Сцены из театра социалистического абсурда. Рассказы

Мессир

Сумрак наплывал на Уфу, как тьма на Иерушалаим.

В кожаной канадской куртке с красным подбоем он поднялся на нужный этаж и позвонил. Я вздрогнул, пошел в прихожую и отпер. Во тьме тусклой подъездной лампочки сверкнули платиновые коронки.

– Мессир, ты что ли?

Прозвище он заработал на армейских сборах за привычку появляться не в то время и не в том месте. В последний раз на моей памяти это произошло, когда Мессир (в миру – Сашка) забрался в распахнутое окно начальника полигона в самый священный момент первой брачной ночи – подполковник голым сидел на кровати и считал подаренные на свадьбу деньги. Рядом было распахнуто точно такое же, где нашего героя ждала почти знакомая медсестра. Мессир как раз собирался познакомиться с ней поближе, но перепутал окна.

– Мессир, как я рад тебя видеть!

В прихожую вошла жена, охнула, побледнела и пошла на кухню варить картошку.

– Солнышко, ничего не надо, я все с собой принес! – воскликнул Саня и поднял над головой два здоровенных пакета, битком набитых продуктами.

Я заглянул в один из них.

– Ты чего две взял? Опять же побежишь. А у нас, в отличие от твоего Екатеринбурга, в ночных магазинах водку не продают.

Когда-то мы с Саней вместе начинали полиграфический бизнес. Потом он уехал в уральскую столицу и завертел там огромными деньжищами, а я так и остался в журналистах. Но при каждом приезде он обязательно заходил в гости, и мои дети узнавали вкус и названия незнакомой еды.

Беседа затянулась далеко заполночь. Когда последняя рюмка была осушена, Мессир взглянул на меня с выражением, не оставляющим никакого сомнения в его намерениях.

– Я никуда не пойду, – сказал я, сидя в трусах на собственной кухне. – Вон буран на улице разыгрался. Да и не взять сейчас ничего, точно тебе говорю.

– Пойдем хоть покурим. Воздуха свежего захотелось. Заодно подумаем, вдруг что-нибудь да получится.

Мы вышли в косматый буран, он – в своей куртке с красным подбоем и джинсах, я – в трусах и тапочках. Было очень холодно, но Мессир курил и размышлял вслух: «Таксисты? Слишком большой разброс. Киоски? Там только пиво. Ресторан? Где тут у вас ближайший ночной клуб?»

– Мессир, – взмолился я, стуча зубами и всем остальным, – как ты видишь меня в ночном клубе в трусах в цветочек? Ты представляешь лица фейс-контроля?

– Тогда нарисуй мне карту, как туда добраться. Вот тут, прямо на снегу…

Здесь я искренне заплакал.

– Ну, ладно, – сказал Мессир, отшвыривая окурок, – я только схожу по-маленькому. Холодно, знаешь ли…

И он скрылся в темноте. Сашки не было минут двадцать. Когда он появился в свете квартального фонаря в обществе двух милиционеров, я стоял, прислонившись к стылой водосточной трубе без всяких надежд на какое-либо возможное будущее.

– Слышь, – сказал Мессир, – они говорят, что я своим естественным желанием нарушил общественный порядок. Это в четыре-то часа ночи!

Говорить я уже не мог, поэтому Саня повернулся к патрулю и четко принялся рубить слова, как платину для своих коронок:

– Значит так, пацаны, это мой друг. Он пока еще живет в этом доме. Еще минуту-другую – и жить перестанет. Я у него в гостях. Документы мои у него в квартире. Но нам не нужны документы.

– Почему? – спросил лопоухий сержант.

– Потому что у меня есть деньги. Продайте нам бутылку водки за пятьсот рублей, и я спасаю этого жмурика.

– За тысячу, – сказал сержант.

– Тогда две бутылки, – отрубил Мессир. – Его, похоже, еще растирать придется.

– Давай деньги, мы сейчас принесем, – предложил тот, что постарше из милиционеров.

– Один остается здесь, – ухмыльнулся Саня, – а то знаю я вас.

Сержант ушел к машине, утопая сапогами по горлышко в снегу, и принес две бутылки довольно приличной водки.

– Конфискат, – сказал он, шмыгнул сопливым носом и послюнявил купюры.

На следующий день я почему-то не заболел. В окно било солнце, в углу стояло четыре пустых бутылки, на столе – полный стопарик с огурчиком. А рядом записка: «Старик, извини, что не дождался, дел полно. Вечером позвоню. Кстати, нашел твой блокнот со стихами. Ты оставил его у меня в свой прошлый приезд, помнишь, когда мы лазили к бомжам в канализационный коллектор. Рукописи не горят!..»

Ворота в сад.  Сцены из театра социалистического абсурда

После третьего курса меня направили на практику в районную газету. Как я сегодня понимаю, работа в «районке» крайне необходима и очень многому учит будущего журналиста – от умения написать элементарную «информашку» до готовности пить водку утром, теплую, из мыльницы и с удовольствием. Это та самая непридуманная, настоящая жизнь, которую, как говорил товарищ Саахов, видишь не из окна персонального автомобиля.

От Уфы до райцентра было час езды в жаркой электричке. Я вышел из по-змеиному шипящих дверей, сжимая в руке отличающий меня от провинциалов никелированный дипломат, в котором вместе с запасом белья лежал размноженный на ротапринте роман «Мастер и Маргарита». На перроне дрались два алкаша за право завладеть пустой пивной бутылкой. Я прошел мимо этого сгустка ярости и мата, чтобы оказаться на пустой привокзальной площади, граничащей с густым, как лес, городским садом.

Эта гордость райкома партии начиналась с триумфально величественных ворот, которым было место где-нибудь на Бранденбургской площади, а не в далекой башкирской провинции. То были не ворота, нет, – это был вход в райские кущи, в царство коммунизма и в ботанический шедевр одновременно. Единственное, чего на них не хватало, так это инкрустации из яшмы и лазурита. Все остальные художественные излишества присутствовали на воротах в изобилии. Особенно потрясала центральная часть гигантского панно, на которой краснорожий рабочий так стискивал руку колхозницы, что та сдавленно улыбалась ему фиолетовыми губами. Как я потом узнал, банда заезжих оформителей из Худфонда содрала за сей шедевр сумму, равную бюджету трех разоренных колхозов.

Под величественным входом в лесную тишь стояла небольшая толпа милиционеров, явно включавшая в себя весь состав районного отдела внутренних дел. Возглавлял толпу жирный до безобразия подполковник, оравший так, будто вся привокзальная площадь была усыпана трупами. И не чьими-нибудь, а расстрелянных царем питерских пролетариев. Между тем, все дело заключалось в том, что на белоснежных брюках рабочего где-то в районе гульфика было начертано слово из трех букв русского алфавита. Честно говоря, если бы не возмущенные крики подполковника, я не обратил бы на это никакого внимания. Всю дорогу от Уфы я имел возможность лицезреть данное слово на проплывавших мимо зданиях бойлерных, котельных и водонапорных башен. И что теперь, портить себе нервы из-за такой ерунды?

Но подполковник был крайне возмущен, и на мой вопрос, как пройти в редакцию районной газеты, заорал так, что на животе у него отлетела пуговица форменной рубашки. Меня сдуло с площади, словно тополиный пух. К счастью, редакция «районки» находилась неподалеку, и после пяти минут легкого бега я влетел в кабинет ее главного редактора. Здесь я застал своего будущего шефа, совершенно опухшего от пьянства, и заведующую отделом писем – сорокапятилетнюю молодящуюся тетку, все еще считающую себя первой районной красавицей. Она уставилась на меня с видом опытного сексопатолога, изучающего эрогенные зоны нового пациента. Редактор с трудом прочел мое университетское направление и, блеснув заплывшими глазками, спросил:

– У тебя деньги есть?

– Да, – сказал я честно, о чем потом неоднократно пожалел.

– Машину водишь?

– Да, – уже соврал я, в чем потом также горько раскаялся.

– Рухаба Мухарямовна, – сказал главный, обращаясь к тетке, – объясните практиканту, в чем состоят его обязанности.

– Значит так, мой сладкий, – сказала завотдельша, – сейчас выйдешь в приемную, там на диване спит водитель. Возьмешь у него из кармана ключи и пойдешь во двор. Там стоит «уазик». Доедешь на нем по улице направо до магазина. Там купишь две…

– Три, – сказал редактор.

– …Да, три бутылки водки и вернешься обратно. Понял?

– А водитель отдаст мне ключи? – спросил я.

