Разговор с поэтом

   С Георгием Квантришвили я познакомился давно – в 1997 или 1999 году, когда приезжал выступать на «Поэтический ринг» в город Самару. До серьезных разговоров тогда дело не доходило, знакомство оставалось шапочным. Новый этап общения начался летом 2011 года, когда я начал готовить первый номер литературного альманаха «Графит». С тех пор Кавантришвили – постоянный автор альманаха, чему я чрезвычайно рад. Летом этого года мы побеседовали с поэтом, литературоведом, историком о самых насущных и актуальных проблемах волжской литературы. Вот эта беседа.

           Сергей Сумин

           –  Георгий, ты стал свидетелем довольно бурной эпохи нашей истории. Развал страны, перестройка, культурный шок – как все это отразилось в целом на русской и в частности на нашей Поволжской литературе? Это был скорее плюс или минус? Прибавка или остановка?

          – Особой бурности в наших краях, к сожалению или к счастью, я не наблюдал. Разве что битвы субкультур, из которых особенно запало в душу великое противостояние быков и фураг. Последующие субкультурные движения самобытностью не баловали. Конечно, мутации политического образования, в колонии которого мы обитаем, сопровождалась параллельными процессами в литературе. Но общемировой технический прогресс повлиял на словесность куда весомее.

          Горькими наблюдениями поделюсь.

          С переводами творится беспредел. Американцев им подавай. Может, к себе позовут. А мордву с чувашами кто переводить будет?! В Похвистнево ездить непрестижно? Если серьёзно, то наша многоязыкая литература нашего края, увы, распалась на несообщающиеся сегменты. И мы прошляпили уникальные возможности: средневековая литература края, которая, как известно, создавалась на поволжском тюрки с фарсиязычным влиянием, именно в последние годы могла бы быть выведена из литературного небытия. Поволжские тюрки у нас, к счастью, пока ассимилировались не поголовно, к тому же миграционные волны принесли в город массу людей, владеющих и фарси (таджики), и языком, близким к литературному языку средневекового Поволжья (узбеки средневековый тюрки даже называют порой староузбекским). Грубо говоря, бригада из татарина, таджика и узбека могла бы достаточно адекватно перевести средневекового поволжского поэта. Увы, выпускники гуманитарных факультетов университетов из Средней Азии наравне с прочими земляками месили цемент и мели улицы. Самарцы использовали их подобно хрестоматийным дикарям, коловшими биноклями орехи.

          Горюю дальше. Исчезли детские книги авторства писателей нашего края.

          Среди любимых книг моего детства целое созвездие книг местных авторов. Сказки братьев Бондаренко, составленная Степаном Кузменко антология «Легенды и были Жигулей», остросюжетные книги Евгения Астахова и Эдуарда Кондратова, «В некотором царстве» Виктора Балашова, проиллюстрированная его коллекцией природных скульптур из корней – на этих книгах я рос. Увы, детская литература нашего края утрачена практически полностью. Ну, трудно самим написать, взяли бы классику, братьев Бондаренко, что ли, рисуночки, обложечки замутили – так нет же! Кстати, детская отрасль литературы консервативнее прочих, наладонники, букридеры, лэптопы и т.п. в ней ещё проигрывают книжкам с картинками.

          Ещё одна утрата – исчезновение местных книг карманного формата. Разумеется, у меня есть синий академический многотомник Блока. Но почти всё, что я до сих пор помню наизусть, выпущено Куйбышевским книжным издательством. Жило это, кочуя из одного кармана в другой, пока не стало рассыпаться. Достаточно издать карманных бережно составленных Михаила Дмитриева, Симборского, Лялечкина, Буланину, Владимира Жуковского, Бородаевского, Зилова, Георгия Маслова, Ширяевца, Спасского – упоминаю только бесспорных региональных классиков – и вся история нашей поэзии предстанет в ином свете. Учитывая, что оказываются такие книги преимущественно в школьных и студенческих карманах.

