Елена Зейферт

«Со дна морского вышел Крым как дом»




ПОЛЫННЫЙ ВЕНОК (СОНЕТОВ) МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ

 

 

I.

 

…И стала сила Слова серебром,

а век – серебряным. Слова как пули.

Двенадцать стыли, шли, на пальцы дули,

глядели ввысь: Он, “в венчике”, – фантом.

 

Но вынул Он ещё одно ребро –

в цветаевскую персть весну вдохнул… И   

нагие пальцы хрупкие согнули

из звуков вёсла… Только Русь – паром

 

разбитый (вплавь… грести нельзя… вести…) –

прибило к Крыму, где в одной горсти

живые травы, мёртвые вулканы,

 

где синий киммериец Коктебель

укладывает ветер в колыбель

седой полыни на кудрях у Пана.

 

II.

 

Седой полыни на кудрях у Пана,

сплетённой с мятой в дружеский венок,

волшебен жгут…  Здесь и костистый рог

древнейших скал, как вереск, гибкий, пьяный:

 

зверьё и птицы, чудища… Осанна

природе, чей стилет или клинок

творят из гор подобия. Стрелок

таится с луком за кустом – Диана?

 

О – гунн, татарин, турок, печенег,

скиф, славянин, хазар… Любой набег

хранит земля. И ржавый бок кальяна,

 

и ветхую монету… Мифов тьму

вода и берег жалуют ему –

киммериянину Максимилиану.

 

III.

 

Киммериянину Максимилиану

к лицу полынный нимб. Как лес дремуч

на голове! И мучь его, не мучь –

из львиной шевелюры великана

 

глядят сапфиры (тёплые!). Он рано 

и угадал и принял к счастью ключ:

полынный жгут не жгуч и не колюч –

терновый жжёт и оставляет раны.

 

Медведь? Садко? Сказитель? Дюжий эллин? 

Правитель в облаке пажей и фрейлин?

Огромный бородатый гном?

 

Не знает время, кто он! Но навстречу

в те дни ему, Волошину-предтече,

со дна морского вышел Крым как Дом.

 

IV.

 

Со дна морского вышел Крым как Дом

Поэта. Киммерийские Афины

открыли чрево: море, пляж старинный,

библейские холмы и окоём,

 

нагромождённый каменным зверьём.

Усыпан берег яшмой. Волны-вина,

меняя цвет, текут к тебе – черпни, на! –

соль зелья опрокидывай вверх дном.

 

Потухший Кара-Даг стоит иконой,

а рядом – Одиссеев понт со стоном

упрямо лижет бухту. Грот – проём

 

к властителю умерших душ Аиду.

На ужин – чтенье, дикий мёд, акриды.

Суровый Коктебель спит добрым сном.

 

V.

 

Суровый Коктебель спит добрым сном,

весь сине-рыже-розово-лиловый.

Здесь месяц помнит, белая подкова,

как плыл “Арго” за золотым руном.

 

Здесь в ноздри – порох пыли. НеСодом,

АнтиГоморра всех принять готовы.

Хозяева не спросят – что вы, кто вы

и почему голодный и пешком.

 

Зубчатость гор как стрельчатый собор.

Застыл навеки корифей и хор. 

И панорама глазу – без изъяна.

 

Венецианских ваз хорош узор,

но только с Максовых великих пор  

земля нагая стала легче манны. 

 

VI.

 

Земля нагая стала легче манны

для тех, кто был здесь. Море, помнишь, а? –

как здесь гостили цепкий Бенуа,

точёный Брюсов, Бунин окаянный,

 

пришелец с “Башни” Вячеслав Иванов,

стихийная Марина, Белый А.,

миф Макса – Черубина Габриак…

И соляная каменная Анна,

 

и тёзка Горький, и эстет Бальмонт,

по щиколотку став в античный понт,

рождали строки разного романа.

 

“Гомер и море…” – слушал Мандельштам…

Свод Коктебеля превращался в храм,

Волошин нежно пестовал титанов. 

 

VII.

 

Волошин нежно пестовал титанов.

Кузнец, чеканщик человечьих “я”,

он чтил святую плавность бытия –

полдневную незыблемость и прану.

 

Как истый жрец, молился Солнцу рьяно

и камни призывал к себе в друзья…

С ним не одна разумная змея

лишилась жала древнего обмана.

 

Поссорить Макса с кем-то невозможно,

не брали верх над ним ни гнев, ни ложь, но

вдруг ясновидец просыпался в нём:

 

хозяин в руку брал ладонь, и, может,

он знал извилинки души прохожей,

рисуя сердцем, кистью и пером.

 

VIII.

 

Рисуя сердцем, кистью и пером,

Макс создавал сплошные акварели. 

Сожжённая природа Коктебеля

в нём глаз соединила с языком.

 

Сквозь почву скалы лезли напролом,

приветствуя его, и вслед глядели,

меняя лики… Он стоял у мели,

но видел остро, за земным ядром.

 

Сквозь мифопоэтичность миражей

Макс чуял оси точных чертежей

и трепет прочной буквенной колонны.

 

Латинский Дух алкеевых страниц,

он пред историей склонялся ниц –

в хитоне, босоногий, всевлюблённый.

 

IX.

 

В хитоне, босоногий, всевлюблённый,

он с детства путешествия любил.

И азиатскую арбу, и Нила ил,

и лотос, и тибетские поклоны –

 

в душе. Попал в Париж во время оно. 

И бархатную куртку там носил,

дышал, кипел и жил что было сил…

Но в Коктебель тянулся непреклонно.

 

Он с “серой розой” сравнивал Париж.

И город подарил любовь, но тишь

желанную – Парижа знало ль лоно?

 

Среди классических страдалиц Маргарит

Волошин выбрал пару. Мир стоит.

Макс сочинял извечные законы.   

 

X.

 

Макс сочинял извечные законы,

вводя Сабашникову в крымский рай.

Впорхнул светлоресничный, рыжий май

в покои сердца, синей бухты склоны. 

 

В ветвях Версаля Зевс узнал Юнону.

Ах, в галереях Лувра: “Слово дай –

Любить!” Черёд твой, Гретхен – так играй

брезгливо сердцем, древняя матрона! 

 

Макс был в Париже свой, не кто попало,

живой типаж Латинского квартала –

Марго и обронила честь свою.

 

Пан брызжет счастьем. Но судьба такая –

жить, призрак тонкой Гретхен упуская,

объединяя всех в своём раю.

 

XI.

 

Объединяя всех в своём раю,

Елена (мать) звалась великой Пра.

Кормила люд амброзией с утра

в сапожках, шароварах: “Я в строю.

 

Орлиный профиль, красоту свою –

в табачный дым. Я вся уже вчера.

Сегодня – Макс, рождённый мною Ра.

Сурова внешне, я юдоль сдаю

 

прохожим странникам. У щиколоток льва

гляжу, как горькая полынная трава

с главы его летит мне на седины.

 

Германско-запорожских Макс кровей.

Его усыновили суховей

и Русь – в устах живущая былина”. 

 

XII.

 

И Русь – в устах живущая былина,

и Франция – культурный Монпарнас, –

свидетели, как богатырь Пегас

ваялся Максом из подручной глины. 

 

Сам бандурист, гусляр, свободный инок,

Волошин знал тягучий русский сказ,

куплет французский – пляж пускался в пляс

и сок стихов жал из аквамаринов.

 

В гражданскую проклятую войну

Макс (зря?) ничью не выбрал сторону.

Он стал за мать, которая невинна

 

в сыновних распрях. Белый, Красный брат

сливались в розовом. И Русь, простой солдат,

дышала жарко в спину исполину.

 

 XIII.

 

Дышала жарко в спину исполину

история житий, вождей, вожжей,    

убийства в Угличе, раскола, мятежей,  

“кровавых воскресений”… Стаей длинной

 

слетелись в Коктебельскую долину

за Максом мифы, для живых уже

открылся грот… Ликуя, жен, мужей

встречал Волошин свистом соловьиным.

 

Лилит (?) болит в груди, где холст-рубаха

в крови от сердца. Сам, из горстки праха,

создал он Еву. Но любовь ничью

 

так не ценил, как зов земли-константы.

О чём шептали крымские атланты

живущему у мира на краю?

 

XIV.   

 

Живущему у мира на краю

и с миром отошедшему – раздолье…

Он не терпел преграды, копья, колья,

лишь – горы, море, степь и слов струю…

 

При жизни видел крымский Гамаюн

свой лик-гору на Чёрном море. Солью

покрыты веки, лоб тяжёл… Весло ли

рыбарь замедлит, думы взяв в ладью?..

 

Могила в самом сердце Киммерии.

Вкруг Феодосия, Судак и дух Марии,

второй супруги, плачут здесь втроём.

 

Могучее в глубинах моря тело.

Над Коктебелем снова Солнце село,

и стала сила Слова серебром.

 

 

 XV.

 

…И стала сила Слова серебром

седой полыни на кудрях у Пана.

Киммериянину Максимилиану

со дна морского вышел Крым как Дом.

 

Суровый Коктебель спит добрым сном,

земля нагая стала легче манны.

Волошин нежно пестовал титанов,

рисуя сердцем, кистью и пером.

 

В хитоне, босоногий, всевлюблённый,

Макс сочинял извечные законы,

объединяя всех в своём раю.

 

И Русь – в устах живущая былина –

дышала жарко в спину исполину,

живущему у мира на краю.

 



К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера