Святочная история. Рассказ

«Раз в крещенский вечерок

Девушки гадали:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали...»

В.А.Жуковский.

Живёт себе, человек, и живёт. Про то, что с ним было, ясное дело, он уже в курсе, про то, во что в сей момент угораздило – тоже примерно представляет, а вот что дальше-то с ним случится? Этого он, разумеется, не знает. И вот однажды, любопытством великим обуреваемый, не устоит он перед соблазном заглянуть в замочную скважину двери, которая ведёт на чердачок под названием будущее. Хоть и знает, что поглядывать нехорошо. „Так ведь не за кем-то, за самим собой“, – успокоит он себя... и даже задумываться не станет, за какой такой надобностью пробирается он в это таинственное место, куда ему, равно как и персонажу русских сказок, пути заказаны.

Про мусульманство и буддизм не знаю, а в иудаизме и в христианстве гаданье – грех. Церковь пыталась грешников карать. Католиков даже на костёр отправляли, в том числе за предсказания. Да и за обращение к гадалке в средние века тоже можно было получить на орехи.

В России же, с одной стороны, православие оказалось терпимее к этому греху и смотрело на утехи народные сквозь пальцы, с другой стороны, русскому народу тактика кота Васьки из крыловской сказки помогла сохранить свою природную любознательность, помноженную на языческую суть. Вот и жилось у нас всем поверьям и гаданьям привольнее, чем на западе, и дожили многие из них до дней сегодняшних, ужившись и с церковью, и с атеизмом. Мало того, все святки, от Рождества до Крещенья, народ гулял, веселился и гадал, ни от кого не прячась, до самого Октябрьского переворота. А после – прятались, но гадали. Какое нынче тысячелетие на дворе? То-то же. Вот и получается, что бороться с искушением, как бы подсмотреть кусочек будущего – дело безнадёжное.

Матушка моя любила вспоминать, как она, лет, примерно, в семнадцать, вышла в крещенский сочельник на городскую улицу, чтобы у первого встречного мужчины имя спросить. Таким же, исходя из поверья, должно быть имя суженого девушки.

– Ждала, ждала, – рассказывала она, – никого на улице. Замёрзла уж, сил нет. Вдруг идёт мужчина, я к нему: „Дяденька, как Вас зовут?“ Дяденька отвечает: „Мыкыта, а шо?“ Ну, думаю, дождалась на свою голову, мне только Мыкыты не хватало. Уж очень это имя не нравилось.

Про то, кому чего не хватает, однако, знают только в небесной канцелярии. Спустя годы после того гаданья, как раз на Крещенье, родилась я, вот живу всю жизнь Никитичной, по-другому зваться не желаю, мне, в отличие от мамы, имя Никита нравится.

В моё время молодёжь собиралась в деревенском клубе (в неофициальные святочные праздники тоже), где устраивались вечера с играми и танцами. Парни в узких, без малого лопающихся по швам брючках, и девчонки в коротеньких платьях-„пеналах“, или пышных юбках-колоколах лихо вытанцовывали твисты, чарльстоны да шейки. Подросткам же, из „посевального“ возраста вышедшим, а до „танцевального“ не дошедшим, положено было сидеть вечерами по домам, или же ходить в гости друг к другу.

С детства я дружила с девчонками, порядком меня постарше. Надежде, подружке моей закадычной, егозе и хохотушке, в тот год, когда произошла эта история, исполнилось шестнадцать. Вторая из нашей неразлучной троицы, Ольга, самая серьёзная из нас, была на год старше её. Нам с Надькой не без труда удалось уговорить её не ходить вечером под Крещенье на танцы, а собраться у меня дома, чтобы вместе погадать.

Матушка моя занималась подготовкой к завтрашнему застолью:

– Так, девчатки, – обратилась она к нам, – для начала принесите из дровяника по оберемку дров, только, чур, когда будете брать, не считать.

Пошли, принесли. Считали, когда поленья у печи выкладывали. В Ольгиной охапке количество оказалось чётным.

– Ну, Олюшка, – улыбнулась мать, – в этом году дружка себе найдёшь.

– Ах, тётя Нюся, ну, вы скажете! Это где ж я его здесь найду, когда после школы все разъезжаются, кто куда? – и тут же запнулась, спохватившись, что выдала тайну девичьего желания. Потом, смущённо добавила:

– Да ну их, всех, дружков! Я вовсе не собираюсь никого искать!