          Высокий слог, без снисхождения к недозрелости, без сюсюканий и сленга помехой не станет. «Ты в поля отошла без возврата – да святится Имя Твоё» –– вот что пульсировало в моих отроческих мозгах.

          Есть любопытный опыт сетевых издательств, затрат электронные книги требуют минимальных, можно работать в любом диапазоне – от электронных собраний сочинений до сборников избранного, вроде тех, о которых я писал выше. Это я перешёл к тому, что в вопросе обозначено термином «прибавка».

          Главной «прибавкой» можно считать то, что, помимо литературного официоза, – совписа раньше, доморощенного постмодерна не столь давно и сегодняшней русско-православной ..., – появилось представление о литературе эмиграции. В том числе, внутренней (неофициальная литература). Да и у многих официальных писателей обнаружилась подводная часть айсберга. Кто мог предположить, что автор тошнотворной госпропаганды для малолеток Александр Введенский ещё и автор гениальных «взрослых» стихов? Разве что сотрудники соответствующих карательных органов, его убившие.

          К сожалению, в нашем крае с этой «прибавкой» дела не ахти. Неофициальная литература и литература тех, кто вынужден был покинуть наш край бегством, не исследованы. Подводные части «официальных» айсбергов если и напечатаны, то малотиражны. Критически-литературоведческое осмысление этих артефактов современниками не произведено. Даже мартиролог литературных жертв государственного террора не составлен.

          Но у нас есть громадный плюс в том, что ушло время, благоприятное для работы такого рода. Штудии и публикации на эту тему уже не будут поощряться и финансироваться по понятным причинам. Заниматься ими станут по любви юноши со взором горящим. Раньше шли в революцию, теперь пойдут в литературоведение. В жизни есть место для подвига, это место сейчас здесь.

          – Самара подпольная, андеграундная – какова она была? Расскажи о лучших авторах последних 30 лет.  Кто-то нынче пишет еще? Есть материалы об этом явлении? Кто-то из местных литературоведов-ученых копал эту тему?

          – Мне повезло, я застал Владислава Петровича Скобелева и Софью Залмановну Агранович, драгоценные часы общения дарили мне Юрий Борисович Орлицкий, Татьяна Викторовна Казарина и Ирина Владимировна Саморукова, мне интересны исследования и наблюдения, что публикуют Александр Михайлович Уланов и Михаил Анатольевич Перепёлкин – никто из них, кажется, специально не занимался самарским андеграундом, но некоторые замечания на эту тему у них можно найти и, главное, их методологию можно и нужно применять. Надо осознать ещё вот что: региональное литературоведение должно перерасти стадию персонального проекта. Иначе из захолустья не выбраться, при всём обаянии личностей из его пантеона,. Выволакивать литературу региона в целом вместо того, чтобы вылезать из колониальной ямы поодиночке. Менеджмент, проектное мышление, разработка стратегических направлений, привлечение волонтёров и т. д. Андеграунд лишь одно из стратегических направлений исследования. В нём мы позорно отстали не только от столиц, от уральцев, саратовцев, ростовчан... Есть кого стыдиться. События, которые могли бы стать легендами, вроде прихлопнутого чекистами подпольного журнала, в начале 70-х подготовленного кругом Михаила Богомолова или десятилетие спустя разделившего его судьбу журнала «Идея Фикс» – но целая дюжина номеров успела выйти! – неизвестны практически никому и никем не исследованы. И, как показывает судьба Петра Степановича Александрова, материал о котором я готовлю для этого номера «Графита», – нас ещё могут ждать ошеломительные открытия.

          Вот на что я хотел бы обратить внимание: источники ушедшей литературной эпохи –– живые свидетели с их воспоминаниями: как проходили заседания какого-нибудь литобъединения, как шло общение в какой-нибудь литературной компании. В этом случае основное орудие литературоведа – диктофон. Разумеется, ценность материала зависит от того, насколько сборщик «в теме», насколько ему знакомы ключевые взаимосвязи, места и фигуры литературного процесса. К сожалению, такая работа в нашем крае ещё не начата.