– Он ничего не почувствует, – ответила Рухаба Мухарямовна и плотоядно облизнула свои ярко напомаженные губы.

Я сделал все, как было велено. Водитель, издавая резкий запах какого-то алкогольного суррогата, храпел так, что дрожала стеклянная пробка в графине. Я вышел во двор, завел «уазик» и задумался. Дело в том, что мой опыт вождения ограничивался уроками школьного кружка автомобилизма, где мы десять минут ездили по двору на трофейном «студебеккере», а остальное время изучали его материальную часть. Но отступать было некуда, и через некоторое время весь райцентр стал свидетелем того, как в сторону магазина резкими рывками движется легковушка с надписью «Вперед».

Казус состоял в том, что до магазина было ровно десять минут медленным шагом, и «уазик» в очередной раз заглох как раз напротив толпы милиционеров, изучавших надпись на брюках рабочего. От толпы отделился младший лейтенант и подошел ко мне, застывшему от страха в кабине.

– Вы, я вижу, из редакции, – спросил он.

– Да, – ответил я, в ужасе закрывая глаза.

– Небось, за водкой едете, – улыбнулся «младшой».

– А откуда вы знаете? – раскололся я, отчетливо понимая, что меня сейчас расстреляют.

– Да не первый год здесь живу. Подвинься, – сказал лейтенант и уселся за руль. Он довез меня до магазина, взял деньги, вынес полную бутылок сетку и доставил в редакцию.

– А я думал, вы меня арестуете, – сказал я, счастливый тем, что все обошлось.

– Всех за это арестовывать – работать некому будет, – сказал милиционер. – Мы прессу уважаем. Передай редактору: я через полчасика зайду.

Я поднялся в приемную, где по сдвинутым столам с нарезанной закускою понял, что меня с нетерпением ждут. Здесь же, под звон граненых стопариков, я получил первое редакционное задание: написать о вандализме каких-то подонков, осквернивших райцентровскую святыню – те самые ворота в городской сад.

– Заметка должна быть беспощадной! – рубил воздух редактор после третьего тоста. – И заголовок поставим мощный – что-нибудь типа «Обыкновенный фашизм».

– Какой же это фашизм? – спросил я, поражая коллег своей наивностью. – Мелкое хулиганство…

– Ты не понимаешь! – взвилась Рухаба Мухарямовна, направив на меня свой хищный бюст. – На торжественное открытие этих ворот...

– …И забора! – добавил редактор.

– …И забора приезжали из обкома партии!

Здесь Рухаба снизила голос до громкого шепота и сказала, пачкая мое ухо помадой:

– Район на последнем месте в республике по сдаче молока и мяса. И эти ворота – единственная радость для первого секретаря райкома.

– Короче, – стукнул по столу шеф и перевернул тарелку с огурцами, – иди и работай. Заметка – в номер!

Кажется, даже шариковая ручка краснела, пока я выводил фразы типа «под покровом ночи», «кулацкие недобитки» и «обрушим народный гнев». Уже спустя годы я понял, что именно так и зарождается подлость: не в закоренелом преступнике дьявольского обличия, а в маленьком, незаметном человеке, который послушно говорит и пишет то, что приказано.

Заголовок я придумал стеснительно-мягкий: «Распоясавшиеся хулиганы». Главный зачеркнул слово «хулиганы» и написал «молодчики». Вечером, уже пьяный от вранья и водки, я бегал в типографию, чтобы в очередной раз поверить своим глазам – «Распоясавшиеся молодчики», фамилии которых мне назвали в РОВД, шли в номер. Если бы про меня, а не про этих неизвестных мне людей, написали подобное, я бы бросился с водонапорной башни.

Через день молодого практиканта как автора публикации пригласили на заседание комиссии по делам несовершеннолетних. На стульях у стенки расселись представители РОВД, роно, райкомов партии, комсомола и народного контроля.

– Обвиняемые, встаньте! – сказала толстая особа в майорских погонах. В дальнем углу кабинета поднялись два лопоухих пацана лет десяти, как оказалось, третьеклассники местной школы. Один был весь в синяках и с неестественно раздувшимся лицом. Рядом с ним сидел отец, не зная, куда девать темные механизаторские руки. Глядя на мальчиков, я вдруг понял, что сейчас умру, и встал со стула.

– Корреспондент районной прессы, – представила меня майорша. – Вы что-то хотите сказать?

– Извините, я выйду на секунду, – пробормотал я пересохшим ртом, выскочил на гранитное крыльцо и достал из пачки полусломанную сигарету.

Курил, не чувствуя вкуса табака и уставившись в густые, темные липы городского сада, обрамленные двухметровой высоты ярким забором. Не помню, что думал тогда, но сегодня, с одуряющей периодичностью, гляжу, как Прокуратор на Луну, и бормочу: «Ребята, если вы еще живы, простите, простите меня, простите меня ради Бога!»

Короткое-короткое детство

Это было при коммунистах…

Сливки стояли в сумрачно прохладном чулане, прикрытые сверху старым цветастым платком и опоясанные по горловину хитро завязанной бечёвкой. Белые, густые, вкусные до обморока, они были недоступны, как облака.

И почему такую смакотуру наливают в чай деревянной ложкой, а не пьют прямо из горшка большими жадными глотками, думал я. Но кто будет считаться с твоими желаниями и мыслями, если третьего дня за тобой погнался петух и чуть не заклевал до смерти, если вчера ты уронил в колодец топор, а сегодня утром не утонул в бочке с водой только потому, что нэнэйка успела, вопя, прибежать с огорода и схватить тебя за ногу. Какие права могут быть у пятилетнего армая, которого привезли погостить в деревню, при этом ни за что бьют хворостиной и не дают сливок, а самое интересное – дедов орден и четыре медали – запирают в комоде. Оставалось только одно – выживать и бороться.

Для этого следовало прикинуться валенком. Таким маленьким одиноким валенком, который сидит себе у окна, ковыряет в носу, мажет козюльки об стену и ничем, кроме мух, не интересуется. И когда бдительность взрослых таяла в густом июльском зное, следовало неслышно, как Буратино, проникнуть в чулан, проткнуть дырку в туго натянутом платке и погрузить хищный обкусанный палец в прохладные сливки. Нет ничего полезней для малолетнего организма, чем лежать потом в таинственной темноте под кроватью и обсасывать жирный от сливок палец.

Детство прекрасно тем, что ему наплевать на будущее. На то, например, что к вечернему чаю дырку в платке обязательно обнаружат, вытащат тебя из-под кровати и станут допрашивать. Свалить свою вину абсолютно не на кого, потому что младшему братишке, этому дурачку пузатому, всего два года. Поэтому остаётся вырваться из цепких бабушкиных рук и вдарить стометровку через крапиву и коровьи какашки. Сколько бы я сейчас дал, чтобы вновь услышать, как моя бабушка-лапушка, голубушка моя, кричит своим звонким голосом: «Щукынган иблис, утрям бит мин сине, сабака-малай!». Но бабушки уже давно нет, и осталось понимание, что был в твоей жизни единственный человек, который истово любил тебя не за что-нибудь, а просто так – за то, что ты есть. И тебе уже за пятьдесят, но эта любовь по-прежнему окутывает тебя, как облако, которое спустилось с небес и не хочет улетать обратно… И ты будто снова плывёшь в пушистой бабушкиной перине посреди летней ночи, а бабушка поглаживает тебя по спине и почти шёпотом напевает бесконечную татарскую песню…

Таких бабушек, в цветастых больших платках с серебряными монетками уже почти не осталось. Они улетели белыми голубками просить милости у Аллаха за своих бесконечно любимых детей и внуков…

Это время испарилось, как туман над рекой, но я снова гляжу туда и вижу: вон тот отчаянно кудрявый парень лет двадцати шести, что носится по деревне на трофейном немецком велосипеде – оказывается, твой отец. А отцов дядька не старик вовсе, а весёлый мужик, который мастерит тебе деревянные игрушки, лихо парится в бане, и в этот момент на его сильной горячей спине можно увидеть три аккуратные дырки – подарок педантичного шмайсера. И бабакая уже тоже нет, и многих с ним, и иногда кажется, что уже я один их помню, и больше никто… И только запахи остались – комода, в котором лежали дедовы награды, утренних пирожков, зелёного мяса травы, медных монеток в потном кулаке, сырой после дождя земли, на которой все ещё молоды и живы, и пока не тошнит от ежеминутной необходимости думать, что тебе выгодно, а что – нет.

Наше детство при коммунистах. Хотя… при чём тут коммунисты?