Ловушка. Рассказ

   Посвящается Ицику-Герцу, второму сыну варшавского раввина  Пинхаса-Менделя

«Я  сама  хотела  об  этом написать, – призналась моя  гостья, – но, во-первых,  я не писательница, а  во-вторых,  даже  если  я  была  бы  писательницей, у  меня  всё равно  бы  ничего  не  вышло просто потому, что я  всё время ставлю кляксы».

Мы  познакомились  в  больнице,  в  том  злосчастном  корпусе,   где  содержат  «растения»,  людей  с  отключившимся  мозгом.  Живёт только тело: ест,  пьёт,  выделяет  отходы,  растут  волосы, ногти,  но  разум,  то, что, собственно,  делает  человека  человеком – отсутствует.  В  таком состоянии больной  может прожить многие  годы,  всё  зависит  от  ухода: внимательности  медсестёр  и  умения врачей. А в  этой  больнице  умели  ухаживать…

Я  пришёл  навестить  своего  друга, писателя  Фредди. Год  назад с  ним  случился  инфаркт. Фредди  давно разошёлся  с  женой и  жил с  сыном,  семнадцатилетним  оболтусом.  Когда  отец  закатил  глаза и   повалился  на  диван,  он вместо  того, чтобы  сразу вызвать  «неотложку», сначала  брызгал  на  него водой, а  потом  бросился   звонить знакомым. Первый  телефон  оказался  занят, второй  не отвечал, и  только по третьему велели  немедленно  вызывать «скорую». Так  парень и поступил,  но  упущенные минуты оказались  роковыми: когда   врач  вбежал  в  комнату,   Фредди  уже  умер – сердце  остановилось.

Сердце  - всего лишь мышца, мощный разряд электрического тока заставил её снова   сокращаться,  но мозг,  несколько минут  остававшийся  без  кислорода,  к  нормальной  работе  уже  не вернулся.

Наши  общие  с Фредди  друзья приводили  к   нему экстрасенсов,  и  те, совершая   пассы вокруг  его   неподвижной  головы,  обещали  скорое  выздоровление. Приходили и каббалисты,  из тех, кого можно  нанять  за   разумные деньги. Тряся полами  своих  белых  одеяний,  они  долго  раскачивались  возле  постели,  бормоча молитвы и  благословения.

Но всё напрасно. Фредди  продолжал безмолвно  лежать,  безучастный  к попыткам  оживления.

Его палата   оказалась пустой. Медсестра,  бухарская еврейка,  в кокетливо  сдвинутой   набок  белой  шапочке,   указала  рукой  в глубь  коридора.

– Ваш  друг  на  балконе, дышит воздухом.

Во  время  прошлого  визита  я  сунул  ей в  ладонь двадцать шекелей  и попросил получше  присматривать  за Фредди.  Она сжала мои  пальцы, словно  в порыве  благодарности, и  произнесла  несколько по-восточному цветистых обещаний. Её  жар  не соответствовал   размеру  подношения,  а моя  ладонь ощутила  возбуждение совсем иного  рода.

В мои  планы  не входило  заводить  роман  с  медсестрой, я  осторожно высвободил пальцы и  вежливо,  но прохладно распрощался.  Она ещё раз повторила  обещания,  разочарованно надув   сердечком  накрашенные губы,   и я  понял, что мои  шекели  пропали даром.

«Наверное,  медсестра решила, что  её  прелести не  пришлись мне  по вкусу, – подумал  я,  спускаясь в  лифте  на первый этаж  больницы. – Не  стану  же  я  рассказывать ей  о девушке, которую   люблю  уже  пять лет,  но  для которой  теория музыки  милее меня. Запутавшись  в  нотной  линейке,  она все  эти  годы строчит   в  Лос-Анджелесе никому  не  нужную  диссертацию. Впрочем,  мы  оба  запутались,  попали  в капкан – и  она,  и я».

