Культурная память как песня сирен. Интервью из Украины. Дрогобыч и Донецк

Идея этого интервью возникла несколько месяцев назад как возможность прямых вопросов-ответов двух филологов, которые очень давно знают друг друга, принадлежат одной научной школе, хотя и живут в разных регионах Украины: львовском и донецком. Это интервью – попытка понять и объяснить, что происходит в Украине, почему оказались возможны трагические события именно на Донбассе и как их понимать, отталкиваясь от ментальных, зачастую неартикулируемых особенностей этого региона.

            Вера Меньок (В. М.) Элеонора, представьтесь, пожалуйста, читателям; расскажите кратко о Вашей профессии, научных интересах, чем Вы занимаетесь, где работали и где работаете сейчас?

            Элеонора  Шестакова (Э. Ш.) Я – профессиональный, потомственный филолог, выпускница Донецкого государственного университета 1992 года, коренная дончанка. Мой род живёт в Донецке с 1917 г.: родители бабушки перебрались из Орловской губернии в смутное время – между двумя революциями Февральской и Октябрьской – на земли вокруг юзовских шахт. Дедушкина семья в самом конце 20-хх гг. бежала из Сумской области от раскулачивания и голода на заводы г. Юзовка, который впоследствии стал столицей Донбасса – Донецком. Это красивый, индустриальный и при этом очень зелёный город, привыкший к жизни среди цветов, парков, скверов и терриконов, засаженных деревьями. Вы, Вера, и сами это хорошо знаете. Ведь мы с Вами давно знакомы. Еще с тех времён, которые уже получили название лихие 90-е. Но для нас, думаю, это была совсем другая эпоха. Мы были аспирантками на одной из самых замечательных и известных в филологическом мире кафедр – теории литературы и художественной культуры Донецкого государственного университета, или кафедры Михаила Моисеевича Гиршмана, как её до сих пор называет научный гуманитарный мир. Для меня это была добрая и умная эпоха, когда, несмотря на весь социально-экономический хаос и катаклизмы переходного политического этапа, по всей Украине был своеобразный ренессанс научной жизни, в том числе и литературоведения. Помню, что и в Дрогобыче (не без Вашего личного участия) была серия замечательных тематических конференций, посвященных Серебряному веку русской культуры. С тех времён и выросли многие научные и человеческие связи. А нас с Вами объединила ещё и моя кандидатская диссертация: мало того, что на дрогобычских конференциях шла апробация её материалов, так Вы были ещё и одним из моих оппонентов. 

            А сейчас я уже – доктор филологических наук по двум специальностям: журналистика и теория литературы (2007 г.), с 2012 г. – член Международной медиалингвистической комиссии (от Украины) Международного комитета славистов (под патронатом ЮНЕСКО)1.

            Если говорить о круге моих научных интересов, то он давно, еще со студенческих времён, сложился и развивается в двух почти параллельных направлениях. Как теоретика литературы меня интересует теория словесности, поэтика и эстетика переходных эпох, теория мотива, Серебряный век русской культуры. Как специалиста по теории массмедиа – теория медиатекста, реалити-шоу, интеллектуальная журналистика, общие вопросы теории социальной коммуникации. Этому и посвящены мои не только отдельные статьи, но и две монографии. «Теоретические аспекты соотношения текстов художественной литературы и массовой коммуникации: специфика эстетической реальности словесности Нового времени» (2005), «Оксюморон как категория поэтики (на материале русской поэзии XIX – первой трети XX веков)» (2009), а также учебное пособие «Хрестоматія з теорії тексту масової комунікації» (2009). Как видите, пишу я на двух языках: русском и украинском, которые знаю с детства. В какой-то период времени, когда проходило моё становление как филолога-русиста, в моём научном дискурсе доминировал русский язык, но потом вернулся и украинский. Так получилось, что в докторантуре я была у известного профессора Анатолия Григорьевича Погрибного, последние годы жизни работавшего в Институте журналистики Киевского национального университета им. Тараса Шевченко. Именно Анатолий Григорьевич и кафедра истории журналистики многое сделали для того, чтобы украинская культура снова стала естественной частью не только моей научно-преподавательской жизни, но повседневности.     

            В. М. Напомните, пожалуйста, дату, когда Донецк перестал находиться в составе Украины? Были ли Вы в это время в Донецке? Как Вы восприняли это сообщение – какие мысли и чувства сразу возникли в этот момент и изменились ли они с течением времени? Когда было более страшно/обидно/горько... – в начале или теперь?

            И сразу еще один, непосредственно связанный с ним вопрос. В украинской Википедии читаем, что ДНР – это фиктивное квазигосударстенное образование, самоназвание марионеточного клептократического режима. Из объёмной статьи в российской Википедии следует, что ДНР – это непризнанное государственное образование на востоке Европы, провозглашённое в пределах части Донецкой области Украины. Польская Википедия объясняет ДНР как самопровозглашённую республику, действующую в части Донецкой области Украины. А как Вы для себя объясняете суть ДНР и видите ли перспективы дальнейшего существования Донецкой народной республики?

