Памяти Льва Лосева

Мы были знакомы с Львом Владимировичем Лосевым в Ленинграде по Детгизу и журналу «Костер». Знакомы не близко: мои детские стихи Детгиз не принял, редактор сказала, что они — о мамином домашнем мальчике, а нужны стихи типа тех, что пишет Надежда Полякова, — «Вместе с папой на парад». Однако когда в 1989 году в Дартмуте, в Нью-Хемпшире, проводилась международная конференция «Царское Село и русская культура», я получила на адрес ИМЛИ РАН, где тогда работала, персональное приглашение сделать доклад об Ахматовой в Царском Селе. Конференцию проводил в своем колледже Лев Лосев.
Я до этого двенадцать лет была «невыездной» из-за стихотворения о царской семье в Тобольске, поэтому не сразу получила визу и не сразу удалось достать билеты на самолет — «на свободные места». В результате мы двое от ИМЛИ — я и Евгений Лебедев, поэт и переводчик, специалист по Ломоносову, Державину и Баратынскому, — приехали на конференцию с опозданием. Конференция закончилась, докладчики уже праздновали в ресторане свои успехи, когда появились мы. Лев Лосев нас представил, профессор Барри Шерр постучал вилкой по бокалу и предложил прервать пиршество и выслушать еще два доклада. Мы доклады произнесли весьма кратко, были смущены, и только доброжелательная поддержка Льва (Лёши, Лёхи, как я его по ленинградской привычке называла) помогла не растеряться в непростой обстановке чужой страны и чужой ментальности.
В доме Лосевых нас чрезвычайно любезно принимали жена Лёши Нина и его мама, которые — мало того, что кормили и поили нас, но еще и показывали замечательные «домашние» кинофильмы, придуманные и снятые семьей Лёши в помощь американцам, изучающим русский язык. Действие фильма было незамысловатым. Некая девочка любит арахисовое масло. Следовала картинка с подписью по-русски, где одно из слов пропущено. Ученик должен подставить это слово в правильном падеже. Если все сделано верно, то возникает следующая картинка — некто съел это масло. Снова пропущено слово, и его надо вставить в нужном падеже. И так далее. Снимались в этом «домашнем» учебном фильме все члены семьи, лучше всех играла мама Льва, о чем я ей радостно и сказала. «В Голливуд почему-то еще не пригласили!» — тут же получила от нее в ответ. Видимо, остроумие и мгновенная реакция у Льва Лосева были наследственными качествами!
А также — доброта, гостеприимство, готовность поддержать, верность в дружбе. И еще — замечательный дар поэта. Чувством юмора пронизаны его стихи, особенно когда он говорит о себе:

После конференции Лев прислал мне сборник статей по ее итогам, где, правда, наших докладов не было — опоздавшие на саму конференцию, мы опоздали и со сдачей собственных текстов… Потом он подарил мне несколько книжек своих стихов. Изредка мы говорили по телефону. А когда я овладела тайнами электронной почты, я послала Лёше свои стихи и, зная, как он ценит свою дружбу с Иосифом Бродским, отправила также «эссешки» о любимых строках, опубликованные в журнале «Вопросы литературы», одна из которых была посвящена Иосифу — «Но что-то в этом от того, чего я не люблю». Лёша ответил мне, и началась наша электронная переписка. К сожалению, она сохранилась не полностью. В одном письме, которое я пока не могу найти в паутине своей переписки, он спорил с моей высокой оценкой «Шествия» Бродского — ему ранние произведения Иосифа, в том числе «Шествие», казались слабыми. В другом — говорил о наших стихах.Из переписки:13 января 2007
«Милая Нина, спасибо за стихи.
Меня восхищает этот дар жить стихом, изо дня в день превращать невеселую обыденность в поэзию. Я даже немного завидую. Ко мне стихи приходят и уходят, и интервалы становятся все длиннее и безнадежнее. Сейчас я почти уверен, что уже больше ничего не напишу. Вспоминаю восьмистишие, написанное под старость моим отцом:

“За пятьдесят”! Я уже на пять лет старше своего отца. И у Бродского есть страшноватое стихотворение “Те, кто доживает до шестидесяти, до семидесяти…”
В твоих стихах меня привлекают честность и мужество, словно бы унаследованные у Ахматовой.
Желаю тебе сохранить силу духа и в наступившем году.
Прилагаю свои последние сочинения. Они были напечатаны в разных журналах, но, может быть, ты не видела.
Твой Л.».Мое письмо написано в ответ на предыдущее. К этому времени уже вышла книга Лосева о Бродском в серии ЖЗЛ:«Дорогой Лёша. Я все думаю над твоим письмом и стихами, особенно над фразой, что интервалы между стихами становятся все длиннее. Знаешь, у меня тоже так бывает, когда я сосредоточенно думаю о другом поэте и пишу о его неповторимой индивидуальности. Ведь тогда как бы закрываешь себя и погружаешься в чужое, чтобы понять, откуда в нем рождаются стихи. И тогда свое уже писать не можешь. Мне кажется, что ты, девять лет работавший над комментариями и осмыслением стихов Иосифа, пережил такое же. И не случайно ты сам осознавал иногда, что начал писать в стиле Бродского, его интонацией, — и ты, как сам писал где-то, беспощадно изгонял эту чужую интонацию и оставил ее только в одном случае — в первом разделе книги “Послесловие” и отчасти во втором разделе. — Н. К., что было нужно по сверхзадаче этой книги. Но это пройдет, потому что ты самодостаточен, и твоя поэтическая индивидуальность уже состоялась в вершинных твоих стихах, и она никуда не денется, и захочет проявляться и дальше, а техникой стиха ты владеешь в совершенстве.
Если тебе интересно мое мнение о твоих стихах, то мне больше всего понравились “Сон с примечаниями”, “Подумаешь, тоже работа” (три крестика в кружочках, которые я ставлю как высшую оценку), “Над греческой антологией”, “Иосиф в 1965 году”, “Депрессия-Россия”, “В пустом зале” (три крестика в кружочках), “Рапорт” (так же), “Новый Задека”. Из тех, что в журналах и твоих книжках раньше, — “Гораций”, “С Уфляндом в Сан-Франциско…”, “Тютчев”, “Нетрезвость” и многие еще. Виртуозно построено “Сон о юности” (“Где Рейн ярится и клубится Штейнберг...”). Еще во многих стихах — строфы, где ясная мысль о мире и о себе в этом мире.
Что мне не близко? Не близко — это не значит “не нравится”, а именно — не близко. Жестокость или отрицательный герой, как в стихотворениях “Фуко”, про Столыпина, “Казань, июль 1957”, “Школа № 1” (“… их тряпках, их мозгах, кишечниках”). Иногда — как бы возникающий чужой голос (в “Возвращении с Сахалина” — Горбовского). Иногда — странные или не нужные слова типа “ребенок серится” (сразу кажется, что это опечатка — сердится, или начинаешь искать рифму типа тужится — на слово лужица). Стихотворение “Я и старая дама” никак не могу принять из-за Наймана, то есть из-за его строк “Я и прекрасная старая дама”, хотя оно вроде и не про это.
Но все мои внутренние несогласия — относительны. Потому что иногда я и твою жестокость принимаю, как, например, в стихотворение “Взять бы по-русски — в грязь да обновою…” Тут и “восьмерка бубновая окон веранды одной” — замечательна, и “ледорубом по темени тезке в зеркальном стекле”, и прекрасный финал, где снова про карты. И восхищаюсь точностью формулировок типа — из другого стихотворения: “Входит война в генетический код Кодексом чести”. Завидую белой завистью. И еще мне всегда нравилось твое остроумие-стихотворение “Железо, трава» — про то, что «вылезло из депо” и “огляделось вокруг и, подумав, обратно залезло”.
Прости, что пишу по поверхности, конечно, о тебе как о поэте можно было бы написать всерьез и много. И о твоей книге про Иосифа. Со статьей Галины Юзефович “Знаю, но не скажу” я не согласна. Ты написал именно биографию поэта. А то, что нынешние читатели (и критики) хотят и клубнички тоже, — это, к сожалению, дух времени. Когда одна моя приятельница, театровед, предложила в издательство книгу об А. Володине, ее спросили: “А клубничка там будет?” И меня спросили из публики, когда я по телевидению рассказывала о Гиппиус: “Она была лесбиянкой?” Больше их ничего не взволновало. Клубничку, к сожалению, они с избытком могут найти в воспоминаниях Димы Бобышева. Какое он все-таки ничтожество. Ну, ладно, кончаю, а то компьютер откажется передавать длинное письмо.
Обнимаю. Нина».

21 января 2007
«Дорогая Нина!
Спасибо за письмо о моих стихах. Их часто хвалят, нередко ругают, но что-то очень редко пишут всерьез, по делу, как написала ты.
Поясню “старую даму”. Я в течение лет десяти каждое лето читал аспирантские курсы в Норвичской летней школе в Вермонте. В 1990–1991 гг. пристроил туда Наймана. Летом 90-го там еще гостили Окуджава, Корнилов. Коржавин там был свой постоянный. И вот мы все однажды вечером читали стихи. Найман прочитал “Это я и прекрасная старая дама”, и меня покорежило от пошлости услышанного. И на следующий день я, буквально чтобы изгнать это скверное ощущение, как лимоном скверный вкус изо рта, написал стихи про местную сумасшедшую.
Эссе о Рейне — это лучшее из всего, что было о нем написано.
Твой Л.».

5 апреля 2007
«Дорогая Нина,
спасибо за стихи. Это завидная способность — вести такой лирический дневник. Наверное, помогает жить.
Из заваленного снегом Нью-Гемпшира
твой Л.».А вот письма Лёши в ответ на посланные ему в рукописи мои «эссешки», позже опубликованные в «Вопросах литературы», — об Андрее Сергееве, о Тихонове, Горбовском и пр., — а также о напечатанных моих «эссешках» — литературоведческих воспоминаниях «Любимые строки — забытые имена»:«Милая Нина,
спасибо за заметки о стихах и поэтах. Кое-что из этого я уже читал. Признаюсь, я критически отношусь ко многому, что нравилось в юности. В том числе к раннему Тихонову. Талантлив-то он, конечно, был, но как-то неумно талантлив, и доискиваться смысла в его стихах не стоит — его там нет. Что касается “гвоздей из людей”, то мне всегда казалось, что это не про русских моряков, а стилизация чего-то английского. Тем более что в английском есть такое стандартное выражение: “твердый, как гвоздь” (tough as nail).
С Лидой Гладкой мы провели вместе год в Охе. Она нам с Ниной подкидывала своего годовалого младенца, уезжая в тайгу. Но к тому времени, когда я туда приехал, Глеб (Горбовский. — Ред.) оттуда уже уехал, произведя на сахалинцев сильное впечатление своим пьянством и скандалами. Несколько лет спустя, уже в Ленинграде, его буквально на моих глазах вылечили от алкоголизма, а заодно и от таланта. Дело было так. Я тогда работал в “Костре”. Заходит ко мне утром Глеб и говорит: “У меня рубль есть. Добавь — я схожу за портвейном”. Я добавил. Глеб побежал за угол в магазин. Я достал стаканы. Но увидел Глеба опять только через два месяца. “Вылеченный”, он пришел в редакцию. Выглядел жутко — лицо, как вареная картошка. Голос тусклый. Доставал из кармана какие-то бумажки, говорил: “Вот мне подсказали заняться футбольной статистикой. Знаешь, сколько голов забили с углового за десять лет?” И добавлял тем же картофельным голосом: “Очень интересно”.
Правда, потом он стал опять попивать, оживился. Но не в стихах. Стихи последующих лет все вялые, средние. Все-таки, чтобы стать Есениным, надо еще и умереть молодым.
У меня девять лет ушло на комментарии к Бродскому для двухтомника в
“…Библиотеке поэта”. На днях наконец отсылаю. В это дело меня Кушнер втравил.
Твой Л.».Лев Лосев в этом письме беспощаден в оценках. Но — ведь письмо было написано не для публикации, и я, кажется, совершаю сейчас нравственное преступление, публикуя его… В оценке поэзии Глеба Горбовского я с Лёшей никогда не была согласна. И в своей правоте уверилась еще больше сейчас, когда писала об издателе книжек поэзии «самиздата» Бэ-Та — Борисе Тайгине 1. Тайгин издал больше сотни книжечек Глеба Горбовского — по его машинописным экземплярам, по черновикам, когда чистовые тексты были Глебом утеряны. Одна из таких книжечек — «Хвойные мысли», стихи Глеба Горбовского 2001 года, то есть того периода, когда Глеб уже вылечился от пьянства, строил дом в деревне Хвойная — и писал, писал по три-четыре стихотворения в день.
В 2001 году Глеб Горбовский пишет одно из самых своих итоговых стихотворений — о времени и о себе в этом времени. О своей неповторимой индивидуальности поэта — «Житие в пейзаже»:

