Курт Гейн

Рассказы

Раки


 


Стриженный под машинку белобрысый мальчик сидел на плечах отца, свесив ноги ему на грудь, которые тот крепко держал за щиколотки. Мальчик, обвив его лоб руками, смотрел вдоль заросшей травой прямой, широкой улицы с двумя узкими, пыльными колеями посередине и извилистыми тропками между дворами.


С такой высоты виден не только конец улицы, но и далёкий край степи, отчёркнутый синей, расплывчатой линией от изумрудно-золотистого неба. За ними, на противоположном конце улицы, оплывал на горизонте громадный, красный диск солнца. Всё кругом окутано горячим янтарным светом, а длиннющие, синие тени теряются далеко за околицей. Коровы уже пришли и, освободив улицу от шума и сутолоки, разнесли приглушённые звуки уходящего дня за прикрытые ворота. Дворы наполнились запахами горячих степных трав, сытой жвачки и улёгшейся пыли. Заскрипели колодезные журавли, загремели подойники, зашуршали струйки молока. Где-то громко смеются, в переулке с руганью разгоняют по домам неугомонную детвору, напротив натужно кашляет старик и далеко-далеко жалобно плачет ребёнок.


Отца не волнуют эти волшебные картины и звуки – занят разговором с дядей, который шагает рядом. О чём они говорят, мальчик не понимает, но знает, что все начальники из города любят говорить по-русски (uf rusisch). На приезжем белая гимнастёрка с красными петлицами и множеством значков на цепочках, синие галифе и высокие запылённые сапоги. Фуражку и ремень с кобурой он несёт в руке. Другой рукой он временами вытирал шею и лысину зажатым в кулаке комком грязного платка.


В конце деревни компания свернула и спустилась к большому пруду. Испуганные утки перелетели к дальнему берегу и с шумом плюхнулись на воду. Отец разделся, повесил на плечо большую рогожную торбу, которую вытащил из-под вороха прошлогоднего камыша и, оставив сына на берегу, вошёл в воду. Ага, раков ловить будут! Горожанин скинул сапоги и верхнюю одежду, в исподнем вошёл в пруд, прополоскал платок, развесил его на осоке и, подняв локти, пошёл за отцом к противоположному невысокому берегу.


Мальчик, усевшись возле одежды, наблюдал, как мужчины, переплыв глубокое место, медленно пошли вдоль берега, приседали, погружаясь в воду иногда с головой.


Уже поздние сумерки, но стайки уток ещё чётко видны на бирюзовом небе. По зеркалу плотной воды звуки скользят без помех, и ясно всё слышно. Из деревни доносится невнятный, затихающий гомон отходящих ко сну дворов. Далеко за камышами бухает выпь. В осоке бормочут, шуршат и вздыхают какие-то неведомые существа. В тёмной чаще рогоза громко заплескалась вода, кто-то ужасно заверещал и дико, по-кошачьи взвизгнув, шумно плюхнулся в воду. Всё замерло. Но через минуту опять тихо завозилось, заплескалось, заурчало. Было страшновато, но это ничего – скоро и он будет таким же большим и сильным, как папа, и совсем перестанет бояться. Чуть видно, как в темноте два расплывчатых светлых пятна шевелятся, и плеск воды слышится. Ловцы переговариваются, смеются, кашляют, захлебнувшись, и тихонько ругаются. Совсем темно стало, и множество звёзд замерцало в небе и задрожало в воде.


Громко фыркая и отдуваясь, мужчины выволокли на берег торбу, в которой шевелились и противно скрипели раки. Пропал звёздный лад на воде. Скрутив бельё приезжего в толстый жгут, смеясь и балагуря, досуха выжали его в четыре руки. Пока гость развешивал свои кальсоны и рубаху на прибрежных кустах, отец помог сыну быстренько раздеться и вместе с ним плюхнулся в парную воду.


Приезжий разложил костерок и, присев возле него, закурил, а купальщики баловались, брызгались и, сделав ладони ковшиком, гулко хлопали по тугой воде. Поддерживаемый отцом, сын плавал «по-собачьи», визжал от восторга и шумно бил по воде ногами, разбивая отражение костра в сверкающий сноп огненных брызг. Наконец уговоры уже одевшегося гостя угомонили отца и сына. Малец, попрыгав на одной ноге, чтобы вылилась вода из уха, припустил за мужчинами, нёсшими за лямки тяжёлый мешок с раками.


Мама встретила их стоя в освещённом проёме двери летней кухни. Зеленовато-бурых раков высыпали из торбы в большую корзину. Некоторые вывалились на пол и, шлёпая хвостами, скрипя страшными клешнями, пятились прочь от корзины. Мама подхватила сына и, боязливо поджав ноги, села на табурет. Мужчины, смеясь, переловили раков и вместе с другими отправили в большую кастрюлю с кипящей водой. Мама с облегчением поднялась и подошла к плите. «Папа, а мама боится хоть и большая ведь», – сказал сын и снисходительно посмотрел на мать, сидя на высокой скамье за ярко освещённым столом. «Она женщина и раков, конечно, побаивается, но готовит их замечательно. И перца всегда в самый раз, и лавровый лист никогда не забывает и совсем редко пересаливает», - ответил отец, с улыбкой глядя на жену. Та попробовала варево и поспешно добавила в кастрюлю щепоть соли, кинула из пачки несколько лавровых листиков и потрясла перечницей над окутанной паром кастрюлей.


Наконец мама, слив воду, высыпала раков в таз на столе. Они стали красными и больше не скрипели. Ловцы, дуя на пальцы, ловко сдёргивали с шеек скорлупу и ели белое мясо. Малый тоже пытался добраться до мяса, но горячая жижа обжигала руки и текла в рукава. Его немножко поучили, как это надо делать, но, видя, что у него не получается, стали укладывать перед ним очищенные дольки. Вкуснота!


Мама вынесла целый таз скорлупы, а хозяин с трудом положил на вытертый стол громадный, полосатый арбуз. Гость даже крякнул от удивления: «Des is awr n`prächtige Schlaks!» (Какой великолепный верзила!) Папа большим ножом с треском расколол его пополам и нарезал крупными, толстыми ломтями. Запахло первым снегом и мёдом. Мать повязала сына полотенцем, но липкий сок всё равно потёк за воротник. Он утопил лицо в красной мякоти и вместе с семечками втянул в себя рассыпчатую сладость. Живот надулся, дышать стало трудно, но он попросил ещё кусок. Квартирант лукаво на него поглядел и спросил: «Willste wol heit Nacht fische gehe?» (На рыбалку ночью сходить хочешь?) Переведя дух, он ответил, что у него нет удочки. Посмеялись.


Утром проснулся рано. Было холодно и мокро. Сходил-таки «на рыбалку»! Давно уже этого с ним не случалось, ведь большой уже. Было стыдно, но мама папе не скажет, а диван, на котором ночевал приезжий, был уже пуст.


 


 


Степной оазис


 


Берёзовые рощи, колки, в засушливой Кулундинской степи растут там, где грунтовые воды близки к поверхности. От опушек к середине леска небольшой уклон – «блюдечко» получается. В центре этого «блюдечка» озерко. Чистое, прохладное. Дно песчаное, гладкое, твёрдое. По берегам рогоз и лебединая гречиха. Дальше камыш, потом кочкарник, заросший лозняком. Затем идёт кольцо тёмного гулкого осинника с костяникой понизу и, наконец, обруч светлых берёз с редким подлеском из акаций и шиповника. Роскошные поляны и опушки. Цветы ковром! Земляники прорва, и запах от неё такой, что собирать не надо – духом сыт. Порхающие бабочки вперемежку с искорками стрекозиных крылышек делают игру солнечных зайчиков ещё волшебней и ослепительней. Гудят шмели, и неумолчно стрекочут кузнечики, заглушая щебет птиц. Только короткая серебряная рулада иволги из мрачного осинника прерывает на миг этот непрерывный звон. Но всё это было давно, много лет назад, в волшебную пору послевоенного детства.


Потом люди почти везде угробили эту красоту. Рубили, корчевали, выкашивали, «веточный корм» заготавливали. Грузди граблями гребли, цветы охапками выдирали, земляничные поляны, и роднички скот затоптал. Ушла красота, пропал медовый аромат. Смолкли флейта иволги в чаще и стрекот кузнечиков на опушках. Духота, чахлость. Покой остался. Мёртвый...


Стоп! Назад, в сладкую память о детстве! Взрослые редко забирались в середину леса – топко, комарьё. Только мы, вездесущие мальчишки, пробирались иногда небольшой ватажкой до середины степного оазиса. И в одиночку я любил в жаркий полдень наведаться к озерку. Страшновато в глухом сумеречном осиннике! В кочкарнике топко и липко, в лозняке и камышах тесно. Комары, встревоженные вторжением, лезут в глаза, рот и нос. Скорей, скорей из тёмного, липкого, топкого! И вдруг, как в громадный радужный мыльный пузырь влетел – полусфера неоглядного неба с ослепительным солнцем не только над головой, но и под ногами в сказочном озерке дрожит, переливается! Стрекозы мельтешат над водой и чалят к торчащим из воды стебелькам, сверкая ёлочными игрушками. Ласточки на лету макают клювики в голубое бездонное озерко-небо. Кажется, что рогоз растёт и вверх и вниз, настолько чётко и ясно отражение. На его шоколадном початке сидит крохотная пичуга и безбоязненно смотрит на пришельца. Вдоль кромки растительности плывёт водяная курочка. Головка налево – толчок, головка направо – толчок. Замерла. Увидела чужака, сказала: «Кек» и... исчезла.


Здесь, на солнце, комаров нет. Снимаю рубашку и штаны, кладу на густой кустик и вхожу в озерцо. Ух! Пупок испугался прохлады, втянулся. Иду аккуратно, чтобы воду не взбаламутить. Чем ближе к середине, тем твёрже дно. Песочек, как частым ситом просеянный. Середина. Вода до подмышек. Делаю глубокий вдох, ложусь животом на воду и поджимаю колени. «Поплавок» сделал. Открываю глаза и оглядываю дно. Ага! Вот он, родничок. Прямо подо мной крутится спиралька песка. Делаю несколько глотков сладкой холодной воды и встаю на ноги. Вода прозрачна, как только что вымытое окно. Солнечные блики дрожат на золотом дне. Иду поближе к берегу, там интересней. Мошки-толкунцы над водой столбиком пританцовывают. Водомерки без аварий газуют во всех направлениях. Паучок выткал тончайшую, узорную сеть между двумя стебельками, а самого не видно, спрятался. Маленький зелёный лягушонок загорает, распластавшись на воде. Здесь мелко и вода теплее.


Погружаю лицо в воду и разглядываю подводный мир. Игра света в зарослях ещё прихотливей и фантастичней. Травинка облеплена пузырьками воздуха, а в каждом пузырьке жучок-паучок живёт. По чёрной мёртвой ветке ползёт страшное многоногое, глазастое страшилище. Караковый жук-плавунец гребёт прямо в открытое море. Всё. Пора расставаться с волшебным миром. Выбираюсь на опушку. Тётя и кузины, подремав в тени, уже тяпают картошку. Присоединяюсь.


 


 

Скачка председателей


 


В одном из вестернов, которые по пятницам всю ночь крутят по телевизору, белые переселенцы скакали на фургонах пять миль наперегонки, чтобы выиграть приз – ранчо в 15 тысяч акров пастбищ с водопоем. И напомнила мне эта лихая кутерьма и грохот в пыльной, бесконечной прерии другие гонки, в столь же бескрайней Кулундинской степи, осенью 1950 года.


У председателей колхозов в наших краях было заведено поздней осенью, собравшись в условленном месте, на семи-восьми упряжках объезжать поля и бригадные станы. Выбирали подходящий маршрут. Председатель «подконтрольного» хозяйства ехал впереди. Проверяли вспаханные поля, скирды соломы и сена, инвентарь, сложенный на зиму у полевых станов, крытые тока. Все хозяйства за день не объехать, и поэтому их выбирали по жребию. Завершался трудовой день в затишке у скирды, возле лесопосадки или на поляне берёзового леска. Отпускали чересседельник и чембур, разнуздывали лошадей, задавали овёс. На разостланные кошмы и брезентовые дождевики выставляли закуски: хлеб, старое сало, варёные яйца, лук, солёные огурцы, соль в спичечном коробке. И, ясное дело, у каждого четвертинка припасена. Выпивали, закусывали и судачили о делах своих председательских. Но перед этим пикником происходил ритуал, который зародился ещё до войны.


Каждый председатель являлся на эти смотры на лучшей лошади, в нарядной сбруе, впряжённой в рессорную кошеву, а то и в тачанку. Каждому хотелось похвастать статью, выносливостью и резвостью своих питомцев, да и свою удаль и мастерство показать. Места в степи хватит, хоть весь день скачи.


Мой отец, председатель колхоза, мягкостью нрава не отличался, был строг и немногословен. Однажды перед сном сказал мне: «Завтра в семь отъезжаем. Оденься потеплее». С нами поехал мой дядя, брат отца. Тоже председатель колхоза, тихий, робкий, хромой от рождения человек.


Едем вереницей. Остановятся, глубину зяби померят, помнут и пощупают солому в стогах – чисто ли вымолочено, ходят по стерне – есть ли потери. И дальше. Часа в три у посадки начали ставить упряжки в шеренгу лицом в степь. Что они затевают? Дядя шипит отцу: «Her uf, August! (Перестань, Август!) Как маленькие. В районе узнают – не сносить головы! Я сойду». «Сиди!» – коротко бросил отец.


Лошади встревожены, ушами прядут, рвутся с места. Наша пара, Лётчик и Ветер, храпят, фыркают, удилами хрустят. Отец опустил ремешок фуражки под подбородок, глаза блестят.


Вдруг протяжный крик: «Па-а–а-шёл!» Отец вскочил чёртом: «Эйя-а-а-а! Зве-е-ри-и-и!» Вопли, грохот, хлопки бичей! Я вцепился в боковину кошёвки и от страха и неожиданности разинул рот и глаза вытаращил. Слёзы от встречного ветра за уши текут. Дядя выпустил портфель из рук, хватает отца за полы развевающейся фуфайки и кричит: «Август! Ради Бога! Колесо слетит! Дурак!» От резкого толчка крик оборвался, и он схватил меня правой рукой за плечо, а левой вцепился за борт кошёвки.


Мы были крайние слева. Хорошо всех видно. День яркий, холодный. Рядом с нами держится заметный рыжий жеребец в белых чулках и лыской. За ним – большая гнедая лошадь. Остальные понемногу отстают. Крики и кнуты не помогают, отстают.


Отец ездит без кнута. Он стоит в ходке, широко расставив ноги, держа вожжи в высоко поднятых руках, и орёт время от времени: «Эйя-а-а! Лётчи-и-и-и-ик!» Он тянет это «и» долго и тонко. Папка мой – крестьянский сын, лошадей знает с детства, да и служил в конной артиллерии на Дальнем Востоке в 77-ом Немецком полку. Ездить умеет!


Мой испуг сменился восторгом. Я летел над степью под ослепительным солнцем рядом с оскаленной мордой красавца-жеребца! Его фиолетовый глаз был зол, он непременно хотел обогнать нас. Осенние паутинки блестели в его чёлке и гриве, пена летела с удил. Громадные ноздри с рокотом выталкивали воздух: «Хур! Хур! Хур!» Но тень свою синюю обогнать не смог. Она, трепеща, летела впереди, чуть слева, по золотой от солнца осенней степи. Медленно и неотвратимо жеребец отставал. Гнедая тоже ещё пыталась бороться, а остальные скакали лениво, лишь наблюдая за исходом борьбы.


Шуметь отец перестал. Фуражку с него сдуло, дядя выронил свой портфель, но всё это было теперь не важно. Все, в том числе наша пара, Лётчик и Ветер, поняли – игра сделана. Гордо и спокойно продолжают они свой бег по степи, стеля ровными волнами гривы по ветру...


Я уже не вижу суматоху на экране телевизора. Перед глазами та яростная скачка председателей в далёком детстве. Вижу рыжего коня, его злой глаз и паутинки яркого бабьего лета, искрящиеся рождественскими огоньками в его всклокоченной гриве и чёлке.

К списку номеров журнала «Северо-Муйские огни» | К содержанию номера