            Э. Ш. Понимаю, что для многих читателей, особенно российских и да западноевропейских, кажется, что Украина зимой-весной 2014 г. распалась, что отдельные её части превратились в какие-то непонятные образования, что происходят какие-то глобальные геополитические сдвиги. Но при всей сложности и принципиальной неоднозначности ситуации, всё же надо отметить, что Донецк по сути никогда и не переставал быть частью Украины. Он и сейчас – часть Украины. Но, как принято официально определять, это временно оккупированная часть территории Украины. Это так. Судьба Донецка не решилась с фантасмагорической организацией и фарсовым проведением искусственного референдума в мае 2014 года. Тогда идея референдума возникла и была вложена в массовое сознание Донбасса под влиянием аннексии Крыма, но уж очень быстро, почти до истеричности. Люди это осознавали изначально, ссылаясь в бытовых разговорах на пример Крыма, его чрезвычайно быстрого вхождения в состав РФ и свои надежды так же быстро стать официальной частью этого государства. Даже появилось расхожее выражение: не успеем оглянуться, опа! – и мы в России. Всё было организовано по этому, любимому народом принципу «опа!». Не было на том якобы референдуме ни установленных списков избирателей, ни самих, должным образом организованных, избирательных участков: урны для голосования были и в школах, и в каких-то учреждениях, и прямо на улицах, не было привычных наблюдателей, можно было легко проголосовать на всех участках и не только за себя. По улицам ездили машины с вооруженными людьми в форме и призывали идти на референдум, эти же вооруженные люди стояли возле урн для голосований. Люди шли голосовать, кто за вступление в РФ, кто за автономию, кто за лучшую жизнь. Было в этом что-то страшное, идущее от антиутопии, когда довлеющее своей формальной ценностью действие превалирует над смыслом. Моя семья в этом участия, конечно же, не принимала, как и многие друзья, соседи, знакомые. Хотя потом и объявляли, что на этот референдум была 100% явка. От всего этого осталось впечатление абсурдности. Помню по ТВ, которое уже с марта-апреля 2014 г. было отключено от украинского вещания и полностью переподчинено российскому массмедийному пространству с вкраплением нескольких местных, донецких каналов, показывали совсем молоденькую девушку, лет 20-ти. Она выходила со счастливо-победной улыбкой после так называемого голосования и на ступеньках здания на фоне мужчины с автоматом уверенно заявляла в камеры журналистов: «Вот теперь мы заживём свободно, самостоятельно». Мне всё время хотелось спросить, а можно ли под дулом автомата быть свободным? Но я понимала, что если бы даже была такая возможность (задать этот вопрос), то его никто бы не услышал, не воспринял и даже осмеял бы мою непонятливость: тогда человек с автоматом воспринимался как символ неоспоримой и уже свершившейся победы, силы, амбиций Донбасса. Только над чем или кем была это победа? Ответы, которые можно было услышать по ТВ, радио, в общественном транспорте, магазине или на рынке, были самые разноречивые, но при этом сходившиеся, до вербальной тождественности, к пропагандистскому клише: над хунтой и фашизмом. Однако, что такое хунта и фашизм, который они уже победили, мне так до сих пор по сути никто и не ответил. Хотя за последние два года, как никогда раньше, я много разговаривала и слушала разных людей – от почтальона до профессора – о происходящем с нами.    

            Если смотреть на донбасскую ментальность, на обусловленные ею желания, поступки, ориентации, мечты, то Донецк остался таким, каким он постепенно и почти незаметно для самих жителей становился в течение последней четверти века, начиная именно с тех лихих 90-х. Судя по каждодневной реакции моих земляков, они далеко не сразу и далеко не все поняли, что творят своими коллективными усилиями. Да и сейчас превалирует хаос в массовом сознании, непонимание того, что хотели и как теперь жить с тем, что сделали. Этот процесс хаотизации сознания был плавным и постепенным, поэтому все эти как бы официальные объявления от как бы народной новой власти днр воспринимаются в тональности непрекращающихся, с тех лихих 90-х, игр по перераспределению политической и экономической власти. Долгие десятилетия она была прочно связана с теми, кто тоже уже получил название «донецкие», которое теперь стало известно далеко за пределами Украины. Но если Донбасс породил и выдержал феномен «донецких» 25 лет, то вся Украина – 2,5 года. И это тоже во многом объясняет природу и сущность происходящих с Донбассом метаморфоз: от региона-труженика, региона-героя, выстоявшего и победившего во Второй мировой войне (а надо сказать, что только мой родной Кировский район г. Донецка дал стране 18 Героев Советского Союза), региона, который честно гордился своими рабочими, шахтёрами, учителями, врачами, учеными, до региона – социального маргинала, породившего проблемы, которые поставили мир на грань новой глобальной войны.

