Приблизиться к действительности

В автобусах дальнего следования, как известно, есть телевизоры, чтобы пассажиры не скучали. Месяц назад ехал ночным рейсом «Ростов — Москва», о полуночи смотрел небольшой сериал о Великой Отечественной «Исчезнувшие». Не поверил ничему. Все снято слишком красиво. Глаз радуется! И я не только о красках, о бликах, отблесках... Персонажи, изображающие крайнюю степень усталости, на самом деле вовсе не изнурены мучительным, бесконечным переходом по незнакомым, беспросветным лесам. Обаятельная слегка-небритость, лица свежие, выспавшиеся. Видно, что актеры в форме! Играют «как надо»! Почти Голливуд. Кинематограф заражен эстетикой. И такой эстетике — не веришь.

«В России все появляется ненадолго, и исчезает навсегда», — сказал Пётр Кобликов, вернувшись из магазина «Пятерочка», где полтора месяца назад он в последний раз купил свой любимый сорт пельменей.

Я вот о чем подумал. Когда пишешь о каком-нибудь поэте, вовсе не нужно улавливать в его стихах запрятанную боль. Мол, его беспечность, веселье, сдержанность, гармония и прочее — на самом деле ничто иное как преодоление боли. То есть — не нужно этим увлекаться, наводить на фокус, впадая в банальности. Ведь поэзия, во многом — и есть преодоление боли, уныния, она — душевный подъем, выход на свет. Мы же не говорим, что поэт пишет стихами.

Из записных книжек Инны Гофф:
«Холендро рассказывал, как жена Ливанова спрятала коньяк, а Ливанов подозвал собаку, дохнул на нее и скомандовал: "Ищи!"»

18 сентября 2011 года Пётр Кобликов, друг Валерия Золотухина, сделал мне очередной подарок: устроил пригласительный в Театр на Таганке. «Мастера и Маргариту» я уже видел, но в этот день Воланда играл Вениамин Смехов, — историческое событие, нельзя пропустить! Разумеется, был аншлаг.
С 6-го ряда я прекрасно видел выдающегося артиста.
Все играли замечательно… кроме Смехова. Точнее — он не играл. Он показывал себя: я — мэтр; смотрите мою работу, пока имеете такую редкую возможность. Суховато-сдержанная техника, абсолютная невозмутимость, равнодушная уверенность в себе: «я все делаю как надо», солидность звезды, которая почти устала быть звездой. Ни одной тонкости, художественной необязательности, предельная скупость движений и мимики. Спокойствие не актера, а Мастера, который давно уже выше того, чтобы вживаться в роль, в характер, стараться, суетиться, искать и находить какие-то краски… «На сцене — я», — вот что представляла из себя игра Смехова, какого-то бесхарактерного, неестественного, обремененного актерским опытом почти до окаменения.

Арсений Васильевич Ларионов — писатель, генеральный директор издательства «Советский писатель», главный редактор журнала «Слово». — в очередной раз проявил северное гостеприимство (в издательском доме на Поварской). Домой я добирался как во сне: мы укокошили две бутылки. Увы, никаких горячих блюд — только закуска (электроплиту и микроволновку тоже украли)… Ларионов нагрузил меня подаренными книгами и журналами, которые я поместил в три пакета. Пакеты, один за другим, стали рваться уже в метро; книги вываливались и, как бы издеваясь, устраивались на полу развернутыми гармошками. И всегда кто-то находился, кто бросался на выручку, приседал, подбирал… Один даже рванулся из вагончика, когда дверь уже закрывалась, и помог мне поместить книги подмышку. Как в тумане, помню двух полицейских, участливо вглядывавшихся в мои хмельные глаза; потом была и другая патрульная пара, подошедшая ко мне с какими-то сочувственными нотами. А когда я добрался до длиннющего перехода к Павелецкому вокзалу — и через каждые пять метров у меня рушилась ларионовская продукция, — из-за череды киосков возникла и торопливо направилась ко мне третья пара полицейских… с двумя новенькими пакетами (которые, в свою очередь, тоже порвались — однако дали возможности дойти до конца перехода). Откуда взяли?
И никто из них не поинтересовался, что я за личность. Чудеса...
Говорят: Москва — город равнодушный, жестокий… Но не надо обобщать. Вообще — ничего не надо обобщать.

