Ирина Аргутина

Шум квантования. Повесть

 

1

 

«Тридцать лет спустя» – забавная фраза, если вдуматься. Спустя! Как воздух из колеса – спустить тридцать лет. Тридцать один, если точно, да жаль, не звучит…

Спустить воздух. Вдохнуть-выдохнуть – и не дышать. Отстучать на клавиатуре до сих пор не забытую фамилию и название города, прислушаться к себе: дрогнуло, ёкнуло или ничего личного, сплошное любопытство? – и запустить поиск. Ох ты, умная машина, ещё будешь исправления предлагать! Нет уж, ищи, что велено. А теперь пороемся в этой куче… Хотя – не такая уж и куча: город – не столица, человек, судя по всему, – не птица. И всё – дела давно минувших дней, средние века практически.

Впрочем, вот свежее: некто Ольга Авалова. Первая персональная выставка в зале Союза художников – только что открылась. «Тень ушедшей грозы», майолика. «У самого края», шамот. «Говори!», необожжённая глина. Даже имеется пара фотографий – работ, а не автора. Какой нерв, однако. Необычно и, несмотря на то, что снимки плоховаты, кажется, талантливо. При этом госпожа Авалова – старший преподаватель университета, химик. Ещё у одной – раздвоение личности. Да, именно так: Авалова. Интересно, сколько ей лет? Ага, почти ровесница – на год или два моложе. А вот Владимир Авалов, студент, – публикация двухлетней давности в сборнике докладов научно-технической конференции того же университета. Второе место в региональной студенческой олимпиаде по физике – ещё годом раньше. Сергеевич, между прочим. Сын? Других Аваловых, похоже, в городе нет или они ничем не примечательны. Российские княжеские фамилии – редкость, да и те, что есть, скорее всего, когда-то от хозяев крепостным достались.

А ещё где-то там, в почти мистическом городе тридцатилетней давности, жила Алла – или миф о ней, девушке, победившей собственный мозг. Отыскать её по девичьей фамилии не удалось, а в том, что фамилия изменилась, Анна почти не сомневалась, так должно быть, и это справедливо. Алку она вспоминала часто – это единственное разрешённое воспоминание, которое не только не угнетало – поддерживало. Когда родилась дочь, Анна сразу определилась с именем: Алька. Пусть полное будет – Александра, но именно Алька, а не Саша и не Шура. 

Легка на помине: взбежали каблучки по ступенькам, словно восходящую гамму отстучали. Дверной замок незлобиво чертыхнулся: веч-ч-чно спеш-ш-ит девч-ч-чонка. А она ещё из прихожей, одновременно пристраивая сумку, снимая туфли (приучили-таки – не кроссовки и не безобразные тапки для улицы, гордо именуемые балетками!), шарфик, плащ, отметилась коронным вопросом: «Ну, всё в порядке в бабском королевстве?» – и, не особо ожидая ответа, распахнула дверь в комнату.

Оторвавшись от монитора, Анна взглянула на дочь – и внезапно её захлестнул золотистый, липовый, медовый дух, обманчивый ветер из другого мира, где она сама, двадцатилетняя, в последний счастливый день юности распахивает дверцу шкафа и разглядывает своё отражение в зеркале. Дежа вю. Все говорят, что они с Алькой очень похожи. Это правда. Но Алька – лучше. Уж её-то никто не назовёт Снежной королевой – если она и королева, то очень дружелюбная и демократичная. Эх, Алька, Алюша. Нет, нет, «Алюшу» оставим бабушке Эмме – ей положено. А для тебя – Алька или, в серьезных случаях, Александра: не дай бог обрушить на девочку тонны любви. Спокойнее. Строже. Требовательнее. Всё равно не проведёшь.

– Ма, ты на каком форуме зависла, а?

– На каком… что?

– Так, ясно. Потом будешь мне выговаривать, что я весь вечер за компом. А сама? И когда, наконец, ты начнешь понимать нормальную речь?

Нет, нахальство девчонки беспредельно: сказать такое матери, совсем недавно получившей литературную премию, правда, местного разлива, «за метафоричность и богатство языка в повести «Шум квантования»!

– Александра! Имей совесть!

– Ну, мам, чего ты? Я же вижу – ты в инете шаришься, гуглишь потихоньку. А на меня сейчас так посмотрела, как будто я сквозь стенку прошла. Вот я и подумала, что ты там в теме какой-то. И, между прочим, если хочешь, чтобы тебя читали не только бабушкины и твои знакомые, но и мои, так и на нашем языке говори немножко. Мы-то твой знаем… ну, более-менее, – у Альки хватило совести немного смутиться.

«Права она в чём-то, – подумала Анна, – и даже если мы находим общий язык, даже если я что-то понимаю и принимаю, начался их век, они в нём живут, а я осталась в своём, а в этом учусь ориентироваться, выживать. Или доживать? Но-но, не дождутся!»

Альке восемнадцать, и она – взрослая. Иногда Анна даже немного робеет перед ней. Себя в этом возрасте она помнит ещё совсем девчонкой. Да и в двадцать оставалась такой – пока не случилась одна гроза в конце июня. Как называется майолика у этой самой княгини Ольги из далёкого города N – «Тени ушедшей грозы»? Совпадение? «Как будто я сквозь стенку прошла», – сказала Алька и даже не подозревает, как близка к истине. Тоннельный эффект.

Ну, значит, судьба. Не случайно эти два дня Анна «зависала», как говорит дочь, задавая всезнающей машине один и тот же географический запрос. Вот всё и совпало, и сейчас – да, прямо сейчас, пока не поздно, она позвонит шефу и скажет, что согласна ехать. Можно, конечно, подождать до завтра и сказать на работе – всё равно никто другой не захочет: не за границу, даже не в Москву и не в Питер. Но – мало ли… Лучше сейчас. Тем более что Алька уже улетела на кухню – на запах бабушкиных пирожков.

 

– …Анна Михайловна, ты в порядке? Целый день потратил на уговоры хоть кого-нибудь – и на тебе! Ты точно поедешь в эту дыру с миллионным населением по доброй воле? Чего забыла там, а?

Шеф всегда к ней благоволил – и пятнадцать лет назад, когда она, устроив Альку в садик, пришла работать на кафедру, а он, тогда пятидесятилетний замзав, добродушно обозвал её «кандидатка-физматка». И спустя пару лет, когда он уже был полноценный зав, а она прижилась, расслабилась и перестала опасаться чего бы то ни было, в том числе и его расположения. Тогда всей кафедрой праздновали наступающий новый год – ели-пили-танцевали, и в разгар веселья Анна незаметно ускользнула в преподавательскую. Она, как всегда, торопилась: дома ждали пятилетняя Аля с бабушкой, только начавшей приходить в себя после смерти мужа. Да и сама Анна после недавней потери отца ещё не готова была к шумному всеобщему веселью. Она уже сунула руки в рукава пуховичка, когда кто-то крепко обхватил её сзади, мгновенно развернул, порывисто и крепко прижал и впился губами в её губы прежде, чем она успела что-то понять. Она вырывалась молча, яростно – такого отпора он не ожидал и, выпустив добычу, постоял пару секунд, развернулся и вышел из комнаты. Анна побрела домой, размышляя о том, как в первый рабочий день нового года напишет заявление, отработает максимум две недели и уйдёт – куда?

На следующий день тяжело заболела Алька. Неделю температура никак не хотела опускаться ниже тридцати девяти. Ночами Анна с мамой спали по очереди, боялись худшего: в ту зиму грипп лютовал. Когда Алька стала оживать, потребовала на завтрак две сосиски и любимую книжку про клоуна, Анна вздохнула с облегчением и, совершенно обессиленная, свалилась сама. Только героическая мама-бабушка, Эмма Аркадьевна, не поддалась болезни. Всё это тянулось до середины января, отодвинув воспоминание о предновогоднем инциденте на самые задворки памяти. Анна вернулась было к размышлениям о нём по дороге на кафедру, но, приехав, обнаружила, что вирус, перебрав многих, свалил, наконец, и Олега Петровича. Так прошла ещё неделя. А потом увольняться было уже глупо. Оба сделали вид, что ничего не было. Ничего и не было – взрослые люди, подумаешь, какой пустяк.

Вообще-то шеф, надо отдать ему должное, явным самодурством не отличался, предпочитал мирные решения. Вот и сегодня, когда стало ясно, что кого-то от кафедры придётся отправить по межвузовскому проекту в эту, как он выразился, «дыру», да ещё и перед самым отпуском – в начале июля, – Олег Петрович дал им сутки на размышление. Не поспешил прибегнуть к «силовому решению» – и оказался прав.

– Поеду. Триста лет не была. Жила я там когда-то.

– Столько не живут, делю на десять. Ладно, понял.

Анна положила трубку и встретилась взглядом с Алькой, неторопливо дожёвывавшей пирожок в дверях комнаты.

 


2

 

Румяные Марфы, Матрёны и Степаниды в ярких народных нарядах двухвековой давности открывали на телеэкране метеорологическое шествие городов, с востока на запад, по всей необъятной. Удивительная стабильность: на Дальнем Востоке, в Сибири и на Урале и далее, по всей европейской части, – плюс двенадцать… плюс четырнадцать… Серёжа сказал бы: отрицательная стабильность. По всей стране в разгаре холодное мокрое лето, разве что Сочи и Ставрополье до двадцати двух дотянули. Да, ещё Ялта добавилась и погоду делает.

На канале «Культура» в прогнозе погоды зарубежную живопись сменили на родной колорит, но лето от этого лучше не стало: за окном уже третью неделю серая пакость, морось, пробиваемая настоящими ливнями, после которых не рассеиваются тучи, не голубеет небо, не видно солнца. Предпоследний день июня уныло истекает. Ольга сердито щёлкнула пультом: все в отпусках, даже музыка исчезла с единственного канала, который она смотрит. А у неё самой вчера открылась первая в жизни персональная выставка – в самый что ни на есть мёртвый сезон. Собственно говоря, кто бы дал проводить её в другое время? Сейчас – пожалуйста, всё равно народ разъехался, и никто из признанных в местном крошечном мирке художников и скульпторов не собирается выставляться до сентября.

Вчера на открытие собралось человек тридцать – приятная неожиданность. Впрочем, не стоит обольщаться: скорее всего, тех, кто ей незнаком, в помещение загнал дождь. Хотя – вокруг столько магазинов и даже два гипермаркета, а их всё-таки понесло на выставку. Уже неплохо. А поскольку и речи говорить тоже было особо некому, всё прошло скромно, уютно, почти по-домашнему. Володя накануне привёз её работы в зал, помог расставить и, кажется, был удивлён: не ожидал, что мать за десять лет столько всего наваяла. На открытие он пришёл с девушкой – Люда, вроде бы... Самое удивительное, что даже Андрей выбрался – в кои веки не дежурит в субботу. Ещё и Анютку привёл – как выросла девочка, уже с Ольгу ростом! После смерти Серёжи Оля нечасто видела его брата, но он словно чувствовал, когда действительно необходимо появиться. А по телефону позванивает, не забывает.

Среди посетителей были две неизвестных Ольге семьи с детьми. Мальчик волчком прокатился по залу и чуть не сшиб её недавнее творение, «У самого края», – у самого края и затормозил, да и то потому, что она успела стать живым щитом. С кем же он тут, интересно? Поискала глазами: вот они – экие лица… безмятежные! А рядом старенького уже «Кошачьего ангела» разглядывала девочка лет семи-восьми с тёмной косичкой, которая от макушки, вбирая прядки слева и справа, едва добегала тощим хвостиком до острых лопаток. Девочка прочитала название, оглянулась на родителей – ух, большеглазая какая! – и спросила:

– А он ангел – потому что умер, да?

 Мама рассеяно ответила:

– Ну… наверное, – и вдруг, усмехнувшись, бросила быстрый взгляд на мужа, тут же отвела и негромко сказала: – Когда умрут, все становятся ангелами, даже коты.

– Не все, – вздохнула девочка. – Видишь, у него глаза грустные-грустные. Ему всех жалко: и людей (она опять вздохнула), и котов. Поэтому он ангел.

Володя тоже слышал этот диалог. Они с Ольгой пересеклись взглядами – точно так же, как если бы это был Сергей. Вовка очень похож на отца, но не внешне, а в движениях, жестах. Ох, как не хватает Ольге этого понимания без слов, этого молчаливого присутствия… Конечно, Вовке надо жить отдельно – взрослый парень. Вот он и снял квартиру год назад, как только защитил диплом. «Неужели женишься?» – спросила она тогда. «Нет, мам, пока присмотреться надо. Не бойся, если надумаю чего, ты первая узнаешь». Но тогда была Лена, кажется. Потом Катя. А сейчас Люда – если она Люда – отрешённо оглядывала зал. «Опять – ненадолго», – вздохнула Ольга. Подошёл Андрей, по-братски обнял её и сказал: «Молодец».

Ей было тепло вчера. А сегодня накрыло опустошение – словно покинул её ангел с грустными-грустными глазами, которому всех жалко: и людей, и котов. Ерунда какая! В ангелов, кошачьих или каких-нибудь ещё, она никогда не верила, всё это просто метафоры, плоды воображения. Отчего же так тошно? Стоит она посреди комнаты с бесполезным пультом в руках – и телевизор не смотрит, и не знает, куда себя деть, хотя и дел – море, да и отдохнуть не грех перед последней в учебном году и такой тяжёлой рабочей неделей. И толстый серый Васька, старенький уже, разлёгшись поперёк дивана, таращит на неё огромные, зелёные, круглые, как у совы, глазищи. Она села рядом и уткнулась лицом в его густую мягкую шерсть.

 


3

 

Итак, мама собралась ехать в Запретный Город, тот самый, название которого в их доме когда-то даже произносить не полагалось… Алька за своё детство столько историй напридумывала о том, о чём мама не хотела говорить, что любая правда оказалась бы слишком неинтересной. Потом, всё же, был у них разговор, и мама рассказала ей многое. Кое-что Алька поняла не так давно. Но история ещё более давняя – о маминой юности – раньше совсем её не интересовала. Она долгое время не знала, что за несколько лет до её рождения мама с бабушкой и дедом переехали сюда – за полторы тысячи километров от их родного города.

В своё время Альку интересовал другой, простейший и вполне естественный вопрос – насчёт папы, но бабушка путалась в объяснениях, сердилась и отвлекалась, а мама и вовсе не хотела говорить об этом. Пришлось обратиться за уточнением к соседской Маринке – у неё был не только папа, но и младший брат в коляске. И вполне разумные представления о том, откуда он взялся: «Папа маму обнимал-обнимал, вот и Ромка получился. Но ещё раньше-то я получилась. Чтобы ребёнок получился, папа маму должен наобнимать как следует!» Алька раскрыла рот от изумления. Надо же, как просто и понятно! «А ты откуда знаешь? Может, ты это всё придумала!» – на всякий случай усомнилась она, хотя на самом-то деле сразу поверила подружке. «Мне папа САМ сказал! А если не веришь, я с тобой не играю», – обиделась Марина. «Верю», – сказала Алька и загрустила. Ей никогда ничего подобного дома не говорили.

Вообще-то отсутствие папы она заметила довольно поздно: до пяти лет её баловал обожаемый деда Миша. Она его очень хорошо помнила. Из детского сада Альку забирала бабушка, реже – мама, а вскоре приходил с работы дед – всегда в тёмном костюме с галстуком, как будто очень строгий и важный. Но она, Алька, знала: это такая игра, спрятался деда Миша в сердитый костюм совсем ненадолго, так же, как Алька прячется под стол, но быстро вылезает, если её там никто не ищет. И в самом деле, дед сразу шёл переодеваться и мыть руки и, наконец, появлялся в маленькой комнате – мягкий, домашний, в спортивных штанах и футболке навыпуск – и устраивался на диване. «Эй, кто тут будет детка Алька?» – кричал он басом. «А кто тут будет дедка Мишка?» – пищала она и лезла к нему на живот. Футболка задиралась, и большой белый живот представал во всей красе: по нему можно было ползать и даже барабанить, дед только жмурился и похохатывал, несмотря на протесты бабушки Эммы. Но однажды он пришёл, лёг и не позвал Альку. Она прибежала сама – и увидела, что его рука висит, почти касаясь пальцами пола, и закричала: «Бабушка, у деды живот совсем не вздыхает!»

Без деда Алька загрустила. Нет, в садике ей было весело, и её почти все любили: она была смелая, нежадная, знала много стихов и сказок, но не хвасталась, а выдумывала игры – то про Винни-Пуха, то про Айболита, а лучше всего – про Маугли. А дома… Бабушка её обожала, с бабушкой можно было почитать книжки, попросить её спечь пирожки, а ещё – послушать, как она играет на пианино или учит играть детей постарше Альки. Но как только Алька спрашивала её о чём-нибудь важном, она тут же вспоминала, что на плите подгорает ужин, или сама начинала задавать вопросы о какой-нибудь ерунде: чем кормили в садике, не болит ли живот, что будет Алька на ужин – рыбу или сосиску (вот уж точно дурацкий вопрос, конечно, сосиску!), и однажды Алька так и заявила: «Бабушка, с тобой невозможно серьёзно разговаривать!»

А мама… Мама была самая главная и самая любимая сказка – такая красивая, что все прекрасные принцессы и царевны в сказках были на неё похожи, но, конечно, гораздо хуже. Поэтому сказки о принцессах Альке быстро надоели. Ещё мама была очень-очень умная – Алька поняла это, когда побывала у неё на работе. В тот день в детском саду лопнула батарея, а у бабушкиных учеников, как назло, был академический концерт в музыкальной школе, и маме пришлось взять Альку с собой. «Сможешь сидеть молча? Сейчас ко мне на лекцию ребята придут!» Алька сначала обрадовалась, что придут ребята, а потом оказалось, что это молодые дяди и тёти. Она села сзади и больше часа молча слушала, как мама говорит им непонятные слова и пишет на доске непонятные буквы и значки, похожие на червяков. И гордилась, что мама объясняет что-то очень сложное этим взрослым «ребятам», но они совсем не шумят и всё время пишут. А когда лекция закончилась, Алька важно подошла и взяла её за руку – чтобы все видели, чья это такая умная и красивая мама. «Ну, что ты поняла?» – улыбнулась мама. Алька ткнула пальцем в кривого червячка на доске и сказала: «Эта буква называется интигал». «Р» она почти до самой школы не выговаривала. Мама обрадовалась, стала ещё красивее и весело сказала: «Учитесь, студенты!».

По вечерам, когда мама приходила с работы домой, они с Алькой садились рядышком и сидели в обнимку – хоть недолго, хоть пять минут, но обязательно. Алька даже иногда не открывала рта – чтобы подольше так посидеть и не спугнуть маму, потому что сказка эта была самой загадочной, всегда готовой закрыться на самом интересном месте, и с чего она началась и чем закончится, Алька так и не знала. Потом она поняла, что мама играет с ней в прятки, только прячет она свою тайну. И Алька решила допридумывать её сама. Задавать вопросы она перестала. 

«Если папа был хороший и умер, – размышляла она, – почему мама про него никогда не рассказывает? Почему дедушкина фотография висит в комнате на стене, и ещё много разных фотографий хранится в альбомах, а папу я никогда не видела?» И она решила, что папа был плохой. Даже, наверное, очень плохой, совсем никудышный. К этой мысли она пришла уже в школьные годы – и очень расстроилась. «А вдруг я на него похожа? Может, и я – плохая?»

