Сказки из взрослой жизни

Вера Эрнеста

 

Она была маленьким зернышком. Эрнест подошел к ней, когда Вера сидела за столиком в кафе и смотрела серыми глазами, как капли дождя бьются о холодную грязную набережную. Он взял Веру в свои большие теплые ладони и долго изучал. Он хотел понять, что происходит внутри нее, услышать стук ее сердца, голос, почувствовать едва ощутимый запах кожи и шампуня. Вера не сопротивлялась, она знала, Эрнест пришел из прошлой жизни, где они были вместе, но что-то пошло не так. И теперь они так же гуляли под дождем, не задумываясь о стереотипах и о том, что стало банальным отказывать самим себе в так называемых банальностях – отказывать в тепле.

Когда Эрнест встретил ее, он не знал, есть ли в ней червоточина. Зернышко было слишком маленьким, чтобы разглядеть его содержимое. Что там? Мандариновый лес или червь сомнений и страхов уже сожрал внутренности, оставив лишь пустоту, от которой он сбежал в прошлый раз. Эрнест не думал об этом. Ему было достаточно ощущать ее рядом, он становился большим миром, в который и пришла Вера. Она поставила стул, заложила ногу на ногу.

– Ты не против?

– Я ждал тебя. Ты опоздала. Здесь теперь мало света, чтобы ты смогла вырасти в мандариновое дерево.

–Я справлюсь. Главное, что тут тепло.

Руки Веры дрожали. Они молчали, слишком много времени прошло с их последней встречи.

– Ты теперь не уйдешь?

– Если только сама этого не захочешь.

– Я выросла за ту вечность, что мы не виделись.

Он обнял внутри себя маленькую девочку. Мандариновое дерево пустило корни в голову и сердце мужчины. Вера Эрнеста ожила.

 

Мальчик

 

Дивизия пробиралась сквозь лесные дебри, город, охваченный пламенем, пришлось отдать врагу, но солдаты не сомневались, что отобьют его, ведь как может быть иначе, когда у каждого своя великая армия, и даже ободранные коленки и порванные штаны не могли огорчить повстанцев. «Там, – думали они, – окопалась армия Петьки Большакова, но недолго им радоваться, мы вернемся и отомстим».

А потом Сашку сцапал самый коварный и сильный враг, утащивший его за ухо в свой штаб, расположенный на втором этаже хрущевки.

– Где ты был?!

Мальчик открывает рот, и из него жужжа вылетает желтопузая пчела. Он хлопает глазами, пожимает плечами и засовывает насекомое обратно.

– Не хочешь отвечать? Молчать будешь? По законам военного времени мы вынуждены вас расстрелять, командир отважного и легендарного полка.

Но мальчик не плакал, так как знал – мужчина не плачет, даже когда его оставляют без яблочного пирога. В углу стоять было скучно, а пчела как назло ужалила всё-таки за язык и вырвалась на свободу.

– Сколько сил на тебя потратили, чтобы был не хуже других, а ты штаны вон порвал, кто новые будет покупать? – женщина силится что-то сказать, машет рукой и опускается на стул. – Умойся и поешь, а то отец с завода скоро придет, смотри, пожалуюсь ему, задаст тебе ремня.

– Ма, – тянет за рукав, – ма.

– Вот! Теперь еще и язык распух, эх, Сашка…

Но как объяснить маме, что ужин и пчела – это ерунда, а гораздо обиднее, что пятнадцатилетний Петька опять пришел к ним на пустырь со своей бандой, и разогнал их. А Сашке еще и пинка дал, и они с друзьями бежали, побросав свои сокровища: две пустые деревянные коробки, старый компьютер, журнал про автомобили и еще кучу всего важного, то, что теперь будет разрушено и сломано. А еще Петька курит, а тех, кто отказывается затянуться, называет девчонками. Про последнее, решил Сашка, маме точно говорить не стоит, а то она впечатлительная, решит, что и он баловался.

Уже засыпая, мальчик впервые за восемь лет принял для себя серьезное решение, что когда Петька придет к ним в штабик в следующий раз, Сашка подойдет смело к нему и даст в лоб «лося», потому что Сашка хоть и маленький, но в нем бьется отважное сердце командира полка. А потом он, может, быстро убежит, но это уже потом.

Мальчик спит и улыбается, а Антонина Павловна штопает его штанишки и вздыхает.

– Что опять наш Сашка что-то учудил? – спрашивает Федор Викторович, глядя серьезно на жену.

– Растет наш мальчик, нужно новые штаны покупать.

 

Сказочка о Тоске

 

Скоро это кончится?

 

А. С. Пушкин

 

У Тоски не было друзей. Всегда одна. Никто не хотел с ней дружить, говорили, что она скучная и зеленая, и любить ее тоже никто не собирался, слишком невзрачная. А любить хотелось здесь и сейчас, поэтому Тоска по вечерам выходила гулять в парк. Садилась на скамейку и ждала.

Иногда рядом подсаживались нетрезвые мужчины, они клялись в любви, но дальше бутылки водки дело не заходило. Мужчины попадались слабые, и даже не проводив ее до дома, вырубались тут же на скамейке. Тоска допивала алкоголь и уходила, она привыкла уходить по-английски и не просила перезванивать на следующий день. Иногда отношения все же завязывались. Ее любили неделю, месяц, но вяло. Никто не мог ее долго терпеть. Мужчины мерли как мухи. Тоска и сама подумывала покончить с этим. Однажды пыталась броситься под автомобиль, но тот затормозил. Мужик орал на нее до тех пор, пока из ее глаз не брызнули слезы. Мостовая покрылась серыми грязными каплями. Машины объезжали Тоску стороной, обливая водой из луж. Жалости рядом не было. Она была в очередной раз пьяна и отдавалась бывшему мужу, который грозил вспороть вены, если Жалость не откроет дверь. Старая история. Осознание собственной никчемности убивало медленно, грызло изнутри. Тоске было хорошо, когда кому-то было плохо, это было ее домом, пищей.

Тоска бродила по городу. Заходила в рестораны и недорогие бары. Бедные знали ее в лицо, к ним она привязывалась как тщедушная собачонка, а среди богачей была неизвестна. Тоска читала по лицам: этот поэт, который мнит себя гением, но вдохновение к нему приходит реже, чем похмелье, этого погнали с работы, а этой изменяет муж, а любовник ушел к подруге, у половины – кризис среднего возраста, у других – не проходившая депрессия. Раз в полгода наступала осень, и Тоска собирала плоды.

Той осенью в город пришла война. Тысячи бомб разбили десятки тысяч окон, сотни тысяч жиз-

ней. В этот год урожай был хорош. Тоска подружилась с голодом и смертью. Матери расшибали лбы о камни, дети просили хлеба и воды, но матерям нечего было им дать, и дети падали на землю, вгрызаясь в нее беззубыми ртами. Крики и проклятья неслись к небесам, люди не переставали жечь поминальные костры, избавляясь от прошлого и трупов. И среди этого ада только Тоска чувствовала себя на празднике, ей чудилось, что толпа рукоплещет ей и кидает цветы, и бредя по выжженной земле среди смрада, она была счастлива.

И настал день, когда город опустел, и пришла тишина, не было слышно ни проклятий, ни криков, ни жалоб. Некому было позвать Тоску. Идя по разрушенному городу, сходя с ума от одиночества и безделья, Тоска встретила маленького мальчика. Он был голоден и гол, но Тоске не было рядом с ним места: – Ты голоден и гол, твои родители мертвы, а твой дом разрушила бомба. Почему ты не зовешь меня?