            Я видела, как зарождались и развивались эти процессы, поддерживаемые преимущественно искусственно, чрезмерным и при этом целенаправленным мифологизированием через массмедиа культурной памяти. Создавались клише уникальности Донбасса, его особенности, с одной стороны, как индустриального региона, с другой – региона, хранящего традиции и заветы прошлого. Пример самого известного – «Донбасс никто не ставил на колени!». С одной стороны, это действительно было неоспоримой правдой. У нас до сих пор живы те, кто защитил Донбасс и мир от фашизма, кто хорошо помнит донецких партизан и подпольщиков, погибших в концлагерях, боевую славу 383 и 393 Шахтерских дивизий, состоявших из донбасских горняков и дошедших до Берлина, и приказ фашистского командования: «Моряков и шахтёров в плен не брать – уничтожать на месте!». Всё это было и навсегда останется в истории и памяти Донбасса. Но непомерное, до болезненности, культивирование прошлого и какой-то именно им обусловленной специфичности Донбасса – это деструктивный путь и не только для самого региона. Аналогично и с памятью об СССР, жизнь в котором молодое поколение не знает. Для 30-летних СССР – это чужая память, для 40-50-летних – припоминание уже давно прошедшего. Вполне можно говорить, что столь ревностно культивируемая, не без влияния пропаганды РФ, память об СССР на практике оказалась скорее отравой, змеем, пожирающим душу воспоминаниями, как это определил Одиссей В. Брюсова, нежели реальной, созидательной и справедливой, по П. Рикёру, коллективной памятью.

            Несмотря на мою глубокую привязанность и любовь к Донецку, я понимаю, что он уникален и важен так же, как и Одесса, Харьков, Львов, Умань или Полтава важны для всей Украины и для тех, кому они – единственный родной город. Как понимаю и то, что жить только прошлым, руководствоваться импульсами культурной памяти – значит заниматься самообманом и саморазрушением. Это путь к гибели. В связи с этим я часто вспоминаю стихотворение В. Брюсова «Одиссей» (1907) из цикла «Вечная правда кумиров». В нём речь идёт об одном известном из «Одиссеи» месте: о том, как Одиссей провёл свой корабль без потерь мимо острова сирен. Чтобы не быть очарованным их пением и не пойти на добровольную гибель, он приказал всем залить уши воском, а себя привязать к мачте. Это стихотворение начинается поразительной по силе строфой – признанием героя:

Певцами всей земли прославлен

Я, хитромудрый Одиссей,

Но дух мой темен и отравлен,

И в памяти гнездится змей.  

            Думаю, что и культурная память, особенно целенаправленно культивируемая, превращенная различными средствами и способами в почти сакральное состояние, жизнеощущение, – это песня сирен. Понятно, что прошедшее нельзя ни присвоить, ни сделать жизненным руководством. Им невозможно жить в реальном настоящем. Всё прошедшее принадлежит памяти. Эту культурную память, её образы и события нельзя постоянно использовать, эксплуатировать как идеологический источник социальной, повседневной жизни в настоящем. Иначе это действительно отравляет дух и приводит к тому, что и брюсовского Одиссея: страшному предательству себя и всего сокровенно близкого:

Чтоб вновь изведать той отравы,

Вернуть событий колесо,

Я отдал бы и гимны славы,

И честь, и ложе Калипсо!

Мне кажется, что и с Донбассом произошло нечто подобное. Его прошлое, которое превратилось в сладкоголосую песню сирен, соблазняющую памятью о прошлых победах, подвигах, героях, заставило отказаться от разнообразной реальности настоящей жизни, да и от своей уникальной, неповторимой современности. Чтобы «вернуть событий колесо» и стать причастным прошлым победам, Донбасс отдал почти всё в настоящем. Пожалуй, отсюда и обострённо болезненное стремление каждый день ходить с георгиевскими ленточками или российскими триколорами, цеплять их на капоты машин, ручки дамских сумочек. Для Донбасса – это бесспорный символ Победы 1945 года. Человек, у которого рушится жизнь, привычные социальные связи, более-менее определённые представления о будущем, хочет ощутить и пережить причастность к чему-то значимому, исторически состоявшемуся как своеобразной защите, надежде и даже гарантиям хорошей жизни для себя.