В тот день Алька возвращалась из школы, точно зная, что жизнь кончена. Двойка за контрольную по ещё недавно любимой, но безнадёжно заброшенной математике ясно доказывала: она тоже – никудышная. И если мама это поймёт… В общем, нужно прийти домой, лечь на диван и больше никогда не вставать, не есть и не пить. Алька брела, думая о том, сколько надо пролежать на диване без еды и воды, чтобы умереть, – и получалось, что мама всё равно придёт с работы раньше. Или бабушка спохватится. Рядом завизжали тормоза, она машинально отшатнулась и упала на асфальт. Автомобиль замер в считанных сантиметрах, почти уткнувшись ей в плечо голубым овалом на капоте. Открылась водительская дверь, Алька увидела очень белое лицо с выкатившимися из орбит глазами – и, заорав от ужаса, помчалась куда глаза глядят. Через несколько кварталов она остановилась, отдышалась и осмотрелась. На светло-голубых колготках сквозь грязные дыры были видны расцарапанные до крови коленки. Левый рукав свитера пыльной гармошкой собрался на плече, а от кисти до локтя багровела огромная ссадина. Алька побежала домой, мысленно повторяя: только бы там никого не было…

Ей повезло: бабушка, похоже, ушла за продуктами, мама ещё не вернулась. Алька отмыла коленки и локоть, переоделась, засунула под ванну перепачканный свитер и рваные колготки и легла на диван – совсем не для того, чтобы никогда не вставать, а потому, что её трясло и ноги подкашивались.

Анна возвращалась с работы, размышляя о том, что с дочерью происходит что-то неладное: дома разговаривает односложно, в школу стала ходить без интереса – это во втором-то классе! – и, бабушка жалуется, даже потеряла аппетит. Надо бы с ней поговорить – но тогда, может быть, придётся отвечать на её вопросы. Ох, как это сложно, как хотелось бы избежать! Из-бежать. И сбежать. Наверное, каждому свойственна своя область трусости, вот и она, Анна, ничуть не лучше. Сбежала один раз, потом второй. Но всю жизнь бегать не получится – от дочери не сбежишь, а вот потерять… Она не успела додумать, услышав: «Аа-аа-нна Михаааа-лна!» Кричала соседская Маринка, одноклассница и подружка Альки, как будто поджидавшая её во дворе. Она бежала навстречу и на ходу кричала что-то невообразимое. Алька. Машина. Какая машина? Серая. Форд. И оттого, что Маринка так уверенно назвала марку, Анна внезапно разучилась дышать. Из-за этого она никак не могла спросить главного. Но Марина сказала сама: Алька сразу встала и побежала. Наверное, домой.

Анна летела вверх по ступенькам, а в ушах звенела ещё одна фраза Маринки: не глядя шла, как будто специально под машину…

…Сон был вязкий и плотный, как кисель, и Алька не могла из него выбраться. Лица мамы, бабушки и ещё кого-то – наверное, доктора, расплывались над ней и становились похожи на то, белое, с выпученными глазами. Она вскрикивала – и снова погружалась в кисель. Так прошло двое суток. На третьи она проснулась. Мама сидела рядом и дремала, держа её за руку. Через неделю, окончательно поправившись, Алька, отводя глаза, спросила: «Мам, если я никудышная, почему ты всё равно меня любишь?»

Она слушала, как быстро и шумно стучит сердце, – мамино сердце, к которому прижималась её голова – и боялась пошевелиться. А мама сказала новым, не совсем своим голосом: «Никогда, никогда так не говори. Ты моя прекрасная, самая любимая и ты – замечательная». Алька подняла голову и впервые в жизни увидела мамино лицо мокрым от слёз.

– Я думала, – прошептала она растерянно, – вдруг я как папа…

– Как папа? – обомлела Анна.

– Ну, – смутилась Алька, – вот деда Миша был очень хороший, я помню, и ты про него часто вспоминаешь. А папа был совсем плохой, да?

«Что, получила? Боялась? Избегала? Неужели правда была бы страшнее, чем то, до чего ребёнок додумался? Чуть не потерять дочь из-за своей трусости…»

– Аля. Алечка. Твой папа хороший и умный человек. Просто мы никогда не жили вместе.

– Почему, если он хороший?

– Потому, детка, что двум хорошим людям нужно ещё любить друг друга, чтобы жить вместе.

– Он – что, тебя не любил? – возмутилась Алька.

Анна грустно улыбнулась:

– Я его не любила. Да и он – не очень.

– А как же…

«Не наобнимал», – подумала было Алька, вспомнив давний рассказ подружки Маринки, но теперь она уже чувствовала, что не всё так просто:

– А как же я?..

– Я очень хотела, чтобы у меня была дочка. Мне уже было не так мало лет, целых тридцать три, понимаешь? И я знала, что мы вместе – бабушка Эмма, деда Миша и я – будем любить тебя и сможем вырастить.

– А он куда делся?

– Он даже не знал, что ты должна родиться. Я ему ничего не сказала. Мы перестали встречаться, он потом, кажется, уехал отсюда, и мы никогда не искали друг друга.

– А как его звали?

– Ну вот тебе и здрасьте! А как у тебя отчество? Всё по-честному, Павлом и звали. Павлом Андреевичем.

– А почему ты его не любила?

– Алечка, ты ещё не совсем здорова, чтобы так долго и о таких сложных вещах говорить, давай в другой раз, а?.. Ну, хорошо, хорошо, – почти испуганно сказала Анна, потому что Алька уже надулась и опустила голову, – я попробую тебе ответить, но потом отдохнём, ладно? Хотя – ну, правда, я не знаю, как объяснить, почему любишь, почему не любишь... Я пыталась его полюбить, но не смогла. Что-то отталкивало меня («Толстые пальцы и неумеренный оптимизм», – подумала она и подавила грустную усмешку), а когда не любишь, любая ерунда может оттолкнуть. Вот и решила я, что нельзя жить с человеком, которого не любишь. Поэтому и живём мы только с тобой, – она взяла Альку за руки, – и с бабушкой. И ещё был деда Миша. Вот и всё. А теперь – спать.

 


4

 

Разговор, состоявшийся десять лет назад, Алька помнила слово в слово – как стихи, которые запоминала легко и намертво. Он был единственным, этот разговор. Почему-то, узнав, что папу звали Павлом, что он был вполне нормальным, а не «никудышным», как она вообразила, и, самое главное, что они с мамой оба не любили друг друга (тут, правда, было что-то непонятное, но пока голову ломать не хотелось), Алька успокоилась и потеряла интерес к вопросу. Она знала точно, что мама у неё – необыкновенная, а вскоре ещё раз убедилась в этом.

Однажды, возвращаясь из школы, Алька обнаружила, что из их почтового ящика торчит огромный потёртый на углах конверт – в такой можно было бы засунуть, например, классный журнал. Ну – если бы кому-то пришла в голову такая странная идея. И, как ни странно, внутри прощупывалось нечто подобное, а на конверте Алька с удивлением увидела нерусские буквы. В тот год в школе она начала учить английский и пока освоила только алфавит, «a pen», «a book» и «my name is Alya». Но этих знаний вполне хватило, чтобы прочитать адрес и свою фамилию, перед которой стояла первая буква имени – А. Именно так Алька подписала тетрадку по английскому – и получила замечание от Жанны Борисовны за то, что поленилась написать имя полностью.

Алька бежала вверх по ступенькам, даже не гадая, что там, внутри, а сочиняя, по обыкновению, фантастическую историю. Допустим, Сам Президент Германии решил пригласить в гости обычную школьницу из России, но не из Москвы, а из Сибири, например. И выбрал её, такую симпатичную и неглупую, – по фотографии. Ведь неделю назад зачем-то к ним в класс приходил фотограф… Выдумывать было намного интереснее, чем пытаться разодрать конверт прямо на лестнице, к тому же руки у Альки были заняты ещё и портфелем, и мешком с обувью (который она сегодня уже чуть было не потеряла). Ничего, сейчас она дома аккуратно – как мама – вскроет его и посмотрит, что же ей прислали. И гордо покажет бабушке, а вечером – маме, то, что внутри, и сам конверт с иностранными буквами.

Внутри оказался журнал с пёстрой обложкой, – словно ребёнок разными красками нарисовал всякие загогулины – на которой одно слово было напечатано крупно и опять по-иностранному. Алька попыталась его прочитать, но не поняла.  Зато внутри всё было по-русски: стихи, рассказы, статьи. В содержании – её, Алькина, фамилия, а впереди – имя. Анна. Как – Анна? Почему Анна? Медленно в голове прояснялись две вещи, первая – поразительная: мама пишет стихи, которые напечатали в иностранном журнале, а вторая – очень неприятная: Алька открыла мамин конверт – сама и без спроса. «Ну ладно, – уговаривала она себя, – я же не нарочно. А теперь, наверное, можно и почитать. Ведь журналы для этого и делают, и продают!» И она открыла мамину страницу.

Стихи были на русском языке. Алька это знала точно. Она даже знала все – ну, почти все – слова, которыми они были написаны, – и не могла эти слова сложить, чтобы понять, о чём они говорят. Вот так однажды, лет в шесть, она, читавшая уже бегло, решила, что хватит про Карлсона, пора посмотреть, чем там мама занимается, – и смело открыла лежавшую на мамином столе книгу «Булевы алгебры»... Но сейчас-то ей уже одиннадцатый! Алька чуть не разревелась от досады, но потом решила попробовать прочитать вслух. Получилось опять непонятно, но красиво: как будто барабаны и колокольчики, подумала она. Бабушке она решила не признаваться, а дождаться мамы.

«Безобразие!» – сказала мама, и Алька виновато вздохнула. «Безобразие! Какое они имели право совать бандероль в почтовый ящик! Я и так жду этот журнал два месяца… Извини, Алька, это я не тебе – я на почту нашу сержусь. Так что, ты прочитала? Наверное, не поняла ничего, да? Не расстраивайся, понимать стихи тоже надо учиться, это не намного проще высшей математики. Что ты говоришь, барабаны и колокольчики? Как хорошо…»

В тот вечер мама сама читала Альке эти стихи. Голосом, паузами, интонацией расколдовала она непонятные строчки так, что у Альки щекотно задрожало под рёбрами, а по плечам пробежали мурашки.

С тех пор прошло семь лет. Алька окончила школу, легко прошла по конкурсу в университет на сложную, почти мужскую специальность – туда, где процесс проверки гармонии алгеброй приобретал вполне практическое воплощение. Она никогда не пыталась сочинять стихи, зато написание программных кодов доставляло ей истинно творческую радость.

Анна продолжала работать на кафедре высшей математики. И у неё стихи больше не хотели рождаться – родилась повесть, которую повзрослевшая дочь прочитала очень внимательно. К этому времени буйная фантазия в Альке не умерла, но уравновесилась ясным умом и чёткой логикой, – и судьба одной из маминых героинь открыла ей многое, очень многое из того, о чём мама так и не смогла ей рассказать, а она, уже не ребёнок, не могла теперь расспрашивать. Алька вычислила город, где когда-то жила мама, почти догадалась о причине, заставившей её уехать оттуда, и даже о том, почему она не смогла полюбить Алькиного отца. Но какие-то тайны остались – и мысли о далёком городе, который Алька мысленно называла не иначе как «запретный», хотя уже знала его название, блуждали в её голове, страдавшей от неполного знания даже больше, чем от его полного отсутствия.

И вот мама уже два дня ищет в сети каких-то людей в этом городе и внезапно звонит шефу, заявляя, что поедет в командировку. Времени поедания пирожка хватило Альке для анализа ситуации и принятия решения.

– Как ты считаешь, мама, человек, досрочно и отлично сдавший сессию, заслужил право на отдых?

– Заслужил, – осторожно и кратко ответила Анна, не сводя глаз с дочери.

– А как ты думаешь, совершеннолетний человек может самостоятельно планировать свои действия?

– Алька, не морочь мне голову. Что ты задумала?

– У меня каникулы. Дожди, судя по прогнозу, будут лить ещё две недели как минимум. Торчать в городе надоело, ехать на озеро бессмысленно. Вот и хочу я, как хорошая девочка и преданная дочь, съездить в кои веки с мамой в город её детства, почуять, так сказать, атмосферу, в которой возникает «Шум квантования», например… В общем, давай так: ты – в командировку, а я – с тобой, в прогулочном режиме, а?

– И я, – это бабушка вдруг высунула голову из кухни. – Уж не хотела тебя, Аня, тревожить, но если сама туда собираешься... Снится он мне – всё лучшее было там. Ну, кроме Алюшки, конечно.

Анна молча переводила взгляд с одной на другую.

Запахло горелым.

– Пирожки!!! – хором завопили Алька и бабушка и с одинаковой прытью рванули на кухню.


5

 

По дороге с работы Володя заехал в гипермаркет и купил запечённую курицу, огурцы-помидоры, большой пучок зелёного лука вперемешку с укропом, майонез и ароматный, ещё тёплый, круглый хлеб, по размеру и мягкости напоминавший подушку. Ужинать предстояло в одиночестве: сразу после маминой выставки они с Людой в очередной раз поссорились, да так крепко, что она начала собирать вещи. Раздражённо швыряла каждую тряпку в большую спортивную сумку и искоса поглядывала на Володю.

Конечно, она ждала его реакции – правильной реакции, и он точно знал, какой: дорогая... ну зачем... ну извини... А он молчал, с изумлением чувствуя радость освобождения и немного стыдясь того, что чувство это, пожалуй, сродни злорадству. Людмила желаемого не дождалась и наградила его самыми банальными из возможных эпитетов: бесчувственный, тупой, эгоист... пожалеешь! Последнее, впрочем, кажется, не эпитет, но ещё глупее, думал Володя. «Сказала бы, например, что я людоед. Или, если уж так любит определения, – стеклянный-оловянный-деревянный. Может, пошевелился бы», – лениво размышлял он и не двигался. Ушла, хлопнув дверью, – какая пошлость...

Нельзя сказать, что он не переживал. Он пытался ответить себе на вопрос, почему вообще появилась Люда, а до неё – Катя, Лена, да, честно говоря, и ещё несколько совсем кратких эпизодов… Может быть, он соглашается на то, что само плывёт в руки? В лучшем случае это лень, а в худшем? А может, это нормально – он молодой здоровый парень, девушки никогда не обделяли его вниманием… То есть, получается, он сам и не выбирал? Нараставшее раздражение вызвало в памяти подробности последней ссоры. Вроде бы – ерунда, слово за слово… Но повод был серьёзный. Дёрнул его чёрт привести Людмилу на мамину выставку, а потом спросить: «Ну как?» «Ой, так красиво, – защебетала она. – Я даже не ожидала. Только названия какие-то странные и непонятные. А вот «Кошачий ангелочек» (она так и сказала – «ангелочек»!) очень милый, но такой печальный…»

«Ему всех жалко – и людей, и котов, поэтому он ангел», – вспомнил Володя маленькую глазастую девочку на выставке. И еле проглотил готовое сорваться с языка: дура! Тем не менее, всеми своими последующими словами, мимикой и движениями он постарался дать ей понять, что она дура, в чём и преуспел. Так что, получается, всё верно было сказано – бесчувственный. Тупой. А что – нет? Сразу-то не понял про неё ничего? Или понял, но – устраивало? А потом – перестало? И кто ты тогда? Верно, эгоист. Пожалел уже? Вот ещё!

Вообще весь год выдался нескладным. Когда диплом защищал – было чувство гордости: вот он, Вовка Авалов, не только придумал, разработал, но и соорудил… И с тех пор – сплошная тоска, ни радости, ни предвкушения. «Я работаю волшебником», – говорил он поначалу. Так называлось умение вернуть к жизни безнадёжно, казалось бы, убитые приборы и устройства. Теперь он перешёл к другому определению: мусоропереработка. Первый год аспирантуры тоже не принёс ничего, кроме пары опубликованных статей, степень пустоты которых он сам знал лучше всех, и первого опыта преподавания. Два раза в неделю он вёл занятия у студентов своей же специальности и пытался дать им то, чего в своё время не хватало самому: понятие о новых технологиях и современных задачах. И не мог понять их равнодушия, пока не получил прямых ответов. «Нам это не пригодится, мы не будем в этой области работать», – сказал один. «Этого же нет в программе курса, так зачем лишнее, и так много учить», – добавил другой. И всё же он потихоньку продолжал, потому что сидели там, на второй парте у окна, два лобастых парня – и слушали.

К этой мало-помалу накапливающейся досаде добавилось то, что отдалились друзья, которых раньше видел каждый день. Да и с девушками всё как-то… С Леной они надоели друг другу через два месяца, с Катей – через три. Ладно хоть – без трагедий обошлось. Люда начала раздражать его через месяц. Он занервничал: может, это у него характер скверный? А может, всё намного хуже, и ему просто не дано любить? Ещё полтора месяца он терпел, а она ни о чём не подозревала, довольная всем на свете и собой – в первую очередь. А почему бы и нет – фигура прекрасная, кожа нежная, волосы длинные и густые, светло-каштановые – не девушка, а подарок. «Ангелочек», – пробормотал Володя с отвращением.

Он и не заметил, как разогнал свой «Рено», – в хмурый будний вечер узкая тихая улица была пустой, до дома оставалось всего ничего, пара кварталов. Впереди маячил зелёным светофор, и когда до него уже было метров десять, на дорогу выскочил грязно-розовый резиновый мяч. Ещё не разобрав, что это, Володя дал по тормозам – душераздирающий их визг и чёрные полосы на асфальте не спасли мяч от печальной участи, а водителя – от острого, панического ощущения свершившейся катастрофы. Минуту, две или больше он стоял перед светофором, не соображая, что произошло, потому что за мячом бежал пацан лет десяти – и мяч был раздавлен, а мальчишка – нет, но Володя понял это не сразу. В ушах стучало, капли пота стекали со лба по вискам, пальцы рук ныли и дрожали – он с трудом отлепил их от руля. А мальчишка – из местных, районных, полубеспризорников, не обременённых родительской опекой, – показал ему на пальцах фигуру выразительную и совсем не детскую, сплюнул под колесо и ушёл вразвалочку к поджидавшим неподалёку приятелям.

…Как он без сознания проехал два квартала? Встал перед подъездом – и минут пятнадцать сидел в машине. Шевелиться не хотелось, думалось о какой-то ерунде. Завтра – на работу. Нужно пойти домой, поужинать. Проверить почту. Потом надо бы подготовиться: послезавтра он ведёт практику на четвёртом курсе. Там есть ребята с интересом, с живыми глазами. Не забыть: в среду у мамы закрывается выставка. Нужно будет помочь ей увезти работы. Между прочим, через полмесяца у неё самый что ни на есть наикруглейший юбилей – а он ещё даже не задумывался о подарке. У него самого день рождения в конце августа. Надо бы позвать Витю, Стаса – как окончили университет, так почти и не встречались. Нужно ещё…

Он очнулся: что-то ещё было нужно. Пусть неважное. Этими, не бог весть какими, верёвками (шнурками, хмыкнул Володя) как раз и оказываешься привязан к жизни. Он повесил на плечо рабочую сумку, взял пакет с едой и вышел из машины. Дома помыл овощи и зелень и накромсал их большими кусками и лохмотьями (все его девушки, как сговорившись, резали так мелко, что и вкуса не почувствуешь). Разогрел в микроволновке добрую половину запечённой курицы и набросился на еду с жадностью молодого зверя.

Когда, наевшись и, вроде бы, успокоившись, он сел за компьютер, перед глазами вдруг снова пролетели зелёный глаз светофора, выкатившийся на дорогу мяч, хлопок под колёсами, злая и чумазая мордочка пацана… «Вырастет – убьёт меня. Почему – убьёт? Ну как же: я окончил университет, купил машину и раздавил его мяч. А ведь это я мог убить его сегодня – я, человек мирный и осторожный, мог стать убийцей. Не стал – хорошие тормоза. Это очень важно – хорошие тормоза». Голова продуцировала мысли непроизвольно: какая-то химическая реакция шла в мозге не по накатанному пути. Следующим её продуктом была неожиданно вспыхнувшая в памяти строчка: «Как всё меняется, и как я сам меняюсь…» – с какой стати, откуда? Слышал? Читал? Мама – та бы сразу сказала: Заболоцкий, а он читал гораздо меньше, чем она. Стоп: почему Заболоцкий? В самом деле? Он полез искать в интернете и удивился: так и есть! И подумал: теперь точно что-то изменится.

Зазвонил телефон. Мама, конечно, – кто ж ещё.

– Привет, сын. У тебя всё в порядке?

– Да, конечно, мам.

– Вовка, что случилось?

– Абсолютно ничего, всё нормально.

– Володя, я, может быть, много чего в жизни не понимаю, но когда у тебя что-то не так, меня не обманешь – я же слышу! Говори.

Вот ведь! Кому угодно соврёшь – и не заметит, а тут – как проколовшийся школьник, пойманный на слове. Ну не рассказывать же ей, что чуть не задавил ребёнка – она и так поначалу места себе не находила, когда он сел за руль, всё просила позвонить, когда доедет куда-нибудь…

– Ничего страшного. Распрощался с Людмилой. Осмыслил свою жизнь и решил стать серьёзнее. Читаю Заболоцкого.

Мама помолчала. Потом растерянно – или задумчиво? – произнесла: «Как всё меняется…», пожелала спокойной ночи и положила трубку.

 


6

 

По влажному блеску в его глазах она всегда безошибочно определяла: заболел. По чёткости фраз и уверенному тону догадывалась: врёт. Звенящая бодрость, излишне жизнерадостная интонация – плохо ему, что-то случилось. «Что с тобой, Володя?» – спросила Ольга у телефонной трубки. Трубка молча валялась на диване. Ну не ехать же к нему! И вообще – парень взрослый, самостоятельный.

Покоя не было. Она встала, побродила по комнате, всполошив дремавшего Ваську, который решил, что вот он, желанный час, – пить молоко и снова ложиться спать, но уже как человек, на постель, поближе к хозяйке. «Отстань», – сказала она, и кот, обиженно мявкнув, ушёл на кухню караулить свою миску. Ольга обвела глазами комнату. На столе валялись листы бумаги с набросками – уже несколько дней вертелось в голове название будущей композиции, но идея не имела формы и не ложилась на бумагу. «Чёрт с тобой», –буркнула она, сгребла листы и понесла выбрасывать в мусорное ведро. Мелкий сфинкс Вася с надеждой посмотрел на неё печальными глазами Кошачьего ангела. «Васька, не трави душу!» – Ольга этот скорбный взгляд выносила с трудом. Она вынула молоко из холодильника, налила в чашку и поставила на двадцать секунд в микроволновку. Вернулась в комнату, опять бесцельно покружила по ней. «Что это тебя так перекосило?» – спросила у портрета в рамочке, одного из множества снимков на стенах её комнаты. Увлечение фотографией с юных лет дожило до нынешних, оно же когда-то и занесло Ольгу в тот фотомагазин, где она впервые встретила Серёжу …

Запищала микроволновка. «Иду, иду, не пищи», – сказала Ольга и подумала с горечью: «Что такое одиночество? Это когда разговариваешь не только с котом, но ещё и с фотографией, листом бумаги и микроволновкой». Она налила молока коту, остальное выпила сама. Мысли вернулись к Володе. Сколько месяцев он живёт отдельно? Она видит его не каждую неделю. Отдаляется потихоньку – ну что ж, это нормально. Что сегодня произошло? Её ли это дело? В конце концов, он уже дома – добрался…

Да, Серёжа тогда тоже доехал до дома, вошёл – и упал на пороге. Тьфу, почему – тоже? Вовка молод, здоров, всё у него пока нормально складывается. Почти всё. Какой-то надлом? Как у Серёжи?

Да что же это такое… Девять лет прошло! Тогда, девять лет назад, стояла жара, цвели липы, и недвижный душный воздух словно бы весь состоял из их густого дурманящего аромата. А потом была ночная гроза…

Нет, нет, конечно, она не живёт только этим!  Она всё ещё слушает музыку – даже больше, чем раньше, и сейчас музыкой звучат для неё и стихи, и хорошая проза, и даже глина, когда она творит из неё свои откровения. Она видит, что прилетели стрижи и расчерчивают небо, и в их изломанных траекториях – свобода, нерв, угловатая виртуозность. Она не угрюма! Она по-человечески, с пониманием, а порой и с юмором, относится к своим студентам – и они откликаются, отвечают тем же, иногда, увидев, что она одна в преподавательской, заходят просто поговорить. Она замечает красивых людей любого возраста и пола, от ясноглазых детей с тонкими чертами лица и тщательно прорисованными самой природой бровями и ресницами, до редкой породы достойно состарившихся благородных женщин и ещё реже – мужчин. Она по-детски радуется, когда ушедший дождь превращается в радугу, а вчера ей поднял настроение молодой парень, произнёсший в маршрутке слова «пожалуйста» и «будьте добры»… Но вот день гаснет, она дома, а дом пуст – разве что Васька…

Ольга посмотрела в окно. Сумерки, как будто уже поздний вечер, а всего-то девятый час. Это рыскающая по небу лохматая стая серых туч сожрала солнце. Как там, у Корнея Ивановича, – крокодил солнце в небе проглотил? Какой-такой крокодил? Волки! Мрачно, пасмурно, холодно. Правда, первый день без дождя. Начинается июль.

Теперь, проводя вечера в одиночестве, Ольга всё чаще думала о Серёже – и терзала себя: прожить шестнадцать лет вместе – и так и не узнать, что за туча грозовая висела над ним всю жизнь, что за событие довело его до последней черты, у которой она случайно его встретила – и не дала переступить, отвела. Но груз лежал на нём до конца, давил, давил – и придавил. Однажды она даже решилась было поговорить с Алексеем, который, вернувшись в семью, продержался там недолго, всего пару лет, и теперь опять жил в  квартире, оставшейся от матери. Увидела его как-то раз, выйдя во двор, и остановилась, поджидая. Уговаривала себя: спрошу, не я могу так больше, он знает, должен знать. Алексей приближался деревянной походкой, подойдя, сказал, как обычно: «Здравствуй, Оля», – и от него пахнуло крепким перегаром. Она, преодолевая отвращение, начала было: «Лёша, я хотела…» – но он прошёл мимо, как робот, и, сделав механический поворот, неловко вписался в подъезд.

И вот вчера произошло событие, о котором она как раз и хотела рассказать сыну, но разговор сразу пошёл не туда, она занервничала, расстроилась... Впрочем, может, и к лучшему, что не рассказала. Замечал ли он, что отец живёт под гнётом? Вряд ли. Вообще – интересует ли Володю прошлое, пусть даже близких людей? Он никогда не расспрашивал её о детстве или юности. Правда, что-то она сама рассказывала. Было ли ему интересно слушать? Пожалуй, да, но она не очень уверена. Молодым важны сегодня и завтра. Когда, в какие годы проходишь этот пик, после которого завтра и вчера меняются местами, и воспоминания становятся дороже надежд?

За первую неделю выставки Ольга была в зале дважды: на открытии и, как договаривалась с организаторами, в тот день, на который была заявлена экскурсия для детей из городского летнего лагеря. Вчера и был такой день.

Бедные дети! Была бы погода – их могли бы сводить в парк, покатать на каруселях или даже американских горках. Вот было бы визгу! Или, например, в зоопарке они с шимпанзе и мартышками строили бы рожи друг другу и были бы безмерно счастливы. Но вчера опять был дождь, и их привели на выставку, где всё – «у самого края», и даже названия непонятны. Разве что старый добрый Кошачий ангел мог выполнить, как обычно, свою миротворческую миссию. А тут ещё и «встреча со скульптором», с ней, то есть. Наверное, думают, как о некоторых учителях: «Хоть бы заболела!»

Она вышла, поздоровалась, оценила возраст – «средний школьный», выдержала небольшую паузу и спросила: «А что вы делаете, когда у вас какие-то неприятности или вы не знаете, как поступить?» Ольга понимала, что рискует, но решила дать им эту возможность – часто ли детей слушают? Они сначала растерялись. Потом началось…

Она выслушала всех. Всё как у взрослых. Свои меланхолики и оптимисты, скептики, жертвы, агрессоры и даже провокаторы. И одна из двадцати трёх, которая закрывается в комнате и рисует птиц. Ради этого стоило рискнуть. Ольга повела их от одной скульптуры к другой, говоря о том, как иногда кажется, что ты на краю, – и как это малодушно – шагнуть вниз, и как тяжело удержаться, и какое счастье, если понимаешь, что смог, не сорвался. И как тени давних гроз могут омрачать твой день, и как ты встаёшь утром, когда вставать не хочется, и берёшься за дело, которое ты можешь сделать классно, – и оно получается, и это твой голос в мире, и люди слышат тебя.

Конечно, слушали не все, а слышали ещё меньше, но всё же небольшая стайка сопровождала её по всему залу. Описав круг и устав, как после полной трудовой смены, она не без облегчения попрощалась с ними и увидела в опустевшем помещении эту женщину. Ольга знала, что видит её не первый раз, – на лица у неё была профессиональная память преподавателя и художника – но не могла сообразить, где и когда они встречались. Невысокая, волосы вьющиеся, похоже – от природы, когда-то, наверное, русые, а теперь пепельные из-за равномерно пробившейся седины. Мягкий (умиротворённый, подумала Ольга) взгляд светлых глаз. Женщина неспешно двигалась от одного экспоната к другому, пока не добралась до Кошачьего ангела. В его черты долго вглядывалась, словно пыталась узнать. Потом подняла взгляд. «Она была на похоронах Серёжи», – вспомнила Ольга. Тогда, правда, худощавая была, а сейчас немного поправилась – но ей идёт быть мягкой. Та единственная неизвестная, о которой Ольга потом мельком вспомнила и тут же забыла: до того ли было. Тень ушедшей грозы? Нет, в ней не было ничего грозного или рокового – ничего, кроме того, что она, видимо, знала Серёжу ещё в другой жизни, из которой он чуть не ушёл добровольно в двадцать пять.

– Здравствуйте, – сказала женщина и улыбнулась. – Какие они у вас все… живые, настоящие!

И Ольга почувствовала себя так, как будто они были знакомы много лет, может быть, вместе учились или даже дружили, делились надеждами и секретами, – и улыбнулась в ответ. И просто, естественно, без всяких предпосылок, спросила, сама от себя не ожидая:

– Вы знали Сергея?

– Мы пять лет учились в одной группе, были в одной компании до четвёртого курса.

– А потом? Ох, извините, как вас зовут?

– Алла. Но тогда все звали меня Алка, – сказала она и снова улыбнулась, и эта улыбка-воспоминание стёрла несколько лет с её лица. – Хорошие они были ребята – Серёжа, Алёшка, Аня. Женька… Да только жизнь иногда поворачивает всё как-то, да?..

Она вдруг погрустнела. Ольга замерла.

– А про «потом» я мало что могу рассказать. После того события – ну, он вам рассказывал, наверное, – Сергей совсем ушёл в себя. Он и так был не очень общительный, а тут и вовсе закрылся. Лёша попал в армию и восстановился через два года, когда мы уже окончили институт. Аня уехала – и пропала, вот и всё. Мы с Сергеем, правда, как-то раз случайно встретились в книжном – я была со своими мальчишками, а он рассказывал, что у него замечательная жена и девятилетний сын. Когда же это было – лет десять назад или пятнадцать, да?

– Тринадцать или четырнадцать, – механически подсчитала Ольга. – Алла, вы не очень торопитесь? Мы не могли бы посидеть, поговорить? Здесь есть комнатка…

У Аллы времени было немного: с младшей внучкой, Катюшкой, они с мужем сидели по очереди до возвращения родителей с работы. Илье сегодня нужно в университет – последний раз перед отпуском. Но отказать Ольге она не смогла. Вообще-то она и на выставку пришла только потому, что помнила и эту фамилию, и то, как эта женщина стояла у гроба, не сводя взгляда с застывшего лица Сергея, и сама походила на изваяние. Сейчас она была живой и вызывала какое-то другое воспоминание, но Алла долго не могла понять, какое именно, пока быстрый испытующий взгляд Ольги не отозвался догадкой: Аня! Нет, не то чтобы они были очень похожи, но – гордая посадка головы, излом бровей, свободные и естественные манеры и тот же острый взгляд, только не зелёный, а серо-голубой… Да, Серёжа остался верен себе, подумала Алла. Как о живом подумала.

Они пили чай с кунжутным печеньем. Продолжить разговор неожиданно оказалось не так легко, и Ольга собиралась с мыслями, пытаясь незаметно разглядеть новую знакомую. Симпатичная, в юности была хорошенькая, но не красавица. Вселенское дружелюбие – замечательное свойство натуры или же благоприобретённая черта? А ведь у этой женщины есть характер, она может быть твёрдой и упорной. Как же спросить-то её о самом главном, да ещё и с места в карьер, при первом знакомстве? Но кто знает, будет ли другая возможность?

– Алла, простите, что я вас так сразу атаковала. Мы с Серёжей очень… дорожили друг другом. За всю жизнь он так и не смог рассказать, а я так и не рискнула спросить о том, что довелось пережить ему до нашего знакомства. Я знаю, произошло что-то ужасное, это мучило его всю жизнь и убило в сорок два. Он ни с кем не общался из однокурсников, и даже о том, что они знакомы с Алексеем, я узнала, вернее – догадалась, случайно. Вы первый человек из его прошлой жизни, с кем я могу поговорить. Я вас очень прошу…

У неё пресёкся голос и заблестели глаза. Ходим кругами, подумала Алла. Тридцать лет назад она пришла к Ане с глазами, полными еле удерживаемых слёз, и голосом, звенящим, как струна. Но тогда все были ещё живы и молоды.

– Ольга – извините, не знаю отчества. Можно так, да? Ну, хорошо… Я ведь мало что могу рассказать. Была у нас компания: Алексей, Сергей, Аня, я и ещё одна девушка (тёплый голос стал прохладнее), Ася. Мы собирались на вылазку после окончания третьего курса, да я завалила физику и не поехала с ними. Зато поехал Женька, хороший парень, но вроде бы никто из нас с ним особо не дружил, не знаю, почему его позвали в этот раз. Что и как там произошло – можно только догадываться, но факт, что Лёша и Женя выпить любили. Перебрали, думаю, – и дёрнуло их на лодке в грозу по озеру кататься. Хотя, в общем-то, при чём тут гроза! Лодка перевернулась, а Женька, оказывается, не умел плавать и утонул. Что делали остальные – не знаю. Была милиция. Несчастный случай… После этого Алексей загремел в армию, Сергей замкнулся, а моя лучшая подруга, Аня, слегла с пневмонией, и как только выздоровела – они всей семьёй переехали в Новосибирск. Ничего она мне тогда так и не рассказала, у неё, по-моему, был шок. Вот и всё, к сожалению.

– Он всю жизнь боялся грозы, – прошептала Ольга. – Скрывал это, но я догадывалась. Умер на следующий день после сильной ночной грозы. Я помню, вы были на похоронах. А… как вы узнали?

– Случайно. Я оказалась в ваших краях – мы, кстати, недалеко живём – и решила зайти в ваш гастроном. А там столкнулась с Лёшей, – Алла нахмурилась. – Он и сказал: завтра похороны, а я уж сегодня… эээ… помяну.

Она засуетилась, и Ольга поняла, что пора прощаться.

– Спасибо вам, Алла.

Взяла её за руки. Этот жест…

– Ольга, если что… Давайте, я вам телефон оставлю, да? А выставка у вас действительно замечательная получилась – и, кажется, я где-то видела такие глаза, как у вашего Кошачьего ангела.

 


7

 

Алексей в тот день ввалился в квартиру и как был – в ветровке, заношенных джинсах и кроссовках – плюхнулся на диван по диагонали. Ноги свисали, левая рука неудобно давила под ребро. Было скверно: мутило, разламывалась голова, зажмуренные глаза видели полыхание красных, фиолетовых и ядовито-оранжевых вспышек. Мысленно он несколько раз проделал спасительный путь до кухонного стола – там ждало его противоядие, облегчение, спасение, – ему казалось, что он пытается встать, но даже повернуться, чтобы освободить придавленную руку, было непосильным делом.

Время шло, хотя понять, сколько прошло, десять минут или два часа, он не мог. Его пробил холодный пот, начало знобить. Наконец, он смог сползти с дивана и каким-то образом доковылять до кухни. Там, на старом деревянном столе, покрытом выцветшей и порезанной клеёнкой с огромными поблекшими подсолнухами, стояла бутылка. На самом виду, в центре здоровенного сетчатого круга, обрамлённого жёлтыми лепестками. А что, Светочка, руки коротки вылить – это мой дом! Даже силы появились откуда-то, схватил бутылку и начал пить из горла – нечего время тратить, да и промахнёшься, чего доброго. Дрожь стала утихать. Ха, как он изощрялся, пряча своё сокровище от жены и сына, пока жил с ними – вот ведь змеи, везде находили и сразу выливали! Но и он не лыком шит, умище-то не пропьёшь, нет. Дольше всего не могли открыть его последний тайник, очень удобный: пошёл человек по делам неотложным, а вернулся в хорошем настроении. Светка чуть пол не вскрыла в туалете – всё никак найти не могла. Сынок догадался, бачок открыл – а там она. Охлаждается. Нет, если бы не выгнали – сам бы ушёл. Не впервой. Ладно, будь здорова, Светка. И ты, Артёмка. Заходит сынок-то иногда. Небось, проверяет – не сдох ли папаша, наконец? Не дождётесь!

Плохо, что деньги кончаются. Со старой работы не слишком вежливо попросили полгода назад. Какое – попросили! Выперли, конечно: не напишешь, мол, «по собственному» – уволим за прогулы. А ничего, магазинов вокруг – до чёрта, и все готовы его дешёвой рабочей силой воспользоваться, и не надо с девяти до пяти пыхтеть. Ха, как начинал в КБ работать, так и продолжает, только КБ нынче другие, «Красное и белое» называются. Вот и ладно. «Уж если я чего решил, то выпью обязательно». Это этот, как его… Высоцкий. Увважжаю! Ну, и я ничего. Сам себе хозяин. Что там говаривал Ницше по этому поводу? Ненене, не по этому. Ниц-ше. Ницццц-шшше. Алексей засмеялся: надо же, кого вспомнил. Взял стакан. Налил. Культурнее надо – за Ницццшшше. Опять Серёга вспомнился. Эх, Серёга, вот ты не пил, а помер уже. Расслабляться надо было, а ты всё напрягался. Что-то сегодня твоя супруга вдовая хотела сказать. Ну, извиняйте, не мог остановиться, не мог. И так еле дошёл. Ничего, перебьётся.

Здравствуй, Оля, – за тебя. Кота тебе отдал – эта сволочь мохнатая, предатель, прижился. Теперь на твоём подоконнике восседает, ещё жирнее стал. Можно было бы его обратно забрать… Да чёрт с ним, кормить надо – самому не хватит. Живи с ним, Оля, тебе больше не с кем – графья да князья перевелись. Красивая, умная баба, одинокая. Так и ходишь одинокая – сколько лет уже? Дура ты, с Серёгой связалась, а он – давленный. Помер. Помяну тебя, Сергей Николаевич. Ты всегда прав был. И тогда говорил – нельзя. Нельзя в грозу на лодке. Прав. Женька утонул. Помяну Женьку.

Хорошо одному. Мамаша из ума выжила, тоже утонула – в ванне, ха. А ничего, квартира-то осталась, кто в доме хозяин? …А маму помянуть – святое дело. Как она в последнее время всё спрашивала: а какое сегодня число? А какой день? А число какое? Интересно, какое сегодня число? А день какой?

…На пятый день не осталось ничего, кроме водопроводной воды. Он выл, рычал, стонал, изредка впадал в тяжёлое забытьё. Выжил. Опять выжил.

 


8

 

Самолётом – всего два часа с хвостиком. Только взлетит, наберёт высоту – уже везут стюардессы минералку, соки, чайники. Анна чуть было не сказала: “Orange juice,” – это на внутренних-то авиарейсах! А всё потому, что в последние годы чаще летала в Европу, изредка притормаживая в Москве. В Европу она влюбилась с тех пор, как впервые решила позволить себе автобусный тур, семь стран за двенадцать дней, из которых четыре – во Франции. Ну а в Москву – по делам всё больше. Не только рабочим: когда оказывается, что литература стала для тебя такой же профессией, как и работа на кафедре, иногда в столицу выбираться необходимо. Но летать по стране… До неё дошло, что именно этот воздушный путь, но в противоположном направлении, она проделала с мамой и отцом тридцать один год назад. И вот рядом с ней мама и Алька. А отца нет уже тринадцать лет.

Да что такое, и подумать некогда – везут еду! У Альки отменный аппетит – с самого младенчества. И как она умудряется стройной оставаться? Не о том, не о том… Командировка – скорее, формальность: опять будет совещание, бесконечные выяснения, кому что разрабатывать. У них с шефом тылы прикрыты недавними публикациями – между прочим, вполне основательными. Не о том, опять не о том… Зачем она вызвалась ехать? С годами стала сентиментальной? Соскучилась? Конечно, в Новосибирске она осела, обросла знакомыми, коллегами, приятелями (и даже неприятелями – а как же, если есть успехи). Друзьями, правда, кого-нибудь назвать затруднительно – так это нормально, друзья обычно в детстве или юности заводятся.

Так что, билет в юность? На кого посмотреть – на седеющих полузабытых людей, когда-то близких? Зачем? Сергей, видимо, давно и удачно женат, сын взрослый – откуда-то уверенность, что эти женщина-скульптор и парень, недавний студент, – жена и сын. Хочется на выставку сходить, взглянуть на «Тень ушедшей грозы» да на некую Ольгу, которой счастье – или несчастье – выпало? Или вдруг вспомнилась Алла? Девушка с редким характером, которой было написано единственное «прощальное» письмо без обратного адреса, а потом и её адрес потерялся…

А не потому ли, Анна Михайловна, вляпалась ты на старости лет в авантюру, что давно не было у тебя сильных впечатлений? Заскучала? После удачной книги – ни строчки, если не считать статьи по разработке очередной математической модели. Ха, удачная получилась книга, ничего не скажешь. Дурак не заметит, умный не скажет, а ты сказала: «Шум квантования». Вся жизнь – под этим заголовком. Ошибки молодости? Неужто через тридцать лет собралась рассчитать их величины? Или, ещё смешнее, изменить прошлое? Кажется, получишь ты там. Нарвёшься. Да ещё мать и дочь твои, тоже авантюристки, добились своего, втянулись в эту историю – и вот, пожалуйста: сидят в соседних креслах.

Ну, маму ещё можно понять – в свои семьдесят четыре она не только сохранила живой, даже, пожалуй, жадный интерес к жизни, но и пару подруг из прошлого, с которыми до недавнего времени переписывалась «по-настоящему»: бумага, конверт и десять дней в пути «Почтой России». И родственные отношения с троюродными или даже четвероюродными братом и сестрой поддерживала аккуратными звонками на Новый год и дни рождения, о которых никогда не забывала. А когда Алька приобщила её к скайпу, бабушка Эмма позвонила по телефону брату и одной из подруг, продиктовала им свои позывные, смешивая латинскую и английскую транскрипцию, заставила их завести себе такое же чудо – и совсем расцвела. Они звали её в гости, она – их, эти приглашения казались исключительно ритуальными. И – надо же, оказывается, её действительно ждут, хотят видеть и даже готовы принять на несколько дней вместе с внучкой.

Но Алька-то, Алька! Ей-то зачем лететь в город, который для неё ничего не значит? Родилась она через тринадцать лет после переезда, отец её – коренной сибиряк, всё это она узнала давным-давно, искать ей там некого – и вдруг такое упорство: поеду – и всё! В последние года два Анна опять почувствовала, что Алька отдаляется. Восемь лет мать и дочь, как близкие подружки, делились радостями и горестями, казалось, между ними установилось полное доверие – и никаких секретов. Алька после аварии не только восстановилась – она расцвела. Успокоилась, стала много читать и жадно интересоваться всем подряд: сама захотела заниматься с бабушкой музыкой, с подружкой Маринкой пошла в бассейн, потом вдруг увлеклась химией, переключилась на физику, и, наконец, на информатику. У неё всё получалось, и даже движения, в детстве неловкие и угловатые, стали уверенными и свободными.

И вот позади школа и первый курс университета – и, вроде бы, нет у них никаких секретов друг от друга, но Анна не знает, есть ли у Альки друзья (с Маринкой дружба увяла ещё в старших классах) и не замечает, чтобы она встречалась с кем-то из парней. Зимой был у неё кризис какой-то. Не рассказала. Авитаминоз, говорила, спать хочу. Может, и правда авитаминоз – всё прошло, вроде бы. А девчонка яркая… Нет никого подходящего? Или – Анна вспомнила себя в эти годы – страдает, но не хочет делать первый шаг? Глупости, сейчас всё по-другому. Да и не похожа дочь на страдалицу, нет. Ишь, с каким аппетитом уминает мясо и овощи. Так зачем она летит? И ведь сама – принципиально! – оплатила билет. Заработала, говорит! Анну чуть инфаркт не хватил за те секунды, что дочь, наслаждаясь произведённым эффектом, держала паузу, а потом уточнила: интеллектуальным трудом. Оказалось – репетиторством. Самостоятельная девица…

Эмма Аркадьевна смотрела в иллюминатор. Самолёт плыл в молочном киселе. Нет, скорее – в овсяном, неровном, сероватом и рыхлом, такой в больнице дают, когда другой пищи нельзя. Ничего не видно в иллюминаторе, а она смотрит. Миши давно нет на свете, а ей кажется – есть он где-то. Иногда вот так смотришь в небо – солнце зашло за лёгкое кучевое облако и просвечивает его изнутри. Позовёшь тихонько: «Миш?» Пролетит ветер, шепнёт: «Эмкин…» – и всё. А вот сейчас она сама – в небе, впервые за тридцать лет, но это небо пустынное, нет здесь никого. Глупости какие, она никогда не верила ни в бога, ни в жизнь после смерти, ни в переселение душ. Материалистка до мозга костей! Не верит и сейчас. И только одно непонятно: как так, если души нет – что же тогда болит?

Вот не стало мужа – а в доме Алюшка маленькая, такая забавная, трогательная, умница, – вся в маму. У Ани работа на новой кафедре только начиналась, надо было укрепиться. Пришлось взять себя в руки. Раньше настоящий обед приготовить было для Эммы суровой трудовой повинностью, а тут, когда внучка крутится на кухне рядышком, вдруг стало в удовольствие. Даже пирожки стряпать научилась. Работать, правда, пришлось на дому, а пару лет назад и с этим покончила – артрит, перестала чувствовать клавиши. Ну, ничего – Алюша уже вон какая выросла, девчонка – загляденье, к тому же и мозги на месте, и характер легче, чем у матери. Хоть бы у неё жизнь сложилась счастливо. У Ани много в жизни необыкновенного происходит, а обычного женского счастья как не было, так и нет. Хотя – что это такое? Эмма знает: это когда он где-то рядом, только скажи: «Миш!» – а он тебе тихонько: «Эмкин…»

Почему Аня так захотела полететь в эту командировку? Неужели ждёт чего-то? Вот она, Эмма, ничего не ждёт – ей просто хочется напоследок побывать там, где когда-то была счастлива, не задумываясь об этом. Людей увидеть – тех, кто помнит её такой. Жизнь, как самолёт, идёт на снижение. Говорят, положительные эмоции её продлевают. Надо бы продлить немножко – хочется на Алюшкино счастье посмотреть. Будет оно, должно быть обязательно. Эх, Миш, а ты не увидишь…

 


9

 

  Алька деловито намазала хлеб маслом и джемом. Её аппетит всегда был предметом маминых шуток и бабушкиной радости. Ну и пусть. Они все – лёгкие, худощавые, порода такая. К тому же у неё мозги хорошо работают, а это требует калорий. Правда, она сама не знает, хорошо ли они сработали в этом случае. Решение лететь было мгновенным, а все попытки мамы убедить Альку в том, что ей там нечего делать, только пробудили дух противоречия. Нет, конечно, Алька летит не из чистого упрямства. Было бы обидно свой первый серьёзный заработок – за полгода занятий английским с сестрой однокурсницы – потратить впустую. Правда, на поездку куда-нибудь подальше всё равно не хватило бы, даже в одну сторону. Хотя, вообще-то, конечно, жалко немного…

Но мама пыталась удержать их с бабушкой ещё и тем, что лететь втроём – дорогое (и сомнительное, всё время напоминала она) удовольствие. Вот тут-то бабушка и проявила характер: у меня, говорит, свои накопления – и на себя, и на внучку хватит. Гордо так заявила, как долларовый миллиардер, ей-богу. Ну, тут и Альку понесло. У меня тоже, говорит, накопления.  Какое лицо было у мамы!

Мама, а ты-то почему напросилась в эту командировку? Хорошее название у твоей книги. Может быть, она и не совсем о тебе, но твои герои явно жили где-то рядом, а сюжет похож на твои сны. Помнится, ты рассказывала бабушке, что тебе постоянно снится одно и то же: ты куда-то едешь или идёшь, ты точно знаешь, куда и зачем, это очень важно, там ждёт тебя что-то самое желанное. И вот ты по пути то куда-то сворачиваешь, то что-то преодолеваешь, то кого-то ищешь, отстаёшь от поезда, догоняешь, опять идёшь, едешь, чего-то опасаешься – и никак не можешь добраться до нужного места раньше, чем проснёшься. «И хорошо, что не можешь», – проворчала тогда бабушка Эмма.

Может быть, и хорошо. Только бабушка всю жизнь учила детей играть на пианино. Она понятия не имеет, что такое шум квантования. Алька же будущий технарь, она знает: это ошибки, возникающие при оцифровке сигнала, – при его усечении или округлении. Ошибки, когда пытаешься что-то упростить – или отбросить. Может, что-то отброшенноё, отсечённое мамой, было ошибкой, и она это поняла? А может, Алька опять, как в детстве, сама придумывает сюжеты, которых нет, но могли бы быть?

Нет уж, она вышла из того возраста, когда хочется разгадывать чужие «жгучие тайны» – она хочет иметь свои! Но только не жгучие, нет, не такие, как та, о которой и вспоминать не хочется. Может, и стоило с мамой поделиться – всё же нет у Альки более близкого и понимающего человека – но не смогла. А ведь с каким нетерпением год назад вглядывалась она в лица будущих однокурсников на зачислении – вот она, новая жизнь… Ох, чуть не вляпалась в эту новую жизнь!

Она, единственная из пяти девчонок в группе, спокойно кивала и вежливо-равнодушно говорила «привет» нереальному принцу с фигурой и профилем Бэкхема, но с тёмными, чуть вьющимися волосами, ресницами в сантиметр и бархатным голосом, от которого даже доценты, особенно женского пола, впадали в нирвану. Но не это, а то, что он, казалось, знает всё на свете и обо всём имеет собственное мнение, заставляло Альку особенно следить за безразличием собственных интонаций. Принца звали Игорь. Через месяц она обнаружила его постоянное присутствие в своём поле зрения. А перед Новым годом Игорь позвал к себе в гости некоторых однокурсников – и её в том числе.

Только ступив на порог, Алька напряглась. «Никогда нельзя иметь близкие – даже дружеские – отношения с теми, чьи доходы выше твоих на порядки», – говорила мама, и хотя Алька не слишком серьёзно относилась к подобным высказываниям, но тут вспомнила. Квартира в элитном доме на десятом этаже была роскошной – двухъярусной, с непонятным и невероятным количеством комнат и даже мини-сауной. Игорь вёл себя по-хозяйски, девчонок повёл на кухню, выдал им посуду, ножи, разделочные доски, выгрузил из сумок припасы.

Алька резала лук для салата и вдруг ощутила на груди хваткие, уверенные мужские пальцы. Она в бешенстве рванулась, отталкивая Игоря руками с прилипшими кусочками лука, а он презрительно бросил: «Да ладно девочку-то из себя строить!» – и ушел, ворча: вот, рубашку теперь стирать. Альку раздирали на части возмущение, гнев – и новое, волнующее чувство замирания воздуха в лёгких, пульсирующих токов в солнечном сплетении. Проще говоря, захватило дух. Она и не ушла сразу, как собиралась. К тому же и неудобно было – впервые собрались группой, ребята все свои...

За столом хозяин щедро подливал гостям. Алька халтурила, делала вид, что пьёт, – она терпеть не могла нечёткости сознания, но подозревала, что долго так не продержится: уж очень хозяин старался.. Потом Игорь предложил закурить и принес свои сигареты. Удивительно, но никто не отказался, даже девчонки. Алька, никогда не курившая, неожиданно для себя тоже согласилась – один раз не страшно, ведь как-то от этого люди даже успокаиваются, подумала она, и смело сделала затяжку. Дым был сладковатый, она не закашлялась и не задохнулась, даже решила повторить. И тут всё поплыло перед глазами, замелькали разноцветные пятна, слились в узоры. А свет померк. Она слышала чьи-то разговоры, из последних сил пыталась ухватиться за соломинку уплывающего сознания – и всё же потеряла его на какие-то минуты. Очнулась в другой комнате на кровати – и увидела Игоря, неторопливо идущего к ней и на ходу расстёгивающего джинсы. Двух секунд его приближения до досягаемого расстояния ей хватило. Она лягнула его изо всех сил и в ту же секунду, пока он, не ожидавший сопротивления, скорчился, перегнувшись пополам, выскочила из комнаты. Схватив в прихожей пуховик и сапоги, Алька выбежала на лестничную клетку и рванула вниз с десятого этажа. На третьем, не слыша погони, она остановилась. Ужас – блузка расстёгнута, юбка задрана, колготки пустили стрелки – ведь она бежала по лестнице с сапогами в руках… Но – успела, вырвалась!

Они увиделись на первом экзамене – по высшей математике. Он почти опоздал, был угрюм, бледен и – впервые – даже немного неряшлив. Уже через пять минут прислал ей своё задание, сопроводив всего двумя словами: «Как решать?» Алька не ответила. Математику он не сдал. В шоке были все, даже преподаватель, пожилая стервозная Белла Борисовна, предложила ему прийти через день с параллельной группой. Но что-то произошло: Игорь исчез и больше не появился. Никто из преподавателей о нём на следующих экзаменах не вспоминал и не спрашивал – как не было. В группе поползли слухи: барыга… спалился…

Альке же стресс как будто на руку оказался: к сессии готовилась как про?клятая,  сдавала остервенело, яростно. «Яркая студентка, блестящая, давно таких не было», – говорил о ней один старый препод другому. «Есть в кого, – отвечал другой, – матушка у неё тоже звезда – будь здоров». А Белла Борисовна, старая меломанка, добавляла: «Знаете, что это мне напоминает? Когда Денис Мацуев, яркий, безусловно, пианист, садится за рояль и начинает играть, я каждый раз думаю: сломает рояль или нет? Такая энергия…» – и с сомнением качала головой.

Каникулы ушли на реабилитацию: она спала, ела, пялилась в монитор – и снова ела, спала… А в последний день, в начале февраля, вышла из дома – и удивилась: солнце так сияет, словно вырвалось из заточения и хочет немедленно наверстать упущенное. И небо –  яростно-синее, чистое, высокое. Долой белёсую серость, да здравствует весна света! Ничего, что впереди ещё морозы и метели и до настоящей весны ещё больше двух месяцев, но день-то уже вырос – и вот сейчас он звенит и искрится от предвкушения.

…В группе к Альке прибились Маша и Полина. Подругами, вроде, не назовёшь, но уже какая-то компания. Увидев однажды, как Алька легко общается на английском со студентами-иностранцами, узнав, что она свободно читает и пишет по-английски, Маша уговорила её на регулярные занятия с младшей сестрой, на которых и сама, словно невзначай, почти постоянно присутствовала. Так Алька впервые получила работу. А учиться ей всегда нравилось. И всё бы ничего, да только вспыхивало иногда – в солнечном сплетении, в подвздошной области, – то самое звенящее предвкушение, словно ошалевшее раньше времени солнце на опьянённом синевой небе, – задолго до настоящей весны.

Алька ждала лета. Ей казалось, что летом обязательно что-то произойдёт – вот придёт настоящее тепло, зацветут липы, воздух станет густым и сладким, а потом и кусты шиповника на зелёном бульваре распахнут яркие розовые бутоны, и весёлые разноцветные петуньи распустят на клумбах свои граммофончики, – и что-то изменится, и наступит радость. Но лета всё не было, моросили дожди, гася все запахи, цвета и надежды. Закончилась летняя сессия, свобода уже безжалостно навалилась на Альку – и ничего, ничего не происходило. А тут вдруг мама встрепенулась, случился этот её разговор с завкафом, внезапно всплыло название «запретного города» – и снова зашевелилось в Алькиной груди беспокойное трепещущее ожидание перемен.

 


10

 

Самолёт приземлился ровно в 16-00 – точно по расписанию. Миг обретения твёрдой почвы под шасси пассажиры встретили аплодисментами – традиция уникальная, ни в одной стране такого не увидишь. Анну это страшно раздражало – она летала часто и посадку считала делом, для самолёта естественным. А Эмма Аркадьевна, не летавшая со времён переселения, – а в те времена приземление тоже не вызывало ни сомнений, ни сильных чувств – выпучила глаза и стала растерянно озираться.

