожно расклеиваешь, и ресницы получаются пышные-пышные!

Дома у Анжелы есть парень, Димон. Они познакомились в детской спортивной школе. Весной Димон уходит в армию. Обычно Анжела уезжает на выходные домой, но сегодня она опоздала на автобус.

Соседка Надя гладит платье, взятое напрокат у старшей сестры. Сестра живёт неподалёку, в рабочем общежитии. Надя ходит к ней поесть домашнего и одолжить что-нибудь на выход. Надя надевает платье и аккуратно садится на кровать, стараясь не помять подол. Платье летнее, а в комнате невозможно холодно, но Надя, в предвкушении дискотеки, холода не чувствует.

У меня тушь для ресниц под названием «Тушь для ресниц» и голубые тени, купленные у цыган с первой стипендии. Тени мне отчаянно не идут, но я пользуюсь ими, чтобы выглядеть старше. Когда никто не видит, я подвожу уголки глаз фломастером. Фломастер щиплет веки и отливает густыми чернилами. В раздумье смотрю на плойку. Локоны у меня получаются кривые и какие-то гранёные. Обойдусь без них. Из нарядной одежды есть только старое мамино концертное платье с вылинявшими подмышками, которое мне велико. Я туго подпоясываюсь широким ремнём, а руки стараюсь держать по швам. От зеркала отхожу, как всегда, расстроенная. Гляжусь в тёмное оконное стекло – там я выгляжу гораздо лучше.

Ждём. Прислушиваемся, не звучит ли внизу музыка. Каждые пятнадцать минут спускаемся на первый этаж. В актовом зале темно и никого нет. У лифта сталкиваемся с нарядными второкурсницами:

– Ну, что там?

– Тихо пока.

Надя начинает терять надежду и быстро замерзает. Переодеваться всё же не спешит, накидывает на плечи одеяло. У Нади на дискотеке – интерес. Это Вова с промархитектуры, высокий, сутулый и мосластый. Он живёт в трёхместке на втором этаже. В их секции не работает плита, и я часто вижу, как Вова ходит с кастрюлями и сковородками на четвёртый этаж, где плита исправна. Как-то осенью он пригласил Надю на медленный танец. С тех пор ей кажется, что он украдкой на неё поглядывает. Я её уверенность всячески поддерживаю.

Приходит Оля из соседней комнаты, просит утюг.

– Оля, не слышала, будет сегодня дискотека?

– Вроде будет. Миша днём в столовой говорил…

Красим ресницы по второму разу.

На узкий подоконник сползает шершавый ледяной язык. Я разглядываю себя в чёрном стекле. На лице у моего отражения глубокие драматические тени. Глаза кажутся больше и выразительнее, скулы – резче, нос – тоньше и изящнее. За окном идёт поезд, пересекая мамино концертное платье от правого плеча к левому. Вдоль железной дороги тянутся гаражи.

На газоне под стеной общежития – несколько больших камней. Говорят, что камни установили в честь студентов, сбросившихся с крыши. Последний камень появился весной, когда погиб Сокольников. Про него часто рассказывает Олег. Он влюблен в Анжелу и ходит к нам пить чай со своими бубликами.

– Значит, ночь на первое апреля, все над всеми, типа, шутят. А суббота была, внизу дискотека, музыка, значит, народ гуляет. Мы водки попили-попили и пошли в народ. Пошалить решили по случаю праздника. А народ по лестницам уже весёлый шатается, друг дружку водой обливает. Традиция, чё. Я такой бегу с ведром, а он мне навстречу поднимается. Я хотел облить, но в лицо ему глянул и не стал. Такое лицо было. Я пьяный был, но понял, что не надо обливать. Он как раз на крышу шёл. А я ж не знал… Утром только обнаружили, ночью-то гуляли… Любовь несчастная. Да он молодой ещё был, после школы только. Был бы постарше, не прыгнул бы…

«Этой-то – хоть бы что», – шелестит по общежитию. «Эта» живёт этажом выше. Она – обычная, с сероватым лицом, с отёкшими от беременности щиколотками. Выходит на кухню во фланелевом халате, чистит картошку. Этот оранжевый халат совершенно не вяжется с тем чёрным камнем.

Легкий на помине, приходит Олег. Приносит готовую композицию из шамота, вылепленную за Анжелу в качестве курсовой по скульптуре.

– Собрались куда-то?

– Так... Вниз, на дискотеку.