Понятно, что такого рода, акцентирую внимание ещё раз, искусственно созданное и поддерживаемое восприятие прошлого как незавершенного, длящегося и даже того, что может быть возращено-воплощено в жизни региона и каждого человека прямо сейчас, было не единственным фактором, приведшим к днр. Есть много экономических, геополитических и даже сугубо личностных причин, заставивших появиться днр. Меня всё же интересует, прежде всего, то, что заставило жителей Донбасса, почти два столетия проживших тяжёлым трудом шахтеров, металлургов, их семей, ценивших образованность (в городе всегда было много вузов, техникумов, музыкальных школ, театров, библиотек), изменить ценностные культурные установки и признать днр в качестве возможного варианта развития. Заметьте, что специально пишу эту аббревиатуру с маленькой буквы. Для меня днр – это изначально симулякр, рождённый извращенным союзом гипертрофированной культурной памяти и желаний людей, лишенных базисных представлений о реальных социально-экономических, политических, правовых основах, принципах существования современного общества. Я длительное время наблюдала это патологическое, насильственное появление такого монструозного образования, которое зимой 2004 г. после печально известного съезда «Партии регионов» в г. Северодонецк Луганской области называли ПІСУАР. Если расшифровать эту аббревиатуру с украинского языка, то получится – Південно-Східна українська автономна республіка (Юго-Восточная украинская автономная республика). Прошедшие после этого 10 лет привели к тому, что зимой-весной 2014 г. появилось днр – аномальное образование, которое вряд ли можно будет отнести к победным воспоминаниям Донбасса. Но то, что оно отравило дух Донбасса, и что долго ещё будет в его «памяти гнездиться змей», и что оно может быть даже соблазном, ловушкой сирен, очевидно. Естественно, что от этого мне давно и страшно, и больно, и обидно, и стыдно, и «нет конца моей тоски», как это определил брюсовский же Одиссей. Пожалуй, единственный выход, который я вижу на сегодня (конечно же, помимо дипломатических путей разрешения конфликта), это, во-первых, предельно честная аналитика, системное изучение происходящих с Донбассом и со всей Украиной событий. Это необходимо для того, чтобы понять их истоки, причины, узловые точки развития, определить наименее безболезненные возможности преодоления последствий и, обязательно, не допустить их повторения. Нельзя и допустить того, чтобы эти события воспринимались сейчас и остались в памяти только как тотальная культурная катастрофа, поддерживаемая «ядом воспоминаний», из-за которых невозможна нормальная человеческая жизнь. Для этого нужно исследование, скрупулезное препарирование этих явлений и событий, чтобы точно установить их диагноз и методы лечения. Во-вторых, очищение культурной памяти от довлеющих в ней, использующих её пропагандистских элементов и, главное, возвращение ей функций своеобразного морального стража. По этому поводу хорошо сказал П. Рикёр в беседе с российскими философами, открывающей перевод его книги «Память, история, забвение» (2000). Определяя сущность памяти, П. Рикёр чётко обозначает её основы и задачи: «коллективная память – это память о моральной обязанности осуществлять справедливость или допускать ее воплощение. Совершая хорошие или плохие поступки, человек является не просто индивидом, испытывающим давление обстоятельств, но мыслящим субъектом, который, сталкиваясь с препятствием, созидает собственную идентичность. <> В работе “Память, история, забвение” я рассматриваю проблему способности как способности помнить и способности вспоминать. <…> способности человека действовать и осознавать себя свободным субъектом, несущим моральную ответственность за свои поступки»2.

Собственно, это и был ответ на Ваш следующий, прямой и жесткий вопрос.

            В. М. Знаю, что на такой вопрос очень трудно ответить, но всё-таки: как Вы думаете, в чём основная причина того, что Донецк перестал быть частью Украины?

            Э. Ш. Единственное, что нужно добавить, снова-таки уточнив, что Донецк – это неизменная часть Украины, что постоянно ощущается здесь, в растерзанном собственной безответственностью городе, следующее. За всё это смутное время в городе было и остаётся много людей, которые никогда не ощущали себя не-Украиной, достаточно послушать то тихие, то эмоционально бурные разговоры во всех общественных местах. И есть много тех, кто не может взять на себя ответственность за свои поступки, которые привыкли не думать и прикрываться давлением обстоятельств. Это то, о чём говорил П. Рикёр. Мне порой кажется, что, пережив все эти события, увидев реакции людей, стала лучше понимать то, что стоит за философским текстом второй половины ХХ века: боль и тревогу за существование обыкновенного человека и антропоцентричной культуры. Метания Донбасса – это трагедия индивидов, не готовых, не хотящих и агрессивно не желающих брать на себя моральные обязанности коллективной памяти и даже страшнее, как это определяет П. Рикёр, «созидать собственную идентичность». Проявляется это зачастую как трагифарс. 

В самом начале этих событий я часто задавала разным людям одни и те же вопросы: как может существовать государство без своего золотовалютного запаса? Своей валюты? Признанных свидетельств о рождении и паспортов? Документов об образовании? Получала восторженно-раздраженные ответы: во все времена государства образовывались; лишь бы знания были, а диплом – это неважно. Но уже в сентябре-октябре 2014 г. в днр заговорили о российских дипломах как вторых, «внешних», подтверждающих легитимность днровского так называемого диплома. К началу весны 2015 г. ажиотаж вокруг российских дипломов среди преподавателей вузов, студентов, их родителей только вырос. И что самое интересное, ведь никто из оставшихся как бы идейных граждан днр, ратовавших за свободу и самостоятельность, не отказался от возможности всеми правдами и неправдами получить этот российский легитимный диплом. При этом попытки апеллировать к тому, что с непризнанной республикой надо бы переживать и все её проблемы, в том числе и непризнанность её основных документов, а, значит, и обречённость жить и работать только здесь, внутри днр, получала откровенные презрительные взгляды. Было понятно, что элементарный житейский прагматизм и беспринципность изначально являются определяющими в ценностных культурных установках этих людей. Какую коллективную память они сформируют, что будут вспоминать, а что захотят предать забвению, сделать небывшим, уже сейчас вопрос риторический, но и трагический одновременно.