Зал прибытия оказался тем же – маленьким старым павильоном, в котором прилетевших встречали напористые таксисты. «Погоди-ка, – сказала практичная Эмма Аркадьевна, – ещё не вечер, вещей у нас с гулькин нос. Может, автобусы ходят? Помнится, был тут когда-то – первый номер». «Есть, есть, – вмешалась суетливая толстая тётка. – Первый-то через пятнадцать минут будет по расписанию, а эти-то, кровососы,  без копейки оставят!» 

Они ехали в автобусе, жадно припав к окнам, хотя поначалу дорога шла мимо перелесков, озёр – маленького и побольше, садов с пыльными яблонями и старыми железными воротами. Потом пошли заводские трубы, какие-то промышленные постройки, корпуса, градирни, снова трубы. Анна и Эмма Аркадьевна вспоминали и наперебой называли все эти конструкции, а Алька с сомнением разглядывала провинциально-индустриальный пейзаж. Потом потянулись дома – панельные девятиэтажные вперемешку со старыми, врастающими в землю деревянными домишками, заурядные серые пятиэтажки – и, наконец, автобус выкатил на широкую улицу, обсаженную рядами лип. На этой улице дома тоже были старые, в основном, пятиэтажные, но светло-жёлтые, бежевые, бледно-бирюзовые и даже розовые, с белой лепниной, рельефами, колоннами, декоративными карнизами. «Проспект Ленина», – хором изрекли мама и бабушка, и Алька ухмыльнулась. Ну, конечно – у нас Красный проспект и площадь Ленина а здесь – проспект Ленина и, может быть, Красная площадь. Хотя нет, на Красную площадь, наверное, в стране имеет право только столица, а здесь какая-нибудь улица Красная или станция метро.

– Мам, а метро здесь есть?

– Должно быть – тридцать лет назад начинали строить, при нас ещё – город-то миллионный.

Услужливая толстая тётка, взявшая над ними шефство и пристроившаяся рядом с Анной – из-за её многочисленных сумок приходилось сидеть боком – тут же включилась:

– Как же, метро! Зарыли денежки-то. У нас во дворе – а я в центре живу, в самом центре! – двадцать лет долбили-долбили, весь двор перекрыли, перерыли, испоганили, да так ничего не построили, только трещины пошли по всему дому от их долбёжки. А теперь уж и не говорят ничего, и никто в него не верит, в метро-то.

– Хм, – начала было Алька и прикусила язык. В конце концов, для мамы и бабушки этот город родной, и она не будет их обижать, но даже по сравнению с её Новосибирском – провинция!

На следующее утро Анна, с трудом пережившая горячий приём с обжорством в семействе дяди, хлопоты его жены, бесконечные и не всегда тактичные расспросы, утомившие её и смутившие Альку, и рёв байкерских гонок посреди ночи, отправилась в университет не в лучшем расположении духа. Университет находился на другом конце города – не тот, в котором Анна училась, а более молодой, видимо, тот, где работает старшим преподавателем госпожа Авалова Ольга, скульптор по совместительству. Интересно, а где работает её муж, Сергей Авалов?

Резкий гул, нарастающий сверху, перебил её мысли. Вздрогнув, она рефлекторно вжалась спиной в бетонный столб на остановке, опасливо посмотрела в небо и ничего не увидела. Когда гул стих, два военных самолета прошли прямо над ней на небольшой высоте – лёгкие, остроклювые, серебристые. Они почти скрылись из виду, когда снова рванулся за ними отставший рёв реактивных двигателей. Анна отлепилась от столба и смущённо огляделась: никакой реакции у людей, видимо, боевые самолёты, ревущие над центром города, здесь в порядке вещей...

Она вышла рано, чтобы поехать троллейбусом, хотя родственники убеждали: маршруткой в два раза быстрее. Не надо быстрее – ей хотелось разглядывать, узнавать, вспоминать. Вот слева остался поворот на вокзал – она вспомнила, как ехала туда с полным рюкзаком надежд, в тот же день похороненных у Чёрного озера. Воспоминание было отстранённым – как о персонаже какого-то романа. Эта часть города изменилась мало, разве что совсем не осталось тополиных аллей вдоль тротуаров, а редко посаженные липы прижились с трудом и уже в начале июля казались полузасохшими. Троллейбус двигался неторопливо, а она смотрела по сторонам, узнавала и не узнавала. Дороги расширили, а тротуары сузили. Появились новые развязки, а деревьев стало намного меньше, и совсем исчезли кустарники вдоль дорог. Старые здания оголились и выглядят непривычно и неуютно, газоны заросли травой. Город серый, грязный, и когда открывается перспектива, видно сплошную свинцовую полосу пыли или дыма, нависшую над ним.

Анна вышла на конечной и растерялась: она знала, что до университета троллейбус немного не доходит, и придётся пройтись, но не ожидала увидеть целый микрорайон, выросший на когда-то диком берегу реки на бывшей окраине города. Она шла, разглядывая новые дома и боясь пропустить свою цель, но вот впереди появился молоденький сквер с неокрепшими ёлками, хрупкими рябинами и яблонями, в центре которого издалека просматривался корпус из красного кирпича. От него по дорожке навстречу Анне шёл мужчина, скорее всего, преподаватель – Анне казалось, что это уже какая-то порода, узнаваемая с первого взгляда, ну вот, например, как скотч-терьер – и она вдруг подумала: а что если это Сергей?  Почему бы ему не работать в одном вузе с женой? И тогда, вероятно, на той самой кафедре, куда Анна сейчас направляется. Впрочем, теперь узнать его она сможет, наверное, только по фамилии.

Ей стало не по себе, она пыталась не смотреть, но против воли вглядывалась в приближающуюся фигуру. Мужчина поравнялся и поздоровался, она, машинально ответив, подняла глаза – и прошла мимо. Во-первых, глаза были карие, а не серо-зелёные, а во-вторых, это было вежливое приветствие одним скотч-терьером другого.

В фойе университета стояли две студентки с табличками «Проект МаМоНТ» («Математическое моделирование в науке и технике» – сокращение этого названия веселило всех своей «ископаемостью» и уже обросло анекдотами). Одна из девушек провела Анну мимо сумрачной вахтёрши и двух охранников к нужной аудитории. По дороге Анна успела пробежать глазами стенд «Наша кафедра»: знакомых лиц не было, разве что пару фамилий она заочно знала по проекту. В аудитории – вполне солидном компьютерном классе – уже сидели человек десять-двенадцать, ждали остальных. Анна поздоровалась, но её голос потонул в нарастающем вое. Иногородние участники проекта засуетились, две женщины бросились к окну – и поначалу ничего не увидели. Анна тоже посмотрела в небо, хотя ответ уже знала: там остроклювые реактивные ястребы прошли парой или красивым треугольником – так низко и шумно, что автомобили, припаркованные рядом с корпусом, приветствуют их сработавшей сигнализацией. А вот ещё два рассекли небо и пропали из виду, и метнулся им вдогонку запоздалый рёв.

– Что это? – пугливо спросила одна из женщин.

– А, это военное училище, – полёты отрабатывают, – ответил кто-то из местных.

– Прямо над городом и так низко? И часто они так?

– Да постоянно, по нескольку раз в день, а иногда и по ночам, – начала было одна из преподавателей кафедры.

– Не будут летать свои – прилетят чужие! – сурово изрёк местный заведующий, и все притихли, а он глянул на часы и сказал:

– Опоздавших ждать не будем, пусть присоединяются. Начинаем.

И начал. Почти полчаса – о том, как напряжённо, без отдыха и сна, работает вверенная ему кафедра. Ещё минут пятнадцать – о  переписке с зарубежными партнёрами, об их жлобской манере подсчитывать трудозатраты в часах и оплату – по местным зарплатам. В этой части ему активно вторила нарядная ухоженная дама, доцент кафедры. Они словно пели на два голоса – слаженно, отработанно, где в унисон, а где – каноном, и Анна, то глядя на экран с давно знакомыми таблицами, то обречённо внимая дуэту, подумала: спит он с ней. Или так: с ней он спит спокойно.

Не менее двадцати минут заняли претензии к коллегам из регионов, не спешивших с разработкой своих частей программы. Анна героически боролась с зевотой и потерпела поражение в тот самый момент, когда завкаф бросил на неё свой грозный взгляд.

– Я чувствую, что утомил вас? – ядовито поинтересовался он. – Ваш вуз и вы лично можете гордиться какими-то достижениями? Откуда будете?

Это почти хамское «будете» особенно разозлило её, но и вывело из полусонного состояния. Анна расцвела самой ослепительной улыбкой, на какую была способна, и ответила с королевским достоинством: «Из Новосибирска», – как если бы прибыла, по меньшей мере, из Букингемского дворца. К Новосибирску придумать претензии было невозможно: единственный участник, чьи разработки и публикации были реальными, – ими и отчитывались перед партнёрами за весь проект. Поэтому, выдержав очень короткую паузу, Анна добавила:

– Нам-то, как вы понимаете, действительно есть чем гордиться, – и снова  по-королевски милостиво улыбнулась.

Ему пришлось проглотить пилюлю и даже изобразить подобие улыбки в ответ. Впрочем, через несколько минут он выдохся, объявил перерыв и вышел первым.

В перерыве Анна почувствовала, что завоевала симпатии: с ней знакомились, спрашивали, как добралась, где устроилась. Она поинтересовалась: что можно посмотреть в городе? Местные смущённо переглянулись.

– Ну, можно по центру погулять, у нас есть пешеходный бульвар…

– А театры, концерты, выставки?

Смущение коллег, кажется, только выросло. Та, что рассказывала про полёты, сообразила:

– Знаете, сейчас мёртвый сезон, театры все разъехались. Концертный зал у нас есть, даже второй недавно открыли – но там… эээ… ну, я не знаю, кто там сейчас.

– А вот я читала – в выставочном зале представлены работы скульптора, женщины, которая преподаёт в вашем университете на кафедре химии. Вы не в курсе?

– Из нашего университета? Не может быть! – заявила ухоженная дама-доцент и строго спросила: – Как её фамилия?

– Кажется, Авалова.

– Не знаю такой.

– Я знаю, есть там такая – Ольга Михайловна, у дочери моей преподаёт, – подал голос худощавый мужчина в очках с толстыми линзами. – Вот только не знал, что она ещё и скульптурой занимается.

Дама-доцент фыркнула, едва удержавшись от комментария. Анна подумала: самыми последними признают талант – если вообще признают – в ближайшем окружении. Дескать, как это, мой сосед Василий чего-то там понасоздавал? Да ну, ерунда, не может быть, я ж его вчера в магазине встретил, он колбасу покупал!

Анна вернулась в аудиторию, села за компьютер и, убедившись, что он в сети, быстро нашла информацию о выставке. Ох ты: закрытие завтра в семнадцать ноль-ноль! Что ж,  сегодня с такими темпами ей не успеть, и завтра, в день закрытия, – последний шанс… А на закрытие, возможно, всё семейство Аваловых там соберётся. Что ж, значит, завтра. Завтра в четыре она будет там, чего бы это ей ни стоило.

 


11

 

Робкое заспанное солнце выглянуло из-за облаков неуверенно и застенчиво – как студент, прогулявший полсеместра и явившийся накануне зачётной недели. Ольга шла пешком – она любила пройтись пешком при каждом удобном случае, а уж сегодня, когда немного потеплело и посветлело после мрачных и дождливых дней, случай был подходящий. Тем более что весь день предстояло провести в выставочном зале – отдежурить последний раз. Чтобы не скучать, Ольга взяла с собой книжку, которую давно хотела перечитать. В пять часов выставка закроется, приедет Володя, поможет собрать и увезти её творения, и опять она заставит ими все шкафы и верхние книжные полки. Хлопот много, а толку? Так, добавился пункт в перечень личных достижений. Кому это надо? Даже с кафедры ни один человек не заглянул, хотя бы из любопытства, посмотреть на её работы.

Солнце осмелело и вывалилось на простор. Серая листва зазеленела, серые дома стали розовыми и жёлтыми, серое небо – голубым, и даже у воробьёв обнаружились, кроме серых, светло-коричневые пёрышки. Серые тучи то ли растаяли, то ли стали белыми и пушистыми, а главное – начало таять серое настроение. Ольга выпрямилась – она совсем недавно приучилась ходить прямо, не горбясь и не наклоняясь вперёд в вечной спешке. Не всё так бессмысленно – она вспомнила девочку, рисующую птиц, и другую, понявшую что-то своё, важное, про Кошачьего ангела. А ещё – Аллу с её неожиданно юной улыбкой и решительной линией подбородка. Телефон Аллы она сохранила, даже на всякий случай переписала в домашнюю записную книжку.

На перекрёстке, пока она ждала зелёный, к ней неведомо откуда подскочил молодой человек с плоской картонной упаковкой в руках и запричитал:

«Извинитеразрешитедержитедержитеэтовам! Чудоножкерамическийтолькосейчасскидка-семьдесятпроцентов! Завтраоткрытиемагазинатамтакиеножибудутужезасемьсотрублей! Лёгкийнетупитсяненадоточить! Вашмужотдыхает!»

Она успела понять только то, что ей навязывают покупку чего-то бесполезного, – и внезапно, неожиданно даже для себя, ответила чётко и членораздельно: «Мой муж уже пятнадцать лет отдыхает – на кладбище». У парня захлопнулся и снова, но уже беззвучно, раскрылся рот и выпучились глаза. Он издал булькающий звук, подавился словом «извините» и исчез – как ветром сдуло.

Почему она сказала – пятнадцать, если на самом деле девять? Да какая разница, уныло подумала Ольга. Будет и пятнадцать – будет. Будут и другие цифры, даты, бессмысленные юбилеи, празднования которых от тебя почему-то ждут, и на которые не знаешь, кого пригласить. И уже ничего не будет, всё – было. А ведь хотя бы ещё лет двадцать как-то надо протянуть…

Ну, вот она и на месте. Сейчас сядет в уголке и будет дочитывать нежную, щемящую, ароматную книгу, «Вино из одуванчиков». Чудесное вино – залпом пьётся в юности. Спустя годы оно настоялось, можно смаковать, наслаждаться.  Вряд ли сегодня её потревожат до самого закрытия. И Ольга, пристроившись на стуле у окна, читала, не отрываясь, словно унесла её машина Лео Ауфмана в иной, забытый, когда-то существовавший мир.

В половине третьего лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года закончилось. Зал был пуст. Ольга ушла в ту небольшую комнатку, где неделю назад они беседовали с Аллой. Включила чайник, достала бутерброд. Подумала о том, что стала равнодушна к вкусу пищи, и, оставшись одна в доме, почти перестала готовить. Нехитрый перекус занял не более десяти минут, но сидеть в комнатушке было тоскливее, чем в зале. Она вышла – и увидела двух посетителей, мужчину и женщину, стоявших к ней спиной и рассматривавших «Тень ушедшей грозы». Мужчина был сед и сухощав – так жилистые и подвижные начинают «подсыхать» после шестидесяти. Осанка ли его, поношенный, но добротный кожаный портфель в руке, одежда или какие-то другие неуловимые признаки вызвали у Ольги догадку: наш брат, преподаватель, – доцент или даже профессор. Мужчины этой породы распознаются легко и почти безошибочно. С женщинами сложнее. Его спутница была моложе – невысокая, с вьющимися пепельными волосами. Не может быть! Да это же…

 

Алька неприкаянно бродила по бульвару. Поначалу она вглядывалась в населявших его существ, живых и бронзовых, но пешеходная зона оказалась небольшой, за полчаса она прошла туда и обратно. Да, надо признать: лажанулась она с этой поездкой. Первый же вечер с родственниками вызвал твёрдое намерение побыстрее удрать от них, но весь следующий день они почему-то ходили по магазинам и таскали с собой Альку и бабушку. Но сегодня Алька заявила, что уходит «знакомиться с городом». Тётка всполошилась: «Куда ж ты одна, ты же тут ничего не знаешь, потеряешься!» Алька почти злорадно ответила: «Да где у вас тут теряться – проспект Ленина рядом,   бульвар недалеко, а больше днём и пойти-то некуда. И потом – у меня навигатор». «Кто-кто?» – вступил в разговор дядя. Алька задумалась, как проще объяснить этим тёмным людям, что навигатор – это совсем не то, что они подумали, но бабушка Эмма её опередила: «Ну что вы прицепились к взрослой девушке! Не потеряется – не маленькая. А навигатор – это такая интерактивная карта в её телефоне. В данном случае – карта вашего города». Лихо! Пока мозги родственников скрипели, перемалывая слово «интерактивная», продвинутая бабушка победно подмигнула ей, и Алька выскочила на улицу.

Пыльный город. Грязный, неухоженный. На клумбах одни сорняки, тротуары кривые, все в трещинах – нужно всё время смотреть под ноги. И это на главной улице! А людей мало, и все угрюмые, неулыбчивые – хоть бы порадовались тому, что потеплело, солнце вышло после стольких пасмурных дней. Впрочем, на бульваре повеселее, народу побольше, много молодых. Но почему все они – абсолютно все, даже девчонки! – чуть ли не каждое слово приправляют вторым, причём – одним и тем же, употребляя его и как обращение, и как прилагательное или вводное? Конечно, и у них в Новосибирске не ангелы живут, и разговаривают они… ну, в общем, по-разному, но чтобы вот так однообразно, бессмысленно и в таком количестве… «Я испорчена безупречными формулировками и литературной речью мамы, так не годится», – ухмыльнулась Алька. Купила мороженое и присела на скамейку.

Ну вот, не прошло и двух дней, а она уже мечтает вернуться домой. Кажется, в этом городе вряд ли можно ждать чего-то хорошего. Эх! И почти весь свой заработок так глупо потратила – жалко и обидно. Лучше бы подкопила ещё немного и пошла учиться вождению. Чего её сюда понесло? А мама второй день в университете – неужели для неё это, действительно, обыкновенная командировка? Вот тебе и «Шум квантования»! И что – вся неделя так и пройдёт? А ей-то Альке, куда деваться? Сейчас, наверное, уже пора обедать, но идти неохота. Придётся обойтись мороженкой. Интересно, сколько времени прошло?

Она полезла в карман за  мобильником и чуть не выронила его – так неожиданно и резко он зазвонил. Мама?

– Алька, ты где, чем занимаешься?

– Сижу на бульваре. Как дура.

– Я так и подумала. Я сейчас еду из университета, собираюсь на одну выставку сходить. Не хочешь со мной?

Вот оно что! Ещё там, дома, мама присмотрела эту выставку, это точно, – мама, избалованная не только Эрмитажем и Третьяковкой (там и Алька побывала вместе с ней), но и Лувром, и Рейксмузеумом, и галереей Уффици. Но даже если бы она сейчас позвала Альку на лекцию про жизнь на Марсе или на курсы кройки и шитья, Алька бы согласилась!

 


12

 

– Алла, неужели? Здравствуйте! Как я рада…

– Здравствуйте! Не ожидали, да? Мой муж, Илья Андреевич…

– Очень приятно.

– Я и сама не ожидала. А вернулась тогда домой, стала наш разговор вспоминать – а перед глазами вот эта «Тень грозы» и ещё – «У самого края», только названий вспомнить никак не могла. Рассказала мужу – а он ведь у нас преподавал на трёх первых курсах физику (тут они синхронно улыбнулись друг другу, она – смущённо, он – с нежностью).

– Я хорошо помню Сергея, – вступил в разговор Илья Андреевич. – Глубокий был парень, основательный и в то же время разносторонний. Редкое сочетание даже в те времена. Очень жаль, что так рано… А на Ваши работы мне тоже посмотреть захотелось. Вот, уговорил жену сходить со мной ещё раз – впрочем, она не сопротивлялась.

Ох, не разреветься бы – от счастья такого. Чужого счастья – но в непосредственной близости, когда физически ощущаешь тепло – и только тут начинаешь чувствовать, насколько замёрзла…

– Вы уже успели посмотреть? – спросила Ольга.

– Нет, мы пришли совсем недавно. Я только «Кошачьего ангела» успел увидеть, но хочу ещё вернуться к нему.

– Не буду Вам мешать, – Ольга отошла к окну. Пусть смотрят на глаза Кошачьего ангела, только бы сейчас её глаз не увидели.

Окно было почти над входом. Две стройных женщины вошли внутрь – она не успела их разглядеть. Кроме как на выставку, входить здесь некуда, но прошло время, а женщины не вышли обратно и не вошли в зал. Ольге стало любопытно. Она выглянула из зала в фойе. Они стояли у кассы. Одна – совсем юная. Очень похожи, несомненно – мать и дочь. Стройные, элегантные. Породистые – у обеих чёткий классический профиль, голова высоко поднята, густые каштановые волосы. У девушки черты лица более мягкие, нежные, мама построже, видно, что с характером. Глядя на них, Ольга почуяла, как закручивается в голове идея для будущей работы. Эта пара сама по себе была как скульптурная группа… Но почему они задержались там, у кассы?

– Я не понимаю: закрытие в пять, сейчас ещё нет четырёх. На каком основании вы отказываетесь продать билеты?

–…

– Разве это не наш выбор – в первый день прийти или в последний?

– Мы из Новосибирска, вчера прилетели, – подала голос девушка, но мама бросила не неё строгий взгляд: не оправдывайся!

–…

– Просто удивительно! В часы работы, за наши деньги… Ну что ж, не хотите продавать билеты, мы пройдём и так, – и она решительно отвернулась от кассы. Тут кассирша выскочила из своей клетки с воплем: «Как это – так?» – и увидела Ольгу.

– Татьяна Васильевна! – не выдержала Ольга. – Вы считаете, что у нас, как в Эрмитаже, нужно ходить полдня? Почему вы отказываете? За час они спокойно всё успеют посмотреть.

Кассирша запрыгнула в будку, хлопнула дверью и почти выбросила два билета.

Ольга юркнула в зал. Алла и Илья Андреевич стояли около «Кошачьего ангела», и негромко переговаривались. Пусть ещё походят, посмотрят. Ольга подождёт и понаблюдает – теперь уже за двумя парами. А эти двое – из Новосибирска? Как их сюда занесло? Новосибирск… Недавно кто-то упоминал Новосибирск – в связи с чем?

Мать и дочь вошли, немного взбудораженные неприятной сценой, и, увидев людей возле первой из скульптур, решили двинуться в противоположном направлении. Ольга, почти не таясь, не сводила глаз со старшей. Вспомнилось, как на открытии выставки журналистка спрашивала: «А когда вы лепите (Ольга усмехнулась), вы думаете о тех, кто будет на это смотреть?» «Нет, – кратко ответила Ольга и, заметив, как раздосадована журналистка, добавила из сострадания к ней, – но когда я обрабатываю почти готовую скульптуру, я представляю себе воображаемого ценителя». «И какой он?» «Он – или она – лучше меня. Умнее. Тоньше. Он понимает не только то, что я сказала, но и то, что хотела сказать»…

Сейчас перед ней был тот, воображаемый, ценитель. Эта женщина всматривалась в каждую работу так, как если бы перед ней разворачивалась вся драма её создания. Красиво очерченная бровь поднималась в изгибе, в глазах появлялся блеск, казалось, даже частота дыхания изменялась – и удивительно, что Ольга издали улавливала все эти тонкие движения и словно заново переживала акт сотворения… Так, стоп, это уже неприлично, сказала она себе в какой-то момент, очнувшись. Посторонние люди пришли на выставку, а ты пялишься на них так, как будто они сами – экспонаты! Воображение у тебя, Ольга Михайловна, разыгралось. А разыгравшееся воображение подкидывало ей: это не посторонняя, это свой человек, свой брат, вернее – сестра! И вдруг Ольга поняла, что они действительно немного похожи – даже внешне. Скорее всего, эта женщина не моложе её, но лучше, лучше! Красивая, стройная, умная, гордая. И ещё – проницательная.

Тем временем Анна добралась до «Тени ушедшей грозы», а быстрее переходившая от одной работы к другой Алька – до «Предвкушения», где встретилась лицом к лицу с другой парой. Супруги почти одновременно охнули, увидев её, – и уже теперь все пятеро подняли глаза друг на друга: Анна, раненая ушедшей грозой тридцать один год назад, Алла и Илья, перед которыми стояла оставшаяся юной девушка из далёкого прошлого, и недоумевающие Алька и Ольга. Алька растерялась и даже сделала шаг назад, а Анна, наоборот, не сводя глаз с супругов Филоновых, направилась к ним.

– Алла? – неуверенно спросила она и, переведя взгляд на её мужа, с некоторым усилием извлекла из памяти: – Илья Андреевич?

И впервые за десять лет, прошедших после аварии с Алькой, забытые, неожиданные и неуправляемые слёзы переполнили её глаза.

 


13

 

Они сидели в маленькой комнатке, где час назад Ольга проглотила свой бутерброд, и пили чай с космическими конфетами. Коробку Филоновы извлекли из портфеля.

– Ну – за материализацию духов! – поднял Илья Андреевич чашку с чаем. – Рассказывайте!

Алька пристроилась на подоконнике – перед ней разыгрывалась настоящая пьеса, где она была единственным зрителем, а мама из автора превратилась в главную героиню. Анна и Алла сидели рядом на старых разнокалиберных стульях и держались за руки, как дети. Они всё время поглядывали друг на друга, словно не могли поверить в происходящее, но взгляд Анны постоянно обращался и к Ольге, сидевшей напротив на табуретке. Эта женщина, думала она, всё ещё красивая, очень талантливая, пропускающая все грозы, все тени, всю боль через свои нервы, душу, мозг, – стала женой Сергея. Она лучше, чем я, размышляла Анна. Она мягче, тоньше, нежнее и, может быть, добрее. У неё есть гордость, но не гордыня. Наверное, она стала для Сергея настоящим счастьем.  И вдруг Анну пронзила мысль, болезненная, но отчётливая: да ведь эта женщина одинока! Это её страдание кричит из каждой скульптуры, это оно залегло в складках у рта и между бровей. Неужели… неужели, подумала Анна, он поступил с ней так же, как со мной?

Тут Анна, наконец, поняла, что «рассказывайте» было обращено к ней, а она затянула паузу. Смутилась.

– Илья Андреевич, я немного ошарашена, извините, что, как выражается моя дочь, торможу. Кстати, её зовут Александра, но дома она – Алька, и это имеет к тебе, Алла, непосредственное отношение.

Алла радостно вспыхнула, улыбнулась своей особенной улыбкой, словно омывающей лицо молодильной водой.

– А мы-то её увидели – дар речи потеряли, да? Как будто ты, но из другого измерения, где не было течения времени.

– Было, было – течёт, никуда не денешься. Ну вот, главное моё достижение здесь присутствует, а больше, в общем-то, рассказывать нечего.

Все снова повернулись к Альке, и тут главное достижение подало голос:

– Как это нечего? А шум квантования?

Облачко досады и смущения пробежало по лицу Анны.

Физик, химик и математик, прекрасно знающие термин, но не понявшие контекста, смотрели на неё вопрошающе.

– Это всего лишь название повести. Алька считает её удачной.

– Аня, ты продолжаешь писать, да? Как здорово! Я до сих пор помню твоё «дерево, похожее на ветер»!

– Помнишь? – Анна вложила в это слово всё то, что постеснялась бы спросить по-другому, и Алла поняла. Улыбнулась:

– Помню! Я ведь благодаря тебе – помню! Это ты мою голову работать заставила, да. А уж потом, когда мы с Ильёй… Когда всё сложилось… В общем, не надо нервничать – и жизнь налаживается. Ты скажи: а математику – бросила, да?

– Вот ещё! Это мой путь, хлеб и крест, если угодно. Я доцент кафедры высшей математики и, между прочим, здесь в командировке по работе.

– Вы ещё и диссертацию успели? Потрясающе. Молодчина, – сказал Илья Андреевич.

А Ольга всё молчала и поглядывала на них, а в глазах – то ли ожидание чего-то, то ли вопрос.

– Да что вы всё меня расспрашиваете, расскажите сами лучше, – начала было Анна, но тут в дверь коротко постучали, и она сразу же распахнулась. Вошёл молодой мужчина, растерянно замер, с секундной задержкой поздоровался. Фигура, рост, движения, весь облик (черты лица Анна поначалу не разглядела – её взгляд притянула рука с длинными пальцами, протянутая навстречу руке Ильи Андреевича) были настолько из её неутихающей памяти, что она выдохнула: – Сергей? – прежде, чем успела подумать про злосчастные тридцать лет.

– Владимир, – представился вошедший.

– Это мой сын, – сказала Ольга. – Володя, познакомься: Анна Михайловна и Алла Петровна учились вместе с твоим отцом, а Илья Андреевич у них преподавал.

Холодок пробежал у Анны между лопаток – предвестником нехорошего.

– Анна, Сергей умер девять лет назад от инфаркта.

 


14

 

Две женщины, юная и пожившая, шли под руку по проспекту Ленина и молчали. Алька прижалась к маме, как в детстве, и её молодое живое тепло не давало Анне впасть в полное оцепенение от дробного беспрерывного барабанного боя в голове: «Сергей умер. Сер-гей у-мер. Сер-гей-у-мер…»

Они шли медленно: возвращаться к родственникам не хотелось, тем более что и бабушка должна была сбежать от них после обеда к какой-то старой подруге. Альке очень хотелось сказать маме что-то нужное – или нежное, но она боялась, что получится грубо, и мама уйдёт в себя – это бывало очень редко, но очень тяжело и для неё самой, и для Альки, и, особенно, – для бабушки.

Обе вздрогнули от звонка Алькиного мобильника.

– Бабушка, – удивилась Алька, а Анна почему-то заволновалась:

– Что такое? Дай-ка мне трубку.

– Мам, ну она же мне звонит! Не волнуйся, если что – включу громкую связь. Да, бабушка?

Алька вдруг расцвела довольной и чуть-чуть ехидной улыбкой, нажала кнопку громкой связи и переспросила:

– Что-что?

– Я сегодня ночевать не приду, не ждите. Скажи маме – заночую у подруги.

Алька расхохоталась: ай да бабушка, вот ведь зажигает! Анна выхватила у неё телефон:

– Мама, ты где? С тобой всё в порядке?

– Анечка, – мурлыкал из трубки довольный голос Эммы Аркадьевны, – не знаю, сохранились ли у тебя подруги юности, а я совершенно счастлива видеть в добром здравии и прекрасном здравом уме свою дорогую Вероничку! Мы с ней никак наговориться не можем и не хотим этот процесс прерывать на самом интересном месте.

Анна грустно улыбнулась трубке.

На той стороне Эмма Аркадьевна уловила наступившую паузу и мгновенно переключилась от радостного возбуждения к тревожному:

– Аня, ты меня слышишь? У тебя ничего не случилось?

Больше тридцати лет назад случилось. Была огромная глупость, прожитая как трагедия. А трагедия случилась девять лет назад – и даже не у неё…

– Мама, ну что может случиться? Всё замечательно, мы с Алькой сходили на интересную выставку, там я встретила старых знакомых, нас тоже пригласили в гости, только завтра. Так что развлекайся, дорогая, – она усмехнулась и понимающе переглянулась с дочерью, – но имей в виду, что если завтра ты придёшь слишком поздно, то рискуешь нас не застать и примешь на себя утроенную жажду общения твоего брата и его супруги.

Этот звонок оживил их обеих.

– Ну что, мам, будем жить? – вспомнила Алька фразу из одного из любимых Анной фильмов. Анна благодарно улыбнулась дочери: будем, обязательно.

– А как ты считаешь, Ольга Михайловна на завтра меня всерьёз пригласила или так, из вежливости? И кто в итоге у неё будет – я не очень поняла? Только мы или и эта твоя давняя подруга, и её муж, и Владимир?

Заметила ли мама лёгкий Алькин вдох? Там, в служебной комнатушке выставочного зала, Владимир подал ей руку, когда она собиралась спрыгнуть с подоконника, и улыбнулся. У него были серо-зелёные глаза, точь-в-точь как у Альки, а лицом он очень походил на Ольгу Михайловну, даже странно, что мама его спутала с кем-то другим. Кстати, Ольга Михайловна – очень симпатичная женщина! Алька оперлась на поданную руку – сильную и по-мужски красивую, с длинными пальцами, – и снова почувствовала мохнатый ветерок где-то в грудной клетке. Вежливо-равнодушно сказала «благодарю» и подошла к женской компании…

– Владимир? – удивилась Анна и тут же изменила интонацию: – Ах, да, конечно, Владимир…

– Мама, – возмутилась Алька, – у тебя такая же банальная реакция, как у дяди Бори, когда я сказала, что у меня есть навигатор! И ты мне не ответила.

Анна попыталась вспомнить, как выглядело приглашение Ольги прийти к ней завтра вечером. Похоже, именно им обеим, в первую очередь, страстно этого хотелось. Что Ольга знает про неё? Имя знает, скорее всего, от Аллы. С Аллой они уже были, видимо, знакомы, но насколько хорошо? А вот Илью Сергеевича она, кажется, сегодня видела впервые. Итак, Ольга пригласила всех вместе и каждого персонально. Филоновы переглянулись и начали говорить что-то о внучке, с которой сидят днём, но речь-то шла о вечернем визите. Казалось, они поняли, что Ольге и Анне нужно пообщаться наедине. Сошлись на том, что они подойдут немного позже. «Но – обязательно, мы будем ждать вас!» – сказала Ольга. Про Альку, как и про Володю, уточнений не было.

– Аль, я думаю, тебе можно и нужно прийти. Единственное – мне кажется, лучше это сделать хотя бы на полчаса позже, а не вместе со мной. У меня создалось такое ощущение и, по-моему, у Филоновых – тоже. Ты без проблем найдёшь дорогу, даже навигатор не потребуется. Улица Смоленская, дом девять, это отсюда три остановки по проспекту и один квартал налево, – легко вспомнила Анна. И задумалась. Кто-то жил тогда на Смоленской из их ребят. Не Сергей, нет. Кто?

А Серёжа – умер…


15

 

Если сейчас не сходить в магазин, то до утра он не дотянет. Сунул лицо под кран, потом подставил под струю рот и начал жадно глотать попахивающую болотом водопроводную воду. Немного полегчало. Надо идти. Чёрт, денег-то с гулькин нос, не хватит. Неужели в доме совсем ничего не осталось, даже вещей таких, чтобы Машке-продавщице из отдела загнать? Он ей старый мобильник продал – за копейки, конечно, но тогда хватило. А ведь где-то были неплохие часы наручные – те ещё, настоящие. Он их давно не носит – может, уже продал и забыл? Или потерял, урод? Где, где?.. Неееет, вот они, в кармане зимней куртки завалялись. Можно бы и куртку, но грязная, Машка не возьмёт. А часы возьмёт. Она добрая, Машка, не даст подохнуть.

На слабых дрожащих ногах Алексей спустился по лестнице. Мелкие капельки пота выступили на лбу и, сливаясь, поползли по вискам. Знобило. Вышел во двор. Пять часов вечера в самые длинные дни лета – подходящее время, чтобы показать людям себя, красавца, синего и опухшего, в изгаженных штанах, мятой и мокрой рубашке. Ещё год назад было бы стыдно так выйти. Сейчас – наплевать. Дойти бы. О, народ потянулся навстречу. Что, Нина Пална, не нравлюсь? Ты последняя из старой гвардии ещё жива, подружки-то, змеюки, померли – не с кем и кости перемыть. Брысь! А это что за фифа идет – пусть пройдёт, ну её, я тут пока за дерево подержусь. К Ольке, небось, идёт – больше не к кому в их подъезде пойти такой… такой… Кто это, господи? Кто это, а? Крыша едет, призраки какие-то…

 

Ольга нервничала. Пять часов, вот-вот должна прийти Анна. По этому случаю стол уже накрыт, не поленилась. А в духовке на медленном огне печётся курица. Хорошо, когда окна во двор. Не идёт? Нет ещё. Умная она, правильно должна была понять – есть о чём им поговорить наедине. А уж потом Ольга будет рада и Алле с мужем, и этой красивой смышлёной девочке, дочери Анны. Если Анна такая была в юности, Серёже она, наверное, нравилась – не могла не нравиться. В одной компании были… Да она и сейчас ещё очень привлекательная женщина.

Вовка вчера весь вечер на Алю поглядывал. Он, конечно, тоже придёт, но его Ольга попросила немного задержаться. Остальные должны сами догадаться – хотелось бы. Ну как, не видно, ещё не идёт?

Из соседнего подъезда выполз какой-то бомж, тощий, грязный, с седой щетиной, и медленно, с усилием, поплёлся по двору. Как они доходят до этого? А ведь были когда-то дети как дети, в школе учились, дружили с кем-то, может, даже нравились девчонкам – никому такое будущее и в страшном сне бы не привиделось.

Вот старушка Нина Павловна что-то ему выговаривает – зачем? Кто знает, что творится в этой отравленной и загубленной голове? Нет, он, вроде, мирный – отмахивается как от мухи. Что?! Это… Это Лёшка? Нет, не может быть! Эх…

Ольга так расстроилась, что не сразу увидела, точнее – не сразу узнала  в женщине со стремительной лёгкой походкой Анну – стройную, одетую со вкусом: туфли-лодочки, юбка-карандаш красивого терракотового цвета, кремовый джемперок и с элегантной небрежностью повязанный пёстрый шарфик в тон юбке. Лёшка тоже посмотрел на неё – и вдруг схватился за ствол единственного во дворе не вырубленного клёна. Она же скользнула по нему взглядом – и тут же отвела. Ольга пошла открывать дверь.

 

…Путь до магазина – всего ничего, два двора и дорога – занял у него минут пятнадцать, если не двадцать. В соседнем дворе пришлось посидеть на скамейке, распугав мамаш с детёнышами. Сердце колотилось, ноги подкашивались, рубашка прилипла к спине. Отсидевшись, Алексей почувствовал, что замёрз. С трудом встал и пошёл дальше. Добрался. Машка была на месте, но не в духе. Часы брать не хотела. Он просил, умолял. Из недр магазина вышел крепкий бритый мужик в рубахе с закатанными рукавами, постоял, посмотрел, двинулся к Лёшке. «Убьёт? Или только вышибет? Одно и то же…» Мужик взял часы и ушёл с ними туда, откуда появился. Ошалевший Лёшка стоял ни живой, ни мёртвый минуту или две, но, как ни странно, мужик вышел снова – без часов – и сунул ему бутылку водки. Самой дешёвой. Самой драгоценной. Эх, руки дрожат! Открыть бы прямо сейчас, да, не дай бог, разобьёшь – был один раз кошмар такой. Ладно, как-нибудь – до дома.