– Так тут дело-то, милая, вот какое: бабушка моя говаривала, что своё не обойдёшь и не объедешь, – возразила мать. Она в это время, разбивая кочергой угли в печи, подкладывала дрова, которые тут же с лёгким потрескиванием загорались.

– Ведь это судьбой предназначено, что и кому, – продолжала она, – одна ищет, ноги собьёт, да найти не может, а другую под замок посади, суженый сам придёт и выведет за белы рученьки на свет божий.

Мать закрыла дверцу топки, выпрямилась, и сменила настрой с лирического на иронический:

– Красавицы, может, вы такие гаданья каждый вечер устраивать будете?

Дров за один раз мы натащили столько, что теперь на весь вечер хватит. Мы сразу смекнули, что интересной теме продолжения не будет, и стали собираться на улицу, потому что дальше в нашей „гадальной“ программе были кидания башмаков за калитку. Родители, разумеется, „выделили“ для этого старую обувь: Надя принесла свою спортивную туфлю, Ольге мать дала зимний сапог на каблуке, с высоким голенищем и подбитый мехом, а мне было позволено взять отживший свой век домашний тапок.

Третьим номером наших святочных гаданий было выкладывание колодца из спичек, с последующим его замыканием на замок. Это хлипкое сооружение вместе с замком и ключом осторожно накрывалось подушкой. Во сне ожидался приход суженого, который, коли появится, непременно попросит испить водицы.

Не знаю как в наших южных краях сейчас, когда погода подносит сюрприз за сюрпризом, а в те времена Новый год мы встречали, как правило, без снега. Правда, в декабре иногда снег шёл, красиво и медленно, как бы раздумывая – надо падать, или повременить, тут же склонялся к последнему и на лету таял. В начале же января, как правило, начинало мести не на шутку, ближе к середине месяца всё вокруг было заснежено, а на Крещенье, всегда, словно по расписанию, давили морозы. Как тут не вспомнить Пушкина:

                                                        В тот год осенняя погода

                                                        Стояла долго на дворе,

                                                        Зимы ждала, ждала природа,

                                                        Снег выпал только в январе,

                                                        На третье в ночь.

Если учесть, что „на третье в ночь“ по старому стилю не что иное, как на семнадцатое в ночь по новому, то и получается, что зима приходила как раз к Крещенью, как в год нашей гадальной затеи. Святки утопали в снегу, морозец стоял, добрых градусов двадцать, а то и двадцать пять. Дорога на нашей улице, единственной в деревне, по которой ездили грузовики, была укатана до стеклянного блеска, к вящему удовольствию мальчишек, которые „гоняли“ по ней на коньках, что по катку. Так как тротуаров в деревне не водилось, остальной народ с большой опаской вытаптывал тропку по обочине – кому охота ломать руки-ноги.

Днём мы с девчонками, под добродушное подтрунивание моего отца очистили от снега двор, и, конечно же, тропинку к дороге, метров десять длиной. И вот вечером, когда улица пустынна, и даже у собак, отпущенных в ночную вольницу, нет желания бродить по оцепеневшей от холода деревне, мы, прихватив наши гадальные атрибуты, „пошли на мороз“, это батя мой так выразился.

Лопоухий Дружок, услышав, с каким гамом вывалили мы из дома, понял, что ожидается что-то интересное, тут же вылез из своей будки, и с радостным лаем запрыгал вокруг, рассчитывая на внимание к собственной персоне. Его сородичи из других дворов немедля проявили свою собачью солидарность, и тоже – то здесь, то там – подали голоса. Но быстро смолкли: чего, мол, зря горло драть, на морозе-то.

Начало шестидесятых было временем первых полётов в космос, поэтому астрономия была моим большим увлечением. Я читала о звёздах всё, что попадалось под руку. По атласу звёздного неба уже были выучены все созвездия и названия самых ярких звёзд, я не упускала случая просветить и моих подруг, с великим удовольствием рассказывая им всё, что сама успела узнать. Ведь звёздное небо не может оставить равнодушным никого, так я себе представляла.

Мы вышли на крыльцо, вокруг было светло от снега, а над головой – густая непроглядность ночи с богатой россыпью необыкновенно крупных звёзд.

– Ой, девочки, какое чудо, ведь мы летим во Вселенной, прямо к созвездию Ориона! – подняла я свой драный тапок вверх.

Мифический охотник занял почти полнеба. Оттуда, из безлунной тьмы, сквозь тысячи световых лет, подмигивал нам завораживающим мерцаньем вечный грек. Он, наверное, хотел нам сказать, что всё, что мы так хотим сейчас узнать, для него не тайна. Он знает, что с нами произойдёт, как сложатся наши судьбы. Он знает, что три неуклюжие, одетые в полудетские пальтишки нараспашку и вязаные из кроличьего пуха шапки, девчонки, которые сейчас восхищённо таращат на него глаза, через пару лет окажутся за тысячи километров отсюда. Но, сколько бы времени ни прошло, иногда будут мысленно возвращаться в этот крещенский вечер. И красавец Орион будет всегда четвёртым.

А пятым будет тот, кого звёзды никогда не интересовали, и кто быстро вернул нас из Вселенских далей на заснеженный двор. Это был пёс. Он стал вдруг на задние лапы, и, лизнув меня в лицо, глянул такими преданными глазами, что пришлось вернуться в дом и стащить у матери котлету.

Первой на очереди задавать вопрос судьбе была я. Надо признаться, что со спортом я так и не смогла подружиться, как ни пыталась, особенно с бросками всех видов. Есть такая наука – баллистика, которая позволяет рассчитать попадание снаряда в цель. Так вот в моём случае эта наука была бы бессильна. Угадать, куда полетит брошенный мной предмет, не по силам никому и ничему. Что бы я ни бросала, будь то диск или мяч, всё норовило улететь куда угодно, но не туда, куда нужно учителю физкультуры и мне самой.

И так, мой снаряд-шлёпанец был успешно запущен, но, вместо того, чтобы упасть на расчищенную дорожку за калиткой, он улетел далеко в сторону и там, нырнув в рыхлый снег, благополучно в нём утонул. Искать его не было никакого смысла.

Зато как мы все хохотали! Подруги высказали всё, что обо мне думали. Дружок вертелся под ногами, прыгал и радовался вместе с нами.

Второй на очереди была Надежда. Она заверила нас, что руки у неё растут из нужного места, и её туфля, в отличие моего самоуправляемого тапка, полетит именно туда, куда захочет хозяйка. Размахнулась. Бросила. Удалось. Туфля и в самом деле чернела на тропе – почти у дороги, и мы с визгом ринулись к калитке, чтобы посмотреть, в какую сторону указывает носок.

Проворнее всех оказался Дружок: пока мы открывали калитку и протискивались в неё все сразу, он прошмыгнул вперёд, добежал до туфли, схватил её, и тут же радостно понёсся назад – к нам. Котлету он отработал честно. На радостях собака ткнула меня носом в живот, я поскользнулась, падая, попыталась удержаться за Ольгу, она за Надьку, и мы все вместе повалились в снег.

Новый взрыв веселья вперемешку с обжигающим лицо снегом накрыл нашу компанию. Я в шутку злорадствовала, что не только моё гаданье-киданье пошло сикось-накось. Надька тем временем выясняла отношения с Дружком. Она, зачем-то отнимая у него потерявшую всякое значение туфлю, внушала псу, что он балда и самый настоящий вредитель. Потом все вернулись во двор, калитку закрыли с обещанием, что Дружка на улицу больше не выпустим. Теперь настал черёд Ольги.

– Нужно разбежаться, правильно прицелиться и хорошо размахнуться, – покровительственно поучала нас Ольга, размахивая сапогом.

Мы скептически комментировали её тренировочные пробежки.

– Всё-то у вас не так, мелюзга бестолковая! Уметь надо, – она вытягивала вперёд руку с сапогом, на миг замирала, намечая траекторию полёта, потом заводила руку назад для броска… и снова опускала её. Дружок решил, что играют с ним, и норовил схватить сапог зубами.

– Ну, давай, давай, деловая колбаса, – подзуживали мы с Надькой наперебой, – Дорожка длинная, а промазать как дважды два.

– Вот, неумехи, смотрите, сейчас будет прямое попадание на дорогу! – уверила она нас, – бросаю! – и с третьей попытки отпустила голенище на свободу.