            Ещё я специально отслеживала изменения отношений людей к так называемому референдуму 11 мая, о котором мы уже говорили. Весной-осенью 2014  г. почти каждый кричал «Я голосовал за лучшую жизнь» и только молчаливое меньшинство прятало взгляд под этим бахвальством. По мере нагнетания военных действий, отсутствия стабильных пенсий и зарплат, безработицы, разбитых домов, искалеченных и никому здесь ненужных людей, частой стрельбы в центре города, непомерных цен на все продукты, товары и услуги, абсолютно неясной перспективы с признанием днр и всеми необходимыми атрибутами государства, настроения менялись. Уже зимой 2015 г. можно было всё чаще услышать: «Вот я сглупил(а), что пошел(а) голосовать». Весной звучало: «Я и не хотел(а) голосовать. Это меня соседка-дура с толку сбила». Летом уже доминировало: «Да я и не ходил(а) голосовать, это соседи не очень умные помчались». Осень принесла новые акценты: «Да у нас в доме никто и не голосовал, это, наверное, кто-то из соседних домов бегал». Последний месяц обозначил новые веяния: «Мы всегда голосовали ЗА Украину, но только с автономией, то ли с федерализацией…». Разницу между автономией и федерализацией могут объяснить немногие, как и обосновать их необходимость. Сейчас уже можно наблюдать часто такую сцену: многие, из призывавших «ЗА лучшую жизнь» и даже взявших оружие для её защиты, в последние месяцы лета, уехали «на большую землю» в Украину и поселились в Киеве, Одессе, Харькове, Львове. Как многие и стали возвращаться в конце сентября в Донецк: к себе домой, где почти не стреляют, если судить по меркам прошлой зимы. При этом в городе происходит брожение разных настроений, среди которых всё отчетливее звучит голос страха и стремления остаться безнаказанным, запрятаться за выстраиваемое забвение происходящего: «Пусть каждый останется при своём мнении, и будем жить, как у кого получится».

            Здесь нет и намёка на столь значимые и для общества, и для людей «способности человека действовать и осознавать себя свободным субъектом, несущим моральную ответственность за свои поступки», как отмечал П. Рикер. Вопрос теперь в том, как это скажется на коллективной культурной памяти, на нашем общем настоящем и будущем? И есть ли на Донбассе достаточно сильная часть людей, готовых быть ответственными за свои общественно значимые поступки, слова? Моральная безответственность, сформировавшаяся за последние четверть века, уже привела к феномену днр и войне, трагедии для всей Украины. Стало ли это усвоенным уроком – покажет, к сожалению, только время. И отвечать на него будут тоже, к сожалению, следующие поколения.

            В. М. Донецк всегда был мощным университетским городом. Кроме Донецкого национального университета, здесь успешно работали и развивались Донецкая государственная музыкальная академия, Донецкий национальный медицинский университет, Донецкий национальный технический университет, Донецкий национальный университет экономики и торговли. Какова сейчас судьба этих высших учебных заведений? Не разрушены ли их здания?

            Э. Ш. Да, Вы правы. Донецк еще с 20-х гг. ХХ века становился как мощный университетский город. Достаточно вспомнить, что Донецкий национальный технический университет, или как его называли изначально Донецкий горный техникум, который с 1926 г. стал Донецким горным институтом, а затем и политехническим университетом, был основан в 1921 году. Донецкий государственный медицинский университет им. М. Горького, который с 2007 г. стал национальным университетом, был основан в 1930 году. Донецкий государственный университет (с 2000  г. Донецкий национальный университет) был создан в 1937 г. как Сталинский педагогический институт. После 1991 г. в Донецке появилось множество государственных и частных высших учебных заведений, которые готовили специалистов востребованных специальностей, преимущественно юридических, экономических. Уже весной-летом 2014 г. в Донецке и вокруг него шли интенсивные военные действия, начинались ожесточенные бои за Донецкий аэропорт им. С. Прокофьева. И это всё, конечно же, повлияло на организацию учебного процесса, когда вузы работали под звуки рвущихся снарядов и мало кто из преподавателей и студентов знал, чем и как может окончиться лекция или экзамен. Летом 2014 г. во время обстрела главной улицы Донецка – улицы Артёма, один из корпусов ДонНТУ (Политтех) пострадал. Знаю, что тогда были выбиты стёкла, двери, погибли два человека и были раненые. Потом, осенью-зимой 2014 г., еще несколько корпусов ДонНУ и ДонНТУ, как передавали массмедиа, попали под обстрелы, после которых в них были выбиты стёкла и остались незначительные повреждения стен. Но центр города не особенно подвергался обстрелам. Наибольшее разрушение – у здания Донецкого краеведческого музея. Там еще летом 2014 г. многие экспозиции и ценные экспонаты очень сильно пострадали. Была создана группа волонтёров, которая помогала спасать Краеведческий музей. Знаю, что в неё входили и преподаватели, научные сотрудники вузов Донецка.