Уже в своём дворе у него так закружилась голова, что снова пришлось сесть на лавочку рядом с Ниной Павловной, досиживающей ежедневный «час на свежем воздухе». Что-то она ему опять выговаривала – он не слышал ничего, кроме шума в ушах. Наконец, она махнула рукой и ушла. Алексей поднял голову и увидел девушку, пересекавшую двор. «Я сошёл с ума. Аня. Опять Аня – двадцатилетняя! Бред. Нет, это галлюцинации! Нееет!»

Алька с отвращением и опаской взглянула на старого грязного алкаша на скамейке и ускорила шаг.

 

…Они сидели за столом, но еда оставалась нетронутой – до неё ли? Два осколка  судьбы, расколотой июльской грозой тысяча девятьсот восемьдесят недоброго года, встретились в маленькой квартире на втором этаже старого дома. Квартира была похожа на музей – не только потому, что на книжных шкафах и верхних полках стояло множество глиняных фигур. Стены были увешаны замечательными фотографиями в рамках, словно настоящими живописными полотнами: вот предзакатное солнце, прикрытое полупрозрачным облаком, сделало его похожим на пион. Вот настоящий золотой дождь – серёжки на ветвях ещё безлиственной берёзы. Вот отражение города в реке – словно град Китеж, только современный, каменный и стеклобетонный. А над столом, на снимках меньшего формата, – молодой Серёжа в тёмном костюме и Ольга в скромном белом платье, с белым веночком в волосах. Гордый и счастливый Сергей с малышом на руках. Сергей, Ольга и первоклассник Володя в чёрном с атласными лацканами костюмчике и чёрно-вишнёвой бабочке. Сергей с паяльником в руках и Володя с какими-то проводами… Сергей продолжал жить в этом доме, и эта женщина пыталась удержать в своей, несомненно, одинокой жизни каждую вещь, каждую мелочь, связанную с ним.

– Вы хотите знать… – начали они одновременно и обе смутились. «Чёрти-что. Как перед зеркалом», – подумала Ольга. «Альтер эго», – мелькнуло у Анны. Обе понимали: чтобы услышать вторую часть истории, нужно рассказать свою. Первой решилась Ольга – о магазине фототоваров, где она впервые встретила и сразу разоблачила Сергея, о том вечере, когда они шатались по городу, словно пытаясь таким образом вывести из его организма яд страшного намерения. О его последнем дне и часе. О том, что она так и не посмела расспросить мужа о страшном событии его юности, не отпускавшем всю жизнь – такую короткую. И вот она хочет знать…

Анна слушала не шелохнувшись. Что бы она ни думала о Сергее, каким бы – долгим или кратким – ни представляла себе его раскаяние, но то, что он мог себя приговорить к высшей мере и попытаться привести в исполнение, её потрясло. Да, эта женщина его вытащила – и все годы тащила.

Искренний и откровенный рассказ требовал взаимности, Анна понимала это. За всю жизнь лишь одному человеку – маме, и то в порыве отчаяния, поведала она о случившемся. Но это было много лет назад, и это была мама. А сейчас на неё смотрели глубокие и всё ещё красивые, но усталые глаза женщины, которую почему-то хотелось назвать сестрой. Забавно: у них даже отчество одинаковое… Ну что ж, в омут так в омут.

Анна говорила отстранённо и без эмоций,  но Ольга отчётливо, как на экране, видела картины происходящего. Вот вокзал. Две девушки и три парня. Электричка. Тропинка, утопающая в разнотравье, тёмный лес, расступившийся перед круглым озером. Серёжа, её Серёжа, конечно, влюблён в эту девушку, и она готова ответить ему – гордая, прекрасная. Нет, Анна не говорит напрямую, но  это очевидно: до сих пор имя Серёжа она произносит совсем не так, как другие имена. И вот – лодка, крепко подвыпившие парни, Сергей, взывающий к благоразумию. А дальше – какой-то сбой. Они обе понимают это – и обе молчат. Ольга должна догадаться, прийти на помощь. Так. Двое парней – в лодке. Расстроенная Аня бродит вокруг поляны, даже себе не признаваясь, что ждёт Сергея. Где он? А где, кстати, та, вторая девушка, почему о ней больше не упоминалось?

– Я думаю, Ася оказалась исключительно опытной и умелой молодой особой, так? Сегодня, с высоты нашего жизненного опыта, это уже не кажется столь фатальным, но тогда…

Анна облегчённо вздохнула. Умница, какая умница! Эх, если бы тогда можно было так сформулировать произошедшее – глядишь, и не пришлось бы отрезать по живому всё, что дорого. Что ж, надо закончить историю. Дальше – ужас: чёрная поверхность Чёрного озера, и где-то там, внутри этой черноты, – Женька, большой, здоровый, жизнерадостный парень, не умевший плавать. молнии над водой. Оглушительный треск раздираемых небес. Серёжа, откачивающий Лёшку. Три обессиленных скрюченных фигуры на берегу

– С тех пор я не видела никого из них. По возвращении попала в больницу, а потом мы уехали отсюда – героизм, конечно, со стороны моих родителей и бессовестный эгоизм – с моей.

Они помолчали.

– Через пять лет после этого я встретила Сергея, – задумчиво произнесла Ольга.

– А я больше уже и не встретила никого… такого. И через тринадцать лет надумала родить Альку, – улыбнулась Анна.

В этот момент зазвонил домофон.


16

 

Сразу вслед за Алькой пришли Филоновы. Ольга вытащила из духовки притомившуюся там курицу под ананасом и поняла, до какой степени голодна: обедать ей было некогда, а после разговора с Анной она чувствовала себя марафонцем, добежавшим до финиша. Собственно – да, добежала.

За столом, с трудом пытаясь сдержать свой зверский аппетит, она заметила, что и Анна, и, особенно, Алька встретили еду с большим энтузиазмом. Филоновы ели мало, зато постоянно по очереди расспрашивали Анну о жизни в Новосибирске, Альку – о делах студенческих, Ольгу – о рождении скульптуры, от замысла до воплощения, а ещё – о сыне. «Да он скоро сам придёт, расскажет», – улыбнулась Ольга. Наконец, и сама Алла по просьбе Анны рассказала о том, как пришла пересдавать Илье Андреевичу физику. «А Вы знаете, Аня, не помоги Вы тогда Алюше – чуда могло не произойти», – подал голос Илья Андреевич.

– Да, Анечка, не подай ты мне тогда блестящую идею, не подготовь по-настоящему, – я бы на него не произвела такого неизгладимого впечатления! – рассмеялась Алла.

Когда Ольга ушла на кухню, а Алька, немножко чувствовавшая себя не на месте, отправилась вслед – предложить помощь, как хорошая девочка, – Алла сказала:

– Знаешь, как только я окончила институт, мы поженились. Сашка, малыш, принял меня сразу – и я его сразу полюбила. И то ли оттого, что больше ничего не надо было учить и сдавать, то ли потому, что сбылось в моей жизни самое главное, – у меня и с памятью стало намного лучше. А особенно – после рождения Коли, да. Я ещё подлечилась немного – и продолжаю раз в два года, но это уже такие мелочи… А сейчас ещё одна радость – Катюшка растёт, внучка, да. Это Колина. А у Саши сынишка уже школьник, во второй класс перешёл.

Илья Андреевич застенчиво улыбался.

Это были люди, счастливые тихим нежным счастьем. Неизведанным.

Щёлкнул дверной замок, и в проёме открывшейся двери появилась фигура, вновь ускорившая у Анны сердцебиение. Физиология, необоримая физиология. Срабатывает раньше мозга.

– Здравствуйте! – сказал Володя, заглянув с порога в комнату. Гости поздоровались, а из кухни высунулись Ольга и Алька и дружно сказали: – Привет!

– О как! Не нужна ли вам в помощь грубая мужская сила?

Алька помрачнела: шутка, и без того заезженная, внезапно вызвала отвратительное воспоминание. Это было неожиданно и неприятно: ей казалось, что она смогла не только преодолеть, но и выбросить его из головы, даже немного гордилась собой – и нате вам.

– Грубая сила нынче не в тренде, Вовка. Или ты собираешься перебить все тарелки, перемытые Алей? Спасибо, Алюша, уже и делать-то больше нечего. Идите оба к гостям, я сейчас тоже приду, – сказала Ольга Михайловна, вытирая последнее блюдце. Кисти рук у неё были маленькие, пальцы сноровистые и, в то же время, хрупкие, беззащитные – ещё и без маникюра. Мизинец казался и вовсе детским.

Алька, уходя с кухни, краем глаза увидела позади какое-то движение, обернулась – и охнула. Неизвестно откуда выполз огромный серый котяра. Кратко и скрипуче мявкнув, уселся на проходе, не сводя глаз с Ольги Михайловны. «Не выдержал, Васька, голод не тётка?» – улыбнулась она, насыпала ему корм и вместе с Алькой отправилась в комнату.

На некоторое время кот послужил темой для разговора, после чего Алька умолкла окончательно. Володя искоса поглядывал на неё. Чёрт возьми, хороша девчонка, но, похоже, он ей совершенно не интересен. Сама даже не пытается общаться, только отвечает – вежливо, немного рассеяно. Наверное, избалована вниманием. А ведь молоденькая совсем. Но, похоже, не глупа. Что-то вчера она такое необычное несколько раз говорила – там, на выставке. А сегодня молчит. Ну и ладно, всё равно укатит скоро в свой Новосибирск. И вдруг ему стало очень досадно и оттого, что она уедет, и  оттого, что ей он не нужен. Он разозлился: а зачем ему эта Алька – опять ухватить то, что само в руки идёт, поставить в ряд после Люды, Лены, Кати? Или, наоборот, захотелось, потому что «само не идёт» – из спортивного интереса? Чёрт возьми, ему просто хочется с ней поговорить! Докатился: поговорить – с красивой девушкой! Ладно, он потом попытается. Между прочим, есть о чём, имеется у него один козырь, расширил он вчера свои горизонты, слава Гуглу.  …О чём её спросил этот Филонов?

– Пытаюсь освоить современные технологии программирования.

– И как их вам преподают?

– Да, вообще-то, не особенно... Базу дают хорошо, а это самим рыть приходится. Ну, кому интересно, конечно. Мне – интересно.

– Англоязычные первоисточники?

– В основном – да.

– Языком владеешь?

– Да, конечно.

Филонов переглянулся с женой:

– Мамина дочь.

– Ну, что вы! Мама – человек разносторонний. Я вот никогда бы ни стихов, ни прозы не написала, одни программы. Хотя, мне кажется, в них тоже бывают  неожиданные повороты и остроумные решения.

Эх! Володя сердито укусил пирог. Вот соберутся уходить – попробует пойти проводить. Как школьник сопливый. Давай портфельчик донесу. Смешно? А ничего, не отпадёт от него. В конце концов, уедут они – и пусть себе там посмеиваются. И снова заныло что-то внутри, даже есть расхотелось.

 


17

 

 «…Если бы не та гроза – или если бы я смогла её пережить – мы могли бы быть счастливы с Серёжей. Но тогда не было бы Альки. И Ольга не узнала бы его. А ведь они действительно любили друг друга. Может, со мной он и не был бы счастлив?»

«Интересно: мама в юности любила Володиного отца. Что же тогда случилось? Из-за него она убежала из этого города? А не убежала бы – может, и была бы счастлива с ним. Но тогда не было бы меня!» 

«…Если бы не та гроза, он был бы спокоен и счастлив. Но не со мной – с ней, с Анной. Он жил бы дольше, а я бы никогда его не встретила. И Володи бы не было…»

Они ушли – все сразу, – оставив Ольгу в одиночестве, состоянии привычном, но особенно остро осознаваемом после ухода гостей, в последнее время редких в её доме. Обычно, моя кучу тарелок, чашек и, самое противное, вилок-ложек, она испытывала усталую опустошённость пополам с горечью: руки заняты, а голова-то свободна для невесёлых мыслей. Но сейчас Ольга ничего подобного не чувствовала – скорее, было ощущение, как после окончания долгого и кропотливого, но созидательного труда, когда – вот оно, творение. И даже не надо его сегодня пытаться оценить. Главное – оно сделано. Завтра она осмыслит всё, что сегодня здесь было сказано. А сейчас – вымыть чашки. Все тарелки с вилками перемыла девушка, с которой сын весь вечер не сводил глаз. Провожать пошёл. Эх, Вовка, это тебе не Люда… Ладно, сам разберётся, не маленький. А у неё, Ольги, сегодня есть ещё одно занятие – подарок Анны. Лежит на диване, дожидается. На чёрном фоне обложки бьются бешеные пульсы, бирюзовый и изумрудный, с изломанными – спиленными! – верхушками пиков, и под стать им нервный, рваный шрифт надписи: «Шум квантования».

…Гости вышли на улицу, Володя тоже. «Давайте, я вас провожу», – сказал, обращаясь, скорее, к Анне. Алька вспыхнула. Филоновы, ещё не успевшие попрощаться, вдруг стали уговаривать Анну зайти к ним – «хоть на минутку, мы тут недалеко живём». Анна колебалась: взгляд, который бросила на неё Алька, был какой-то неоднозначный.

– Анна Михайловна, не беспокойтесь, я доставлю Александру, мирно и аккуратно, до самой квартиры, – сказал Володя.

– Я, вообще-то, сюда сама пришла, не заблудилась, – фыркнула Алька.

– Заблудиться – это, конечно, вряд ли. Но город у нас небезопасный. Хотя – если вы категорически против…

– Ну, почему же категорически, – равнодушно протянула Алька. – Мам, я вижу, что тебе хочется ещё пообщаться. Если так – за меня не беспокойся, а сама тоже долго не задерживайся. Тем более – город… небезопасный.

Они шли молча некоторое время. Под ногами – великолепными стройными ногами в изящных туфлях на каблучке и другими, самыми обыкновенными, в среднестатистических джинсах и кроссовках, – полз пыльный, обезображенный мелким мусором, выбоинами и жирными чёрными трещинами асфальт. И Володе было неловко за этот асфальт, за поросшие уже опушившимися одуванчиками заброшенные клумбы, за тех парней, что привычным бессмысленным матом общались сзади них, когда пришлось у перекрёстка ждать светофора, – он бы и не заметил в другой раз, дело-то обыкновенное. Но рядом была такая девушка, что у него мелькнуло: повёл принцессу на экскурсию по трущобам. Принцесса ступала легко – как по паркету, была невозмутима и словно погружена в свои мысли. У неё был точёный стремительный профиль, прекрасные каштановые волосы, гордая посадка головы – и, похоже, много чего в этой самой голове.  «Отвык. Отвык общаться с теми, у кого мозги. Да и не было таких девушек у меня. Докатился: разговор завязать не могу. Так и дорога закончится», – нервничал Володя. Наконец, решил разыграть козырную карту.

– А как вы думаете, Аля, персонажи в «Шуме квантования» имеют реальных прототипов?

Она резко остановилась.

– Вы что – читали?!

– До конца не успел. Только вчера вечером скачал журнальный вариант – после нашего разговора в выставочном зале.

Она задумалась. Потом посмотрела на него с интересом – словно впервые увидела.

– Для вас это имеет значение? Я не знаю точно, но думаю, что некоторые события реально происходили когда-то. Или могли бы происходить. Наверное, и люди были – похожие или с какими-то из описанных черт и качеств. А…

Она не позволила себе спросить, удержалась. Но глаза спрашивали. Глубокие, без всякой краски чётко очерченные, оттенённые тёмными ресницами зелёные глаза.

– Давай по-человечески, а? Без «вы». А то с этими любезностями… – он не договорил, огорчённо махнул рукой. И она рассмеялась. Володя тоже улыбнулся, но тут же посерьёзнел. Да, читать он начал из любопытства и, честно говоря, не без задней мысли: пусть будет информация – или повод. Но в какой-то момент…

– Аля, там один из главных героев, мужчина, очень подробно описан. Не только портрет, но и руки. Ты не помнишь? – Володя посмотрел на кисти своих рук, на длинные, сильные, красивые пальцы…

Алька вспомнила. Руки по описанию были точь-в-точь как у Володи! Она почти с испугом посмотрела на него.

– Нет, ты не так поняла. Руки у меня – как у отца. Цвет глаз – тоже. Но у меня другой цвет волос, форма носа, даже овал лица. У отца волосы были тёмно-русые, нос прямой, без горбинки, – классический, а на правой скуле, ближе к уху, маленькая, почти незаметная, тёмная родинка. Но кто-то её заметил?

– Опасно наделять своих героев внешностью реальных людей, – задумчиво сказала Алька. И тут же, словно спохватившись, уверенно заявила:

– Не знаю, как насчёт черт характера, но в поступках этого Виктора я бы точно не стала искать параллели с твоим отцом. Поступки персонажа, как я понимаю, всегда плод фантазии автора, иногда желанный, иногда нет.

«Как чётко формулирует! Как будто подготовилась. Хотя, наверное, она тоже пыталась, читая, что-то для себя выяснить или определить».

– Ладно, поверим в художественный вымысел, – с готовностью сказал он. – Хотя – что такое вымысел? Всего лишь творческое преобразование одной реальности в другую… А знаешь, когда-то мне мама сказала: не строй иллюзий, что живёшь в реальном мире, наш тонкий, почти плёночный, слой – это, практически, не пространство, а плоскость, и даже на ней мы формируем своё рафинированное окружение.

– Дети зубров твоих не хотят вымирать, – пробормотала Алька.

– Не понял?

– Песенка такая, из детства или юности наших мам. Захожу как-то домой – телевизор заливается, Градский там с хором… Музыка красивая, а слова смешные. «Как олени с колен…», или вот это, дети зубров. Кто их спрашивает, зубров и их детей, хотят ли они вымирать?

– А, ну да, слышал. Я раньше думал, что всё поколение наших родителей – такое, уходящее, с какими-то редкостными качествами. Потом на других посмотрел – ничего подобного! Мама – да, нелегко ей с этим живётся. А вчера и сегодня понял: Анна Михайловна той же породы. И ещё Филонов, пожалуй. Они встретились впервые, а друг друга сразу узнали: свои.

– А мы? Разве  не наследуем? Почему бы и не сохранить эти редкости в своём микромире? – прищурилась Алька.

– Да пожалуйста, на здоровье. Только иногда тебя выбрасывает в реал, где идеальные модели не работают, и ты сталкиваешься лоб в лоб с другими законами (тут перед глазами у Володи всплыла физиономия пацана, который чуть не угодил ему под колёса). А у тебя нет опыта противодействия и мало времени на понимание.

Он неожиданно почувствовал, что попал в болевую точку. Алька вспыхнула, напряглась – даже кулаки сжались на секунду – и стала в этот момент недосягаемо, нечеловечески прекрасной: дрогнули и взлетели длинные, с изломом, брови, румянец очертил скулы, глаза полыхнули зелёными искрами. У Володи дух захватило. «Жениться бы на ней», – подумал внезапно – и сам испугался. Наваждение, да и только. А она сказала решительно:

– Ничего. Опыт противодействия приходит в процессе. Был бы характер.

Он чуть не принял это как выпад. Но нет – она думала о чём-то своём.

«Пожалуйста… Не надо мне противодействовать! Я не враг. Я хочу… Не знаю… Знаю, чего не хочу. Не хочу, чтобы ты уезжала…»

Он молчал. Взгляд его мог бы высказать это, но она, конечно, ещё не умела читать в его глазах.

– Пожалуйста…

– Что?

– Дай мне свой скайп и мейл. Прямо сейчас. Прошу тебя…

 

…Анна вернулась поздно и застала дочь в смятении. Старшее поколение уже расползлось, готовясь ко сну, но Алька явно её дожидалась.

– Мам, пожалуйста, не сердись… Я очень хочу спросить… Не обижайся, а?

– Ну, спрашивай.

– Мам, только, пожалуйста, не обижайся…

– Ну, говори уже!

– Мам… Я точно не сестра Володе?

Дочь покраснела, глаза заблестели.

– Алька… дурочка моя, ну чего ты ревёшь? Нет, конечно! Ну правда, правда. Господи, да как тебе это в голову пришло? Двадцать лет мне было, когда я сбежала отсюда. Ничегошеньки не успело между нами произойти. И не видела я его никогда больше, Аля. А с Павлом, отцом твоим, познакомилась уже в Новосибирске, когда и аспирантуру окончила, и диссертацию. Я ведь после защиты и до твоего рождения в другом университете работала – там и встретились. Парень был вполне симпатичный, очень неглупый… и очень здоровый: то на лыжах, то в бассейн, то в баню, – Анна усмехнулась и почти беззвучно прошептала:

 – Ничего общего с Серёжей.

Но Алька услышала.

– Так что, Алечка, всё, что я тебе когда-то рассказала про твоего отца, – правда. К сожалению.

«К счастью», – подумала Алька. И вздохнула. До отъезда оставалась ночь и двое суток.

 


18

 

Книга лежала на коленях у Ольги, но читать она уже не могла: дошла до строк, где длинные пальцы Виктора коснулись маленькой тёмной родинки на правой скуле, – и всё расплылось перед глазами, и капля упала на страницу. Сколько раз трогала она эту родинку – руками, губами, сколько раз его длинные красивые пальцы касались её руки, щеки, тела… Серёжа! С двадцати трёх лет, никого не любив до него... И уже столько лет никого – после… И вот он, родной, узнаваемый под любым именем, оживает в книге женщины с несбывшейся первой любовью – возможно, единственной, потому как через всю жизнь пронесена. Книга-то всего год назад вышла. Хотя – кто их, этих писателей, знает: носят что-то в себе, накручивают, примеряют.  А потом раз – и «над вымыслом слезами обольюсь».

Вот и Ольга сидит в слезах. А разве не такими же слезами политы её собственные творения? Ведь, по сути, и то, и другое – памятники. Ну и что? Люди уходят – памятники остаются. Некоторые даже на века, причём по какому принципу – не всегда предсказуемо. А ещё остаются дети, они вырастают. Некоторые – помнят. Володя помнит. А Альке, интересно, есть кого помнить? Она, видимо, выросла без отца – поздний ребёнок, мамино утешение. Хотя слово «утешение» как-то плохо сочетается с Анной – она отлично выглядит, многого добилась, производит впечатление человека состоявшегося, уверенно идущего по жизни. Производит впечатление. И только имя «Серёжа» ей произносить противопоказано – в картину не вписывается.

Ольга встала, подошла к большому зеркалу в коридоре – обычно она бросала в него короткий взгляд один раз в день, перед уходом на работу, чтобы не допустить какого-нибудь случайного безобразия. Так, глаза красные – это понятно. Но выглядишь ты, Ольга Михайловна, постарше, чем Анна, хотя на самом деле на год или два моложе. Конечно, её бронзовые волосы сейчас уже не подарок природы, а нормальное правильное поведение пятидесяти-с-чем-то-летней женщины. А тебе кто мешает хотя бы покраситься – на твоей тёмной голове седина блестит как изморозь. Соль с перцем, говорят французы. Яркие краски были у тебя, только ничто не вечно. Правда, глаза остались ясными – ну, если не зарёванные, конечно, – и ресницы всё ещё длинны и черны без всякой туши, и летящие брови с изломом. Но лицо бледное и выглядит измученным, щёки впалые, на лбу и у рта резкие вертикали прочерчены. А вообще-то, между прочим, красивая женщина. Была. Хотя всё ещё некоторые говорят… Оглядываются… Э, да что нам некоторые – зачем? Ладно, надо бы книгу дочитать – и дать Вовке. Узнает?

В распахнутую форточку влетел ветер, перелистал страницы. Ольга подошла к окну. Раньше двор утопал в зелени, но два года назад спилили почти все деревья, полдвора отдали под стоянку, а голая середина стала сценой для ночных спектаклей. Вот и сейчас во дворе собирался, на ночь глядя, местный молодняк: тощие коротко стриженые парни в тёмных спортивных костюмах, все – с жестяными банками пива, и крашеные девицы с сигаретами. Погода наладилась – значит, они тут долго будут… расслабляться. И вдруг – что это? Что заставило не только её, но и эту компанию вздрогнуть – вопль? вой? Человеческий или звериный? Но он прилетел вроде бы даже и не со двора. Молодёжь навострила уши, все повернулись в одном направлении – куда-то к углу дома. Ольга посмотрела туда, но ничего не увидела. Звук больше не повторился. Она ещё немного постояла у окна – и вернулась к «Шуму квантования».

Через полчаса её отвлёк новый шум: к соседнему подъезду подъехала скорая. Ещё минут через десять она услышала, как под окном зазвонил мобильник. Выглянула: водитель скорой, ругнувшись, метнулся в подъезд. Вскоре они с молодым врачом вынесли оттуда – ей сначала показалось, что мешок. Нет, не мешок: одеяло или покрывало, в котором, как в гамаке, кто-то лежал. Его без особых предосторожностей погрузили в машину и уехали.

Было, было… То же самое, лет пять назад…

На следующее утро Нина Павловна дежурила во дворе чуть ли не с рассвета. Никто не прошёл мимо, не получив исчерпывающей информации, и Ольгу, направившуюся было за молоком, – как же Ваське-то без молока! – не миновала эта участь.

– Вот ведь хорошо, что я ему соседка. Услышала – перепугалась, конечно, как он заорал-то. Как резаный! Ну, подождала чуток – и давай к нему стучать. А дверь-то, смотрю, и не заперта! Прямо сама и открылась. А он уж синий, посреди комнаты валяется. Хотя – синий он ещё вчера был, так ведь нет же, не хватило ему, пошёл и ещё одну взял. Может, поддельная какая? И вот ведь – жена есть, сынок есть, живут рядом, а я к ему скорую вызываю. Поздно уж, конечно, было – дак а чего делать-то? Приехали да увезли. Ведь говорила я ему вчера: Лёша, посмотри на себя, был мужик нормальный, умный только больно, это тоже ни к чему. Ну и жил бы да радовался, а ты всё пьёшь! А он рукой машет – как муха я ему. Вот и домахался…

Не дослушав этот поток, Ольга вернулась  домой. Раскрыла записную книжку и долго смотрела на телефонный номер Аллы. Закрыла. Подумала немного. Всё же взяла трубку.

Поговорили по-деловому.

– Я не скажу Ане – они улетают через день, зачем тревожить, правда?

 

В ритуальном зале живых было шестеро. Светлана и Артём, скорее, усталые, чем убитые горем, вопросительно поглядывали на незнакомую им пару: пожилого худощавого мужчину и невысокую женщину с вьющимися пепельными волосами. Они принесли и положили в гроб тёмные розы с длинными стеблями. Ещё была Ольга – с охапкой гвоздик – и вездесущая Нина Павловна. Потом пришёл поп, начал отпевание. Ольга и эти двое не крестились и в какой-то момент тихо исчезли. Нина Павловна героически съездила на кладбище и была вознаграждена поминальным обедом – в квартире Светланы. «Хорошо хоть – кафе заказывать не стали», – изрёк Артём. Так втроём и просидели: мать с сыном – молча, а соседка – бессчётное число раз пересказывая то, как выговаривала Лёшке накануне и как вызывала скорую. Впрочем, когда нехитрая поминальная еда закончилась, хозяйка ускользнула на кухню, а Артём медленно встал, выпрямился во весь свой немалый рост – и Нина Павловна, не боявшаяся делать замечания пьяному Лёшке,  почему-то занервничала, завернула недоеденную булочку в платок и, пробормотав: «Пойду уж», – почти выбежала из их квартиры.

Артём закрыл за ней дверь, с облегчением сказал: «Ну, наконец-то», – и, обернувшись, увидел, что мать плачет.


19

 

 

– Привет, дорогая!                                                                                         19:55

Солнышко, ты где?                                                                                        20:12

Аля!!!!!!!!!!!!                                                                                                       20:49

– At last… Здравствуй, Володя                                                                                   20:50

– Почему  at last? Я тебя уже час дозваться не могу                                        20:50

– Ну, я сомневалась                                                                                       20:51

– В смысле?                                                                                                   20:51

– Именно – в смысле: дорогая, солнышко… абсолютно безадресно             20:53

Чуть не спросила: имя-то помнишь?                                                

– Аля. Алюша. Алюшка                                                                                20:55

почти год ты не выходишь у меня из головы

и всё такая же колючая

– Гм. Алюшка – это хорошо. По поводу остального могу сказать:               20:59

не бери в голову – не придётся жаловаться, что не выхожу оттуда.

За «колючую» отдельное спасибо: где шипы, там и розы.

Ну, или наоборот…

            – Я хочу тебя видеть.                                                                                     20:59

            – Скайп позволяет – звони, я вполне одета и выгляжу прилично)))                21:00

– Да, скайп позволяет, на днях виделись, можно и сейчас                              21:00

Но я хочу видеть тебя, а не картинку. Приезжай, а?

Аль??????????????????????????????????????????????????                                     21:41

– Не могу: я ещё не поужинала:-)        А послезавтра – зачёт.                        21:49

Ну ладно, не сердись. Сам подумай, что пишешь? Как – приезжай?..                       22:15

– Понял. Надеялся, но, видимо, ошибся. Извини. Дурак.                               22:30

– Володя!                                                                                                       22:31

– ???                                                                                                              22:51

– Спокойной ночи.                                                                                       22:52

Это у вас одиннадцать, а у нас уже полночь.

 

Ну почему, почему она не может с ним по-другому? Вышла из сети – и заревела.

Две недели пустовал глазок скайпа возле его имени. Поделом тебе, язва сибирская, поделом! Найдёт он себе девушку и поближе, и помягче – проблем-то...

Тем временем заканчивалась сессия. Возможность на время забить себе голову была кстати: Алька снова готовилась и сдавала экзамены с остервенением и отчаянием. Сдав последний, облегчения не почувствовала – не потому, что через три дня начиналась практика, а потому, что эти три дня обещали быть абсолютно свободными, пустыми, печальными…

– Александра, вы уже освободились? Будьте добры, по дороге отнесите это в деканат, отдайте лично замдекана, он на месте, – профессор Чебаков, тряся седой козлиной бородкой, сунул ей в руки листок, на котором наименование, набранное капсом, сразу бросалось в глаза: докладная записка. «Довожу до Вашего сведения», – шло далее подробное перечисление имён и грехов особо нерадивых студентов. Альке было очень неприятно нести эту бумагу, но она знала: через пять минут Чебаков обязательно позвонит замдекана и проверит доставку.

У распахнутых дверей деканата тусовались «лучшие люди»: двоечники, должники, не допущенные до сессии. В приёмной две секретарши отбивались от представителей этой братии. Алька поздоровалась, постучала и заглянула во внутреннюю комнату – замдекана не было на месте, кабинет был пуст. Она стояла и раздумывала: положить бумагу ему на стол или оставить секретаршам – и то, и другое не соответствовало требованию «отдать лично» – и услышала сзади, в проходной комнате голос, безумно похожий на…

Алька рассердилась: вот ведь – как ребёнок! Выдумщица! Ну, похожий голос, мало ли. Прислушалась.

– … добры, подскажите – мне нужно разыскать студентку вашего факультета и передать кое-какие… ээээ… бумаги. Она второй курс заканчивает, но группу не знаю. Александра…

– Она из двести сорок третьей, у них сегодня последний экзамен, возможно, она уже ушла, – сказала Лариса Петровна. Обычно она, сосредоточенная на своих документах, мало что и кого замечала, но кто из какой группы – помнила наизусть.

– Да вот же она только что прошла в соседний кабинет, какой-то листок принесла, сейчас выйдет, – вмешалась Елена Ивановна.

Алька тут же выскочила с докладной в руках:

– Несла от Чебакова Юрию Анатольевичу, а его нет, – торопливо заговорила она (Чебакова никто и никогда не называл по имени-отчеству). Изо всех сил старалась смотреть только на Елену Ивановну, ей и протянула бумагу.

– Здравствуйте, Александра. Как хорошо, что я вас так быстро нашёл, – сказал молодой мужчина с голосом Володи. – Пойдёмте, я всё вам принёс.

И он вывел её, пойманную врасплох, ничего не понимающую, в коридор, увёл подальше от посторонних – в небольшой закуток около лифта, взял за руки и сказал, не сводя с неё глаз:

– Здравствуй, Алюшка. Я приехал.

Доли секунды хватило ему, чтобы увидеть то, на что он в глубине души надеялся. А может, показалось? Может, слишком сильно хотел – и поверил в желаемое? Нет, не показалось: он держал её запястья и слышал разогнавшийся пульс. Пускай теперь сколько угодно подкалывает его своими шипами.

– В командировку?

Ах, так? Ну, держись, колючка!

– Так точно. На три дня.

И помолчать минутку – резвись, если хочется. Нет, молчит. Ай, Вовка, не зря, не зря ты прилетел. Ага, вот она собралась с мыслями.

– И куда именно ты командирован?

– В ваш университет. Представляешь, всего три часа назад прилетел, а половину задания уже выполнил.

Алька совсем растерялась – и спросить бы, да в голову не приходит, как бы это…

– Ладно, пока ты мысленно формулируешь, я тебе уже отвечу. Задача была такова: во-первых, разыскать в миллионном городе с кучей вузов и двумя крупными университетами девушку, у которой я знаю только имя-фамилию, курс и примерно – специальность. А во-вторых, сказать этой девушке…– и он вдруг умолк.

Наконец-то она подняла глаза! Ох…

– Аля… Я весь этот год… Правда – сам поверить не мог. Слушай, я тебя на пять лет старше, я серьёзно… В общем, я приехал… если это не одностороннее движение, конечно… Всё, сейчас не смей шутить! Я приехал – пока, действительно, на три дня, но с надеждой на наше совместное будущее. На любых твоих условиях насчёт времени и пространства. Готов ждать, что-то менять, чего-то добиваться.

Она опустила голову, помолчала. Он ждал, с каждой секундой всё больше нервничая и всё глупее себя чувствуя. Наконец, Алька посмотрела на него – так любители конкретного смотрят на полотна модернистов, пытаясь понять, что на них откуда берётся и к чему относится – и сказала:

– Я чего-то не поняла… или пропустила? Ты что же, – тут она сделала паузу, – любишь меня?

 


20

 

Букеты, букеты – розы всех цветов и размеров, огромные головы хризантем, вызывающе яркие герберы и опять розы, розы. Вот эти уже вянут, можно выбросить. Завтра останется половина – розы долго не стоят, да и герберы тоже. Стоят хризантемы, осенние цветы, крепкие и выносливые.

Был бы Васька, он бы тут навёл порядок – вон любимая ваза, Серёжин подарок, склеенная стоит. Это он тюльпанами когда-то поинтересовался. Но Васька, прожив достойный кошачий век, шестнадцать лет, в прошлом году вдруг почти перестал есть. Ольга таскала его по ветеринарам, но они все говорили одно и то же: что вы хотите, пришло время. И однажды он забился в угол, уснул – и не проснулся. 

Ну вот, Ольга Михайловна, тебе пятьдесят три, и у тебя, когда ты не на работе, – полная и абсолютная свобода: осознанная необходимость что-то готовить, есть, посуду мыть, раз в неделю делать уборку. А в остальном, прекрасная маркиза, можешь теперь заниматься чем угодно в своём розарии, который, улетая, оставили тебе дети.

Хорошая у ребят была свадьба: весёлая, но не разнузданная, не слишком многолюдная, но у Вовки приятели – Ольга их много лет знает – очень приятные парни, неглупые, остроумные. И две подруги Альки прилетели, молодцы. А уж с Анной встреча была – не всегда родные сёстры так встречаются. Три года они не виделись, но иногда переписывались и даже по скайпу общались. Ольга помнит, как была потрясена два года назад, когда, отвечая на звонок Анны, увидела на экране лицо сына. Он даже не сообщил ей накануне, что летит в Новосибирск. «Не сердись, пожалуйста, мама, боялся, что говорить будет не о чем», – сказал он тогда, сияя и светясь так, что в дальнейших комментариях необходимости не было. А когда вернулся – словно заново родился: последний год аспирантуры отработал за все три, и через полгода вышел на защиту. Ольга всё это наблюдала: Вовка отказался от съёмной квартиры. В апреле он защитился, а перед самой свадьбой получил корочки.

За год до свадьбы, прошлым летом, на неделю прилетала Алька. Она стала ещё красивее оттого, что тоже светилась. Глядя на счастливых детей, Ольга и радовалась, и страдала от осознания неизбежного: уже было ясно, какой из двух городов они выбрали для жизни. «Мама, поедем с нами, а? Устроишься там на кафедру», – звал Володя. «Правда, Ольга Михайловна», – вторила Алька, и в её голосе не было слышно фальшивых нот. «Без степени? В предпенсионном возрасте?» – усмехалась Ольга. Нет уж, доработает она тут, сколько сможет, а там видно будет. Ничего, вон, у её коллеги дети вообще за границей, да ещё и в разных странах, живут. А тут – подумаешь, два часа лёту…

Бодрилась она, конечно. А вчера, когда улетали, не выдержала – разревелась. Эх, зря – не справилась. Рано утром это дело было. Проводила. Им бы, наверное, даже в голову не пришло, куда она поедет из аэропорта. Домой, конечно, куда же ещё. Только по дороге завернула она туда, где не была давненько, всё только собиралась. Загрузила два пакета под завязку и с трудом дотащила их до дома. Тяжеленные! И вот, застелив пол старыми газетами, она вывалила содержимое пакетов посреди комнаты. Глина была бледно-жёлтая, даже немного золотистая, и Ольга уже видела, как из этих комьев вылупляются на свет, растут, встают на крыло птицы – и улетают за горизонт. Птицы улетают, а человек на земле провожает их взглядом – он бы полетел вслед, да вот незадача, это земное притяжение…

…У птиц были красивые сильные крылья – с такими высоко парят и далеко летают. И – сложно было понять, как этого удалось добиться, и почти невозможно разглядеть точки опоры – они летели! А внизу рвалась им вслед человеческая фигура, словно тоже готовая взмыть над землёй, но в её лице не было ни горечи, ни отчаяния, только светом лучились глаза, увидевшие что-то прекрасное, тайное, неземное.

 Ольга Авалова. «Летите, птицы!» Вершина творчества зрелого мастера. Обожжённая глина.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера