Поэт

Иосифу Бейну

Осенним вечером возвращалась я к себе домой с поминок по поэту Вадику Делоне. Потомок коменданта Бастилии, растерзанного чернью, в 1968-м Вадим «брал приступом» Красную площадь, протестуя против ввода в Чехословакию советских войск. За что был судим, отправлен в лагерь, а окончил свои дни в Париже. На земле предков жил он неподалеку от Бастилии, на бульваре Ришар Ленуар, в обветшалом доме.

Вадик так и не вписался в здешнюю жизнь. Он сильно тосковал по Москве, по компании сверстников-смогистов — сильно пьющих мальчиков-поэтов.

— Я потомок ф анзузского а исток ата, и на вашу Ф анцию с ать хотел! — сообщал он собутыльникам в близлежащей пивнушке, перебрав «формидабля» — ерша из полынной настойки с черничным сиропом. Вадик вливал «формидабль» литрами. Сама же пивнушка была местной достопримечательностью, прославленной даже в литературе: ее крышу венчала трехметровая бутыль «пинара», и это был «питейный адрес» комиссара Мэгре, По Сименону, комиссар обитал неподалеку и захаживал сюда после рабочего дня расслабиться и выпить пивка.

Запои у Вадика не прекращались. Он пропадал на много дней, являлся домой пьяный, порой побитый, зачастую вывалявшись где-то в грязи или цементе. Мыться отказывался:

— Опасная штука – мытье, сообщал, один вот поп обовал вымыться, его и зарезали! Марат его звали...

Чтобы удержать поэта под семейным кровом, жена, старше его на 15 лет, сама покупала ему спиртное. Но он все равно удирал, хулиганил, дрался, попадал в участок. И однажды, возвращаясь домой, заснул пьяный у себя на лестнице и не проснулся. Жена отказывалась хоронить его, отпускать из дома на кладбище. Мертвец пролежал неделю в семейной постели. Запах начал беспокоить соседей. Вызвали полицию. Ажаны наскоро силком запихнули покойного в гроб, свезли на погост. Когда вернулись поминать, оказалось, что в костюме покойного остались ключи от квартиры. Пришлось взламывать двери. На поминках пели, безобразно пили, плакали, кричали, дрались. И вот теперь я возвращалась домой муторным и тошным вечером, с неизбывным гадким привкусом во рту, будто бы от подгнившей черешни.

Я вошла в квартиру — и почти сразу же в дверь позвонили.

— Кто там?

— Это мы. Мы звоним и тебе весь день.

 — Кто — вы?

 — Поэт Иосиф Бейн.

Я открыла дверь. Они стояли на пороге — втроем.

...Как бы мне поточнее описать его? С полированного коричневого черепа ветер срывает последние патлы, рвет их в клочки. Его лоб словно стесан встречным ураганом. На лбу свежая царапина. А поверх царапины намертво приросла фуражка с « крабом» — в ней, говорят, поэт приехал из Риги в Хайфу с женой и семерыми детьми.

Семеро детей следовали за ним повсюду строем. Он пил пиво в кафе и очень любил жену — любил так, что она однажды не выдержала и умерла от рака.

Он прибыл в Париж на свадьбу старшей дочери. Дочь венчалась в церкви на ул. Дарю с отпрыском видных «отщепенцев» — Ди-Пи. Благородный отец явился на свадьбу незваный, изрядно приняв на радостях на грудь — к смущению собравшихся. Родня жениха вежливо попросила его удалиться. Он оказал сопротивление. Выставленный вон, поэт шумно скандалил во дворе храма, колобродил, вздымал к небу кулаки, посылая дочери проклятья, словно король Лир.

И вот сейчас они стояли у меня в дверях — втроем.

— Радуйся! Я привел к тебе Любовь, — торжественно провозгласил Бейн с порога. — Прими ее. Прими нас. Так надо. Я нашел ее по дороге к тебе.

Любовь, немытая беловолосая, следовала за поэтом, цепляясь, как слепая, за полу его пиджака. В свою очередь, она волокла за руку замызганного мальчишку — отчего-то с галстуком-бабочкой на голой шее. В липкой руке мальчишка — видимо, ее сын, сжимал бумажный стаканчик из-под шипучки.               

— Купи нам вина, — сказал Бейн. — Нам надо пить вино.

Я купила вина, сыра. Сели пить.

 — Я хочу сочинить Новейший завет, — оповестил меня поэт. — Я тебе почитаю оттуда кое-что. И тотчас начал петь-выть-выкрикивать нечто величаво-невнятное: 

        Я отстранился от толпы

 Она прошла насквозь меня,

        на ладони бога твоего

не отторгающего зло от доб

Ра

Онаринараааааа!!!!!

...Как описать эти стихи? Поэт рычал, как лев, вопил, как роженица — и, казалось, гром строк и строф переполняет дом.

Там временем в дому уже хлопали окна, в узком, как труба, дворе слышались возмущенные голоса:

— Эй вы там, потише! Три часа ночи!

 — Оооо-наринанга!!! ООООРОЛЛЛЛЛААААА!!!

В конце концов соседи вызвали полицию.

— Не трогайте его! — умоляла я. — Он — великий поэт!

Менты помялись и ретировались.

В конце концов, все заснули: Любовь с мальчишкой в моей постели. Я на запасной раскладушке. Поэт свернулся тут же на полу калачиком на тощем матрасике и затих.

...Мне не спится. Время к четырем. Серые контуры города начинают проступать за окном. Вдруг он резко вскидывается:

 — Мне надо бежать!

 — Почему бежать? Зачем?

— Я знаю? Надо. — ошарашенно озирается, мнет в кулаке комок исписанных листков.

— Куда?..

 — Я знаю? Куда-нибудь, но я обязательно должен бежать, я бегу.

— Но еще совсем темно.

— Все равно. Я должен.

— Не уходи, — умоляла я. — Ты привел ко мне Любовь! Я так хочу быть счастливой — поделись со мной счастьем!

 — Но я же самый несчастный человек на земле!

 — О нет, неправда! Ты заряжен счастьем, как лейденская банка —электричеством!

 — Вот-вот. Я отдаю всем свое счастье, а мне ничего не остается.

Они остались у меня еще на три дня и три ночи. Поэт непрерывно читал стихи, мальчишка визжал и лягался, Любовь спала — у меня на постели.

 Надо было что-то решать. И вот уже я названиваю по всему городу, всем знакомым — пытаюсь пристроить гостей. Тщетно. Поэт никому даром не нужен.

...Ура! Спасена!! Казимирыч соглашается поселить их на «скотском хуторе».

«Скотский хутор» — ленное владение Казимирыча на задворках Парижа близ кладбища Пер-Лашез (где впоследствии самого его и закопают), представлял собой длинное, крытое черепицей облупленное помещение, похожее на дома татар в Крыму.

«Скотским хутором» прозвали жилье Казимирыча оттого, что там вместе с ним обитала всяческая живность. По заросшему лопухами участку шмыгали бездомные кошки, скакали кролики, бродили куры, ковыляли на тощих ногах две облезлые афганские борзые. Борзых на жительство сюда определила Олечка.

Олечка, специалистка по Малевичу, была великой любовью Казимирыча. Она носила турецкие бурнусы и серебряные украшения из Марокко, где долго служили ее родители — дипломаты. После этого их перевели в Москву, где они свели дружбу с художниками-нонконформистами. На дипдаче в Серебрянном бору хозяйка привечала художников, которых вместо виски щедро потчевала водкой и собственного производства солеными грибками. Гости тихо скрежетали зубами, поглощая фольклорные явства, которых полным-полно в любом ларьке!

Хаживал туда и Казимирыч.

Затем дипломаты вышли на пенсию, вернулись жить в Париж, куда, перебрался и Казимирыч — став, подобно многим своим компатриотам, эмигрантом. Там они продолжали водить дружбу — а Олечка стала возлюбленной Казимирыча. Ее родителям их любовь ой как не нравилась! И Олечку в конце концов, стараниями предков, перевели в Москву, где она стала атташе по культуре во французском посольстве. На память от нее Казимирычу и остались две борзые, да еще виноградная лоза, которая произросла из саженца, подаренного Олечкой Казимирычу на день рождения.

Бывают в жизни чудеса. Из тощего саженца на зассанной, заболоченной почве выросла могучая лоза, одна дававшая каждую осень с десяток ведер первосортного муската! Его Казимирыч исправно сдавал ассоциации виноделов Монмартра, А когда поспевало кисленькое парижское винцо, собственноручно рисовал для бутылок этикетки, за что пользовался в округе большим респектом.

На участке у Казимирыча было еще несколько строеньиц. В одном из них — бывшем нужнике, устроил Казимирыч устроить церковь, посвященную нонконформистам, окрестив Храмом Св. Дюшана:

                        Ура! Исполнилась мечта!

                        Над унитазом водружен алтарь.

                        Отныне царские врата

                        там,

                        куда пешком ходил и царь

—       написал по сему случаю оду местный поэт.

Украшали церковь творения друзей, пожертвованные на благое дело. А над алтарем красовался артефакт: транспарант с лозунгом плакатными белыми буквами:

                                       СЛАВА БОГУ!

Да и весь «скотский хутор» по сути представлял собою инсталляцию: от пола до крыши был завален, заставлен, захламлен трофеями, добытыми на помойках и блошинках —

                        Вот так пейзаж!

                                       Чистый ералаш!

Там газеты, картонки, картинки, канарейки поющие, художники пьющие, мамзели жопастые, алкаши опасные. В красном углу под иконой красное знамя, ампирный буфет, фотоаппарат военных лет, бабушкин букет…там же и граммофон с самоваром в обнимку, деревянный велосипед (оказывается его-таки изобрели!). На том велосипеде всадник — пупс целлулойдовый без головы.                  

И во всех углах, на всех полках и столах – кучами, грудами альбомы, рисунки, сотни рисунков — на театральном билете, на бумажном пакете, в блокнотике тож — зайцы, волки, коты и жар-птицы! Потому как художник Казимирыч отменный, хотя и характер говенный.

В прошлой московской жизни был Казимирыч успешным книжным иллюстратором, рисовал для детей веселые картинки. У него была мастерская близ Савеловского вокзалае, на чердаке сталинского дома. Там он принимал плейбоев-приятелей — иллюстраторов детских книжек и киношников с близлежащей студии «Мультфильм». Частенько он прятал у себя в мастерской мужей с любовницами от жен; и, случалось, жены до утра караулили мужей во дворе и на лестнице перед мастерской Казимирыча: — Кто там?! С кем он (порой она)?!

А поди знай! 

Для издательств Казимирыч рисовал картинки с зайками и котятами. Для себя же сотворял охальные лубки с матерными подписями. Он и в жизни почти к любому словцу мат присовокуплял. Пел неприличные частушки, шокируя прелестных дам. Веселый, в общем, был человек. И не бедный. Ходили слухи о коллекции авангарда, которую Кзимирыч вывез на чужбину через Олечкиных родителей-дипломатов — и потихоньку здесь толкал. Так что на жизнь хватало.

При этом был он весьма прижимист и любил жаловаться на бедность. Оттого гостей поил не иначе как принесенными ими самими же напитками — а от себя потчевал vodkà-мэзон — аптечным спиртом, разбавленным водпроводной водой.

Но был у Казимирыча, скупого, бранчливого, въедливого — огромное чутье на талант. И потому он безропотно огласился приютить у себя поэта из Хайфы с его Любовью, мальчишкой и громом стихов. Принимал он их по первому разряду, как не принимал академиков. Разжег камин, нарезал сыр и колбасу. И поил гостей не vodkà-мэзон, а настоящей привозной «Столичной», привезенной из Москвы.

Все же по истечении недели Казимирыч взвыл от гостей. Поэт вылакал все его спиртное, включая vodkà-мэзон, Любовь ложилась под каждого встречного, а мальчишка в Храме Св. Дюшана помочился в сакральный унитаз. Естственно, проклял  Казимирыч меня.

— Сволочь, — шипел он мне по телефону каждый день. — Это ты нарочно погубить меня решила. Забирай их, а не то убью их, тебя и отвечать не буду.

Поэт был выставлен силой за дверь «скотского хутора» скульптором по металлу, Олегом Сохатым, удравшим из СССР в Турцию по Черному морю на резиновой лодке, под пластиковой пленкой (чтобы не заметили пограничники — поскольку пленка блестела, сливаясь с блеском волн). Из Турции он попал за океан и в Нью-Йорке ковал и гнул железо, создавая абстрактные скульптуры, которые не покупал никто. По счастью Сохатый гостил в то время на «скотском хуторе», откуда железной рукой выбросил поэта прочь за ворота. Мальчишку тоже выбросили, он как говорят, вскоре попал в тюрьму для малолетних. А Любовь осталась — сперва с Сохатым, а потом и вовсе угнездилась на «скотском хуторе». Вскоре она прогнала оттуда всю живность — кур, кошек, бомжей, борзых, девиц, собутыльников — а затем и самого Сохатого. Она жила там, пока «скотский хутор» не спалили соседи — местные арабы.

 Казимирыч получил неплохую страховку и купил себе на нее дом под Парижем, где и прожил до самой смерти. Похоронили его на кладбище Пер-Лашез, по велению и хотению здешнего мэра, благоволившего к художникам.

А поэт вернулся к себе, в Хайфу, где все ему было не по кайфу: в его отсутствие у него в жилье завелись чудовищные летучие белые тараканы, от которых он сбежал. А вскоре исчез.

Навсегда? Бог знает.

Крикун. Бродяга. Перекати-поле.

На ладан дышат патлы. Желтой пыли

Налет на порыжелых башмаках.

Подбитый молью, на моих плечах

Пиджак. Жена стирает. Руки в мыле..