Юрий Ряшенцев о Марке Розовском: «Можно за многое на Марка сердиться. Он вообще принадлежит к числу людей, которым надо заранее простить все их проступки, иначе ни дружба, ни совместная служба попросту невозможны».
Умение прощать, доведенное до совершенства?
Скорее, тут надо понимать проще: то, что нельзя или трудно простить другим людям, одаренным — прощается.
Здесь, правда, речь уже не о христианском всепрощении.

Несколько раз замечал: идет девушка — торопливо, целеустремленно; как-то по-детски старательно подносит ко рту сигарету, затягивается, выпускает дым, потом еще, еще, — словно подзаряжаясь энергией для неубывающей бодрости движения.
Какое удовольствие курить на ходу? Какой в этом смысл?
Во время быстрого перемещения из точки А в точку В к ней в мозг почему-то поступает сигнал: достать сигарету, закурить!
А выглядит странно, нелепо...

Чиновничья глупость — она ведь на виду, но чиновник будто и не боится прослыть глупым. Его не смущает собственная безграмотность. Ему главное — сказать свое веское слово, и точка. Тем более если он исходит из формальной логики (кстати, свойство ограниченных людей). Так, увы, часто бывает.
Анекдотический случай, рассказанный Константином Ваншенкиным:
Давид Ойстрах ехал из Кисловодска в Пятигорск давать концерт. Водитель врубил музыку на всю катушку. На просьбу артиста убавить звук он отрезал: я на работе, и не надо тут указывать, что мне делать.
На следующий день в кисловодской филармонии состоялось собрание. Шофера дружно осуждали за хамство. Но встал заместитель директора (все замолкли) и пресек обсуждения:
«О чем вы тут говорите! Скрипачей много! А водитель первого класса у нас один».

Никогда не увлекался той исповедальной прозой, в которой автор откровенно рассказывает, как он бывает низок и гадок, — причем без намека на покаяние. А сейчас и вовсе не читаю.
Автор воображает, что, «раздеваясь», выплескивая свою грязь, он тем самым очищается?
А по-моему, грязь оттого не только о с т а е т с я, с о х р а н я е т с я, но ее становится больше — и в нем самом, и вовне, где она щекочет сознание, воображение читателя.
Ее нужно сокрыть, задвинуть в себе на за задний план, избыть, переработать, сжечь, сбросить в мусорную яму.
Ведь как в молитве? — «Избави меня от лютых воспоминаний...» Вот именно.

Пишущий стихи Александр Винокур из Израиля прислал мне привет от Сомерсета Моэма — в ответ на мою прошлую запись. Поскольку мысли Моэма, пожалуй, будут поинтересней моих, я и привожу их здесь. Винокур цитирует из книги «Подводя итоги»:
«У меня нет ни малейшего желания обнажать свою душу, и я не намерен вступать с читателем в слишком интимные отношения. Есть вещи, которые я предпочитаю держать про себя. Никто не может рассказать о себе всю правду. Тем, кто пытался открыть себя людям, не только самолюбие мешало рассказать всю правду, но и самая направленность их интереса; от разочарования в самих себе, от удивления, что они способны на поступки, казалось бы, ненормальные, они без нужды раздувают эпизоды, более обыденные, чем это им представляется. Руссо в своей “Исповеди” рассказывает о случаях, глубоко оскорбивших чувствительных людей во всем мире. Описывая эти случаи с такой откровенностью, он спутал критерии и придал им в своей книге больше значения, чем они имели в его жизни. Это были эпизоды среди тысячи других, возвышенных или хотя бы безразличных, которые он опустил, потому что, на его взгляд, они, как слишком заурядные, не стоили упоминания. Есть люди, которые оставляют без внимания свои хорошие поступки, но мучаются тем, что они совершили дурного. Именно этого типа люди чаще всего пишут о себе. Они умалчивают о своих похвальных свойствах и поэтому кажутся нам только слабыми, беспринципными и порочными».

