Андрей Белозёров

Колобок и Перчатка



Произошло это в день, когда Южный лунный узел переходит из Козерога в Стрельца, а Северный — из Рака в Близнецов. Солнце ещё в Весах. Катился себе Колобок по помойке, и вокруг было множество замечательных вещей: ламповый телевизор с разбитым лицом, дужка от повидавшей виды железной панцирной кровати, которая, как перископ, торчала одним концом из кучи и уныло пела в порывах ветра, шапка-ушанка, рухнувшая в грязь обессилевшей птицей. Множество замечательных, униженных, раздавленных вещей — все они не подавали признаков жизни…

А Колобок двигался — он оборачивал мир вокруг себя и в силу своей двигательной специфики ни на чём не мог задержать взгляда. И вдруг — он услышал слабый всхлип. Растолкав хрустящие пластиковые стаканчики, он пробрался к подножию большой, тлеющей изнутри горы. Гора дымилась, и кое-где осыпавшаяся корка мусора обнажала огнедышащие оранжевые пещеры её нутра. Ветер бесцеремонно заныривал в эти пещеры и гнал из них ядовитое пламя.

— Кто здесь плачет? — окликнул Колобок, тщетно всматриваясь сквозь завесу дыма.

— Я… это я…

Он нашёл её по голосу — чёрную вязаную Перчатку. Большая, когда-то гордая банка из-под нитроэмали стояла на Перчатке и не обращала на её всхлипы ни малейшего внимания.

Колобок разбежался, вернее уж сказать — раскатился и толкнул банку, та полетела по склону, растеряв остатки ещё не успевшей засохнуть коричневой крови.

— Теперь ты относительно свободна,— сказал Колобок.— Хочешь пойти со мной?

— Хорошо… Я попробую.

Тогда они пошли вместе: Колобок — оборачивая мир вокруг себя, Перчатка — проверяя его на ощупь пятью шустрыми пальчиками.

— Это немыслимо,— жаловалась Перчатка, обходя отбитые донышки бутылок с острыми краями.— Какое ужасное место… Я и представить не могла, что на свете существует такое…

— А я сам сюда пришёл,— сказал Колобок.— Я хотел быть честным с собой, а это самое честное место на свете. Теперь я знаю всё и вижу конец всякой вещи.

— Но это же ужасно… Бедняжка, как же ты докатился до такого…

Колобок усмехнулся в ответ, а когда усмешка сошла, он рассказал свою грустную историю. Про то, как вначале все хотели его съесть, начиная с родителей. Видимо, так устроен мир, что нужно есть, особенно тех, кого любишь. А он родился слишком свободолюбивым и амбициозным. Да, все, все хотели его съесть — а он всех кинул… и даже ту, последнюю, рыженькую… Позднее, пресытившись свободой, испытал он беспокойство, больше того — страх; вернулся к ней — на, ешь, говорит. А она вильнула рыжим хвостиком: поздно, мол. Мол, чёрствый ты стал, не буду тебя есть. Катись, мол, своей дорогою… С тех пор он и катается. И ни один рот не позарился на него… Да что рот — даже дети перестали в футбол им играть: твердокаменный, ногам больно…

— Бедняжка,— повторила Перчатка.— А у меня всё гораздо прозаичнее. Всё было хорошо, хозяин исправно носил меня на правой руке, согревал от холода своим теплом… Но я ещё что-то строила из себя, мне было мало его руки. И я мечтала почувствовать на себе ещё чью-нибудь руку. Увы, моим мечтаниям не суждено было осуществиться, ведь прежде чем пожать кому-то руку, хозяин всегда снимал меня, считая рукопожатие в перчатке признаком неуважительного отношения… А он был очень уважительным… А потом… Потом стало ещё хуже — моя пара потерялась, а кому нужна одна правая перчатка… Так я и попала сюда… Так холодно и ужасно чувствовать себя брошенной. Такая пустота внутри…

Колобок снова усмехнулся, только теплее.

— А ведь наши истории похожи. И мы с тобой похожи.

— Это судьба,— согласилась Перчатка.

И они связали друг друга клятвой.

— Клянусь, что предам тебя ради первого смазливого ротика.

— Клянусь, что предам тебя ради первого, кто предложит мне руку.

И ничего прочнее не было этой клятвы, потому как, собственно, кому они нужны — два бесполезных, хотя и честных предмета.

Связанные клятвой, они шли и шли вперёд.

Однажды, когда Венера меняет прямое движение на попятное, а Луна ещё не покинула Водолея, мир странно потеплел и размяк. К привычному карканью добавилось щебетанье мелких пичуг.

Отложив выцветший журнал, Колобок глянул в осколок зеркала и воскликнул:

— Смотри… а я ещё ничего.

Он гордо демонстрировал щёки, покрывшиеся молодым пушком плесени.

— Тс-с-с,— сказала, нежно поглаживая его щёку большим пальцем, Перчатка.— Не шуми. Во мне завелась маленькая двухвостка. Она маленькая и замёрзшая… Пусть спит.

— А у меня для тебя сюрприз,— шепнул Колобок и подарил ей колечко от разбитого горлышка зелёной пивной бутылки.

— Спасибо… Ты так добр… Что-то изменилось, ты заметил? Эта двухвостка… она живая… И это место… оно уже не так ужасно… Ах! — колечко спало с пустотелого вязаного пальчика и запрыгало вниз, в овражек.— Какая жалость…

— Пустяки…

Колобок, блаженно улыбаясь, перекатился на затылок и засмотрелся в небо. А потом улыбка стала брезгливой.

— Пора. Идём. Нам пора.

— А надо ли? — с мольбой спросила Перчатка.