Но мальчик не ответил на ее вопрос, а лишь посмотрел куда-то далеко в небо. Даниилу было десять, он чудом выжил, но мальчик чувствовал, как жизнь уходит из него. Он не пил уже несколько дней, а ел семь дней назад, но разум его был чист, ибо это был первый свободный человек на планете, рожденный заново в минуту ее гибели.

– Теперь ты счастлива? Ты же этого хотела!

– Я хотела, чтобы меня любили. Меня никто не хотел любить. И ты теперь меня осуждаешь? Ты, маленький человек, ненавидишь меня?

– Нет.

– Что дает тебе силы жить? Почему ты не призываешь меня, ненависть или злость? Почему на губах твоих улыбка?

– Со мной моя любовь.

– Глупец! Тысячелетие назад или, возможно, в прошлой жизни я была девочкой и любила, я любила своих родителей и каждый день, прожитый на этой прекрасной земле. Но однажды, проснувшись утром, я поняла, что умерла. Война разорила мою жизнь, а Ненависть и Смерть стали моими подругами. Трупы вокруг кричали беззубыми ртами, что они живы и эта война не повод умирать, что гораздо больше причин жить и любить. Нас не существует. Но мы продолжаем искать себя. Призраки среди призраков. И ты тоже станешь призраком, как и я.

– Когда закончится эта война, я стану править чистой планетой, и там не будет места тебе и твоим друзьям: войне, голоду, зависти и ненависти.

…

Война длилась два года. Человечество задохнулось в ядовитых газах. Сев на последний пароход, уходящий в закат, вместе с последним маленьким человеком Тоска угасла.

 

Полюбил пастух богатую

 

Сказка

 

1

 

– В принципе, это не так уж и важно, кем ты была в прошлой жизни. Возможно, камнем на дороге, покрытым каплями застывшей крови средневекового рыцаря, отправившегося в долгий и никчемный поход. Возможно, ты была рыцарем, чью голову дикий варвар размозжил об огромный булыжник, так кстати валявшийся на пути из пункта А в пункт Б. А может, ты была варваром, испугавшимся звона железа, а лучшая защита – это нападение. Не важно, кем ты была в прошлой жизни, ведь в этой ты уже облажалась, как и в предыдущей, как и тысячу лет назад, когда киты выблевали тебя на берег с морскими водорослями мужчиной, и ты побрела по выложенному горячими камнями и трупами берегу, чтобы покорять старые города и строить новые, разорять деревушки и наслаждаться жизнью. «Естественный отбор», – говорят в бороду старики, а женщины утирают кровавые слезы. Назначение мужчины умирать или нести смерть. Покорив земли и собрав дань, задушив младенцев и выпотрошив брюха чужакам, ты выбрал не ту женщину, а она отравила тебя, намазав ядом твою одежду. Сначала гнойники покрыли всю спину, а потом по всему телу прошел паралич. А женщина шептала: «Помни меня». Но ада не было, и затем ты родилась в теле принцессы. И было так.

– Да ну тебя. Тоже мне сказки. Ты знаешь добрые истории?

– Да, принцесса. В одной маленькой стране жила девочка. У нее были очень богатые родители. Король и королева мечтали, чтобы их принцесса была счастлива. Но вот она выросла и полюбила пастуха. Узнал об этом ее отец и разгневался. Узнала мать – разревелась. А принцесса кричит: «Делайте со мной всё что хотите, я за него только замуж пойду!»

– Ну и дура, он же бедный! И генетическую наследственность еще никто не отменял, – сказала принцесса и задумчиво почесала голую коленку, на которую смотрел сказочник.

– Всё тебе не нравится. Сама рассказывай.

– Завтра расскажу.

 

2

 

– В некотором королевстве жил Принц, он был красив и очень даже богат. Так богат, что все ему завидовали, а девушки хотели за него замуж. Но Принц был не промах, он хотел жениться по любви. Но годы шли, а единственной всё так и не было.

– А потом он состарился, заболел и умер. Богатый, но в полном одиночестве.

– Это сказка с хорошим концом! Не перебивай! Он изъездил полсвета, а другую половину исходил, но счастье так и не мог обрести. И вот однажды Принц брел по какому-то лесу и наткнулся на избушку. Зашел он в нее, а там…

– Баба-яга? Сожрала его, вот и сказочке конец.

– Нет. На кровати в гробу девушка лежала.

– Вонючая и грязная.

– Я обиделась. Если умный такой, сам рассказывай.

– Тогда слушай. В гробу том лежала старая ведьма, устала она за ночь пакости людям всякие делать, прилегла в гробик-кроватку, а образ девушки приняла, чтобы ее дровосеки или охотники на суп не пустили. Подошел Принц к девушке и поцеловал ее. Ибо читал он, что так и нужно поступать Прынцу, нет чтобы давление или дыхание проверить – сразу целуй мертвечину и будет тебе счастье неописуемое. А тут ведьма как раз просыпаться начала. Принц от удовольствия, когда целоваться полез, аж глаза зажмурил. Открывает он глаза, а на него старая карга таращится, но не отпускает его, а все глубже свой длинный раздвоенный язык ему в глотку запускает…

– Фу! Дурак! Мерзость какая. Откуда у тебя такие фантазии берутся?! Завтра расскажешь нормальную историю, без гадостей.

 

3

 

– В некотором царстве, в некотором государстве жила принцесса. Гордая она была, но еще больше красивая. Любила девушка перед сном сказки послушать. Пока не услышит новую сказку - спать не ложится. Намучились с ней родители. Чем старше становилась принцесса, тем сложнее было найти историю, которую девушка не знала. Как услышит старую историю, так сразу в слезы: «Вы меня обманываете, я эту сказку уже слышала».

И вот настал тот день, когда все сказки у придворных фантазеров закончились. Что делать-то? Принцесса одну ночь не спит, вторую, третью. Тут лекаря к королю пришли, говорят, месяц продержится, не более. Потом уснет, и не разбудим ее. Что делать королю? Почесал репу и созывает всех министров: «Издаем указ, кто три ночи принцессе сказки новые сумеет рассказать – тому рука, как водится, и половина королевства». Ты уже спишь, Принцесса?

Молчит девушка. Рукой щечку подпирает, слюнки пузырями пускает. А пастух на нее смотрит, и наглядеться не может. Смотрит на Принцессу и думает: «А все говорят сказки и предупреждают: “Не люби, бедный, – богатую, не люби, глупый, – ученую, не люби, румяный, – бледную, не люби, хороший, – вредную”. А вот если полюбил, то крепко держи и будь готов к войне».

 

Старик

 

Маленькие обуглившиеся домишки. Открывают рты, щерятся окнами. Фундамент – прогнившие зубы. Трава не растет. Ни деревца, ни ветра. Всё погрязло в тягучей тишине. Деревушка – сирота, бросил её человек.

Старик посмотрел на солнце. Тусклое небо не улыбалось, хотелось дождя, теплого и пахнущего сыростью, но его не было. Он здесь когда-то жил. Камни помнили его, ты постарел, посидим, длинная дорога тебя ждет.

Здесь жил старик, когда не был стар. Мать и отец растворились в осеннем дожде и вспаханной земле. Время накрыло их прозрачным покрывалом воспоминаний. Скоро и он станет прахом.