Ну, раз напомнили мне о Моэме — о его книге «Подводя итоги», — взялся перечитать.
Cколько мудрости, тонких мыслей, какой стиль!
«Писатели думают не до того, как писать, а в то время, как пишут».
«Хороший стиль не должен хранить следы усилий».
«Собственные проступки кажутся нам ... менее предосудительными, чем чужие. Вероятно, это объясняется тем, что мы знаем обстоятельства, вызвавшие их, и поэтому прощаем себе то, что не прощаем другим. Мы стараемся не думать о своих недостатках, а когда бываем к тому вынуждены, легко находим для них оправдания».
«На мой взгляд, самое характерное в людях — это непоследовательность. Я не помню, чтобы когда-нибудь видел цельную личность».
«Мечты — это основа творческой фантазии; преимущество художника в том, что для него, в отличие от других людей, мечты — не уход от действительности, а средство приблизиться к ней».
Но ведь это все не бог весть какая мудрость. И подобные банальности рассыпаны почти на каждой странице. Почему же возможно с таким удовольствием читать и воспринимать их подчас как откровение?
А потому что — и мой вывод весьма глубокомыслен — писатель как минимум должен уметь писать. Когда хорошо написано — не имееет значения, банально или не банально. А если еще точней — хорошо написанное не бывает банальным. И собственное открытие — то, что не из книг вычитано, — действительно откровение.
И не нужно думать о том, что мысль, которую высказываешь, уже тыщу раз высказана до тебя. Ведь открытия делаешь однажды. А коль испытал — выскажи!
То есть нужно брать пример с Моэма.

Юрий Ряшенцев в своих воспоминаниях («Когда мне было лет семнадцать», Минск, 2011) передает впечатливший меня (пусть и художественно преображенный — неважно) рассказ Василия Аксёнова о том, как тот в ожидании самолета на Москву сидел в ресторане при аэродроме какой-то среднеазиатской столицы. За столиком, где Аксёнов пристроился, главенствовал лейтенант, знакомил свою компанию с эпизодами из детства: жил в самом центре Москвы, выпивал во дворе с соседями — Евтушенко и Окуджавой, большими алкашами...
«Аксёнов слушал, слушал и наконец не выдержал:
— Что ты все врешь?
За столом затихли. <...> Лейтенант привстал.
— А ты кто сам-то будешь? <...>
Запахло дракой.
— Я сам буду Василий Аксёнов.
Долгая пауза. Затем совершенно неожиданно:
— Над чем сейчас работаешь, Вася?
Конфликт погас, едва начавшись. Читатель в советское время — святой персонаж».

Если существует «женская» поэзия, «дамские» романы, то, в таком случае, должна существовать литература для высоких и низкорослых, для толстых и худых, для лысых и длинноволосых, для усатых и безусых... Я думаю, в условиях развития книжного рынка такое возможно.

Вовсю ругает телепередачи, а все равно смотрит. «Уровень — ниже среднего! И как такое пропускают?»
Разве ответ не прост? Происходят изменения в экономике — значит, все глубже внедряется в жизнь халтура. С одной стороны, уровень вкусов «хозяев» нечасто совпадает со вкусами культурных, мыслящих людей. Во-вторых, многие певцы, актеры, ведущие вынуждены подстраиваться: а как иначе заработаешь? Это только что касается эстрады и телепрограмм...

