Владимир Алейников

«Стихи его к нам – возвратятся»

Николай Шатров, по глубочайшему моему убеждению, один из наиболее значительных русских поэтов.

Такого же мнения многие весьма достойные наши современники, давно постигшие печальную науку терпения и ожидания, бережно хранящие шатровские тексты и твёрдо верящие в их издание.

Звезда первой величины, Шатров непременно вернётся в родную литературу, хотя, впрочем, никуда из неё и не уходил.

Ушёл он только из жизни.

Стихи же его обладают такой светлой энергией, поле воздействия их видится столь обширным и мощным, что, полагаю, им суждены и долгая, прекрасная жизнь, и более счастливая, нежели у поэта, судьба.

Подобные сентенции могут озадачить, а то и просто огорошить.

Факт, казалось бы, сотканный чуть ли не из воздуха.

Кто таков? Где, когда жил? Где, собственно, почитать его стихи?

Изданных, пусть небольших, пусть с въевшимися всем давно в печёнку искажениями строк и купюрами, сборников – нет. Более того, нет даже редких, но всё-таки публикаций в периодике.

Между тем это реальный человек, чьё творчество пришлось на три не самых радостных десятилетия, с послевоенных сороковых по 1977 год.

Что же, ещё одна загадка? Вновь читатель у себя дома, в России, вынужден заново открывать то, что могло быть, при другом стечении обстоятельств, воспринято и наверняка поддержано им вовремя?

Увы, это так. И случай этот – не единичен.

Присутствие тайны всегда томит, тревожит, побуждает к деянию, к проникновению в суть явления.

Следует напомнить, что тайна творческой личности у нас в стране стала синонимом подвига и оплачена, как правило, жизнью.

Хочется надеяться, что подлинная картина отечественной литературы будет восстановлена.

Для этого надо издавать тексты.

И тогда из ужаса сталинщины, из хаоса хрущёвской псевдооттепели, из мглы брежневского безвременья возникнут фигуры подвижников, наших сограждан, с невероятными нередко, а чаще с внешне обычными биографиями, но с изломанными судьбами, все свои творческие и физические силы отдавших, а порою и жизнь положивших во имя русского Слова.

…Ставший ещё при жизни легендой, Шатров остаётся ею до сих пор. По многовековой русской традиции стихи его ходят по стране в списках, и число таковых всё увеличивается.

 

 

Николай Владимирович Шатров родился в Москве 17 января 1929 года.

Отец поэта, знаменитый в своё время врач-гомеопат В.А. Михин, образованный, уважаемый человек, дружил со многими известными, и даже в той или иной мере значительными в российской истории людьми, например, с Луначарским.

Мать, в молодости – красавица, актриса, жившая интересами театра, но ещё и светская дама, женщина яркая, пользующаяся успехом в обществе, позже – заслуженная артистка республики О. Д. Шатрова, была на тридцать лет младше отца.

Вместе родители прожили недолго. Фамилия у Николая – материнская. Предки его по отцовской линии, Михины, вели свою родословную от Ивана Калиты.

Детство поэт провёл в Москве и в городах средней полосы России. Мать вместе с сыном кочевала по разным местам и поселилась наконец на Урале,  в Свердловске, став директором драматического театра.

В 1941 году поэт эвакуировался с матерью в Семипалатинск, где, закончив среднюю школу в 1945 году, поступил в педагогический институт, одновременно работал в областной газете «Прииртышская правда» литсотрудником.

Был откомандирован на учёбу в Алма-Ату, на факультет журналистики Казахского Государственного университета, два курса которого окончил в 1948 году.

В 1950 году вернулся в Москву и был принят вне конкурса в Литературный институт имени Горького на отделение поэзии, но из-за болезни учёбу вынужден был оставить.

Затем учился в MГУ на факультетах журналистики и философии.

Светлый образ отца, с которым так рано был он разлучён и который всё же успел оказать на него огромное влияние, поскольку личностью был выдающейся,  Шатров берёг в памяти до последних дней.

От матери у него – врождённый артистизм,  неудержимая страсть к перемене мест, к постоянному, необходимейшему, всегда творческому, полнокровному общению с людьми, и особенно с людьми незаурядными, поднятому им до высоты искусства.

На смену вузам и довольно хаотичной учёбе в них как-то само по себе, как нечто само собой разумеющееся, пришло постоянное, никогда не прекращавшееся, широчайшее по кругу интересов, тяготеющее к универсальности, целенаправленное, серьёзнейшее самообразование.

Приходилось, разумеется, ходить на службу, работать – сотрудником музея имени Скрябина и Третьяковской галереи и так далее. Должности эти были, как правило, малооплачиваемыми, никакой радости от вынужденной трудоустроенности, только отнимающей золотое время, разумеется, не было. Впрочем, радость была – иного рода, от общения с работавшими в этих учреждениях некоторыми замечательными людьми.

Стихи Шатрова, которых очень много и которые с годами становились всё сильнее – не публиковались. Не вписывался он ни в советскую действительность, ни в официальный «литературный процесс». На фоне всяких преуспевающих приспособленцев и деляг, числящихся почему-то поэтами и прозаиками, выглядел он этаким рыцарем, пришедшим в чуждую для него реальность из времён Возрождения, со своими-то понятиями о чести, о долге,  о поведении, о позиции поэта,  об ответственности за слово, – и выглядел, разумеется, чужаком и по меньшей мере странным человеком в любой из волчьих литераторских стай.

Случай публикации где-то в периодике некоторых его переводов поэзии народов СССР – чуть ли не единственный.

Дружба с полярными по своей сути людьми – замечательным пианистом В. Софроницким и поэтом Николаем Глазковым – скрасила годы становления.

В дальнейшем круг его друзей, по мере известности среди ценителей поэзии, расширялся – и, следует подчеркнуть, состоял он из людей достойных.

Попытки издаваться, изредка, от безвыходности, от отчаяния, от желания всё-таки попробовать, рискнуть, на авось, на удачу, в которую с возрастом в общем-то, можно признаться, почти и не верилось, предпринимаемые, неизменно бывали тщетными.

Время поддерживало функционеров, но не поэтов. 

Полярные события и повороты судьбы стали делом привычным. Борис Леонидович Пастернак высоко оценил поэзию Шатрова и по-человечески поддержал его, чем помог духовному росту, а вот Леонид Мартынов – отказал в помощи.

Издатели отвергали стихи, а знатоки сразу приняли их и помогали Николаю, как могли, чтобы ощущал он, что есть у него своя среда, чтобы не отчаяться вконец, чтобы суметь выдержать все невзгоды, попросту – выжить. Вынужденный  где-то служить, как-то зарабатывать на хлеб, то есть вынужденно быть привязанным к месту, что его тяготило, а потом и угнетало, Шатров, пусть и нечасто, лишь тогда, когда удавалось, когда выпадала такая вот счастливая возможность, старался использовать любой повод, чтобы  обязательно куда-нибудь уехать, в тот же Коктебель, потому что «без моря русскому нельзя», раскрепоститься, ощутить хотя бы кратковременную свободу.

Позже, ценя время и независимость, он сознательно предпочёл полуголодное существование неиздаваемого поэта приспособленчеству любого рода.

Познания Шатрова в разных областях – от философии, религии, истории до медицины, магии, оккультных наук, от литературы до техники – были феноменальными.

Он обладал даром исцеления, и я знаю спасённых им от тяжёлых недугов людей.

Он мог предугадывать будущее, и тому есть множество свидетельств.

Блистательный собеседник, он буквально завораживал присутствующих.

Его любили женщины, причём так преданно, пылко и возвышенно, что в наше чёрствое время это может показаться поистине сказкой. Однако так всё и было. Шатровские дамы прежних лет память о нём хранят в своём сердце и до сих пор.

Дружбой с ним гордились писатели и учёные, музыканты и художники, рабочие и сельские жители. Всё это были люди разных поколений, различных жизненных интересов, творческих установок и личных свойств, но все без исключения они находились под гипнотическим воздействием, под невероятным обаянием личности Шатрова. Все они, при случае, охотно, с восторгом, граничащим с изумлением и почтением, вспоминают о Николае.

Он очень много, всегда, где бы ни находился, читал. Круг его чтения был столь широк, что некоторые даже удивлялись, как он всё это усваивает.

Но он ещё и писал стихи. 

И с каждым новым периодом стихи становились всё глубже. Традиционные для русской поэзии линии философской и медитативной лирики Шатров укрупнил, наполнил новым смыслом, создал собственную поэтику, структура которой сложна, многозначна, ибо каждая вещь для него – резюме, сгусток, концентрация, результат человеческого, личного опыта и опыта духовного, и оставил нам свой эпос, свою летопись времени, в котором жил, – около трёх тысяч стихотворений и поэм.

Феномен Шатрова – в его земной позиции, в огромном, развитом им даре, в максимальном приближении к истине.

Радость открытия поэзии Шатрова не должна заслонять трагедии его жизни, трудного пути.

Вдосталь было срывов, сомнений.

Мнимым выходом из невыносимого положения хорошо знающего себе цену, но не укладывающегося в примитивные рамки официоза и не желающего ломать себя поэта, бывал алкоголь, после – надолго – отказ от него, упорная, неистовая работа.

Живое общение с понимающими людьми поддерживало, но не спасало.

И только поэзия давала «бесконечную надежду». Смерть свою он предвидел, был к ней готов.

В последний год жизни – очень много писал, привёл в порядок рукописи.

Сердечный приступ настиг его в конце марта 1977 года, в крохотной однокомнатной квартирке на пеpвoм этаже блочного дома, забитой бумагами, книгами, картинами, рядом с Москвой-рекой, на тесно застроенном берегу которой в прежние годы вовсю распевали соловьи.

«Маргарита, отвори мне кровь!» – успел прохрипеть он жене. Врачи в больнице роковым образом ничего сделать не смогли...

Истинно русский человек, поэт высочайшего ранга, Николай Шатров оставил нам обширное, уникальное по значимости литературное наследство.

Издание и осмысление его – наш общий долг.

...

 

О наследии Шатрова, вкратце.

Маргарита, вдова Николая, обратилась ко мне с просьбой – сохранить его стихи.

У меня много чего, в годы нашей с Людмилой, женой моей, жизни, хранилось и хранится – и всё цело.

Поэтому я твёрдо пообещал Маргарите всё сберечь.

Она принесла мне стопку тетрадей, убористо, на каждой из сторон листа, исписанных рукой Николая.

Всё это были – неизданные его стихи.

Трудно так вот, с ходу, сказать, сколько же их было там. Но даже на глаз – куда больше тысячи вещей.

К великому сожалению, живя в девяностых годах в основном в Коктебеле, просто не успел я всё это перепечатать.

Конечно, какие-то самиздатовские машинописи, и довольно много, у меня есть.

Но представить, каков был полный свод стихов Шатрова – уже нельзя.

Появился вдруг у Маргариты некий шустрый паренёк. Втёрся к ней в доверие. Чем охмурил старую женщину – не знаю. Наверное, умел это делать.

И Маргарита – назначила его своим душеприказчиком.

Этот расторопный душеприказчик, посулив Маргарите скорое издание шатровских стихов, начал названивать моей жене и требовать возвращения шатровского архива.

Звонил регулярно, настырно. Даже судом угрожал.

Обо всём этом Людмила поставила меня в известность, когда я изредка звонил из Коктебеля ей в Москву.

Отдавать шатровские бумаги неведомо кому мне не хотелось. Чутьё говорило мне: отдашь – и считай, с концами. Навсегда. И не увидишь больше ничего. Никогда.

Мне самому хотелось ещё поработать с текстами Шатрова, поскольку я писал и пишу о нём.

Но звонки участились. Угрозы усилились. Требования стали вызывающими.

Самое поразительное, что Маргарита, столькое в жизни своей перевидавшая, попала под влияние этого липового душеприказчика. Она ему подыгрывала. Она тоже требовала. Она утверждала, что уж этот паренек всё сделает. И как-то забыла вдруг о том, что я первый стал публиковать Шатрова – и немало, в общей сложности, по своим-то возможностям, сделал публикаций, – из них запросто может сложиться целый сборник, замечательный сборник стихов. Маргарита целиком находилась под гипнозом, не подберу иного слова, да так и было, наверняка, под непонятным обаянием этого молодого паренька, посулившего ей, судя по всему, такое, пообещавшего такую оперативную помощь, что она целиком доверилась ему. Она позабыла, что, отдавая мне на хранение шатровские бумаги, с ужасом рассказывала, что у неё из дому растаскивали Колины автографы, тащили, достаточно регулярно, вообще всё, любые предметы, имевшие к Шатрову отношение, будь это фотография, рисунок или ещё что, и это был этакий странный фетишизм, и вот она вдруг, ещё вовремя, спохватилась – и обратилась ко мне за помощью. Маргарита слепо верила своему свежеиспеченному душеприказчику. А тот – работал. Разыгрывал спектакль. Старался вовсю.

В конце концов, когда Людмила в очередной раз мне сказала, что паренёк от неё не отстаёт, названивает, требует возврата шатровских бумаг, да ещё и угрожает всякими санкциями, я сказал ей:

– Люда, отдай ему всё. Это не наши вещи. Всё это просто хранилось у нас, по просьбе Маргариты. Отдай. Маргарита совершает роковую ошибку и очень скоро всё поймёт. Сама. А не поймёт – так что ж! На ней будет вина за то, что шатровское наследие разбазарится, а то и вовсе исчезнет. Некоторые, наши, перепечатанные, тексты – есть, вот и ладно. А чужое – отдай. Бог с ней, с Маргаритой. Сама не ведает, что творит. Мы с тобой честно хранили бумаги, и всё было цело. Теперь – начнётся с ними совсем другая история, как говорится.

И Людмила сказала наглецу-душеприказчику, чтобы приезжал и забирал шатровские бумаги.

Тот быстро заявился. Всё забрал.

Сам я никогда его не видел – да и видеть-то, честно говоря, никакого желания не испытываю. Каким я его себе представлял, таким он, по рассказу Людмилы, и оказался.

Шустрый, скользкий, вёрткий, прыткий, неискренний.

И вот – действительно началась «совсем другая история».           Душеприказчик ничего, разумеется, до сих пор не издал.

И не издаст, скорее всего.

Стихи шатровские, взятые им у нас, – исчезли.

В дополнение к ним исчезли, как мне передавали знакомые люди, вообще все бумаги шатровские.

Исчезла вся шатровская иконография.

Паренёк просто приходил к Маргарите – и забирал фотографии, снимал со стен портреты, а заодно с ними и всю вообще живопись и графику, имевшуюся в квартире.

Паренёк поселился на даче у Маргариты, в Пушкино.

Дача эта – небольшой деревянный домик. Мы когда-то жили там летом с детьми. На стене домика были нарисованные Шатровым король и королева. Они, в своих коронах, грустно смотрели на окрестные сосны, заросли кустарника, цветы, ограды, облака.

Нынешним летом, в Коктебеле, этак с полуизумлением- полунегодованием, один давний мой знакомый поведал мне, что деревянная дача Маргариты – вдруг, неизвестно почему – сгорела.

И ладно бы – просто сгорела. Ну, бывает. Пожар. Нет, сгорела она не просто так, а – с вывертом. 

На её месте почему-то быстренько появилась уже совершенно другая дача, новёхонькая, – и построил её, понятное дело, всё тот же самый лихой, предприимчивый паренёк, липовый душеприказчик Маргаритин.

Если так дело пойдёт и дальше, то в скором будущем поселится он и в Маргаритиной квартире.

Всё уж вроде, что можно было только, – отобрал, утащил.

Обобрал паренёк Маргариту – вот как это называется.      Обманул. Облапошил. Надул.

Человек междувременья! – ничего тут не скажешь.            Какбывременный тип. Какбывременный факт.

Как бы время – для таких вот как бы душеприказчиков.  Они – воруют. Нет, грабят.

Они – обманывают. Мозги затуманивают. Сулят золотые горы.

А в результате они – свои дела обтяпывают.

И думают – лишь о себе.

До остальных – им нет дела.

В том числе и до великих русских стихов.

И уж тем более – до вдовы русского поэта.

Вот какая грустная история.

И страшная. И – поучительная? Нет, показательная.

Укажем на душеприказчика по фамилии Маркус – имени его не помню, да и есть ли оно вообще? – укажем на него – грядущим россиянам: помните, россияне, – вот он, именно тот человек, который украл – в пору междувременья, и хотелось бы думать, что лишь на эти годы, – украл у меня и моих товарищей возможность издать стихи Николая Шатрова, – украл у вдовы поэта, Маргариты, единственную радость её в старости, отраду её, надежду – стихи Николая, – вот он, фантом, который украл у России поэта.

 

Бог видит всё. И всё сохраняет.

Шатров – не просто мистический человек.

Шатров был – великий мистик.

Он-то видит всё это безобразие.

И на небесах – всё видят.

………….

 

И я, скорбящий о Николае Шатрове, хранящий в душе своей память о нём, чтущий его как великого поэта, несмотря на потрясение от всего, что узнал я, от всей этой мрачной истории с его рукописями и со всем прочим, слишком уж многими нитями связанном с ним, всё-таки верю: стихи его к нам – возвратятся. Стихи обязательно к нам возвратятся, потому что они – живы. Потому что они – бессмертны. Потому что они – светлы. Потому что в стихии речи – дом их вечный, покров, защита. Потому что они – открыты всем, кому наша речь нужна. Потому что есть Бог над ними, есть поэта чистое имя, есть в них сила, которая может поразить однажды врага. Потому что в них – дух высокий, время наше, пространства токи, – всё, чем в смутное даже время нам поэзия дорога. 

К списку номеров журнала «ОСОБНЯК» | К содержанию номера