Большой чёрной птицей взвился Ольгин сапог над белым снегом и полетел, выписывая кривую. Похоже, и в самом деле, прямо на дорогу. На секунду мы все замолчали, провожая его взглядами. В наступившей тишине до наших ушей донеслось спорое поскрипывание снега под чьими-то ногами. К своему ужасу мы увидели, что по дороге, мимо нашего дома, идёт человек. Ещё не успели мы ничего сообразить, как послышался сначала глухой хлопок, потом возглас, и на дороге опять никого… до нас дошло: мы кого-то пригвоздили.

– Ой, мама, что теперь будет!!! – присела Ольга от страха.

– Дёру домой! – и Надька первая рванула в дом, а мы с Ольгой за ней. Дружок тут же дал понять, что он с нами не только в радости, но и в беде тоже, и залился тревожным лаем.

– Что случилось? – удивилась нашей поспешности мать.

– Да ничего, мы так просто... – делая безразличное лицо, заверила я.

– Ник, ну-к, выйдь, глянь. Не нравится мне это „так просто“, не иначе, как детей кто-то напугал…

Отец вышел, мы молча пошли в коридор отряхивать снег, потом вернулись в дом, и, не раздеваясь, обречённо уселись в ожидании.

Хлопнула входная дверь. Отец вернулся не один, он поддерживал под локоть идущего неверной походкой моряка, который прижимал к лицу краснеющий на глазах снег. Отец взглянул на нас укоризненно, но обратился к матери:

– Вот, полюбуйся! Корячился человек на дороге, встать не мог. А ты – „детей напугали!“ Их напугаешь, они сами кого хочешь, напугают!

Мы переглянулись и обмерли, догадавшись, что жертвой Ольгиного сапога стал герой Северного флота. Вчера утром по деревне разнёсся слух, что к Светлане Петровне, нашей новой учительнице, приехал на побывку сын. Вся школа знала, что он, сын её единственный, будучи в Мурманске в увольнении, отбил у хулиганов, ни много ни мало, капитанскую дочь, и за это командование наградило его поездкой домой. И ещё Светлана Петровна показывала нам фотографию своего сына, на которой он снят вместе с этой девушкой, и говорила, что если там у них всё сладится, то её Юрочка станет зятем капитана корабля.

– Ах ты, Господи, – засуетилась вокруг парня матушка.

Мы сидели, как прибитые.

– Чего сидите, свиристёлки, быстро несите ещё снегу, нужно холод прикладывать, – приказным тоном распорядился отец.

Я принесла снега в ведре. Моряк какое-то время полулежал с запрокинутой головой, пригоршнями прикладывая снег к переносице.

– Голова не болит? – спросил отец.

– Да не пойму, пока звон стоит…, – прогундосил парень.

– Надо бы фельдшера вызвать, – предложил отец.

– Ещё чего! Не надо! – воспротивился моряк, – я что, по носу никогда не получал?

– Лишь бы сотрясения мозга не было, – беспокоилась мать.

– Дай бог, чтоб нос не был перебит – вторил отец, осуждающе глядя на нас.

– Ничего со мной не будет, – упорствовал парень, – я же боксёр, у меня голова крепкая.

– Ну, крепкоголовый, как знаешь, – не стал настаивать отец.

Кровь довольно быстро остановили, моряк поблагодарил за помощь и попрощался. Отец пошёл провожать его домой. Вскоре он вернулся назад, сели вечерять. Батюшка был краток:

– Вот что я вам скажу, подружки, парень так и не понял, что с ним случилось, ему сейчас не до этого, а я не стал ему объяснять. Натворили, сами и расхлёбывайте. Завтра пойдёте к Светлане Петровне, всё расскажете, и извинитесь. Уразумели?

Что нам ещё оставалось, кроме как уразуметь? Мы понуро закивали головами, я уже рисовала в своём воображении явку с повинной. Радужных тонов на этой картине не было.

До третей части гадального плана – выкладывания колодца, дело так и не дошло.

На следующий день родители снабдили нас печивом, которое было наготовлено к моему дню рожденья, и отправили навестить жертву гадального произвола, а заодно пригласить его и Светлану Петровну к нашему застолью.

Уж с каким чувством мы туда шли, лучше не вспоминать. На дороге валялся злополучный сапог, распластавшийся подстреленным вороном, а около него акварелью розовели мелкие цветы вчера ещё горячей крови советского героя-моряка, пролитой в святочную ночь. А нашей троице уже было всё равно, в какую сторону указывает клюв этой, как теперь нам казалось, зловещей птицы.

Светлана Петровна была настоящей сельской учительницей, у которой даже ночью двери для учеников открыты. Вот и сейчас она постаралась не дать понять, что гости пришли не совсем вовремя. Мы остановились в дверях и наше трио начало совершенно невразумительно мямлить, что де, вот... мама пироги прислала, что мы, дескать, не хотели..., что это получилось случайно..., и так далее, и тому подобное. Она никак не могла понять, о чём мы, и какое отношение мы имеем к её Юрочке, пока Ольга, чуть не плача, выдавила из себя, что это она бросила сапог и угодила в лицо её сыну.

– Ах, вот оно что! Юрий, выйди, пожалуйста, это к тебе! – позвала Светлана Петровна.

 – Мам, да ты что! – с нотками протеста отозвался мужской голос из другой комнаты.

– Ничего, ничего, выходи, покажись девушкам.

Послышался скрип распрямляющихся кроватных пружин, и парень, смущённо улыбаясь, нехотя показался в дверном проёме: оба глаза Юрия утонули в густой, вовсе не морской, синеве.

– ...?! – Мы потеряли дар речи и готовы были провалиться сквозь землю.

– Ну что ж, пироги, говорите, принесли? – он скользнул взглядом по мне и Надьке, на Ольге остановился, – давай, мама, наливай чай, будем знакомиться, не попал я вчера на танцы в клуб, так сегодня девчата сами в дом пришли.

У нас отлегло от сердца.

На обратном пути мы забросали снегом красные пятна на дороге. Я подняла сапог, чтобы убрать его с места преступления, и тут вдруг из голенища вывалился камень, величиной с мой кулак. Ольга „раскололась“. Оказывается, наша хитро-мудрая подруга додумалась утяжелить сапог – чтобы он точнее приземлился, а камень взяла на нашем подоконнике, в коридоре. Осенью я этим камешком грецкие орехи била.

Горемыка-отпускник просидел дома безвылазно, неустанно прикладывая к синякам детскую мочу. Кожа вокруг глаз за эти дни медленно меняла цвет от синего – через зелёный – до жёлтого, но так и не успела дойти до телесного. Мы приходили к болящему каждый день, и успели с ним за это время очень даже подружиться. Перед отъездом пришлось попросить в школьном драмкружке театральный грим, и Ольга явила миру образец искусства доморощенного гримёра. Без дополнительных приключений моряк отбыл.

Через какое-то время нашей старшей подруге пошли письма от Юрочки, а вслед за Ольгой и Надежда стала с нетерпением поджидать почтальона – Юра познакомил её со своим сослуживцем.

Спустя год, демобилизовавшись, моряк приехал к матери не один, но, вопреки чаяниям Светланы Петровны, вовсе не с капитанской дочкой, а с Виктором, другом и сослуживцем, с которым Надька переписывалась. Сыграли свадьбу, и Виктор увёз Надежду в Североморск, так как решил остаться на сверхсрочную службу.

Юра в этом же году поступил в военно-морское училище, и, ещё будучи курсантом, женился на Ольге. По окончании училища, верный своему Северному флоту, долго ходил в плавания по заполярным морям.

Ольга в письмах очень звала меня к себе, навестить их с Юрочкой, всё расписывала красоты Заполярья. Однажды я и в самом деле собралась съездить – в гости, но оказалось, что еду домой. Именно там ждал меня суженый.

В тот морозный крещенский день, когда мы, три со всех сторон виноватые девчонки, возвращались от учительницы, никому из нас не пришло в голову, что старый сапог не надо выбрасывать, что его стоит сохранить как реликвию. Судьбоносную реликвию для всех, кто волей-неволей поучаствовал в том святочном гадании.

Кто же, подглядывая в замочную скважину двери, которая ведёт в будущее, задумывается о том, что она вовсе не заперта? И тем более о том, что метаморфоза будущего в настоящее происходит каждую секунду, обыденно и неощутимо, а каждый шаг, сделанный в настоящем, является одной из составляющих будущего.