У Петра Кобликова в Москве одно время останавливались интересные гости, деятели литературы и искусства. Хозяин — главный редактор журнала «Детское чтение для сердца и разума» (основанного еще в ХVIII веке Н. И. Новиковым) — проявлял заботу и предупредительность. Деятели чувствовали себя в его доме прекрасно! Нисколько не тяготясь тем, что Кобликов относился к их приезду излишне, казалось бы, ответственно. Потому что он неизменно руководствовался правилом, которым очень дорожил: «Проявить внимание тем, чтобы своим вниманием не обременять».

Помнить, что знамена, партии и программы
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.Это строки из Максимилиана Волошина: «Доблесть поэта», 1925 год.
А среди записей поэта есть цитата из Г. Д. Торо: «Мы должны прежде всего быть людьми, и после уже гражданами» (эта мысль проводится в том же стихотворении).
Почему это я вдруг заговорил на такую тему? Да в гости вчера зашел: в зале телевизор вещает, на кухне радио бубнит. И все — политика, политика, политика...

Александр Шмеман, церковный деятель, богослов, священник православной церкви в Америке, однажды записал очень дорогие для меня мысли. Мне ни разу не представилось случая ими с кем-то поделиться: грамотным священникам такого рода повседневность чужда, мирские — слишком погружены во внешнее. Ни разу, кроме как с Зинаидой Миркиной и Григорием Померанцем, людьми поистине душевного здоровья.
«Страшная ошибка современного человека: отождествление жизни с действием, мыслью и т. д. и уже почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, “жить” жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене — это не только “тоже” событие, это и есть сама реальность жизни. Не условие для действия и для мысли, не их безразличный фон, а то, в сущности, ради чего (чтобы оно было, ощущалось, “жилось”) и стоит действовать и мыслить. И это так потому, что только в этом дает нам Себя ощутить и Бог, а не в действии и не в мысли».
«Больше всего меня занимает — что делают люди, когда они “ничего не делают”, то есть именно живут. И мне кажется, что только тогда решается их судьба, только тогда их жизнь становится важной. “Мещанское счастье”: это выдумали, в это вложили презрение и осуждение активисты всех оттенков, то есть все те, кто, в сущности, лишен чувства глубины самой жизни, думающие, что она всецело распадается на дела.
Вот это мерное течение дней, постепенный рост детей, новые зубы и удлиняющиеся вихры, новые звуки и слова, улыбка любимого, снежинки на прогулке или капли дождя на окне, петли вязания и чтение на ночь — все это заполняет мой день, мою жизнь до предела. Но при этом возникает ступор при стандартном вопросе, выпавших из другого, активного, бытия знакомых “Что новенького?” или “Чем занимаешься?” и невозможность объяснить, как же мне хорошо при том, что ничего нового и никаких видимых дел в моей жизни сейчас нет».

Словно смущаясь тем, что застигнуты врасплох, собаки вскакивают и, не скрывая нетерпения, смотрят на нее заранее благодарными глазами. Женщина высыпает кости, снисходительно приговаривая: «Ешьте, ешьте…»
А как-то пришла — нет собак. Постояла с полминуты — и бодро, по-деловому закликала: «Собаки, собаки, собаки!» Те тут же и выбежали откуда-то из-за угла.
И было еще одно утро, когда собаки отлучились. И тогда, подходя к «условленному» месту, женщина, как бы удивляясь, звонко, певуче и призывно протянула, выделяя последнее слово: «А где же собаки?»
Одна, за ней другая, третья, четвертая, — все подтянулись!

Тост, согласно толковому словарю, — короткая застольная речь (наши писатели-деревенщики не любят этого слова: ведь есть прекрасное русское «здравица»!). Но случается, что она не бывает короткой, — когда произносящего тост (или здравицу) гипнотизируют собственные слова, и он, увлекшись, развивает тему и старается привести мысль к логическому (а иногда и не очень — если забудет, с чего начал) завершению. Простительно, конечно.
У иконописца Владимира Андриановича Грехова (труженика Борисоглебского храма в Боровске, что в Калужской области) был прекрасный афоризм, предупреждающий любителей «поговорить» во время произнесения тоста: «Рюмка — не микрофон!»