            Уже в самом начале сентября 2014 г. так называемое правительство днр решило переподчинить себе все вузы Донецка, как перед этим школы, ПТУ, техникумы, колледжи. Для студентов и профессорско-преподавательского состава это было шоком. Как рассказывали мои бывшие коллеги, знакомые, как активно об этом писали почти все местные СМИ и блогеры, в вузы приходили представители днр в окружении людей с автоматами и призывали к новой лучшей жизни в «молодой республике», а также необходимости немедленно полным составом выйти из подчинения МОН Украины под днр. Знаю, что некоторые преподаватели пытались задавать вопросы о том, каков будет статус дипломов днр, где смогут с этими дипломами работать выпускники, по каким программам и стандартам надо будет работать. Ответы представителей днр были радужными, в следующей риторике: Россия нам поможет, дипломы будут двойными (днр-РФ) и признавать их будут везде, а в РФ – точно. Вот после этого и начался хаос в научно-образовательной жизни города.

            МОН Украины, естественно, помогло вузам и научно-исследовательским институтам эвакуироваться на «большую землю», т.е. на территории, находящиеся под контролем Украины. Процесс эвакуации был длительным и мучительным. Ведь нужно было бросать здесь и семьи, родственные связи, и нормальный, налаженный, обеспеченный материально-технической базой процесс обучения и научной деятельности. Все донецкие вузы и научно-исследовательские институты были эвакуированы в разные города Украины: Винница, Харьков, Красноармейск, Мариуполь, Киев. Знаю из бесед со своими бывшими коллегами, знакомыми, что решение дилеммы «уехать или остаться» не всегда было сопряжено с идейным выбором.

            Как ни странно это прозвучит, но люди зачастую руководствовались скорее своими материальными возможностями, семейными обстоятельствами, страхом перед обстрелами, видением будущего, нежели сугубо политическим выбором. Часть преподавателей почти сразу самостоятельно искала выход из сложившейся ситуации для себя и своих семей, устраиваясь на работу в другие города Украины, России, Польши, связываясь со старыми приятелями или родственниками. Те, кто решил уехать в эвакуацию со своими вузами, заранее знал круг проблем. Ведь было понятно, что жизнь на новом месте – это обреченность на материальные проблемы: сколько будет стоить съемное жилье? Достаточно ли будет той заработной платы, которую будут платить, чтобы обеспечить бытовую жизнь в новом городе? Сможет ли муж (жена), который(ая) не работает в вузе, найти работу на новом месте? Будет ли возможность забрать с собою пожилых родителей или хотя бы регулярно их проведывать в Донецке? Сколько студентов переедет с вузом и сможет ли это количество обеспечить всем переехавшим преподавателям ставки? Будет ли в новых условиях обеспечен работой технический персонал (библиотекари, лаборанты, секретари)? И хватит ли их заработной платы на жизнь почти с нуля? И вообще возьмут ли их в связи с этим в эвакуацию? Были не менее трудными и проблемы тех, кто решил остаться. Помимо главного вопроса – статус, признание диплома вуза, были и другие. Например, каков статус самих преподавателей в непризнанном государственном образовании? Что будет с заработной платой? Что будет с уже присвоенными Украиной научными степенями и званиями? Что ждёт коллаборантов? По каким учебникам, стандартам и программ заниматься со студентами, к чему их готовить, к какому конечному результату? Это бурно обсуждалось и в самом городе, и в украинских, российских СМИ. Уже к январю 2015 г. стало понятно, что дипломы днр – это фикция, как и попытки наладить выдачу двойных дипломов, как это делается в признанных, цивилизованных государствах. В связи с этим стали необходимы новые механизмы легитимации дипломов днр: придумали и запустили так называемое экстернатное обучение в вузах РФ. Оно, судя по официальным источникам РФ, предполагает, что граждане Украины из Донецкой и Луганской области в рамках помощи соотечественникам могут пройти ускоренное обучение (экзамен по ликвидации академзадолженности и защита дипломного проекта), т.е. экстернат, в вузах РФ и получить соответствующий диплом. Знаю, что МОН Украины выступило с обращением к странам ЕС с просьбой не признавать такие дипломы и не поддерживать сотрудничество с вузами РФ, которые организовали экстернат для выпускников (бакалавров, магистров) вузов днр.      

            Вообще надо отметить, что научно-образовательная жизнь Донецка при днр, как мне кажется, очень сильно абсурдизировалась. Если в сентябре 2014 г. по местным массмедиа в выступлениях разных руководителей МОН-днр звучали весьма уверенно бравурные обещания сделать заработную плату преподавателям «почти как в РФ», но «ни в коем случае не ниже, чем была при Украине», то жизнь показала совсем другое. Знаю, что заработную плату оставили в украинских пределах, при этом её выплату задерживают, весной стали выплачивать в рублях по курсу 1:2, но уже летом 2015 г. все товары и продукты в городе идут по курсу 1 к 3,5, а то и 4. Еще знаю, что зимой-летом 2015 г. вузовским преподавателям выдавали гуманитарную помощь в виде небольших и каждый раз разных по составу продуктовых наборов: крупы, подсолнечное масло, консервы, макаронные изделия, чай, сахар. Студентам донецких вузов почти весь прошлый учебный год не выплачивали стипендии. И только в мае-июне выдали, если не ошибаюсь, в рублях за какой-то незначительный период. Но при этом плату за обучение со студентов-контрактников брали регулярно. А уже сейчас, в начале октября, студенты горловских вузов подняли вопрос о том, что им не выплачивают вообще стипендий. Как сообщили массмедиа: власти днр ответили, что выплата стипендий горловским студентам и не предполагается до экономической стабилизации в «молодой республике».

            Понятно, что всё это весьма обидно и унизительно. Особенно если учесть достаточно обеспеченную довоенную жизнь и студентов, привыкших к регулярным стипендиям, и преподавателей Донецка. Особенно профессуры, привыкшей быть уважаемыми членами редколлегий многих известных научных изданий области, Украины и зарубежья, председателями и членами кандидатских, докторских спецсоветов. Но если житейскую бедность, на которую научно-образовательный Донецк сам себя обрёк, пытаясь отстоять трудно формулируемые ценности, еще можно перетерпеть, то попытки наладить видимость нормальной академической жизни, как представляется, – уже нет. На фоне того, что дипломы днр никто не признаёт, включая РФ, здесь, в Донецке, пытаются создать систему спецсоветов и даже ВАК днр. И делается всё это с вполне серьёзными выражениями лиц, если судить по выступлениям так называемых министров днр. Я спросила у одного знакомого профессора, как он к этому относится. Получила весьма интересный ответ: опущенный вниз опустошенный взгляд униженного и загнанного в угол умного человека. И это еще не всё. Многие учёные, оставшиеся в днр, но и привыкшие публиковаться в уважаемых в их профессиональном мире изданиях, пока используют свой репутационный капитал для участия в различных международных проектах, конференциях. Однако, по их словам, предпочитают не афишировать в строке сведений о себе название «днр», а указывать привычное для цивилизованного мира название донецкого вуза. Думаю, прежде всего, по этой причине все вузы и научно-исследовательские институты остались со своими прежними названиями, а не стали какими-то, например, «республиканскими», «народными» или даже «государственными». 

            После этого учебного года, пережитого в ситуации катастрофы, я отчётливо поняла то, что красиво сформулировал Ж. Бодрийяр в эссе «После Оргии»: «Это состояние, когда все утопии обрели реальные очертания, и парадокс состоит в том, что мы должны жить так, как будто этого не было. <..> Ведь все, что нам остаётся – тщетные притворные попытки породить какую-то жизнь помимо той, которая уже существует. <..> Все сущее продолжает функционировать, тогда как смысл существования давно исчез. Оно продолжает функционировать при полном безразличии к собственному содержанию».3 Но должна откровенно признаться, что лучше бы в моей жизни этого понимания не было и идеи Ж. Бодрийяра так и остались бы высокими философскими рассуждениями.  

            В. М. Всё это время Вы с самыми близкими Вам людьми живёте в Донецке. Почему? Были ли сомнения: оставаться или уехать? Возникал ли план уехать и если да, то куда именно? Не сожалеете ли, что остались в Донецке? Какой момент за всё время отделения Донецка от Украины был для Вас самым трудным в эмоциональном и моральном отношении, а какой был самым опасным для Вашей жизни?

            Э. Ш. Наша семья всё время оставалась в Донецке. Это было, да и до сих пор есть и страшно, и трудно. Причем не только в материальном, бытовом плане. Я часто ловлю себя на мысли, что до прошлого года бы никогда не подумала, что писать «Донецк (Украина)» в строке «Сведения об авторах», которые требует участие в конференциях или публикациях, – это совершить политический и гражданский выбор. Хотя самого выбора и не было: никогда не могла себе представить, что смогу написать что-либо другое. Были изматывающие попытки объяснить родственникам и друзьям, постоянно зовущим уехать из Донецка, что не смогу этого сделать. Остаться дома – мой изначальный, личный и сознательный выбор. Было очень страшно, когда стреляли с близкого расстояния. И это далеко от линии фронта. Была внутри пустота, когда миномётные снаряды ложились рядом с домом, когда сыпались стёкла и трещали стены, когда над головами пролетали снаряды, выпущенные с конца твоей улицы, когда понимала, что следующей минуты может и не быть, но рефлекторно ставила мобильный телефон на подзарядку. Но даже тогда не было мысли: уехать, бросить Дом. Результатом временного отъезда было бы постоянное бегство, скитания и изгойство: Дом не прощает предательства. Мой род пережил здесь фашистскую оккупацию, веря в то, что это временное, а Родина и Дом – навсегда. Мне с детства говорили обе мои половинки – и русская, и украинская, – однажды пережившие расставания со своими Домами: один раз побежишь, уже больше не вернешься, а что может быть страшнее, чем жить без своей земли? Пожалуй, теперь я могу ответить на этот вопрос: ничего.   

            В. М. Элеонора, в каких парках и скверах Донецка Вы раньше любили гулять? Ведь Донецк – зелёный город, в котором много деревьев и других растений. У меня сохранилось два флористических воспоминания из Донецка: тополя на улице Артёма и Ботанический сад. Но это было давно. А что есть сейчас, что сохранилось из современной парковой культуры Донецка? Сохранилась ли якобы символическая роза в Парке кованых фигур и цветут ли сегодня в Донецке живые розы?

            Э. Ш. Наверное, Вера, это самый сложный и больной вопрос. Культурный центр города почти не пострадал: у нас по-прежнему очень чисто, ухоженные парки и бульвары, работают, тоже почти без перерывов, театры, филармония, по Набережной прогуливаются люди, когда не стреляют, и Парк кованых фигур на своём привычном месте. Почти все храмы, мечети, еврейский культурный центр не пострадали, т.к. они находятся в центральных районах города. Сильно разрушен православный храм возле железнодорожного вокзала. Еще очень сильно пострадали прифронтовые городские окраины, еще во многих домах окна заколочены фанерой, а оставшиеся целыми стекла крест-накрест заклеены скотчем. У нас давно не работает железнодорожный вокзал. И больше у нас нет аэропорта. Но центр и даже южные, самые обстреливаемые районы города постепенно приходят в себя. Театральная жизнь весьма активна. И многие жители города почти всё это время ходили в театры, на концерты. В последние месяцы даже возобновили автобусное сообщение с отдалёнными прифронтовыми районами, ездят легковые машины, дети идут в школы, студенты – в вузы, продолжившие с частью коллективов работу здесь. Центр почти и не прерывал своей привычной довоенной жизни, а вот окраинные районы изменили её кардинально. Помимо разрушенных и разграбленных жилых домов, электроподстанций, отопительных котелен, магазинов, закрытых школ, много инвалидов без рук, ног. И это пожилые и молодые люди. При этом неизвестно: то ли они принимали участие в боевых действиях, то ли попали под обстрелы или подорвались на растяжках. А еще у нас стал процветать «пенсионный» и «продуктовый» туризм. Это то странное и давно забытое со времен лихих 90-х явление, когда люди едут на «большую землю» через блокпосты под обстрелами, чтобы получить украинскую пенсию или набрать продуктов по приемлемым ценам. У нас с июля-сентября 2014 г. в городе не работает почтовое сообщение, банковская система. На территорию, подконтрольную Украине, можно попасть только по пропускам: так Украина борется с экспансией сепаратизма. Но в центре города работают шикарные магазины с вполне приличными продуктами и промтоварами по заоблачным для обнищавшего города ценам. В общем, Донецк стал городом резких контрастов: искалеченных, полузаброшенных окраин и презентабельного, почти неизменившегося центра. Именно когда идёшь центральными улицами, то видишь вроде бы привычные и давно знакомые здания, вывески, ну разве что немного ободранные ветром билборды, которые то призывают, как и прежде, строить мирную жизнь, то покупать табачные изделия «Петр I». Иногда даже создаётся обманчивое впечатление, что нет и не было войны, что всё в порядке: городской транспорт переполнен, работают рестораны, кафе, школы, вузы, парикмахерские, спортивные клубы и свадебные салоны… Но если очень хорошо знаешь и любишь свой Донецк, то не сможешь заглушить постоянно накатывающего стойкого ощущения в духе рассказа Р. Брэдбери «И грянул гром» о сафари во времени. Я часто себя ловлю на мысли, что кто-то, кто безо всяких гарантий отправился в прошлое, всё-таки раздавил там бабочку.

            В. М. Огромное спасибо, Элеонора, что согласились дать интервью. Искренне хочу, чтобы к Вам и Вашим близким поскорее вернулась мирная и полноценная жизнь. И чтобы Ваш город, который не покидаете в столь трудное и опасное время, вернулся к Вам таким, каким Вы его знаете и любите...

Первоначально интеревью было опубликовано для польского Интернет-журнала "Kultura Enter" (Люблин), где было опубликовано в польском переводе, с редакоторскими сокращениями:  

http://kulturaenter.pl/article/dzial-wschodni-doniecki-spiew-syren/