— Надо. Мы же хотели быть честными… Мы связали друг друга самой честной клятвой. А это всего лишь нарядная плесень. Вперёд. Нас ждёт свет в конце тоннеля.

И как-то ночью — когда Меркурий вошёл в знак Рыб,— перевалив за горный хребет из старых печных кирпичей, грустящих о былом уюте домашнего очага, Колобок и Перчатка увидели долгожданный свет. Это горел костёр, возле которого грелся Нищий. Они подкрались ближе.

— Живо-ой…— вздохнула Перчатка.

— И у него есть рот,— констатировал Колобок.— Наверняка, он достаточно голоден, чтобы соблазниться мной.

— А руки… его руки…— застонала Перчатка, видя, как он тянет озябшие ладони к извивам пламени.— Им просто необходимо моё тепло.

Они выбрались в световое пятно.

— Здравствуйте,— сказала Перчатка и изобразила книксен.

— Чудаки-и,— покачал головой старый голодранец.

— Видите ли, мы ищем…— начал было Колобок.

— Да я уж вижу, кхе-кхе,— Нищий подбросил в огонь ворох старых газет да обрывки туалетной бумаги.— Издалека вас видно… искателей.

— А вы… не отказались бы нам помочь? — робко спросила Перчатка.

— Помочь? — старик смешливо тряхнул бородёнкой, в которой запутались хлопья пепла.

— Да. Вы не хотите меня съесть? — выкатился вперёд Колобок.

Старик хрипло закашлялся.

— Нет. Спасибо большое, дружище… но чем прикажешь тебя есть? Мои зубы — их можно перечесть по пальцам моей левой ноги, притом что два крайних отморожены, во-от, смотри.— он размотал грязное полотенце, служащее портянкой, и показал изуродованную ногу.

— А мне? Не хотите предложить мне руку?

— Нет уж, увольте, милостивая сударыня, у вас там двухвостка, ещё укусит невзначай… А ежель и не укусит, надень я вас на одну руку, кхе, вторая почувствует себя обделённой и обидится… А этого ну никак нельзя допустить. Это несправедливость… кхе-кхе.

Видя, как Перчатка расстроилась, Нищий смягчился.

— Да не печальтесь, не убивайтесь вы. Я укажу вам предмет ваших исканий. Это, кхе-кхе… это… Саблезубый Однорук. Вот. Вот кто вас спасёт.

— Однорукий Саблезуб! — Перчатка мечтательно затрепетала пальчиками.— А где он? Где он живёт?

— А-а… идите всё время туда… туда…— Нищий махнул рукой в одну из сторон.— Да… и там он живёт. Ваш Саблезуб. Идите, идите… с Богом.

И они двинулись дальше: она — на ощупь, по знамениям и промыслам судьбы, он — окатышем, не способным ни за что зацепиться взглядом. Они шли занудно долго. Искали его везде — своего Саблезубого Однорука: в корпусе стиральной машины, под раскисшим ватным одеялом, на самой вершине огромной кучи битума и в братской могиле пластмассовых поллитровок. И вот однажды — и это был последний день пути, день, когда Селена входит в Рыб,— Колобок сказал обессилевшей и отчаявшейся Перчатке: «Я скоро вернусь».

Вороны. Чёрные созданья. Не добрые, но и не злые. Вот кому решил он заглянуть в глаза и поискать там ответа. Он подошёл к свежей куче и выбрал из сидящих там ворон самую зрелую, самую большую и мудрую. Не без суеверного страха — единственного, от чего не удалось избавиться за годы скитаний,— окликнул её.

— Чего тебе? — буркнула выбранная Ворона, сжимая в клюве банановую кожуру.

— Не хочешь меня съесть? — спросил на всякий случай Колобок.

— С чего бы? — Ворона отбросила кожуру и извлекла из кучи картофельный очисток с молодой розовой картофелины.

— Ты посредник между землёй и небом. Ты бываешь и там, и там, многое видишь и знаешь. Скажи, не видела ли ты загадочное существо, Саблезубого Однорука. Я ищу его.

— Такие здесь не водятся. Дурь это. Но из тебя её, гляжу, уже не выбить, слишком чёрствый. Мякиш твой мозговой давно зацементировался.

Ворона раздражённо швырнула в Колобка очистком.

— Иди, иди, не мешай. Ты просто никому не нужная вещь, понимаешь? Нет никаких Саблезубов. Твоя последняя инстанция — это я, но и мне ты не нужен. Так что иди себе с миром.

Когда Колобок вернулся, он застал Перчатку плачущей.

— Она… она ушла… Неблагодарная двухвостка,— ответила Перчатка на его немой вопрос.

— И даже ничего не сказала? На прощание…

— Сказала…— всхлипнула Перчатка.— Сказала, что больше не нуждается в моих услугах… что всё это глупо… наши поиски… что мы смешны… Откуда, откуда ей знать, она же всё время провела в тёплой темноте… всё время спала…

— Не плачь… но… боюсь, она права. Наши поиски напрасны. Старик обманул нас.

— Как же это! Не верю… Как же мы теперь…

— Мы же хотели быть честными… Не плачь… Это нечестно.

— Мы будем честными…— Перчатка ласково погладила его по щеке… Потом вдруг рванулась куда-то, зацепилась за торчащую арматурину и выпустила нитку.

И Перчатка совершила жертву — она распустила себя в нить. И стала тропинкой.

Колобок не хотел никаких неосмысленных жертв, но что ему оставалось? И он тоже совершил жертву, став каменным вещающим ликом. Глыбиной камня подле едва заметной тропинки, указывающей на неё.

И сейчас ты слышишь эти слова, выпадающие камешками из его уст, и видишь тропку в этих нехоженых, мёртвых местах.

Встань и иди, друг мой, потому что ничего другого тебе не осталось.

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера