Евгений Терновский

Уход осени. Цикл стихотворений

Деревня в преддверии зимы

 

Если строки дождя

покрывают поля беззащитные,

как страницу – полуустав,

и пространство щадя,

бук и туя, до блеска омытые,

замыкают уста, –

 

вечер в ровную чернь

погружает деревню костистую.

Глас потянется в тишь.

Время замерло. Чем

позднее, тем глуше и истовей,

сад скрывается. Лишь  –

 

словно исподволь, в ночь

исчезают огни одноцветные,

не шепнув – погаси!

И, присев окорочь,

буддлея, растеряв листья медные,

остается без сил.

 

Но заволглая дверь

разражается резкими хрипами, –

страж, хранитель, певун.

Разделяясь на две

половины, под мертвыми липами,

дремлет склон наяву.

 

Мир – внизу. Наверху

солнце медлит за красной заставою,

светит и холодит.

И, лишь раз на веку,

уплывает, скрываясь за ставнями,

дом, подобье ладьи.

 

От червлёных колец,

что свиваются черными змеями, –

орды, полчища туч.

Осень длится. Конец.

Мы одни, и уже не посмеем мы

оставаться. Но тут

 

всё затихнет, умрёт,

и о нас никому не припомнится.

Клён отбросит свой щит.

Грач замедлит свой лёт.

Вечным хладом наполнится горница.

Только нас – не ищи.

 

Наше место займут

тени кленов, форситий, акации,

королек и снегирь.

Хоть дождливая муть

поутру осветится багрянцами, –

всё ж не видно ни зги.

 

Потому что и мы

эту осень прекрасную прожили.

Дальше – старость и тьма,

дальше – тягостный миг 

в никуда. Что осталось от прошлого –

все покроет зима.

 

Дождь рыдает навзрыд.

В одночасье деревня затоплена,

(наша жизнь – вместе с ней?)

Мысль о будущем, – взрыв,

как потоп с ледяными  затонами.

…Завтра выпадет снег.

 

 

Разрыв

 

Тебе: прости.

Не стану мучить словесами.

Водой в  горсти

все утечет, покуда сами 

 

глядим вослед

на прошлое, как на теченье

реки, чей след

теряется в песках забвенья.

 

В который год...

В каком-то городе... Но полно!

– Ты помнишь – тот?.. –

Отвечу честно: нет, не помню.

 

Не сохранил

и ни крупицы не оставил.

Всё схоронил,

всё сокрушил и обезглавил.

 

До тла спалил,

что только может быть палимо,

и страсть, и пыл,

и голос, некогда любимый.

 

Свободен от

любви и ненависти. Даже

от тех пустот,

что навевают нам пропажи.

 

Разлука – дар.

Безропотно и безотчетно

иную даль,

иные дни и горизонты,

 

приму, воззрю

на опустевший мир. Привыкну.

Не укорю,

не позову и не окликну.

 

Не от утрат

темнеет жизнь. От скуки – тоже.

Ночь от утрà

чем разнится? Лишь длится дольше.

 

Пусть длится, но –

не знаю, где ты – нет ли, есть ли?

Завершено.

Жизнь – без тебя пройдет.

                                            Но если...

 

 

 

Colloquepolitique 

(Политическая прогулка)

 

 

– Славен наш век – ни войны, ни разрух.

– Валится всё, мой любезный, из рук.

 

Злой исламист – к Елисейским Полям! –

чтоб сокрушить Обелиск пополам. –

 

– Пусть себе крадется, бедный мигрант.

Не оскудеет от этого град. –

 

– Теле-торгаш или теле-актер,

им все равно – и затор, и террор. –

 

– Аперетив, мюзик-холл  или матч!

Что есть на свете прекраснее дач?!

 

–  С водкой и девками – натворишь, –

как в Куршевеле делец-нувориш! –

 

–  Взглянь-ка на прессу: ни лысый сатрап,

ни азиат – все повергнуты в прах! –

 

– Все, кроме тех – кагебист и чекист.

И на Европу – новейший чингиз

 

лакомым оком взирает – и бдит,

спит до поры у него динамит. –

 

– Был я в Иране, бывал в Миами.

Мир навсегда заключен меж людьми. –

 

– Если страна не имеет границ,

рано иль поздно, повергнется ниц. –

 

– Всех примирит – усмирит – Интернет,

армий верней и надежней ракет. –

 

...Так два героя блуждали в овсах,

с ветром, терявшимся в их голосах.

 


Август

 

Вот и дождались: период летний.

Шапки и шубы – надолго в ледник.

 

Стужа – пускай! – наносила раны нам.

Холод любим и чтим северянином.

 

И метелица под Верхоянском,

нам отраднее, чем в троянском

 

чреве августа. Жди ветрила!

Льет металл огневое светило.

 

Бьёт без промаха в цель сию,  –

зной парижский не снился и Цельсию!

 

Жар обжигает глаза и рожу нам.

Бесполезны фонтан и морожено. 

 

Пусть на жаровне туристы мечутся,

лишь подобным – подобное лечится.

 

Ежели  зной продлится, со многими

породнимся мы членистоногими.

 

По асфальту, под лампионами,

ядовитыми скорпионами

 

поползем. И – была, не была! –

мы быстрее, чем импала,

 

ни в Италию, ни в Америку –

канем в Африку, крикнув: эврика!

 

Меж камней проскользнём питонами,

между никелями и бетонами, 

 

с черной мамбою и мечехвостом,

прочь скорей в раскаленный воздух.

 

Проглотив огневые капли,

как гепард, на четыре лапы

 

встанем, – увидим, – савана видна нам, –

и умчимся, смеясь над Дарвином.  

 

 

 

Ночь вдали от моря

 

 

Осень, склонив золотое чело,

жаждет и  молит

бури. Всё пламенно облечено

в мысли о море. 

 

Здесь, хоть и речка, что твой Потомак, –

скука и скудость.

Движется сонно, наощупь, впотьмах

ржавая супесь.

 

Где сладкогласно певал нам Протей,

злой, среброкудрый, –

топи валежника, мертвых ветвей

грустные груды. 

 

Мелкой порошею пристань костит,

намертво, натиск. 

Вот и ветрило нам в уши свистит  –

не оста – вайтесь!

 

Вот и разлука, – не на годà, –

вечно, безмерно.

Мы не поедем уже никогда

к бурым Аберам!.. *

 

Будем, мой друг, холодеть и стареть, –

н не покинет

нас этих кленов нарядная медь,

брошенных в иней.

 

Холод свирепо и быстро дохнет

утром на стекла.

Пусть  на декабрьском  снегу отдохнет

русское око.

 

*Абер (Aber), устье реки в Бретани.

 

 

Сон в октябрьскую ночь

 

 

Никогда не трясся, не пасовал,

принимая вызов.

Я тебя назвал, я  тебя позвал,

точнее – вызвал,

 

как вызывает в ночи чародей

пугливый призрак.

Никого  на свете ближе и родней, –

ныне и присно.

 

Но пришлось недолго мне волховать,

заклинать и кликать,

умолять, – точнее, оживлять и ждать

ночного лика. 

 

Скор был твой приход, скорбен и недолг,

длился миг малый.

Побледнела ночь, засинел восток, –

тень исчезала.

 

Облик твой хранил странную печать  –

любви, кручины?

И с тобой была вся моя печаль

твоей кончины. 

 

 

Таможня 

 

Оглоблею турникет.

Пройдемте. – Здесь выхода нет.

Могу позвонить я? – Не можно. –

С бумагами возится сбир,

и страшная мысль, что Сибирь –

окажется ближе таможни.

 

Кощей, кегебист, янычар –

сквозь зубы блевал– не почай!

не то – по м ... и по рылу! –

Свиреп, словно вепрь или черт,

и грязно угроза течет

из глотки советской гориллы.

 

Ученого век не учи.

Научены: замочи!

Дави! – отвечают, всесильны.

И смотрит анчутка – божком, 

и Ленин над лысой башкой

служаки – в мечтах об осине...

 

Стою, словно ветхий Адам,

скрывать не пытавшийся срам,

ни срамно постыдную щелку,

покудова пальцы «ребят»

мне яростно грудь теребят,

подмышки или мошонку.

 

Час битый продлился осмотр,

парад оскотиненных морд,

отродье, отребье бандитье.

Таможенник весел и зол:

– Считайте, что вам повезло.

Ну, ско – ре –нь –ко проходите!

 

........................................

 

Не сгинуть в алтайских горах!

В мордовских не гнить лагерях!

Не видеть оконца намордник!

Ушел от таёжных небес, –

где с ружьями наперевес 

кочуют охранников oрды.

 

Свобода, единственный дар,

что эс-эс-эс-эр мне отдал

тюремной стены обонпол°.

От пасти гиен ускользнул,

но в адскую эту казну –

ни грош, ни рубля, ни обол.  

 

 

°обонпол, церкв.– сл. – по другую сторону (стены, реки и т.п.)

 

 

 

 

 

 

Calumniare 

 

 

Не обольщайся – человек текуч.

Он дважды не войдет в одни и те же воды.

Его гнетет приязнь и постоянство. 

 

Но из навозной кучи, не из туч,

гремит молва  – и сладостно заводит

по очереди – лесть и окоянство.