Фредди   я  нашел  на  балконе  – под  огромным  тентом на  колоннах, увитых   плющом.  За  деревянной  решёткой  ограждения   открывался   чудесный вид  на холмы  Рамат-Гана,   покрытые  черепичными крышами  старых  домов. Слева  возвышались  небоскрёбы  Тель-Авива, между  ними  сквозь  голубую  дымку  проглядывали иерусалимские  горы.  Здание больницы  граничило  с  центральным  парком, кроны старых  деревьев вымахали  почти  до  балкона, расположенного  на  шестом  этаже. Листья  вздрагивали  и  шелестели  под  порывами  ветерка,  их  несмолкаемый  шум   располагал  к  дремотному созерцанию.

Но  наслаждаться  всем  этим  великолепием  было  некому.  В креслах-каталках,  выстроенных  ровными  рядами  на   затенённой  части  балкона,  неподвижно  лежали  «растения». Их  глаза  были  прикрыты,  руки  не  шевелились,  лица, словно  застывшие  маски, сохраняли  неизменное уже  до  самой  смерти выражение.  Только веки  иногда   подрагивали.

Я присел возле  каталки  Фредди и поговорил с  ним  несколько минут. Просто  так,  понимая,  что  говорю с  пустотой. Моего  друга  больше  не существовало.  Распростёртая  в  кресле   бренная  оболочка походила  на  него, как  фотография  на  живого  человека.
Моё  внимание  привлекла  молодая  женщина,  обходившая   кресла. Возле  некоторых она   задерживалась,  где больше,  где  меньше,  и, склонившись  над  «растением»,  что-то  такое  делала. Что  именно,  я  не мог  понять,  но мне  показалось,  будто  она   водит  руками  над  лицами  спящих.

«Очередной   шарлатан-экстрасенс», – подумал  я  с привычным  раздражением.  После  истории  с Фредди я  стал скептически  относиться  к  экстрасенсам  и  каббалистам.

Женщина  выглядела довольно миловидной,  даже  красивой,  одевалась так, как  одеваются  ультраортодоксы.  На  вид ей было  лет  около  тридцати, но  голову  она  не  покрывала,  и волосы не  походили  на  парик. Судя  по всему,  она  была  не замужем, что  для  такого возраста  в  ультраортодоксальной  среде удивительно. Когда   женщина приблизилась  и я  смог  рассмотреть, чем  она   занята,  любопытство  заговорило  во мне  с силой страсти.

Из  лежащих в  креслах  она  выбирала   женщин  и, закручивая  вокруг  подбородка  или верхней губы  обыкновенную  суровую  нитку, выдергивала   волоски.

– Ловко у вас получается,  –  сказал  я, когда  женщина  обработала  соседку  Фредди. 

Она  благодарно  улыбнулась.

– Вы  здесь  работаете? – продолжил  я попытку  завязать  разговор.

– Нет,  прихожу помогать.  Привести  их, – она  обвела  рукой   ряды  кресел, – в  порядок перед визитами  родственников.

– Что  значит  «в  порядок»?

– Им  лекарства  дают, успокоительные,  иначе  они  хоть  и  «растения»,  но  все  равно  нервничают, пускают  слюну,  дрожат,  чаще мочатся.  А лекарства  гормональные, у  женщин  от  них  усы  растут и борода.  Родственники  приходят один  раз  в неделю, перед субботой, вот я  и  появляюсь  в четверг  и  навожу  косметику.

– А  почему ниткой? Есть  же пинцеты и прочие современные  средства.

– Даже  не  знаю. Нас  так в  детстве мама  научила.  Она  из Ирана, там  так принято.  Пинцетом  поранить можно  или  поцарапать. Они ведь  не скажут, если больно. А  ниткой  быстро и  безопасно.

Она  указала подбородком  на  Фредди  и спросила:

– Это ваш  друг  или  родственник?

Обрадованный завязавшимся  разговором,  я рассказал  ей  грустную историю Фредди.

– Писатель, – произнесла  женщина, – как  интересно. Никогда  не  разговаривала  с  живым писателем.

– Неправда, – возразил я.

– Почему   неправда? – удивилась  она.

– Потому, что вы  сейчас  с  ним  разговариваете.

Она  улыбнулась.

– Забавно. Я  иногда думаю, что,  если  записать то, что  случилось со  мной,  мог  бы получиться  роман.

– А что  с вами случилось?

– Это длинный  разговор. Так  сразу  и  не  расскажешь.

– Давайте  зайдём ко  мне,  попьём кофе или  чай,  вы и расскажете.

– Нет, что вы.  Я  не  хожу  в  гости  к  незнакомым мужчинам.

– Тогда можно  спуститься  в  фойе больницы, посидеть  в кафе.

– Хорошо.

Мы уселись  за самый  дальний столик,  возле  окна,  поставили стулья  спиной  к  залу. Я  заказал  капуччино, а   моя  гостья   бутылочку минеральной  воды.

– Я  сама  хотела  об  этом написать, – призналась она, – но, во-первых,  я не писательница, а  во-вторых,  даже  если  я  была  бы  писательницей, у  меня  всё  равно  бы  ничего  не  вышло просто потому, что я  всё время ставлю кляксы.

Я выросла  в большой  семье, и  нашей мамой,  по  существу,  была  старшая сестра. Мать  часто  болела,   постоянно  плохо  себя   чувствовала,  и  Нава   отводила нас в садик, купала, вставала к  нам по  ночам. После  неё   родились  пять братьев,  а  уже  затем  я,  младший ребёнок в  семье.   Наве тогда  только-только  исполнилось двенадцать. Она  была  очень красивая, весёлая  и  добрая. После  школы  пошла  на  учительский  семинар,  закончила  его  и начала преподавать.  У  неё  было  много  предложений   от  разных  женихов,  но выйти  замуж не  получалось, как-то не складывалось,  по  разным причинам.

Один  раз парень ей понравился  по-настоящему. Цви учился в ешиве с нашим  двоюродным  братом,  и  в  один  из  дней  праздника  они вместе пришли к  нам  в  сукку.  Нава  видела  Цви краем   глаза,  да   и  он  тоже  не успел  её как следует  рассмотреть,  но оба  загорелись.  А  дальше получилась  ерунда,  кто-то показал  её фотографию  родителям Цви. Она  снялась  на  свадьбе  у подруги,  под  деревом в зале,  рядом с  невестой.  Тень  от листьев попала ей  на  щеку,  и  родителям Цви показалось,  будто это  большое  родимое пятно. И  они  отказались.

Вот  так, из-за  всяких  дурацких мелочей,  то  с  одним  не  получалось,  то с  другим. В  основном  по вине  Навы,  уж  очень она  придирчиво  к  женихам  относилась. Как сейчас  я понимаю,  Цви  никак  не  могла  забыть.

 Прошло  два  года,  родители  уже стали  беспокоиться, но  тут  позвонила  наша  тётя  из Нью-Йорка.

– Бери  субботний   халат, – сказала  она  Наве, – и  лети  ко мне.  Билет  я  уже выслала.

Наша  тётя  замужем  за  очень  богатым человеком. У  него  в  Бруклине  сеть  магазинов  детской  одежды. Нава собрала  чемоданчик  и  полетела.

И  что  же  выяснилось? Оказывается,  брат  этого Цви  тоже   живёт  в  Нью-Йорке,  и  он вместе с  ним  оказался  в  гостях  у  нашей  тёти. Увидел там фотографию  Навы, стал  расспрашивать. Тётя сразу смекнула, что  к  чему, позвонила  к  родителям  Цви  в Реховот и  обо всём  договорилась. Те  даже  не поняли, что  речь  о Наве  идёт.

У  нас говорят – если  жених возвращается,  значит,  это  настоящая пара.  Нава долго не  думала,  как увидала  своего  Цви, сразу  согласилась.

Сыграли свадьбу,  тётя купила им квартиру в Реховоте,  и  зажили  они, точно два  голубка.  Нава  в  Цви  души  не чаяла,  еще  бы,   с  ним  она свободным человеком  стала,  ведь у  нас  в  доме  всё хозяйство лежало на  ней, а  тут  лишь  она  да муж.  Ну  и вообще,  он  действительно хорошим парнем  оказался: добрый,  умный, покладистый.  Пожили  они  несколько  лет,  и чем  дальше,  тем  больше  она  в  него влюблялась. Когда  приезжали  к нам,  от  нёе  только  и слышишь:  Цви сказал,  Цви думает,  Цви хочет.   Один  Цви  у  неё на уме  был. Наверное, ещё  и потому,  что  Б-г  им  детей  не  давал –  жили  вдвоём,  друг  для  друга.

В  одну  из  зим Цви простудился. Кашлять  начал,  температура  поднялась. Ничего  особенного,  обыкновенный  грипп. Температуру сбили, а  кашель  остался. Цви  около  месяца  не  обращал  на  него внимания, а потом  всё-таки пошёл  на проверку  к врачу. Тот  поначалу  тоже  ничего  не  заподозрил, прописал  антибиотики и  пить  побольше. А кашель  не проходит. Начали глубже  проверять. И  нашли. Ту самую  болезнь,  не про  нас  будет сказано.

Нава,  когда  об  этом  узнала, чуть  с ума  не сошла.  К каким только профессорам   Цви  ни возила,  куда  ни  обращалась. Сделали  ему  операцию, вроде   удачную, а через полгода  болезнь вернулась. Метастазы пошли.

Положили  его в иерусалимскую  «Адассу»,   и  она  за  ним: спала в  кресле  возле  кровати,  следила  за процедурами,  простыни сама меняла, в общем,  превратилась  в  сиделку.   А Цви  всё  хуже и  хуже, уже с  постели  с  трудом поднимается.

 Однажды  утром   увидел  её во  время  обхода   заведующий отделением,  завёл  к себе  в кабинет и  говорит:

– Вы  женщина  молодая,   сильная,  и я  должен  вам  сказать начистоту –  шансов  у вашего мужа   – никаких.  Жить ему  осталось  несколько  недель. Вы соберитесь  с мыслями и постарайтесь   принять  это  мужественно.

Нава  вышла  из  кабинета,  и в  голове  у  неё словно    помутилось. Так  она  потом  рассказывала.  Смотрит в  окно,  а  июльский  день  чёрным кажется. И в  груди   давит,  такая  боль, что  не вздохнуть.

Вышла  она  из  больницы, сама  себя не помнит, села  на автобус  и поехала  в  город. Сошла  на остановке возле моста,  взялась за перила, сказала  «Шма,  Исраэль»,  да  и  прыгнула  вниз.

Только  насмерть не  разбилась,  женщины  ведь  живучие,  но  парализовало  её,  лишь  левая  рука  чуть  двигается,  всего-то и может, что  нос  почесать. Зато  разум  не  повредился. Подлечили  её  и привезли  в  эту  больницу. Так  она  и  лежит,  в собственном  теле,  точно в  ловушке, томится. Мы её по очереди навещаем,  я и братья.

– А  Цви? Что с ним случилось?

– А  Цви  выжил. Ошибся профессор. Первые пару  лет он к Наве каждый день приходил,  потом стал два  раза  в  неделю, потом  раз  в месяц.

Год назад  Цви  собрал  подписи  у ста  раввинов  и  женился ещё  раз. Многожёнство  у  нас  не  разрешается,  но, если  жена  сумасшедшая  или в  таком состоянии,  как  Нава, раввины  могут позволить.

  Живёт   он  с молодой  женой  в  той же  квартире,  она  уже  беременная, скоро  родит. Нава про всё знает, не  жалуется, только плачет каждый  день,  а слезы вытереть  не  может. Я приду  иногда, а у неё рубашка  до  груди мокрая. Жалеет поди о своём  поступке,  да  уже  не вернёшь.  Она  этим  прыжком  не  только  себе,  но и мне  жизнь поломала.

– Почему же?

– Замуж  никто  не  берёт. Сестра  самоубийцы.  Но  я  не  отчаиваюсь. Моё счастье  ещё  впереди.  Святой,  благословенно  Его  имя,  найдёт  и  для меня  какого-нибудь  бедолагу. Б-г  не  без милости, еврей не без доли.

– Н-да, – еле  вымолвил я, – говорят, что счастье есть  не  само  счастье, а  его ожидание.

Женщина  ничего  не ответила, и я  подумал, что  она  просто не  расслышала  моих слов, как  вдруг  она  сказала:

– Предвкушение – это тоже часть удовольствия.