          Теперь о том, чему свидетелем был я сам. Вестник Гуманитарного Университета публиковал моё письмо. Я выкладывал его отредактированный вариант в ЖЖ на заброшенном аккаунте, можно гуглить по заглавию «поэзия в Самаре во второй половине 80-х годов прошлого века». Письмо в жанре более мемуарном, нежели литературоведческом. Короткие характеристики 15-ти поэтов моего круга и ещё 10-ть поэтов, я посчитал, упомянуты. Из них восемь человек покинули этот мир. Ещё об одном я давно не имею никаких известий и боюсь, как бы не пришлось добавить его девятым. Восемь со стихами завязали. Мистика чисел – восемь пишущих по сию пору или хотя бы до относительно недавних пор. Хотя один из них лучше бы завязал, ибо то, что он пишет сейчас – ужасно.

          На мой взгляд, это, четвертьвековой давности, поэтическое поколение, последнее из тех, о которых можно говорить как о существовавших в андеграунде. Вот почему.

          На срок в 30 последних лет приходится минимум пара ребрендингов государства, гражданами которого является большинство пользующихся русским языком. Последний ребрендинг у всех перед глазами. О предыдущем я кратко напомню, применительно к его культурной политике.

          Она была такова: всему подпольному не просто давалась зелёная улица. То, что недавно почти наверняка, а то и никаким боком в эфир и на страницы попасть не могло, выволакивалось в эфир и на страницы буквально за шкирку. Складывалось впечатление, что заведующим культурой бывшим комсюкам и кураторам-гебистам спущены нормативы. По которым они отчитывались примерно так: «Авангардисты – пять штук. Гомосексуалисты – трое. Наркоманы – четверо. Русофобы – двое. Один отсидевший в местах заключения. Нацмены – семеро, антикоммунистов – дюжина, с психическими отклонениями – тридцать. Трансвеститов, к сожалению, пока не обнаружено. Но мы в этом направлении активно работаем». Сейчас понятно, заварившим эту кашу дядям нужны были акции международных компаний, доля в мировом бизнесе, собственность за рубежом и т.п. От репутации фанатиков и убийц надо было избавляться. Для этого разыгрывался водевиль «крушение империи зла».

          Не нужно было обладать слишком уж острым нюхом, чтобы учуять запашок аферы и моральной нечистоплотности. Нашим краем можно гордиться, здесь не повелись на разводку. Желающих изображать «обновление культуры» почти не нашлось. Правда и то, что провинции от общероссийских пирогов доли эфира и страниц доставалось так негусто, что макать себя в то самое ради убогого мизера сильного искушения не было. Кто-то, возможно, не продался лишь потому, что ему и не предлагали. Те же, кого в силу обстоятельств личного характера выталкивало в эфир и на страницы, в сравнении со столичными проходимцами и напыщенными болванами выглядели человечнее, что ли. Напомню, что именно у нас получил возможность опубликовать свои горькие наблюдения Всеволод Николаевич Некрасов – не только большой поэт, но и (скорее, не «но и», а «и одно закономерно вытекает из другого») нравственный камертон эпохи. В родной ему Москве он такой трибуны не имел. Выводы Всеволода Николаевича, с которыми я вынужден согласиться, таковы... В конце прошлого столетия то, что считалось в советские времена андеграундом, прекратило существование. Самодеятельные институции, противостоявшие культурной политике власти, рухнули. Новая тактика власти не просто их разрушила, но и способствовала необратимой моральной и творческой деградации их участников.

          Ещё одним бонусом эпохи стало то, что в подпольщиках оказались и самые заскорузлые, мракобесные и непродвинутые. Вроде тех, что сегодня празднуют победу и правят парадом. Считать и этих андеграундом можно лишь с немалой долей иронии.

          Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Возрождение андеграунда привело бы к результатам настолько же бесплодным и смехотворным, что и возрождение крестьянства, дворянства или казачества. Это глумление над трупом.

          – Ското- и трупофутуризм как явления – были мифом? Что это в конце 20 века – развитие авангардной линии, прикол, возрождение преемственности?

          – Ага, это был прикол, возрождающий преемственность от русского авангарда, развивающий и отрицающий его. Предыстория такова. В 1914-м году в Саратове вышел ультраавангардный альманах  «Психофутуризм». Лишь гораздо позднее стало известно, что несколько литераторов, задумавших обстебать модные литературные тенденции, изначально делали его как издевательскую пародию. Кстати, самарские духовные наследники футуристов получили доступ к этому раритету благодаря затеянной В. П. Скобелевым конференции, посвящённой литературной пародии. Я готовил для неё доклад о пародийной составляющей книги «Смерть Искусству!» Василиска Гнедова. А сначала безуспешно предлагал пародию на литературоведческий доклад: образ гробовых дел мастера Безенчука в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова как пародия на Пастернака. Помните, он встречает Кису Воробьянинова, «прислонясь к дверному косяку»? Там ещё уймища аллюзий на пастернаковские тексты, в том числе на ещё ненаписанные, что самое забавное. Моему участию категорически воспротивился литературовед Л.А. Финк.

          Об истории вражды с бедолагой Финком как-нибудь потом, а сейчас вот о чём: тексты психофутуристов были лихими и убедительными и явно предвосхищали дальнейшие открытия тех, кого они спародировали . Мы решили осваивать наследие, – сначала авангарда, а потом и культуры в целом, – в том же ключе. Сказано – сделано: все культурные доминанты перевернулись с ног на голову. Вместо истины, добра и красоты нашими путеводными звёздами стали ложь, зло и безобразие. Свобода, равенство и братство уступили место тирании, рабству и агрессии. Мы призывали к оскотиниванию и смерти, трепетно чаяли их и с наслаждением встречали свидетельства их неизбежного триумфа. Деградация и гибель – неизбежный удел всего живого, но испытывать кайф от этого, кажется, мало кому приходило в голову.

          Мы не знали тогда, что чуть раньше похожими путями двигались участники так называемого «южинского кружка», а чуть позже, – ко времени, когда наше ското– и трупо-футуристическое движение само деградировало и погибло, – «южинцы» на схожем комплексе идей, сделавшись ведущими и главнейшими идеологами режима, выстроят новый мир, новую Россию. Радуюсь ли я тому, что мы победили? Нет. По двум причинам.

          Во-первых, сейчас я отношусь к ското– и трупо-футуризму так же, как он относился к предшествующей ему культуре. Во-вторых, свидетелей у абсолютной Победы не будет, ибо она пожрёт и уничтожит всё живое. А мы ещё не уничтожены. Поглядим, чья возьмёт.

          – Каковы были связи тольяттинской литтусовки начала 90-х (Айвенго, Князев, Ладо Мирания, А.Князев, М.Сникерс) с самарскими подпольными поэтами? Были ли совместные выступления? Наблюдалась ли эстетическая близость?

          – Стоит добавить к перечисленным, как минимум, Лезина aka Деревящщикова, Владимира Краснощекова aka Краснощекоа, Янкеля aka Сергея Гридина… Я старше тех, кто упомянут в вопросе, мои ровесники, если говорить о тольяттинских поэтах – Слава Смирнов, Алексей Алексеев, Владислав Южаков… А эстетически сформировался я, пожалуй, где-то между теми и другими.

          Связи были не особо тесными из-за рассинхрона: период активности самарского пост-авангарда был на несколько лет раньше. К началу 90-х мои соратники из игры по разным причинам выбыли, а я уже читал и ценил больше Ходасевича, чем Кручёных. Но Кручёныха и произведённый им переворот я принимал и понимал. Подмога пришла оттуда, откуда не ждал.

          В 1990-м вышел один из лучших альбомов «Гражданской Обороны» с запоминающимся регги-хитом «Памяти Кручёных». Он, собственно, и начинался на той кассете, что я слышал, с распевания строфы Алексея Елисеевича «Никто не хочет бить собак, Запуганных и старых, Но норовит изведать всяк Сосков девичьих алых!». После этого Кручёных стал поэтом культовым, для многих – центральной фигурой поэтического авангарда. Маяковский слишком в политику упёрт, Хлебников на своих идеях завёрнут, мозги пухнут, Хармс малешко юморной, для девчонок, а Кручёных самое то. Я огрубляю, конечно. Но тольяттинцы, – а они почти поголовно, кроме стихописания, ещё и музыканты, люди контр-культуры, – как раз восприняли опыт Кручёныха прежде всего. В разных его вариациях. Если бы я столкнулся с этим несколькими годами раньше, в 80-е, я бы обезумел от счастья, наверное. В 90-х уже не обезумел, но большая радость обуяла. При следующих обстоятельствах – меня пригласили в жюри самарского «Поэтического Ринга». Я был в офицерских сапогах покойного тестя и рубашке a la чернорубашечник из когорты Маринетти. Читал я тогда Святых Православных Отцов, библиотечку русского патриота от редактора газеты «Пульс Тушина» и Упанишады. Для полного постмодернистского коктейля чего-то не хватало, и на выступлении тольяттинцев я понял, чего именно. Дальше процитирую себя самого:

          «Обнаружив среди чтецов наших нынешних героев, я начал проталкивать их в победители. Для этого мной была избрана коварная тактика. Чтецы оценивались по 10-балльной системе, лидеры выявлялись по средним арифметическим баллам. Разумеется, ниже восьмерки ни один тольяттинец от меня не получил. Дабы небогатая на креатив самарская шелупонь не путалась под сапогами тольяттинского десанта, я пожертвовал ей баллы в диапазоне от нуля до двойки. Однако опасность пришла с другой стороны: призов не хватило – поэтов из Тольятти оказалось количественно больше. Секунду помедлив, я решил пожертвовать в призовой фонд предмет собственного гардероба. Вот так тольяттинский поэт Марс-Сникерс уехал из Самары, завязав горло в моё кашне.

К сожалению, со стихами мой лауреат впоследствии тоже завязал».

          Совместно выступать тольяттинским десантникам было не с кем. Самарские авторы, органично смотревшиеся бы рядом с ними, либо уже ушли на дембель, либо, –– вроде авторов круга «Веселья Ебинизера», –-пока ещё не были мобилизованы.

          Опять злоупотреблю автоцитатой: «в тольяттинской литературе «лихости» тогда было хоть отбавляй. … в соседней тольяттинцам Самаре тогда же царила апатия. Я помню редкие визиты в Самару тольяттинских поэтов, похожие на падения в болото раскалённых метеоров».

          Разумеется, любая метафора грешит кривобокостью.

          В самарском «болоте» в эти же годы существовал круг авторов, сформированный Андреем Темниковым, проявивший себя в том числе и журналом «Белый человек». Который, – как и альманах тольяттинцев с названием, за которое сегодня запросто могут оштрафовать, – литературе нашего края не стыдно предъявить в качестве самооправдания.

          Была газета «Цирк Олимп», попытка вырваться из провинциального контекста. Вполне удачная, если не придираться к излишней натужности попытки.

          Творили авторы разных поколений, место которых не у литературной параши.

          Но оказаться в одном пространстве с семью талантливыми людьми, которые, дополняя друг друга, соединялись бы, не сливаясь до неразличимости, в единый гипертекст, –– такое счастье дарили только тольяттинцы.

          В алхимии сочетание различных элементов производило трансмутацию, трансмутация случилась с теми, кто перечислен выше. Просто нахождение в силовом поле этой компании оказывало будоражащее, оздоровляющее воздействие.

  – Вообще Тольятти 90-х годов с его постмодернистскими, концептуалистскими, игровыми темами в поэзии – насколько тебе интересен?

          – Интересен не только мне, но любому open mind читателю.

С горечью и недоумением покумекаем, почему такое мощное явление, каким была тольяттинская пост-авангардная генерация 90-х, не обрела должной литературной …хм, не славы, что слава? репутации. Дабы воспринимать тольяттинские «Олимпийские игры» в ряду с такими феноменами, как питерское ОБЕРИУ или московская Лианозовская школа. Они этого заслуживают.

И начнём с самого элементарного: есть ли книга, в которой собраны наиболее характерные тексты авторов этого круга? Ответ: такой книги нет. На этом кумеканья можно заканчивать.

          – Что в современной самарской поэзии тебя радует? Фамилия? Места? Журналы?

          – Паря внутри регионального литературного космоса, утрачиваешь силу притяжения к сиюминутному. Николай Хардин, Клавдий Данненберг, Александр Ожарко, Вера Ледковская, Владимир Челядинов – этих поэтов я не застал, их стихов не читал и даже надежда на это слаба, но занимают они меня не меньше живых. Появление чуть ли не полного собрания оцифрованных книг Аполлона Коринфского или обнаружение, – благодаря иным оцифрованным pdf-кам, – солидного самарского пласта в биографии Ивана Сурикова – имеет ли это отношение к современной поэзии? Вряд ли... Открытие в выброшенном на свалку диване пачки стихов незаурядного куйбышевского поэта Евгения Воронкова? Теплее...

          А вот уже, практически, горячо. Поэтесса Наталья Бусыгина сумела издать почти все свои стихи, начиная с 70-х, можно говорить о полном собрании. Вынырнул из четвертьвекового сокровенного полу-небытия с новой книгой любимый ученик Владимира Соколова Виктор Агальцов. Начал, наконец-то, издаваться Михаил Матушевский, – легенда неофициальной поэзии Куйбышева 70-х, – и прислал для меня из Израиля две книги, спасибо. Ещё одна куйбышевская легенда, Михаил Гиршовский, у себя в Иллинойсе составил прекрасную книгу избранных стихов и ищет издателя. Пришло известие, что родные сохранили архив Сергея Поберёзкина – когда-нибудь мы сможем открыть этого незаурядного автора. Открылось второе поэтическое дыхание у Юрия Борисовича Орлицкого – он издаёт сборник за сборником, один из них, попавший ко мне, меня потряс. Я с неохотой жму на тормоз в перечислении своих библиофильских радостей. Перечисленные поэты сформировались давно и в моих рекомендациях не нуждаются.

          Вряд ли нуждается в них и совсем молодой Максим Маренков. Слава улыбнулась ему, кажется, после весомой рекомендации в крупном паблике, итог – сотни лайков к каждому тексту. Но две книги ему пришлось издавать за свой счёт, нулевой отклик коллег, земляков, литераторов – кажется, парень растерян. Стилистически близкий к нему, но более суггестивный Вадим Савельев несколько лет без какого-либо ажиотажа писал в Самаре же, теперь эмигрировал в столицу. Сформировался в самостоятельную и значительную литературную величину поэт Александр Фральцов – почему его скудно отмечают, мне понять трудно. Есть поэты, которые растут на глазах – по их ранним сетевым публикациям можно было разве что надеяться на серьёзное будущее, сейчас оно наступило и новые их тексты свидетельствуют о вступлении в пору расцвета: Владимир Тесёлкин, Оксана Благодатова, Евгений Блудин... Спасибо интернету, но далеко не всё есть в сети. Например, возможность читать стихи замечательного поэта Стаса Фурмана у меня есть лишь благодаря личному знакомству. Он их нигде не печатает, не выкладывает и, кажется, вообще не парится по этому поводу.

          Затрону ещё одну тему. Наш регион был местом рождения целой когорты замечательных поэтов, сейчас они разбросаны по земному шарику.

          Наталья Орлова, Елена Крюкова, Ирина Корсунская, Александр Брятов, София Юзефпольская-Цилосани – называю лишь тех, кто пришёл в голову в первую очередь, но насколько же богаче стала бы наша региональная литература, если бы эти поэты были возвращены в неё хотя бы читательским любопытством и чуткостью к их творчеству.

          – Теперь немного о твоем поэтическом творчестве. В твоих текстах и манере исполнения их на сцене можно обнаружить элементы эпатажа, брутальной агрессивности, театральность, иронию и сатиру. Все это сознательно выстроенный образ или же во многом черты твоего темперамента?

          – Брутальная агрессивность, приправленная театральностью, – сущностная черта моего темперамента. И, разумеется, я говорю это безо всякой иронии.

          – Георгий, что из написанного тобой (циклы, книги, эссе) ты считаешь лучшим?

          – Неопубликованность, следовательно, недоступность читателю ставит в двусмысленное положение. Можно сыпать названиями неизданных книг и циклов, никто за руку не поймает.

          Надо быть, подобно мне, неисправимым оптимистом, чтобы при подходе к шестому десятку не ответить макабрической шуткой: моё лучшее я унесу с собой в могилу.

          Философский ответ человека, у которого уже из ушей и ноздрей начали расти пучками волосы: лучшее впереди. Радость тоже имеет место быть: моё худшее читателям недоступно.

          – Я, как редактор альманаха «Графит», который интересуется литературой Поволжья, рад нашему сотрудничеству. Твои эссе и исследования жизни и творчества волжских поэтов – крайне необходимая работа. Как ты пришел в краеведение? Какие авторы прошлого интересуют тебя особенно?

          – 21 июня 1987 г. я пришёл на избирательный участок. Зачем я вообще туда попёрся, выборов как таковых всё равно не было? Кажется, пошёл тягать авоськи с продуктами матушке, а она, человек советской формации, затянула на участок. Частью ритуала были поздравления тех, кто, подобно мне, участвовал в нём впервые. Мне была пожата рука, вручена открытка: «Надеемся, что ты достойно будешь носить высокое звание гражданина Союза Советских Социалистических Республик, честным трудом и активной жизненной позицией укреплять могущество нашей Родины». В нагрузку к открытке и рукопожатию была впендюрена книга местного издательства из тех, что не раскупаются, а лежат на полках мёртвым грузом. Книга оказалась ещё пахнущим типографской краской литературно-краеведческим сборником «О Волге наше слово». Обзорные статьи по литературе края в разные периоды плюс по конкретным писателям. Не скажу, что я она перевернула мне жизнь, но место на полке заняла и в последующие годы время от времени я её доставал для справки. Чем дальше, тем чаще. Пока как-то само собой не оказалось, что какая-то часть моей литературной работы является, по сути, дополнением и исправлением этого сборника.

          Спустя несколько лет в моём распоряжении случайно оказался архив футуриста Кремлёва. С очерка о Кремлёве, напоминаю, я когда-то начал сотрудничество с «Графитом». Жил-был писатель, небездарный, на него Хлебников возлагал надежды. А потом исчез и сорок лет о нём не вспоминали. Вообще. Нигде. Никто. Забвение практически тотальное. Если вынести за скобки хлебниковеда Александра Ефимовича Парниса. В 70-е годы отыскавшего вдову хлебниковского друга и обменявшегося с ней несколькими письмами.

          Затем я сам выпал из литературы. Добровольный 10-летний эксперимент. Вернувшись, я застал изменившийся литературный пейзаж. Поэты моего поколения, которых мне интересно было читать и слушать, повторили судьбу Кремлёва. Общение со старшими коллегами утвердило в нехорошем подозрении: многие персонажи и события, значимые для предыдущих поколений, исчезают практически без следа. Да и те, что остались на виду, без шлейфа из мемуаров, критических отзывов, литературоведческих штудий – выцветают, лишаются объёма.

          Ну, и, в довершение ко всему, мои знакомые один за другим повадились умирать. Когда умирает поэт, гнёт не донесённых до читателя стихов начинает давить на тех, кто его окружал.

          Спустя какое-то время я почувствовал, что это гнёт не столько людей, сколько, если так можно выразиться, «гнёт места». Земля, на которой мы живём, по которой ходим и в которую ложимся, напитывает соками, шевелит нашими губами, думает нашими мыслями. Мне кажется, возможно ухватить некий метатекст места в его непрерывности. При такой оптике несущественных деталей нет, каждый текст, каждый автор оказываются необходимыми пазлами общей картины. Но эту картину возможно увидеть только глазами реставратора. Есть писатели, от которых остались только имена. Есть писатели, чьи тексты никогда не были собраны в книгу. Есть писатели, чьи книги забыты. Есть писатели, чьи тексты сохранились, но читателю недоступны. Есть писатели, чьи тексты, не подключенные к генератору актуальности, перестали «работать». Сотни имён, мириады букв. Я в отчаянии. Меня мучают кошмары. Каждое имя, не подкреплённое сопровождающим его корпусом текстов, вызывает чувство зияющей пустоты на физическом уровне, от этого сосёт под ложечкой, подташнивает. А вы что думали, литературное краеведение – это так, забава? Нет, это штука страшная.

          – Поэзия в наше меркантильное и суетливое время – нужна? Не убьет ли наступающее цифровое, сетевое, виртуальное время человеческую фантазию, образное мышление? Есть ли социальная роль у поэзии как таковой?

          – Поэту предъявить иск любой из эпох раз плюнуть. Поэзия стремится к беспредельности, мир же, мерзавец, в любом из конкретных проявлений конечен.

          Тема «лишних людей», измусоленная русскими литераторами, рифмуется с лишними профессиями, отраслями, социальными стратами, регионами... То и дело натыкаюсь на сетования о ненужности науки, сельского хозяйства, пенсионеров, инвалидов, Дальнего Востока, Крайнего Севера и т. п. Поэзия не в такой уж плохой компании?!

          Цифровое, сетевое, виртуальное способно убить поэзию с тем же успехом, с каким её до этого пытались прикончить изобретение колеса или печатного станка Гутенберга.

          Разные эпохи навязывали поэзии разные социальные роли и будут пытаться это делать ещё не раз. Порой и сама поэзия лицедействует в тех или иных социальных ролях. Не стоит выводить формулу социальной роли поэзии в наше время. Жмущий на властные рычаги может счесть её единственно верной. Или, напротив, призадумается о необходимости карательного воздействия. Так что пусть роль будет такой – избегать каких-бы то ни было ролей. Избавь нас от барской любви и холопской ненависти.

          – Следишь ли ты за тем, что происходит в мировой литературе? Каковы тенденции, что сейчас в тренде? Кому бы из ныне живущих поэтов ты дал бы Нобелевскую премию?

          – Мировая литература создаётся на нескольких тысячах языков, охватить этот процесс одному человеку не под силу. Можно, конечно, ограничить себя несколькими языками, доступными максимально большому числу читателей. В моём случае, помимо восьмого по числу носителей, русского, плюс кое-каких интуитивно понимаемых славянских наличествуют лишь робкие эксперименты с чтением на английском со словарём.

          Если бы от меня зависела выдача Нобелевки, я бы дал шанс на побег из окуклившегося гетто, её лауреатов искал бы где-нибудь в Эфиопии, в Индонезии. Украинцу дал бы. Узбеку.

          – Георгий, спасибо за интервью, последний вопрос традиционный – твои пожелания литературному альманаху «Графит»?

          – Трудолюбия и оптимизма.