 

Вчера твой друг, а ныне, как тритон,

скользнет в твой челн, мечтая о потопе,

(скорей о потопленье) – между тварей

 

заморских, и зловонный, как ратон,

не Черномор – морским чертям подобен, –

бушует, и неистов, и коварен.

 

Кто  долго жил близ берегов речных,

тот знает человеческую зыбкость,

хранилище болезней и зараз.

 

И этого ничем не  излечить.

Что злей  – неблагодарность или низость?

Пусть топят воды, но смывают грязь.

 

 

 

***

 

Памяти А.Ф.Лосева

 

 

...ночело увека-человека

радугой и солнцем  озарялось.

По земле, священной, словно Мекка,

проходил он, раздвигая заросль.

 

Он лесам дивился, перелеску,

гимн творил менгирам иль каабам. 

Одину, Христу или Велесу –

возносил мольбу: остаться храбрым.  

 

Были – чародей, отец, хранитель,

селянин, священник и воитель,

Звонкая латынь в латунь отлита.

Днем работа, вечером молитва.   

 

Но когда от красных яроводий 

почернели северные мангры,°°

только Он увидел, что отходит

от земли пропащей  –  скорбный ангел.  

 

 

 

°Измененная цитата из Андрея Белого.

°°Мангры (Mangrove), лес, затопляемый во время прилива в болотистой местности. 

 

 

 

Часовня в Коррезе. 

 

 

Здесь покоясь – не  век,

но  векà – как забытый оракул,  –

опустевши навек,

спит часовенка рядом с оврагом.  

 

Не часовня – руин

руны, свитки, каменья, рулоны,

возле светлой струи

малой речки, сбегавшей со склона.

 

Ручеек пересох

и  канал за столетие высох.

Зыбок бледный песок,

весь в следах  – и пернатых, и лисьих.

 

Все повержено, но

к ней  ведет каменисто-брусчато

чуть заметная в зной,

золотистая в сумерках чадных –

 

вдоль пруда и холмов, –

та тропа, по которой, при звоне

медных колоколов,

шли когда-то молиться в часовне.

 

Умерла, отжила.

Отслужили и откадили.

Но тропинка жива, –

оттого ль, что молиться ходили?

 

 

 

***

 

 

...дальше, чем Лакмос и белые камни Эллады!

Строчки тебе не оставил, ни рифмы, ни горесть.

Было блуждание долгим, еще не дописана повесть.

С веком двадцатым, что дышит покойно на ладан,

припоминаю прошедшего полость и подлость.

 

Не было хуже от века, чем твой государственный демос!

Злобные сосистраты и пьяные писистраты,

падки к расправам, охочие до растраты.

Вера, сочувствие, верность, – куда это делось?

Близки к корыту, но далеки от расплаты.

 

Новые пишут указы  в своих Сиракузах.

Хоть перемены, но крепок тот гордиев узел,

что и клинком не разрубишь. И старые узы

крепче, чем стены лубянские в бывших союзах.

Кто не дрожал, тот трусцой удалялся и трусил.

 

Молод и крут похвалами увенчанный деспот,

пылко воспетый аэдом и  подхалимом,

(старый рубака, с седым поэтическим нимбом).

Наедине: «Изуверы, тираны!» – На форуме: «Дескать,

худшее знали!  Любезен он всем – не одним нам!»

 

Слепо водили, твердили об участи райской,

рабством томили и  – голодом заморили

тех, кто молились, и Бога напрасно молили:

ежели не миновать этой каторги рабской,

то упокой в ледяной безымянной могиле...

 

 

 

Сарабанда

 

 

С жаром,

И с шармом,

молча, но с жалом,

медленно вступая в эти узы, – и 

черной походкой,

гневно и четко,

выплывают девы Андалузии.

 

Нежно,

мятежно,

волны кортежа, –

и томит, блазнит нас ваша спаянность.

Горды и босы.

Гибкие торсы

вкруг себя змеятся, окружая нас.

 

Змейкой алмазной,

как гологлаза°

выходы, лазы,

в оные века Аль-Андалусовы!

Крикни – по коням! –

как от погони –

в буйный пляс и в галопад бурнусовый!

 

Мантиям, рдея,

в этом раденье,

в танце, в труде ли,

не успеть вослед вдвоем за танцовщицею.

Быть или кануть,

такт отчеканить

(ярок к смерти путь!) стопою и десницею.

 

Дальше от люда!

Ибо им любо

дерзко и люто

виться – не жалеющей, но жалящей.

Юному телу

нету придела

в хороводе, смерти и пожарище.

 

Красные сонмы!

Вы невесомы,

вечны, бессонны, 

в Андалузии былой, песчаной, каменной. 

С вами, подруги,

взявшись под руки,

мы споем –  fuegoyamor ! – сгорая в пламени.

 

 

°гологлаз, род ящерицы