– Дак не будет дискотеки.

– Вроде будет, говорят…

– Ничё не слышал. Сессия на носу, какая дискотека. Уроки учить надо. Начерталку-то сделали уже? Не сделали небось?

Мой альбом с эпюрами покрыт синими разводами – в среду вечером Анжела повесила выстиранные джинсы прямо над столом. Весь четверг мы ругались. Мысль о том, что часть работы придётся переделывать, вызывает тупое отчаяние. Я раздумываю, нельзя ли как-то срезать или замаскировать синие кляксы.

– А эта всё у окна сидит, принца ждёт. Принца ждёшь? – весело кричит Олег, выкладывая на угол стола рогалики из хлебного магазина.

 – Весну жду, – мрачно отвечаю я.

– Дак долго ждать придётся!

Анжела ставит чай – опускает в банку кипятильник.

– А Вовка-то жениться собрался! По залёту, блин. – Олег усаживается на край Надькиной кровати. Стульев в нашей комнате нет – не помещаются.

– Пошёл вон! – тихо, но внятно произносит Надя.

– С ума ты сошла?

– Пошёл вон! Мне переодеться надо.

На дискотеку сегодня точно не пойдём.

Я решаю перестеклить верхний эпюр. Настольная лампа перегорела. Иду в бесполезный душ, выкручиваю лампочку. Она лопается в моей руке, осколок глубоко врезается в безымянный палец.

Внизу врубают музыку.

2016

Индира Ганди    

Любимым персонажем моей крепко пьющей сибирской бабушки Анастасии была Индира Ганди. Бабушка пристально следила за хроникой новостей, выискивая заветное имя в газетах и телепередачах. Когда о событиях в Индии долго не было слышно, она начинала беспокоиться, как там дела. Зато, если Ганди появлялась на экране телевизора, баба Ася забывала обо всём, любовно разглядывая свою героиню и подмечая малейшие детали её облика и настроения. «Что-то сегодня Индира грустная, может, дома что не так, детки заболели…» Восхищаясь красотой диковинных нарядов индийской гранд-дамы, бабушка всегда отмечала, как идёт Индире оранжевый. Она тоже любила этот цвет, но сама не носила – в её возрасте, в её барачном быту, во времена моего детства это считалось неприличным. Вероятно, баба Ася даже не догадывалась, что была ровесницей госпожи Ганди. Я смотрела телевизор вместе с ней, и мне тоже нравилась Индира. Этот образ чётко отпечатался в моей памяти – смуглая, белозубая, статная индийская женщина в оранжевом сари… Шутка в том, что телевизор был чёрно-белый.

Как-то, в разговоре с родителями, вспомнив бабушку, я упомянула о её странной привязанности.

 – Какая Ганди? Анастасия Александровна кроме водки ничем не интересовалась, – заявила мама. Отец только пожал плечами.

Меня долго не могли пристроить в детский сад, и баба Ася, выйдя на пенсию, ежедневно приезжала со мной водиться. Время от времени родители на неделю-другую и вовсе отправляли меня к ней, на противоположный конец города, в барачную комнату с видом на сараи, пропахшую дедовым «Беломором». Мы с бабушкой почти не сидели дома: подолгу бродили по улицам, иногда заходили на бывшую бабушкину работу или в гости к разным незнакомым мне людям. Я в ту пору отличалась чрезвычайной общительностью и, не дожидаясь наводящих вопросов, выкладывала всем подряд, что мне четыре года, у нас живёт кошка, родных братьев и сестёр у меня нет, зато есть семеро двоюродных, а ещё есть мама, папа, две бабушки и два дедушки, два дяди и две тёти, бабушкин брат Лёня с женой Таней и мамина тётка Августа в городе Соликамске. Многих из этих родственников я видела 1-2 раза в жизни или не видела вовсе, но, очевидно, их перечисление каким-то образом укрепляло мою уверенность в собственной безопасности. Я как будто пыталась обмануть одиночество и многократно усилиться, заручившись воображаемой поддержкой рода. Бабушке вновь и вновь приходилось выслушивать мою почти ритуальную тираду, и, если я забывала кого-то назвать, она подсказывала мне упущенные имена.

Наше пребывание в гостях обычно длилось недолго – просидев с полчаса, бабушка прощалась, и мы шли дальше. Казалось, она ищет нечто, ведомое ей одной, и никак не может остановиться. Иногда баба Ася засматривалась на какую-нибудь деталь пейзажа и на некоторое время застывала на месте, поглощённая созерцанием. Пожалуй, дольше всего бабушкино внимание удерживала река, точнее вид, открывающийся оттуда. Улица, на которой жили отцовские родители, тянулась вдоль высокого рыжего берега. Непроходимая грязь с марта по ноябрь заливала деревянные тротуары, мне было трудно вытягивать из чмокающей трясины отяжелевшие от глины и слякоти сапоги, и мы ходили в магазин или библиотеку не улицей, а обрывистыми задворками. Там росла трава – идти было легче. Внизу гудели ржавые катера, где-то под самым обрывом скрипели лебёдки, но нас занимало не это. С высокого берега, а ещё более наглядно – с середины длинного деревянного моста, упирающегося в Татарскую Слободу, малоэтажный старый город, густо поросший зеленью, напоминал древние изображения Земли. Сползающий с невысокого холма, охваченного водяной петлей, он лежал, словно нарядный ржаной каравай, накрытый запредельно высоким, ослепительным небом, в котором ворочались и переливались такие гигантские облака, что их отражения не помещались в реке. Вечерами свет фонарей, окон, всех источников, густо расположенных в пространстве города, сливался над землёй в единое тусклое сияние, белёсо разбавляющее раннюю мглу. Небо, пронзительно прозрачное и бездонное, холодно чернело над маревом, над тесным человеческим жильём, и множество звёзд жило в нём по непостижимым законам. Мы молча и подолгу стояли над водой. Если бабушка была пьяна, она могла всплакнуть, легко и не пряча слёз. Потом она вела меня дальше. Случалось, по пути мы собирали бутылки.

Вернувшись домой, мы пили чай с леденцами, и бабушка бралась за книгу. Читала она запойно – даже занимаясь чем-то другим, клала рядом открытый томик и время от времени поглядывала в текст. Когда рядом была я, баба Ася читала вслух. Трёх-четырёх лет от роду я выслушала собрание сочинений Лескова и знала наизусть любимых бабушкиных поэтов Кольцова, Плещеева и Некрасова. Сказок у нас не было. Вместо этого бабушка пересказывала и пересказывала мне «Молодую гвардию» Фадеева – близко к тексту, но с фантастическими подробностями, каждый раз новыми, и, пропорционально степени опьянения, всё более сентиментальными. Можно сказать, я выросла на этой книге, это был базовый элемент моего воспитания. В пятом классе, обнаружив «Молодую гвардию» в школьной программе, я заглянула в текст. Содержание в целом было мне хорошо знакомо, я помнила все имена и события, но образная ткань романа оказалась напрочь лишенной странного очарования, отличавшего бабушкино изложение. Я искала и не находила долгих описаний раннего утра на реке, с жёлтыми кувшинками и белыми лилиями, с плавающим гусиным пухом, с мудрыми зелёными щуками, затаившимися под корягой. Не было ослепительно-золотого края облака над школой, не было невероятных августовских звёзд, роящихся в бархатной высоте… Не было в тексте родной бабушкиной сибирской деревни Пастуховой! Это, возможно, стало для меня одним из самых сильных литературных разочарований.

Баба Ася умерла, когда мне только исполнилось шесть лет. Я уже ходила в детский сад, у меня не складывались отношения ни с детьми, ни с воспитателями, и я была поглощена тихим безнадёжным отчаянием. Бабушка давно болела и со своей болезнью отодвинулась так далеко, что её смерть почти не задела меня. Я слышала, как шепчутся родители, видела, что мама стала бояться темноты, я была очень наблюдательна и подмечала каждую деталь, но картина в целом не складывалась. Казалось, в мире почти ничего не изменилось. Я почувствовала только, что в выстроенной и заученной мной цепочке рода образовалась солидная брешь. Однако цепочка была слишком условной… Я честно пыталась что-то понять, но мне никак не удавалось сосредоточиться. Возможно потому, что я даже не могла определить наверняка, люблю ли я бабушку. Я точно знала, что люблю родителей, это вменялось мне в обязанность. Бабушка Анастасия не требовала от меня ничего. «Пробило» меня годы спустя, уже подростком, когда погибла Индира Ганди. Я подумала вдруг, что моя нелепая, смешная, давно забытая всеми бабушка была единственным близким мне в семье человеком. И я вспомнила, откуда у меня эта так раздражающая окружающих особенность надолго выпадать из реальности.
                                                                                                                                  2008