Только тут старик жил, а потом шестьдесят лет умирал. Только тут он был, а потом его не стало, он растворился в городской скуке. Жители каменных стен умеют бегать и умирают от разрыва сердца. Сюда старик приехал, потому что здесь его дом, этой земле принадлежит его тело. Тут черноокая девчонка подарила ему свой девственный цветок и взмыла в небо птицей, когда ее сердце осталось в нём, а ее наполненное водой тело погребали люди. Тут его руки переворачивали землю, но сын его, рожденный во чреве чужой женщины, не ставшей родной, не знал, что такое колосья, трепетавшие на ветру, не пробовал жарить на печке подсолнухи, а потом выклевывать их, мягкие и не прожаренные семена, пахнущие сентябрем, сын его теперь в Америке, не пишет писем, присылает доллары, а лучше бы приехал. Жена превратилась в пепел прошлой весной. Дела все закончены. Теперь можно на покой.

Старик сел на большой камень, устал, годы. Черноокая девчонка бежит к нему на встречу через зеленое поле и смеется:

– Ванька, пойдем через реку, я нашла дикую смородину! Я теперь не боюсь утонуть, вода теплая-теплая!

– Стар я стал, Настюш, куда мне за тобой угнаться?

– Смешной ты! Какой же ты старик? Только на два года старше, а уже вздумал зазнаваться. Побежали! Наперегонки!

И откуда-то взялись силы, бежит он, но догнать не может. Перепрыгнула девочка через сухую речку, а мальчик стоит на берегу, а перейти на другую сторону не может. А Настюша заливисто смеется и машет ему на прощание:

– Ванька! Тебе сын написал, внучка у тебя родилась, нельзя тебе сейчас со мной играть. Ты ко мне позже приходи!

 

Шуша и Океан

 

На краю маленькой Вселенной, там, где океан не имеет ни конца ни края, где солнце такой величины, что можно видеть его улыбку и глаза, закрытые в часы полуденного зноя, где небеса обнимаются на горизонте с водой, где нет смерти и печали, где такая тишина, что слышно, как в глубине океана переговариваются рыбы, а в небесах кричат от радости свободного полета птицы, жила возле небольшого серого камня Шуша.

Шуша знала о мире немного: то, что Вселенная дышит, потому что если бы она не дышала, то не было бы этого безбрежного океана и солнца, раскидывающего свои теплые руки. В теплый день Шуша взбиралась на самый высокий камень, вытягивалась во весь свой рост (а он, к сожалению, не так велик, как ей хотелось бы) и тянулась, тянулась навстречу лучам, пытаясь потрогать их. Но ничего не получалось. Однако Шуша продолжала верить, что придет день, и она обнимет солнце своими серыми лапками, и оно обнимет ее, как когда-то в детстве мама. Еще Шуша знала, что есть звезды, куда, когда приходит время, уходят все. И даже она, маленькая, несуразная и мечтательная, тоже туда уйдет. Уйдут туда и камни, и ветер, приносящий иногда непонятный запах. В такие мгновения Шуша долго внюхивалась, пытаясь понять, на что это похоже. Но он, этот запах, был не похож ни на что ей знакомое. Так не пахли ни камни, ни выбрасываемые океаном на берег разные предметы, из которых она строила свое жилище – вырытую возле большого камня, защищавшего от ветра и солей океана, норку. Она подходила к камням, передвигала их лапкой с места на место и думала. Думала о том, чем может быть этот запах и почему он так манит ее, о том, что океан велик, но он стареет. Он был здесь еще тогда, когда Шуши не было, не было камней и птиц, не было ничего, кроме океана и Пустоты, которая правила всей Вселенной. И правила она целую вечность, прозванную эпохой Мора. Но океан победил Пустоту, и та ушла в другие миры сеять страх и жестокость, смерть и разочарования, и горе тому, кто столкнется с ней, всё уничтожит и поглотит Пустота…

В этот вечер, так похожий на все вечера в этой Вселенной, на краю мира, Шуша занималась своим обычным делом – изучением камней. Как вдруг... вдруг ничего не произошло. Это получилось так привычно, что никто и не заметил. Пришло чудо. Его никто не ждал и не звал. Оно пришло само. Нежданным гостем... И Шуша приняла его и даже обрадовалась.

– Здравствуй, Шуша, – проскрипел кто-то возле самого уха.

Шуша вздрогнула. Последней, кто с ней разговаривал, была ее мама, но теперь она на звезде и оттуда наблюдает за своей маленькой дочкой. Иногда, ночами, Шуша долго вглядывалась в звездное небо, пытаясь понять, где же именно она находится, представляла мамины теплые руки и улыбку, как она рассказывала ей про вечность и Вселенную, про океан и звезды, куда она вскоре и ушла. Шуша махала лапкой, надеясь, что мама увидит и улыбнется тому, что Шуша помнит о ней и так же любит ее.

– Здравствуй, Океан. Я не знала, что ты живой и можешь говорить.

– Давно наблюдаю за тобой, Шуша. И меня мучает один вопрос: зачем ты из года в год, каждый день нюхаешь камни?

– Я ищу тот запах, который мне приносит ветер. Но ты не ответил на мой вопрос.

Океан покряхтел, откашлялся и произнес едва слышным шепотом:

– Шуша, я стар. Так стар, что иногда сам забываю, что живой. Но так было не всегда. Давным-давно, еще в эпоху Зарождения, я был маленьким ручейком, бежал куда хотел, играл в камышах с лягушками, забегал в поля и леса. Тебе мама рассказывала, как тогда было красиво? Тысячи цветов и животных, тысячи красок и голосов окружали меня. Я был счастлив. Однажды я встретил другой ручеек. Мы подружились и стали вместе бежать по нашей Вселенной. Мы не думали о будущем, просто нам было хорошо вместе. Мы брали и других ручейков играть с нами. И однажды нас стало так много, что я потерял своего друга. Но тогда я не думал об этом, потому что мне было весело с другими ручейками. Так мы и бежали вечность за вечностью. Менялось окружающее пространство, менялись мы, набирая всё больше и больше силу. Города появлялись и исчезали, люди рождались и умирали, а мы продолжали бежать, переговариваясь друг с другом, среди камней и полей. А потом пришло Ничто.

– А что такое Ничто? – удивилась Шуша; мама никогда не рассказывала ей об этом.

– Ничто – это как быть никак. Понимаешь?

– Это как быть никак? Никак? Нет, не понимаю.

– Никак – это быть, но никак. Вроде ты есть, но никак. Вроде бы тебя нет, но тоже никак. Никак – это быть и в то же время не быть. Как у тебя есть друг, но и нет его.

– У меня нет друзей.

– А вот представь, что есть. Это и будет – никак.

– Кажется, я немного поняла тебя. А что было дальше?

– А дальше я не помню. Я провалился в сон, в котором видел войны и революции, людей, чьи-то судьбы, иногда самого себя, но какого-то другого: старше, сильнее. И спал одну вечность, вторую вечность и, наверное, третью. Мне снилось, что города, люди – всё, что я видел когда-то, – пропало. Я вздрогнул и проснулся. И знаешь, на самом деле всё пропало. Я хотел найти своих друзей, но не нашел. Они исчезли. А я понял, что постарел. Во сне я слышу голос моего друга. Я бегу к нему, но не могу найти. Он зовет меня. А я не могу его найти. – Океан замолчал. – И так каждую ночь.

Шуше показалось, что он плачет. Но она ничего не сказала, а продолжала смотреть на камни. Звезды, выбежавшие на небо, складывались в причудливые знаки. «Как ты там, мама? У меня все хорошо, я уже выросла и больше ничего не боюсь. Кажется, у меня появился друг, как ты и мечтала когда-то».

– Знаешь, Океан, иногда ветер приносит мне какой-то запах. Я хочу найти его. Он манит меня уже давно.

– А на что он похож?

– Он похож… похож на Всё! Только Всё может так пахнуть. Я однажды проснулась и поняла, что это и есть Всё. Это когда сотни и тысячи запахов в одном. И ты хочешь жить в нём, дышать им. И так хорошо, что хочется бежать куда-то. Скакать от радости и счастья, нырять в него. Или как будто бы падаешь-падаешь в пустоту, а потом появляется он. Как будто бы не жил, не дышал, а тут задышал полной грудью. – Не найдя слов, Шуша пнула лежащий рядом камень, тот, описав полукруг, улетел куда-то в небо. – Ты знаешь, что такое любовь?

– Нет. Не слышал. А что это?

– Вот и я не знаю, только мне кажется, что это она и есть. Только как можно точно знать, если не знаешь.

– Скоро зима, – прошептал Океан, пошелестел тихо волнами и выбросил на берег большую кучу каких-то веток и досок, – это тебе для норки.

– Спасибо, что бы я без тебя делала, – благодарно пропищала Шуша.

– Ты обещаешь узнать, что такое любовь?

– Я постараюсь. Но это так сложно.

– Шуша, я уверен, что у тебя получится, – сказал Океан. – Ты напоминаешь мне моего друга ручейка, а он всегда добивался того, что хотел. А теперь пора спать. До следующей вечности, Шуша!

Ей показалось на миг, что Океан загадочно улыбается.

– До свидания, Океан! Я буду ждать тебя!

На Вселенную опустился мягкий туман, обволакивающий звезды, камни и даже Шушу. Она подоткнула под себя его край и, свернувшись калачиком, заснула.

В ту ночь ей снился Океан, который рассказывал, что любовь – это тысяча вечностей в поисках одного маленького счастья, которое находится так близко, что протяни она руку, то узнает, что это и есть центр их Вселенной.

«Океан, тысячу вечностей назад в центре Вселенной я видела дерево, своими корнями оно уходило глубоко в землю, а крона подпирала небо. Ты обнимал его своими волнами, а птицы пели райские песни, по нему бежала я маленькой мышкой, соединяя прошлое с настоящим и будущим. Но я не видела там любви». – «Всему свое время, Шуша, всему свое время».

 

Сказочка про Хага

 

И пришла осень. И дожди засверкали слезами в побуревшей траве, и небесные путники, собрав свои пожитки, полетели семьями в жаркие стороны света.

– Птицы летают слишком низко. Дождь пойдет. В этом году ранняя осень. Как у Пушкина, буря мглою… А нет, это про зиму. Ну да ладно.

– Послушай, пишут, что в одном селении лев загрыз четверых детей, когда они шли в школу, находившуюся в соседней деревне. Лев был пойман и четвертован как нарушитель правопорядка. Не знаю, кого больше жаль в этой житейской истории. То ли детишек, то ли льва. Как хорошо, что у нас их нет.

– Детей или львов?

– Птицы низко летают. Дождь пойдет. В этом году осень что-то быстро прибежала. Что ты сказал?

– Дети или львы?

– Смешной ты, конечно, дети.

И пошел дождь, и солнце скрылось за облаками, и смеялись нерожденные дети в их глазах, и гром прокричал в небе: «Пусть солнце уходит и не возвращается». И вышло солнце и молвило: «Гром, ты злой, и не победить тебе никогда, ибо злость убивает изнутри, и умрешь ты, когда съест она твои внутренности, и падешь ты поверженный». На что гром рассмеялся и пожрал солнце. Правила осени.

– Дождь прошел.

– Дождь прошел.

– Как день прошел?

– Соседи резали свинью, ее крик стоял на всю округу. Каждая тварь хочет, чтобы услышали ее последнее слово на земле. Какой воздух после дождя! Смотри, как река разлилась. В прошлом году в такое наводнение у соседей корова поплыла в море. Говорят, что она теперь живет на острове и встречает проплывающих радостным ревом, а может, брешут.

– Да.

Она вышла из дома, а он вышел из себя.

«Вечно она меня не слушает».

«Вечно он меня не слушает»…

И солнце победило тучи, и гроздья слез лежали, улыбаясь, на мокрой пожелтевшей от времени листве, испаряясь от кипящих лучей могучей силы, от которой боги скрываются. И было это так, и есть это так во веки веков. Ибо даже богам не подвластно солнце, ибо солнце – это вождь мирового порядка.

Марена зашла в дом. Принесла молоко – 32 рубля, хлеб – 25 рублей, рис – 35 рублей. Соседи подарили пять красных наливных яблок. Разложила на столе свое богатство и улыбнулась. Ужин на сегодня готов.

– Ужин готов, – сказала она через полчаса Виктору.

Он молчал.

– Что-то случилось?

Он молчал.

И подул ветер, и зашаталась хижина.

– Ветер разыгрался не на шутку, что-то случится!

– Глупости, это все бабские глупости. Завтра пойдем собирать выброшенную на берег рыбу. Ты приготовишь уху.

– В этом году рыба умирает. Ее нельзя есть. Старики говорят, что по погосту ходит черная тень, собирает души умерших и ведет их за руки в реку купаться, оттого больна река, а в последние время разыгрались покойнички, взбаламутили воду, и пошло от них наводнение. Еще моя бабка говорила, что не будет счастья там, где нет гор, а есть только горе.

– Глупости. Это все бабские глупости. Ты должна слушать меня. Ты слушаешь меня, женщина?

– Я слушаю тебя, мужчина, что ты хочешь от меня?

– Завтра ты приготовишь уху и уйдешь из этого дома. Я же приведу на наше супружеское ложе молодую женщину, и родит она мне сына, и продолжится род мой, ибо не можешь ты выполнить свое предназначение, и не можешь ты называться женщиной.

– Ты волен делать все, что захочется тебе, ибо Бог создал меня из ребра твоего и греховна плоть моя, познавшая плод из райского сада.

– Рис в этот раз подгорел…

В хижине песок оставлял неизгладимые следы времени. Стул шатался от тяжести тела Виктора, когда он чинил на следующее утро прохудившуюся корзину для рыбы. Шатались и нервы мужчины. Сорок два года, а уже старик. Не пощадило время и Марену, в морщинках которой каждодневный труд рисовал залихватские узоры, будто танцевал от радости на свадьбе сводной сестры.

Марена опять пошла к соседям. Молоко – 32 рубля, хлеб – 25 рублей, рис – 35 рублей. Соседи были богатые и держали небольшой деревенский магазин. С Колькой, хозяином, она училась тридцать лет назад в одном классе. Ходил слух, что он к ней свататься приедет. Но проехал он мимо ее дома, вышла Машка за Кольку, а Марена – за Виктора.

– Как живешь, Марена?

– Хорошо, Коль. Муж вот из дома выгоняет. Говорит, что нерадивая и уродиной стала. У тебя что нового?

– Уезжаем в город к детям. Магазин закрываем. Можешь жить в нем, заодно и приглядишь, чтобы окна не выбили.

– Нет.

– Как знаешь. Время не щадит никого. И тебя не пощадит никто.

– Про погост слышал?

– Уезжают все из деревни, беги и ты, пока не поздно. Не успеешь оглянуться, проклянут тебя и сожрут.

– Смешной ты. Слабый. Жить хочешь. Каждая тварь жить хочет. А вот меня замуж не позвал. Вода у тебя в глазах и песок.

