Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | Проект АРЕаЛ | ГЕОЛОГИЯ | Только для своих | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ | Спонсоры | Связь с координатором портала |
Центр |
Александр СмирОб авторе: Занимался в ЛИТО «Светлана», в клубе юмора ДК Пищевиков. Печатался... >>> |
Ганна ШевченкоОб авторе: Родилась в 1975 году в городе Енакиево Донецкой области. С 2005 года живет в... >>> |
Валерий КупкаОб авторе: Родился на Украине. Живет в Словакии. По национальности он — русин. А ... >>> |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаСеверная АмерикаКанадаСШАЦентральная АзияКиргизстанУзбекистанСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Александр КабановЛиквидировать небытие. Стихотворения(Из книги «Волхвы в планетарии»)Александр Кабанов — окончил факультет журналистики Киевского государственного университета им. Т.Г. Шевченко. Автор многих публикаций в российской и зарубежной периодике. Лауреат ряда литературных премий. Стихи переведены на украинский, английский, немецкий, грузинский и нидерландский языки. Главный редактор журнала «Шо». Живет и работает в Киеве.
Пришествие
Чую гиблую шаткость опор, омертвенье канатов: и во мне прорастает собор на крови астронавтов, сквозь форсунки грядущих веков и стигматы прошедших, — прет навстречу собор дураков, на моче сумасшедших.
Ночь — поддета багром, ослепленная болью — белуга, чую, как под ребром — все соборы впадают друг в друга, родовое сплетенье корней, вплоть до мраморной крошки: что осталось от веры твоей? Только рожки да ножки.
И приветственно, над головой поднимая портрет Терешковой, миру явится бог дрожжевой — по воде порошковой, сей создатель обломков — горяч, как смеситель в нирванной, друг стеклянный, не плачь — заколочен словарь деревянный.
Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки, я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке — до утра под футболку упрячь, пусть гадают спросонок: это что там — украденный мяч или поздний ребенок?
Будет нимб над электроплитой ощекотывать стужу, и откроется шар золотой — бахромою наружу: очарованный выползет еж, и на поиски пайки — побредет не Спаситель, но все ж — весь в терновой фуфайке.
Принудительно-яблочный крест на спине тяжелеет: ежик яблоки ест, ежик яблоки ест, поедая — жалеет, на полях Байконура зима, черно-белые строфы, и оврага бездонная тьма как вершина Голгофы.
***
В саду вишневом, как на дне костра, где угольки цветут над головою, лишь фениксы, воскресшие с утра, еще поют и поминают Гойю.
Меж пальцев — пепел, так живут в раю, как мне признался кореш по сараю: «Вначале — Богу душу отдаю, затем, опохмелившись, забираю…»
Причудлив мой садовый инвентарь, как много в нем орудий незнакомых: взмахнешь веслом — расплавится янтарь, высвобождая древних насекомых.
…гудит и замирает время Ц, клубится время саранчи и гнуса, распахнута калитка, а в конце стихотворенья — точка от укуса.
Подуешь на нее — апрель, апрель, гори, не тлей, не призывай к распаду, и точка превращается в туннель — к другому, абрикосовому саду.
***
Вроде бы и огромно сие пространство, а принюхаешься — экий сортир, просранство, приглядишься едва, а солнце ужо утопло, и опять — озорно, стозевно, обло.
Не устрашусь я вас, братья и сестры по вере, это стены вокруг меня или сплошные двери? На одной из них Господь благодатной рукою — выпилил сквозное сердце вот такое.
Чтобы я сидел на очке с обрывком газеты и смотрел через сердце — на звезды и на планеты, позабыл бы о смерти, венозную тьму алкая, плакал бы, умилялся бы: красота-то какая!
***
Пастырь наш, иже еси, и я — немножко еси: вот картошечка в маслице и селедочка иваси, монастырский, слегка обветренный, балычок, вот и водочка в рюмочке, чтоб за здравие — чок.