И еще одно, почти самое последнее в книжке, горькое и светлое одновременно:

Я честно привожу в этой статье лишь некоторые стихи Глеба — все-таки статья о Льве Лосеве, а это — лишь комментарий к одной строке его письма… Мне показалось важным обратить внимание не только на содержание, но и на даты под стихами — как много писал Глеб в 2001 году, как активна и прекрасна была его поэтическая мысль! Печатал из этих и других, подобных им, поздних стихов он лишь немногие, получил прозвание русофила. Но — можно ли увидеть в этих стихах вялость мысли или потерю блестящей техники? Думаю, что нельзя.
Очевидно, мы давно уже не знаем друг о друге, что из написанного остается в столе и не находит — а может быть, и не ищет — выхода в печать…
Текст этой книжечки Глеба Горбовского, изданной Бэ-Та, я посылала своим друзьям. Отзывы были восторженные — приведу один из них, присланный из США живущим там А. Штейнбергом, бывшим другом Глеба Горбовского и Льва Лосева. Последний, кстати, оставил ему забавную дарственную надпись на одной из книжек своих стихов — рисунок и подпись под рисунком: «Кто это там в Беркли? Уж не Штейнберг ли?» Лев Лосев был мастером веселых стихотворных надписей…
Вот письмо А. Штейнберга от 24 января 2009 года после прочтения им посланной мной книжки Горбовского «Хвойные мысли» издательства Бэ-Та 2001 года:«Дорогая Нина!
Большое спасибо за книжку 2001 года Глеба Горбовского. Она абсолютно ПРЕКРАСНА! Поразительно, что по тем стихам Г. Г., которые ПУБЛИКОВАЛИСЬ им в течение долгих лет и до 2001 года, и после него, — предположить, что он может писать (и много!) такие чудные стихи, БЫЛО НЕВОЗМОЖНО. Это в голову мою до сих пор не укладывается.
Все стихи в “Хвойных мыслях” написаны столь прекрасным, незамутненным, прозрачным, вечно новым русским языком (но пушкинским, мандельштамовским, т. е. без осточертевшего “новояза”, от которого тошнит), выражают АБСОЛЮТНО ПОЭТИЧЕСКИ (!), то есть совершенно без позы и малейшего конформизма в ту или другую сторону, наблюдения и мысли мудрого, грустного, по большому счету доброго и часто почти по-детски простодушного человека и поэта.
Словом — впечатление и прекрасное, сильное, и странное: кажется, что эти стихи писал ТОТ ЖЕ ПОЭТ, которого мы отлично знали и которым восхищались в 50–60-е годы. И кажется, что те стихи, которые печатались в последовавшее (и часто — в нынешнее) время, писал и пишет СОВЕРШЕННО ДРУГОЙ человек и поэт. Дай ему Бог здоровья и сил, — может быть, сегодня, как и в 2001 году, в ящик его стола ложатся не менее, а еще и более прекрасные новые стихи, которых мы не знаем…»В заключение упомяну, что была еще одна тема в наших разговорах с Львом Лосевым, письмах и дарственных надписях. Это — резко отрицательная оценка воспоминаний и памфлетов бывших «ахматовских сирот» — Анатолия Наймана и Дмитрия Бобышева. Лёша прислал мне целую пачку своих антинаймановских стихов и надписей под названием «Наймановиана». Приведу одну:

Или «Записки фокстерьера о хозяйке…» Это было весело, остроумно. Я тоже посылала ему стихи на эту тему, свои эпиграммы… Впрочем, до серьезной полемики с «сиротами» мне опускаться не хотелось. А сейчас, после болезни и ухода Лёши, — тем более не хочется. Остается надеяться, что «сироты» не замарают своими памфлетами светлую память большого русского поэта.