– Давно это было. С вас 57 рублей…

Рыбы, выброшенные на берег, разлагались на солнце с геометрической прогрессией. Черви прочертили в них норы. Рыба пахла. Какая-то едва ощутимая гарь стояла в воздухе. В их глазах отражалось... Ничего не отражалось. Пустота. Заезженное слово, привезенное из столицы, висело у всех на языках. Марена попробовала раскусить его, но оно отскакивало от нёба и застревало в речных камнях. В Горевом в очередной раз резали свинью. Та кричала. Протяжно. Гулко. Навзрыд. Поодаль от женщины, сложившись углом, стоял Виктор, силясь выбрать в ворохе гнили пригодную для пищи рыбу. Марена только ухмылялась, наблюдая за его напрасными телодвижениями.

Возле берега появилась лодка. Из нее, потягиваясь, вышли мужчины. Двое.

– Как улов, Марена? – спросил обладатель хриплого голоса, выдаваясь вперед большим животом. Почерневшее лицо. На вид ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Суровый взгляд, кривая улыбка.

– Как сам видишь. Рыба нашла пузом камни. Она теперь не принадлежит нам. Покойники танцуют, рыба бежит, так всегда было, когда ждали горе, так всегда было, когда люди забывали, кто они.

Маленький, щупленький и лысоватый старичок засмеялся:

– Ты прям как Матрена, покойница, упаси Бог ее душу, загадками вещаешь.

– Бабка моя всегда говорила: «Гнилое это место, Мара. И люди гнилые».

Марена отвернулась, посмотрела на Виктора, на деда Игната и на Василия. Почему-то подумалось: «Смешные они и наивные, как дети. Ничего не знают. Ничего не видят». Но вслух не сказала. Промолчала.

– Матрена пустого не болтала. Помню, лет десять назад, встретились с ней. Вперилась в меня и говорит: «Игнат, уезжай, плохо будет». А куда мне уезжать? Дети выросли, внуки уже сами семейные. Кому я нужен, старый мерин.

Второй мужчина, молчавший все время, почесав пузо, вступил в разговор:

– Она перед смертью все вдоль берега ходила, сам видел, дом у меня, сами знаете, на краю стоит. В деревне тогда поговаривали, что прокляла она реку и людей прокляла.

– Врут сплетники. От нас же, гнилушек, очищала. Довела себя бабка. Так заживо от черни и сгорела. На одре сказала мне: «Мара, гниль из речки не уйдет, пока в душах человеческих сидит, и до тех пор не знать Горевому счастья».

– А что такое счастье, Марена? – спросил старичок Игнат. Сам же и ответил: – Счастье, когда коленки не зудят и картошка на столе стоит.

Все посмеялись, потом помолчали.

– Виктор у тебя домой направился. А ты что это? Не сидела бы ты тут, беду на себя не кликала.

– Некуда мне податься, дед Игнат. Виктор молодую в дом берет.

– Что делается-то, эх-ма… Сама знаешь, взял бы к себе жить, да не принято от живого мужа в другие руки переходить, камнями закидают. Ты теперь выброшенная рыба на берег. Василий, запрягай коней.

И уплыли они туда, где единственная корова на деревне пела рекоплавателям протяжные песни про разбитые о камень судьбы человеческие.

Женщина махала им вслед платком и улыбалась, а про себя ревела. Что делать? Куда податься? Родителей у Марены не было, вырастила ее бабка Матрена в одиночку. Потом прислал сватов Виктор, а потом жили они долго, но как-то несчастливо. Детей не было. Муж говорил, что это все Матрена виновата. А скоро зима. А он ее выгнал. По деревенским законам, выгнанная жена приравнивалась к бешеной собаке, вот даже дед Игнат с Васькой поспешили уехать. И пришла Марене мысль в голову: «А что если…». Но тут же отбросила от себя ее подальше, от греха, как говорится.

И солнце закатилось, а потом выкатилось. И так несколько раз, когда первый снежок окутал кроны скрюченных и почерневших деревьев, а утренний лед извилистым узором сковывал стены скромного жилища заблудившейся среди людей женщины. Злости не было. Сложно было злиться на порядок, установленный предками, закон на то и закон, чтобы его соблюдали, каким бы глупым или жестоким он не казался. Так пришла к Марене ее первая одинокая зима. По утрам она часто находила возле своего шалашика из еловых веток, выложенного внутри тряпками и прочим мусором, найденным возле домов сельчан, какие-то остатки ужина или одежду, принесенную человеческой жалостью. Только раз приходил к ней Виктор, однажды являлась и Тамара, новая жена его. Домой не звали, ничего не сулили. За советом шли. Мужу Марена посоветовала больше не приходить к ней и сердце не бередить рассказами о молодой и красивой, а Тамаре – что Виктору готовить и как в постели себя вести. Больше девушка не приходила. Да и не по-человечески это. Дабы птицам – тепло, человеку – тепло, траве – сон. А Маре… А Марене – распад… Ибо говорят, что не проходит бесследно житье возле той речки, которую в народе прозвали Гнилушкой…

И снится кому-то, что спит он в тесной-тесной хижине. А кто-то стучится в окно и просится.

И страх такой нападает в этот момент. И говорит человек: «Нет никого». А ему вопрос: «А куда все делись?» – «На погост ушли. Хоронят кого-то». – «Врешь, без меня не хоронят никогда. Хаг я. Без Хага не хоронят».

И чудится, что в Горевом огни не горят и люди не спят. Ждут все. А чего ждут, никому не известно. И вдруг со стороны реки пошла стена света, такая, будто лес горел, только свет другой – ледяной, холодный, искрящийся, но живой. И кто в окно смотрел, того тот свет слепил, и падал человек. А потом пропал свет. И пошел свист. И кто слышал свист, тот падал и больше не вставал. Попрятались все, кто куда. И прошел свист, будто и не было. И тут все поняли, что это не конец. Никто не дышит. И пришел Хаг – существо доселе не виданное, и почему-то поняли все, что это река его воспитала и выкормила. Ибо только гниль могла породить такое чудовище: неосязаемое, но гнетущее своим присутствием. Чудится, что тянет свои длинные лапы в окна, трогает детей, а те от прикосновений начинают задыхаться. И еще мгновение – и не останется в Горевом ни одного ребенка. Плесень и смрад захватили деревню: щепки летят от домов, деревья скрючились и попадали, скотина в страхе ревет.

И никто не знал, сколько времени это длилось и сколько еще будет длиться. И вдруг появилась Марена. Но будто и не она: лицо вытянулось, а в глазах огонь, но не ледяной, а горячий, как огонь в печи.

– Что ты хочешь, Хаг?

– Я за сыном пришел, – молвило существо.

– Нет здесь твоего сына, уходи.

– Врешь, выведи Тамару.

И тут откуда-то появляется Тамара и идет в густую темноту, протягивая руки, будто обнять кого-то хочет.

– Стой, Тамара! – кричит Марена.

– Стой! – кричат люди.

Но не слышит ничего женщина и продолжает брести в темноту, в сторону реки. И кажется спящему, что уходит за ней и Хаг, отступает гниль к речке. А Марена вдруг закричала: «Проклято это место, и люди прокляты. Холодно. Холодно там, где не греют душу». Обернулась Тамара, будто схлынул с нее сон, – побежала обратно. А Марена, обведя деревню взглядом, пошла в сторону Гнилушки. И никто не звал ее…

Проснулся Виктор, страшно и неприятно ему. Что за сон? Чего ждать за ним? Прижал к себе распластавшуюся по супружескому ложу Тамару, приложил ухо к ее животу. Где-то внутри спал его сын.

Днем же пришел к нему дед Игнат и позвал на похороны. Умерла Марена. Говорили, что замерзла одиночкой в своем шалаше. Но не все в это верили, не верил и Виктор. Сердце его сжималось, хоть и не любил он Марену, но жалко стало и ее, и себя, и Тамару, и всех жителей деревни, что не по-людски они живут.

– Дед Игнат, как ее нашли?

– Ночью лед пошел. Решил сходить на речку, посмотреть. В шалаше лежала. Руки раскидала, как птица хотела лететь. Чуть-чуть не дотерпела. Весна уже близится. Сгорела Марена… Не уберегли её, – и едва слышно старик заплакал.

Слёзы – это вода, и лёд – вода. А люди только внешне камни. Помолчали.

– Дед Игнат, а не слышал ты про Хага?

– Слыхал. А тебе почто?

– Сон у меня был.

И рассказал Виктор старожилу про свое ночное видение, как Тамара к речке пошла, а Марена кричала что-то ей вслед.

– Плохо это сынок, покойника видеть одно, а Хага – другое. Мой дед рассказывал, а ему его дед рассказывал, что это хозяин здешних мест, который спит до поры до времени в Гнилушке. И раз в лет десять выходит он на берег за чистой душой, и ничего с ним сделать невозможно, ибо неосязаемый он.

И вспомнил Виктор про свой сон.

– Запах гнили из его пасти, а перед этим сначала идет стена света, а потом свист, после этого появляется сам Хаг.

И вспомнил Виктор еще раз про свой сон.

– Спасла Марена твоего сына. А ты ее не уберег. Святая, как и бабка ее...

– А что с этим Хагом теперь?

– Теперь он ничего не сделает – ушла зима.

Весна стучалась в окно робкими лучами, приглашая порадоваться, что уходят ветродуи и благость спускается на человечество. Пахло свежестью земли, когда положили Марену не в гроб, как это делается у христиан, и не завернули в саван, как это делается у мусульман. А по обычаю нарядили ее невестой в белое платье, на шею повязали ожерелье из цветов, а голову покрыли прозрачной вуалью. В лицо покойнику не заглядывали. Отмаливать и оплакивать покойника, по обычаю предков, в Горевом было не принято, да и не было на расстоянии пятидесяти километров в любую сторону церкви, в которой за отбывающего решали, в какой рай ему попасть. Хоронили на рассвете.

Собрались всей деревней, пришли все, кроме Коли, так как он уже успел с женой отбыть в город к детям. Виктор держал под руку Тамару, когда жену его, принесшую себя добровольно в жертву, сбросили в реку. Обступили рыбы Марену как долгожданную сестру-подругу, обняли со всех сторон и поплыли они в сторону рассвета. И только после этого все вздохнули и стали плясать, так как приняли речные боги Марену в свое братство.

Так в этот год пришла в Горевой весна. И было на душе тепло и радостно.

 

Про Бога и не только

 

Умные дяденьки пишут интеллектуальные романы. Глупые тетеньки читают их и плачут. Иногда вдохновляются до такой степени, что рожают от умных дяденек детей.

Другие дяденьки воспитывают и наставляют тетенек, которые выбрасывают надоевших котят и рожают снова детей.

Тетеньки рожают детей.

Дяденьки сбегают в другую страну. Дяденьки не платят алименты. Дяденек не мучает совесть, они воспитывают Майклов и Джулей.

Тетеньки плачут. Душечки.

Баба Дуся была пионеркой. Баба Дуся знает многое о жизни. Ее дочь Олька, шалава этакая, родила Кольку и умотала в столицу, и забыла про свое чадо, даже не появлялась в Кедрино. Писем никто не писал друг другу, да и восемь лет уже прошло. Но она не винила дочь, которую родила от обещаний проезжего городского гуляки. Родители от девушки отказались, в комсомол не взяли. Так и мыкалась всю жизнь баба Дуся по чужим людям, образования не получила, другого ухажера не нашла, да и хромала она на одну ногу с детства – под машину попала. А может, боялась, что поступят с ней так же, как и тот, чья дочь получила отчество матери: «Александровны мы, и точка». Единственного мужчину впустила в свое сердце баба Дуся раз и навсегда – внука.

Колька вырос чахоточным и невротическим. Он никогда не мог постоять за себя. Всякий мог его обидеть. Мальчик молчал даже тогда, когда его пинали ногами всякие переростки во дворе возле песочницы. Он молчал, когда его называли ублюдком. Он никогда не жаловался бабе Дусе. Колька любил ее больше всех. Еще был старый потрескавшийся зелеными пятнами велосипед, но он не в счёт.

Баба Дуся работала даже на пенсии. Бабе Дусе шел шестидесятый год. Дворничиха, старая карга, хромоножка-Дуська, Авдотья Ивановна. Когда было слишком тяжело, она пила самогон. Он прожигал ее старые раны, и тогда женщина размякала и плакала горькими слезами, обнимая Кольку. Мальчик тоже плакал, ему было страшно, за такими приступами нежности следовала полоса Колькиных неудач.

Кто его отец, он не знал, да и со временем свыкся с мыслью, что он один, убюдок, выродок, никчемное существо. Нет у него родителей и все тут. Один раз только спросил у бабушки: «Бабуль, а откуда я появился, если нет у меня мамы и папы?». Баба Дуся сначала растерялась, рано знать внуку такие подробности, поэтому, подумав, она ответила: «От Бога ты Колька, все мы в этом мире от Бога». – «И ты тоже?» «И я, и камни, и речка за холмом – всё, что ты видишь и чувствуешь», – ответила старая комсомолка. Вздохнула.

«Интересно, – подумал Колька, – если все мы от Бога, как говорит бабушка, то зачем он сделал хулигана Ваську и Димку, которые постоянно надо мной смеются и издеваются? Или это тоже по замыслу боженьки?»

– Ба, а плохих людей Он зачем делает?

Когда-то Авдотья Ивановна думала, что Бога нет, а есть только социализм и коммунизм, они лучше. Но потом их не стало, а Бог, скрывавшийся в сердце женщины, занял в ее жизни законное место. В церковь, конечно, она не ходила, да и слишком там чисто и чинно, но старалась соблюдать христианские правила и внука так воспитывала.

– А как ты поймешь, что человек хороший, если все вокруг хорошими будут? Плохими не только люди бывают, но и деревья гниют, и травы. Ветер может разрушить города, а война и того больше. Боженька все видит и дает нам испытаний столько, сколько мы можем вынести, не больше, но и не меньше. Понял?

«Значит, Васька и Димка – это мне как испытание на прочность? Можно постоянно убегать от них, а можно встретить их лицом к лицу, как Давид встретил Голиафа. А можно убежать, а можно стукнуть…»

Васька и Димка так отметелили Кольку, что он неделю пролежал дома. «Молчание – золото» – запомнил для себя раз и навсегда мальчик. «Нужно уметь приспосабливаться под обстоятельства, если хочешь быть счастлив,» – скажет он уже через десять лет.

Конфликтовать он не любил, а любил животных. Но баба Дуся каждому щенку и котенку давала пинок под зад: «Самим жрать нечего, а тут еще ты заразу всякую домой тащишь. Смотри, глистами заразишься или лишаем, я тебя лечить не буду, так и помрешь от своих зверушек».

Время шло. Колька продолжал таскать в дом разных тварей, а бабушка, чуть что, укладывала его под шерстяное одеяло, даже если температура едва дотягивала до тридцати семи. Суровой женщина была только на слова. Внука она любила, да и не было больше в этом огромном мире ни одной души кроме него. На восьмой день рождения в доме Волковых появился белобрысый щенок с кривыми шатающими лапками и огромными испуганными глазами. Но нужно было видеть глаза Кольки! Он не мог поверить в свое счастье. С утра мальчик проснулся как обычно, встал как обычно, умылся как обычно, а когда зашел в свою комнатушку (чулан, приспособленный в дворницкой под детскую), то увидел на кровати коробку из-под мужской обуви. Мальчик подошел к ней. Внутри что-то или кто-то скребся. Поначалу Колька даже испугался, а потом в комнату заглянула бабушка: «Ну что ты, сынок, открой коробку, не укусит». Но щенку самому уже надоело сидеть взаперти и, выбравшись из укрытия, со всей собачьей радостью и тявканьем он бросился на мальчика.

– Смотри, Колька, ты теперь за него головой отвечаешь. Гадить будет – выгоню, – проворчала, улыбаясь, баба Дуся (негоже старой женщине из образа выходить).

– Спасибо, ба! Я знаешь… я его выгуливать буду, дрессировать буду, а потом он будет нас защищать.

– От кого эта дворняжка нас должна защитить?

– От плохих людей, бабуль. Спасибо тебе! – Колька обнял бабушку.

– Ну, будет, будет. Смотри, твоя собачонка уже лужу от радости наделала, – Авдотья Петровна отвернулась и вытерла мокрые глаза. «Вот много для сироты-то надо. Дети-дети, святая простота».

Затем был праздничный ужин: макароны, две сосиски и яблочный компот. На десерт баба Дуся припрятала кулек ирисок, вручив их Кольке в конце торжества.

Засыпая, мальчик думал: «Вот щенок, это ведь тоже божья тварь. Только разве он понимает. Ему бы скакать да лаять. Завтра ребятам во дворе покажу, и Васька зауважает меня, драться перестанет».

Лунная ночь над Кедрино сулила мальчику счастливые дни. Весь поселок спал. Только баба Дуся не могла уснуть, то ли радикулит, то ли старое сердце мучилось от обиды за внука. Как там Олька в Москве белокаменной? Жива ли? Вспоминает хоть иногда?

Олька не спала. В теплой кровати на атласном белье с очередным храпящим ухажером вспоминала она Кедрино, улочки, разветвляющиеся в лес, окружающий поселок. Небольшой трехэтажный домик, пристрой для дворника. А дальше чернота. Она уже не могла вспомнить ни лица матери, ни тем более сына, которого не видела уже лет восемь. Помнила, как кормила его грудью, как убегала ночью на поезд, пока мать спала, угрызений только не помнила Ольга. «Меня воспитала без отца и Кольку воспитает. Вырос, наверное, с девчонками женихается, а баба Дуся как всегда ворчит». Олька улыбнулась и поддалась ласкам проснувшейся, видимо от ее мыслей, очередной надежде на спасение.

Утро. Солнце. Тявканье. Лучик сел на мокрый нос животного. «Это еще кто? – подумал лучик. – Его раньше здесь не было».

– Как тебя назвать-то? – спросил Колька у щенка. – Черныш? Нет, ты белоухий. Беляш? Будешь Беляшом?

– Беляш, так Беляш, – вильнув хвостом, ответил щенок. – Хозяин, скоро есть будем? Пузо уже от голода щекотит.

– Хлеб будешь? – разломав булку, мальчик отдал щенку половину. Вторую с кружкой молока съел сам.

«Как хорошо, что июль, в школу не надо. Можно на улице бегать сколько хочешь. А с другой стороны, принес бы щенка, а девчонки вздыхать, мальчишки завидовать. Все говорят, дай погладить щенка. А я говорю: “Не трожь, он чужих кусает”. – А как его зовут? – Беляш. – Какое оригинальное имя. – Сам придумал. Ага, а потом Валентина Михайловна кричать начнет. “Ты зачем, такой сякой, щенка на урок принес!” Нет, хорошо, что июль».

Колька выглянул в окно. Баба Дуся скреблась метлой об асфальт. Мальчик знал, чем чревато его промедление. Схватив ведро, пригладив перед зеркалом восставший чуб, побежал на улицу.

– Листья и окурки пока собирай. Щенку-то имя дал? – уже менее серьезно спросила женщина.

– Беляш!

– Потому что белый?

– Потому что теплый, – зажмурившись, прошептал мальчик.

– Беляш, так беляш. А кормиться чем он у тебя будет? Ты смотри, чтобы по помойкам не лазал. А то нахватается заразы и сдохнет. Я жильцов попрошу, чтобы кости и объедки не выбрасывали, для нашего защитничка в самый раз.

 

Беляш встретил сентябрь отважно. Он кидался на листья, но их было не испугать его тявканьем. Колька пошел в третий класс. На первое сентября бабушка купила ему новый костюм. Олька так и не написала.

– Бабуль, а можно на линейку я Беляша возьму?

Мальчик не расставался с собакой, даже когда ложился спать. Как ни ворчала бабушка, Колька зарывался в теплую собачью шерсть, ему было тепло, и они засыпали. Это животное было настолько близко детскому сердцу мальчика, что Колька считал его именно той, когда-то не хватающей частью большого целого под названием семья.

 

А потом приехала Олька. Она появилась в Кедрово вместе с ноябрьскими дождями. Поселок встретил ее с неприязнью, хотя местные жители уже и забыли, кто она. Дожди лили беспробудно уже вторую неделю, Колька почти не выходил на улицу, кроме как в школу и выгулять Беляшика. К тому времени пес уже окреп и стал похож на белую и пушистую снежинку. В голове мальчика складывался именно такой образ, потому что он любил зиму с ее лыжами и санками, но работы, конечно, у них с бабой Дусей прибавлялось.

Мальчик читал Беляшу вслух свою любимую книгу «Гадкий утенок», когда в дом вошла вся румяная с мороза незнакомая тетя. Бабушки ненадолго вышла, и дверь была не заперта. Женщина стояла молчаливо, она была чем-то расстроена.

– Бабушка вышла. Скоро вернется. Может, за ней сбегать, если вам срочно?

Из глаз незнакомки полились слезы.

– Коля, Коленька, сынок, – бросилась к нему под ноги женщина. – Ты простишь меня когда-нибудь?

Беляш от таких внезапных эмоций зарычал. Ему не нравилось, когда к его хозяину приставали незнакомые люди. До Кольки едва ли доходили слова его матери:

– Где же бабушка? Она вам поможет.

– Как вы здесь без меня? Как баба Дуся? Ворчит, наверное, постоянно? А я тебе гостинцев из Москвы привезла, что это я?

И она стала доставать из большой сумки одежду, какие-то игрушки. Мальчик с удивлением смотрел на упавшее на него откуда-то с неба богатство. Металлический конструктор, джинсы, его любимые солнечные апельсины.

– Вырос-то как! Сколько тебе уже? Шесть-семь?

– Восемь! – Раздался громовой возглас вернувшейся бабы Дуси.

– Восемь лет твоему сыну, Олька!

Обе женщины смотрели друг на друга, и не узнавали. Между ними сидел с глупой улыбкой мальчик. А Беляш принюхивался и не мог понять, чем это пахнет, счастьем или неприятностями?

– Ты зачем приехала? Тебя здесь никто не ждал! Убирайся! За восемь лет даже строчки не написала, даже рубля не прислала на воспитание сына! Ты зачем приехала? Нам без тебя хорошо, убирайся отсюда и хлам свой забери!

– Мама?

– Да, Коленька, это та, которая променяла тебя на богатых хахалей и удовольствия.

– Мама, где ты была?

– Убирайся, Олька! Не калечь его психику. Хватит, вырастила его сама и дальше без тебя проживем.

Олька молча, она знала суровый нрав матери. Она не ведала, зачем приехала в Кедрино, то ли совесть обуяла, то ли возраст уже подошел. В тридцать лет ей уже рожать не хотелось второго, поздновато. Как ей все эти годы не хватало в огромном городе близких людей, родного дома, ворчанья бабы Дуси, ну и, конечно, сына, которого представляла немного другим. В её мечтах он был выше, красивее, умнее, уже взрослым и серьёзным. А увидела Олька маленького мальчика, с силой вцепившегося в несуразную собаку, причитавшего: «Баб Дусь, а это правда мама? Баб Дусь?»

– Правда, сынок, правда, – прошептала Олька.

И тут он бросился к ней. Обнял ее, и начал целовать в морщинки. Тридцатилетняя женщина плакала, плакали Колька и баба Дуся. Только Беляш не плакал: «Странные все-таки эти люди, то кричат, то плачут».

 

Через час Олька и баба Дуся пили чай. Кольку, как он ни упирался, отправили выгуливать Беляша и в магазин, купить чего-нибудь к чаю. Мальчик не понимал, как он мог сейчас выйти из дома, когда к нему мама приехала! Его мама приехала. А тут пряники. Но все же, побоялся ослушаться бабушку.

– Я тебе не отдам внука. Он тебе тогда не нужен был. Сейчас зачем понадобился? Нагуляла, как щенка мне его подкинула. Совесть что ли замучила?

– Ничего дома не изменилось за это время. Ты все так же дворником? Собаку как зовут?

– Имя сына-то не забыла? Беляшом назвали.

– Потому что белый?

– Потому что теплый.

Помолчали. Олька знала, что виновата. Но почему эта седая женщина не хочет ее понять. Пока из Москвы добиралась несколько сот километров, Ольга пыталась найти себе оправдание. И не смогла. Поначалу она действительно хотела устроиться в столице, а потом забрать сына. Но что-то пошло не так. С работой не клеилось, теснилась в одной комнате с пятью такими же, как она, провинциалками. Потом один ухажер замуж звал, она даже чуть не вышла, но через полгода ухаживаний узнала, что у мужчины этого семья и дети. Разбежались. Пока жизнь свою пыталась наладить, не заметила, как восемь лет прошло. Да и стыдно ей было возвращаться в Кедрино, баба Дуся и соседи заклевали бы: «Нагуляла сына-то, сбежала от сына-то, под хвост пнули, куда побежала? К бабе Дусе-то и побежала».

Тот же старый холодильник и телевизор. Ковер с оленями на стене. Какой-то грязный мячик, брошенная Колькой книга. Ольга взяла ее и грустно усмехнулась:

– А помнишь, ты мне ее в детстве читала? Так я и осталась тем гадким утенком, убежавшим из дома, только не суждено ему было превратиться в прекрасного лебедя. Я Кольку с собой увезу, слышишь? В Москве будет жить, в школу хорошую устрою, образование получит, на каникулы к тебе будет приезжать. Мы тебя не бросим. Уйдешь с работы, хватит тебе уже улицы подметать. Деньги буду присылать, так сказать, отступные, – Олька криво усмехнулась.

– Это ты своим хахалям отступные будешь давать, шалава! – баба Дуся ударила по щеке раз. – Ты что думаешь, приехала тут такая красивая, подарки навезла и всё? Сын сразу мать вспомнил, побежал под крылышко? – ударила по щеке два. – Я его вырастила, слышишь? Мой это сын, не твой!

– Пусть сам решает, взрослый уже, – сказала Олька.

– Пусть. Я к соседке пойду. Поговорите, – уже спокойно сказала баба Дуся, она была уверена, что внук ее не бросит.

Ольга знала, что мать не пойдет к соседке. А будет блуждать неподалеку. Дождь усиливался.

 

В комнату влетел мокрый Колька. Он торопливо протер грязные лапы Беляшу. В комнате что-то изменилось, как-то посвежело. Мальчик вдохнул незнакомый приятный запах. «Духи, наверное. Мамины». От бабушки всегда пахло потом и старостью.

– А где бабушка?

– К соседке за солью пошла.

– К какой это соседке? Не ходит она никогда ни к кому.

– Ну, идем сюда. Садись рядышком, – Ольга указала на место возле себя.

– Какие у тебя кольца красивые. А бабушка их не носит. Она больше не злится на тебя? Ты с нами теперь жить будешь? Мы с Беляшом можем спать здесь, а ты на моей кровати.

– Это когда-то и моя кровать была. Нет, сынок. Я за тобой приехала. Поедешь со мной в Москву?

– А бабушку с собой возьмем?

– Нет, дорогой. Бабушка и Беляш здесь останутся. Мы к ним приезжать будем часто. В школу новую пойдешь, учебный год только начался. Быстро догонишь. Ты вообще как учишься?

– Нормально учусь. Тройки иногда бывают по математике. Но редко.

Колька не понимал, почему они не могут взять с собой бабушку и Беляша и почему нельзя остаться в Кедрино всем вместе. Но спросить не решался, а вдруг мама обидится и уедет.

– Компьютер тебе купим, хочешь, собаку новую тоже возьмем. Только не такую большую, – Ольга потянулась погладить пса, но тот тихо-тихо зарычал, как будто знал, что эта незнакомка хочет отобрать у него единственного друга. – Невоспитанный какой.

– Он просто чужих не любит… Но ты не чужая!

И впервые за восемь лет Колька обнял маму. От такого порыва Олька растерялась.

– Когда поедем, мама?

– Прямо сейчас! Побежали на вокзал. Может, на последний успеем. Вещи не бери, мы тебе новые купим.

Ольга схватила Кольку за руку. Сама мысль о том, что она сейчас вот так крадет сына пугала ее. «Но закон-то на моей стороне. Да и старая уже баба Дуся. Ей бы за собой смотреть».

– А с бабушкой попрощаться?

– Она нас на вокзале уже ждет, – соврала Олька – Там попрощаетесь. Ну что ты приуныл? Все у нас теперь хорошо будет.

– Беляшика жалко. Как он без меня?

– Мы его в следующий раз приедем и заберем.

Ольга гнала от себя мысли, что будет чувствовать баба Дуся, когда вернется домой. Ей казалось, что вот так именно и должно быть: поезд, уносящий в Москву, жженый свет фонарей, накрапывающий дождь и Колька, мокрый и теплый, единственный родной человек.

Они сели на поезд, уходящий в столицу в 22:30.

 

Вечерами баба Дуся, поглаживая Беляшика, который уже износился и превратился в степенного старого пса, как и сама женщина, не чувствующая себя уже человеком (да и была ли она им?), читала своему постоянному лохматому собеседнику единственное письмо, уже пожелтевшее от времени, а потом показывала фотографию: «Смотри, Колька-то какой тут важный. Пишет, мама купила компьютер, в школе ему нравится. Следующим летом приедет. Значит, доживем еще до одного лета. Бог даст, свидимся». Беляш в ответ утвердительно тявкивал. Он уже не обращал внимания, что баба Дуся забывается во времени.

Кедрино окутывала осенняя ночь с запахами прелых листьев и костров. Больше в Кедрино Колька никогда не бывал.