Чудеса должны быть съедобны, а жизнь — пучком, иногда — со слезой, иногда — с чесночком, лучком, лишь в солдатском звякает котелке — мимолетная пуля, настоенная на молоке.
Свежая человечина, рыпаться не моги, ты отмечена в кулинарной книге Бабы-Яги, но, и в кипящем котле, не теряй лица, смерть — сочетание кровушки и сальца.
Нет на свете народа, у которого для еды и питья столько имен ласкательных припасено, вечно голодная память выныривает из забытья — в прошлый век, в 33-й год, в поселок Емельчино:
выстуженная хата, стол, огрызок свечи, бабушка гладит внучку: «Милая, не молчи, закатилось красное солнышко за леса и моря, сладкая ты моя, вкусная ты моя…»
Хлеб наш насущный даждь нам днесь, Господи, постоянно хочется есть, хорошо, что прячешься, и поэтому невредим — ибо, если появишься, — мы и Тебя съедим.
***
Отгремели русские глаголы, стихли украинские дожди, лужи в этикетках кока-колы, перебрался в Минск Салман Рушди.
Мы опять в осаде и опале, на краю одной шестой земли, там, где мы самих себя спасали, вешали, расстреливали, жгли.
И с похмелья каялись устало, уходили в землю про запас, Родина о нас совсем не знала, потому и не любила нас.
Потому что хамское, блатное — оказалось ближе и родней, потому что мы совсем другое называли Родиной своей.
Черный вареник
В черной хате сидит Петро без жены и денег, и его лицо освещает черный-черный вареник, пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро, а теперь он — сельский упырь, неврастеник.
Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто — басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста, — окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки, счастье — это насквозь — троеточие ржавой вилки.
Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро, зацветает волчья ягода вдоль забора, дым печной проникает в кровь огородных чучел, тишина, и собачий лай сам себе наскучил.
Вот теперь Петро улыбается нам хитро, доставайте ярый чеснок и семейное серебро, не забудьте крест, осиновый кол и святую воду... превратились зубы в клыки, прячьтесь, бабы и мужики, се упырь Петро почуял любовь и свободу.
А любовь у Петра — одна, а свободы — две или три, и теперь наши слезы текут у Петра внутри, и теперь наши кости ласкает кленовый веник, кто остался в живых, словно в зеркало, посмотри — в этот стих про черный-черный вареник.
***
Летний домик, бережно увитый виноградным светом с головой, это кто там, горем не убитый и едва от радости живой?
Это я, поэт сорокалетний, на веранду вышел покурить, в первый день творенья и в последний просто вышел, больше нечем крыть.
Нахожусь в конце повествованья, на краю вселенского вранья, «в чем секрет, в чем смысл существованья?» — вам опасно спрашивать меня.
Все мы вышли из одной шинели и расстались на одной шестой, вас как будто в уши поимели, оплодотворили глухотой.
Вот представьте, то не ветер клонит, не держава, не Виктор Гюго — это ваш ребенок рядом тонет, только вы не слышите его.
Истина расходится кругами, и на берег, в свой родной аул, выползает чудище с рогами — это я. А мальчик утонул.
***
Я прибыл в ночь на поезде саврасом, безумец круглый — в поисках угла, кувшин, обросший человечьим мясом: о, как моя десница тяжела.
В карьере мраморном раскинулась деревня, чьи улицы прорезаны в толпе, здесь каждый житель — извлечен из кремня и вскормлен, словно памятник себе.
Поскольку под рукой материала на всех не хватит — вскоре порешат, что и природа — часть мемориала: от южных гор до северных мышат.
Ржавеют птицы, заливаясь щебнем, в молочных ведрах киснет купорос, а я — смеюсь, вычесывая гребнем бенгальский пепел из твоих волос.
Строительство имеет много магий, краеугольный камень — хризолит, и здешний воздух — воспаленный магний: от слов — искрится, в музыке — горит.
Но ты не слышишь, обжигаясь в древнем высоком сне, как глиняный Колосc, покуда я вычесываю гребнем бенгальский пепел из твоих волос.
Исход москвичей
Вслед за Данте, по кругу МКАДа, отдав ключи — от квартир и дач, от Кремля и от Мавзолея, уходили в небо последние москвичи, о своей прописке больше не сожалея.
Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон — золотой фонтан, поющий на русском и на иврите: «Кто прописан в будущем, тот спасен, забирайте детей своих и уходите...»
Шелестит, паспортами усеянная, тропа: что осталось в городе одиночек: коммунальных стен яичная скорлупа и свиные рыльца радиоточек.
Это вам Москва метала праздничную икру — фонари слипались и лопались на ветру, а теперь в конфорках горит украинский газ, а теперь по Арбату гуляет чеченский спецназ.
Лишь таджики-дворники, апологеты лопат, вспоминая хлопок, приветствуют снегопад. Даже воздух переживает, что он — ничей: не осталось в городе истинных москвичей.
Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант, у него в одной руке белеет раскаленный гидрант, свой народ ведет в пустынные облака и тебе лужковской кепкой машет издалека.
Аккордеон
Когда в пустыне на сухой закон — дожди плевали с высоты мечетей и в хижины вползал аккордеон, тогда не просыпался каждый третий.
Когда в Европе орды духовых вошли на равных в струнные когорты, аккордеон не оставлял в живых, живых — в живых, а мертвых — даже в мертвых.
А нынче он — не низок, не высок, кирпич Малевича, усеянный зрачками, у пианино отхватил кусок и сиганул в овраг за светлячками.
Последний в клетке этого стиха, все остальные — роботы, подделки, еще хрипят от ярости меха и спесью наливаются гляделки.
А в первый раз: потрепанная мгла над Сеной, словно парус от фелюки... ...аккордеон напал из-за угла, но человек успел подставить руки.
***
(Из цикла «Приборы бытия»)
Мне подарила одна маленькая воинственная страна газовую плиту от фирмы «Неопалимая Купина»: по бокам у нее — стереофонические колонки, а в духовке — пепел, хрупкие кости, зубные коронки, и теперь уже не докажешь, чья это вина.
Если строго по инструкции, то обычный омлет на такой плите готовится сорок пустынных лет: всеми брошен и предан, безумный седой ребенок, ты шагаешь на месте, чуешь, как подгорает свет и суровый Голос кровоточит из колонок.
***
Крыша этого дома — пуленепробиваемая солома, а над ней — голубая глина и розовая земля, ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома, и тебя встречают люди из горного хрусталя.
Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица, каждой гранью сияют отполированные тела, старшую женщину зовут Бедная Линза, потому что всё преувеличивает и сжигает дотла. Достаешь из своих запасов бутылку «Токая», и когда они широко открывают рты — водишь пальцем по их губам, извлекая звуки нечеловеческой чистоты.
***
Непокорные космы дождя, заплетенные как растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара, ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках, на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.
Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму, круг за кругом спускается на карусельных оленях, я тебя обниму, потому что ее обниму, и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.
Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх, собирали кизил и все время молчали о чем-то, голышом загорали на пляже в песочных часах, окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.
И под нами песок шевелился и, вниз уходя, устилал бытие на другой стороне мирозданья: там скрипит карусель и пылают часы из дождя, я служу в Луна-парке твоим комиссаром катанья.
***
Есть в слове «ресторан» болезненное что-то: «ре» — предположим, режущая нота, «сторан» — понятно — сто душевных ран. Но почему-то заглянуть охота в ближайший ресторан.
Порой мы сами на слова клевещем, но, Господи, как хочется словам — обозначать совсем иные вещи, испытывать иные чувства к нам
и новое сказать о человеке, не выпустить его из хищных лап, пусть цирковые тигры спят в аптеке, в аптеке, потому что: «Ап!»
У темноты — черничный привкус мела, у пустоты — двуспальная кровать, «любовь» — мне это слово надоело, но сам процесс прошу не прерывать.
***
Эзопово море — на пляже один человек, не богоугодны его очертанья, лежит в семейных трусах, на которых осыпались чайные розы.
Вчера он входил по колени в Эзопово море — теперь у него изумрудные гольфы из ряски и тины, крылатые крабы в седых волосах копошатся, смешные косички плетут. Подходим на цыпочках ближе: покуда он спит, — на правой щеке проступают картежные масти. Вот — пика и треф, а вот — бубна и черви. На левой — тире, многоточья, пробелы… похоже на азбуку Морзе, читаем: «Ну что ж, и последний мудак — постепенно становится первым».
Он плачет во сне, потому что — и ослик-хранитель, и ослик-вредитель послали подальше его, поскольку — проект безнадежен и опыты прекращены.
Он пахнет прокисшим кагором и марихуаной, вчерашним костром, беляшами с картошкой и луком, развратом — так пахнет богема, вернее, смердит, испускает, воняет… Осыпались чайные розы!
Эзопово море, не пей человека, иначе — Кабановым станешь, Кабановым станешь, Кабановым станешь.
***
А мы — темны, как будто перекаты ночной воды по свиткам бересты, и наш Господь растаскан на цикады, на звезды, на овраги и кусты.
Затягиваясь будущим и прошлым, покашливает время при ходьбе, поставлен крест, и первый камень брошен и с благодарностью летит к Тебе.
Сквозь вакуум в стеклянном коридоре, нагнав раскосых всадников в степи, сквозь память детскую, сквозь щелочку в заборе невыносимо терпкое «терпи».
Вот море в зубчиках, прихваченных лазурью, почтовой маркой клеится к судьбе, я в пионерском лагере дежурю, а этот камень все летит к Тебе.
Сквозь деканат (здесь пауза-реклама), сквозь девочку, одетую легко, сквозь камуфляж потомственного хама, грядущего в сержанте Головко.
И облаков припудренные лица в окладах осени взирают тяжело, я в блог входил — на юзерпик молиться, мне красным воском губы обожгло.
Остановить — протягиваю руку, недосягаем и неумолим булыжный камень, что летит по кругу: спешит вернуться в Иерусалим.
***
Мой милый друг, такая ночь в Крыму, что я — не сторож сердцу своему, рай переполнен, небеса провисли, ночую в перевернутой арбе, и если перед сном приходят мысли, то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива сквозь щели в потолке неторопливо струится и густеет, августев, так нежно пахнут звездные глубины подмышками твоими голубыми; уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов — сползает сад — шершав и абрикосов, в консервной банке — плавает звезда, о, женщина — сожженное огниво: так тяжело, так страшно, так счастливо, и жить всегда — так мало, как всегда.
Мосты
1
Лишенный глухоты и слепоты, я шепотом выращивал мосты — меж двух отчизн, которым я не нужен, поэзия — ордынский мой ярлык, мой колокол, мой вырванный язык — на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня швырнет литературная возня? Да будет разум светел и спокоен, я изучаю смысл родимых сфер: пусть зрение мое — в один Гомер, пускай мой слух — всего в один Бетховен.
2
Слюною ласточки и чирканьем стрижа над головой содержится душа и следует за мною неотступно, и сон тягуч, колхиден, и назло — мне простыня — галерное весло — тяну к себе, осваиваю тупо:
с чужих хлебов и Родина — преступна; над нею пешеходные мосты врастают в землю с птичьей высоты, душа моя, тебе не хватит духа: темным-темно, и музыка — взашей, но в этом положении вещей есть ностальгия зрения и слуха.
Русский индеец
Алексею Горбунову
Долго умирал Чингачгук: хороший индеец, волосы его — измолотый черный перец, тело его — пурпурный шафран Кашмира, а пенис его — табак, погасшая трубка мира.
Он лежал на кухне, как будто приправа: слева — газовая плита, холодильник — справа, весь охвачен горячкою бледнолицей, мысли его — тимьян, а слова — бергамот с корицей.
Мы застряли в пробке в долине предков, посреди пустых бутылок, гнилых объедков, считывая снег и ливень по штрих-коду: мы везли индейцу огненную воду.
А он бредил на кухне, отмудохан ментами, связан полотенцами и, крест-накрест, бинтами: «Скво моя, Москво, брови твои — горностаи…», скальпы облаков собирались в стаи,
у ближайшей зоны, выстраивались в колонны — гопники-ирокезы и щипачи-гуроны, покидали генеральские дачи — апачи, ритуальные бросив пороки, выдвигались на джипах-чероки. Наша юность навечно застряла в пробке, прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки, а в коробках — коньяк и три пластиковых стакана: за тебя и меня, за последнего могикана.
Побег в Брюгге
Я назначу высокую цену — ликвидировать небытие, и железные когти надену, чтоб взобраться на небо твое, покачнется звезда с похмелюги, а вокруг — опустевший кандей: мы сбежим на свидание в Брюгге — в город киллеров и лебедей.
Там приезжих не ловят на слове, как форель на мускатный орех, помнишь Колина Фаррелла брови — вот такие там брови у всех, и уставший от старости житель, навсегда отошедший от дел, перед сном протирает глушитель и в оптический смотрит прицел:
это в каменных стойлах каналы — маслянистую пленку жуют, здесь убийцы-профессионалы не работают — просто живут, это плачет над куколкой вуду — безымянный стрелок из Читы, жаль, что лебеди гадят повсюду от избытка своей красоты,
вот — неоновый свет убывает, мы похожи на пару минут: говорят, что любовь — убивает, я недавно проверил — не врут, а когда мы вернемся из Брюгге, навсегда, в приднепровскую сыть, я куплю тебе платье и брюки, будешь платье и брюки носить.
Ковры
Уснули в шапках — зайцы и бобры, под капельницей зреют помидоры, и лишь не спят настенные ковры, мерцающие, словно мониторы:
где схвачены под правильным углом медведи невысокого росточка, как Шишкин прав, как вышит бурелом, как, братец, гениальна эта строчка.
Павлин, олени в пятнах и росе, багровый от волнения физалис, из вышитых — пусть выжили не все, и, слава богу, люди попадались.
Когда швеи устали от зверья, от хвои, от рычания и пыли, …и мы купили «Три богатыря», повесили на стену и прибили.
И вот теперь, исполненный седин, гляжу в ковер, не покидая ложа: …гэбэшник Муромец, Добрынюшка-раввин, гей-активист Попович ибн Алёша.
***
Зима наступала на пятки земли, как тень от слепца в кинозале, и вышла на лед, и тогда корабли — до мачты насквозь промерзали.
И больше не будет ни Бога, ни зла в твоем замороженном теле, чтоб каждая мачта, желтея, росла — соломинкой в страшном коктейле.
Чтоб жажды и мыслей последний купаж хранить в саркофаге, как Припять, и можно всех призраков, весь экипаж из этой соломинки выпить.
|
ГолосованиеВаш выбор в поэтической премии "Кочегар". С подборками номинантов на странице альманах "Кочегарка" №1ЖурналыКочегаркаСОТЫРусское вымяВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГОСОБНЯКМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНСЕВЕРДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕЛИТЕРАЮЖНЫЙ УРАЛБАЛТИКА-КалининградСеверо-Муйские огниНОВЫЙ СВЕТСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИНАЧАЛОКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИСлово-WordГВИДЕОНКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАСорокопут [Lanius Excubitor]ДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовТело ПоэзииГРАФИТБЕЛЫЙ ВОРОНИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимДЕТИ РАФУТУРУМ АРТЧЕРНОВИКЗИНЗИВЕРВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:ЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕИЛЬЯАРГАМАК-ТатарстанИНФОРМПРОСТРАНСТВОДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬСВОЙ ВАРИАНТБАШНЯ22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЗАПАСНИКЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЛИКБЕЗЗНАКИ11:33УРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬАЛЬТЕРНАЦИЯ |