Не сами стихи

Серенада

 

Начинаем делить места: дядя Зяма, садись к камину.

Дядя мучает свою дочь, дядю мучает ревматизм.

Тетю Шуру ведем к столу: есть конфеты и корчить мину.

Мина Залмановна – их дочь – углубилась в супрематизм.

Перед ней распростерся холст, Мина Залмановна в отлучке.

Муж её – Папазян Татос грозно реет под потолком.

Хайк – насмешник и эмбрион – в животе разминает ручки.

У парадного дочь Марго катит к горлу дорожки ком.

Дядя Изя, любитель врать, заливает, что был танкистом.

(У него там – всего одно, где у прочих бывает два.)

Беня Бруклинский, фармацевт, где ты там, оживлённый mister?

Что поделаешь, ты забыл на пяти языках слова.

Тетя Джуди целует флаг и клянется пасть смертью храбрых.

Ей обычно не надо пить, но сегодня особый день.

Напряженно застывший муж, пианист и красавец Альбрехт

Знает русский в пределах «я»; бледно-тётина импо-тень.

Ночь не любит своих детей, а они её любят, любят,

Почему-то теперь молчат... Дядя Изя, ну что ж ты, ври!

Над Тартаром такая ночь... Дядя Альбрехт, пусть будет Шуберт.

Непроглядная тишина. Васильковая тень зари.

 

 

Раскопки

 

В городе выбиты стёкла, и ставни

виснут на петлях – что пять декабристов;

за горизонтом последние сани;

рокот энтропии сух и неистов.

Кожица масляной краски в коросте,

из-под нарыва видна штукатурка;

низкий косяк повествует о росте,

как о зверьке его лысая шкурка.

В павшей церквушке бессменные святки,

фреска с монахом, вцепившись камедью

в рыхлую стену, дивится на схватки

собственно смерти с не собственно смертью.

Свет уходящий: и алый, и алкий –

взгляд нежильца, как последнюю ренту,

употребит на прогнившие балки,

чтобы от рамы метнуться к портрету

тех, кто тут жил, во чердак свой не веря,

лязгая скобой, хватаясь за ворот

или вихры. А потом ещё двери

пнет… и шагает – насквозь тебя – в Город!

Ты остаёшься один, не замечен,

кажешься тенью, мелькнувшей за шкапом,

ты заблудился, как грек в междуречье,

между словами чужими и скарбом.

Ты улизнул бы, но трёх измерений

мало, чтоб выплатить разницу в курсах.

Время – как куст прошлогодней сирени.

Время – и есть перемена во вкусах.

 

 

Из цикла «Лужа»

 

Если негде стоять, не в чем жить или не с кем сразиться,

или рано любить, или пробил твой час отразиться,

отразись прямо в луже, в которой застыла водица.

 

В луже скопище всяких амёб и жучков, от которых

происходит мальчишка, придумавший вечность и порох,

и торчанье в ночи, и скакание вдоль коридоров.

 

Отразись в чём-нибудь, потому что любовь отражаться –

это все-таки лучше, чем если к окошку прижаться

и мусолить слова только ради второго абзаца.

 

Будь недолог, останься, запомни своё отраженье,

пусть сочтут тебя трусом, зачислят тебе пораженье,

лишь бы только унять в этой луже небесное жженье.

 

 

Война

 

Разрывает набат

медь,

сыплют вниз тополя

лист,

собирайся-ка, брат,

в смерть,

снег падёт на поля

чист.

Не планируй слететь

с дат,

не пытайся дичать,

выть,

собирайся-ка в смерть,

брат,

на дорогу, кричат,

выйдь,

отруби дармовой

свет,

заходи за черту,

ну...

У тебя ничего

нет?

Возврати черноту

сну.

Отними у вина

мех,

застывай, чтобы смех

мерк,

возврати имена

всех

и названия всех

рек.

Ангел скачет, трубя.

Глух

пресловутых небес

круг,

отними у себя

слух,

чтоб и этот исчез

звук.

Чтобы шепот и тот

блек

ты пошел и зашил

рот.

Если снова пойдет

снег,

значит круг совершил

год.

 

 

Не сами стихи

 

Не сами стихи, но их тени – слова

нуждаются в чтении раз или два.

Не сами стихи, но слова просто сны:

их надо увидеть. С другой стороны,

слова из стихов, как дыра о трубе,

не могут сказать ничего о себе.

Их звуки слепые, не видя себя,

в бессмысленный суффикс влетают, трубя.

 

У них на подкладке нет надписи: швей

спивался в обмётку не эйн и не цвей,

а более раз, так что глядя на ширт

не сразу ответишь, зачем он пошит,

какая из тканей, добро или зло,

пошла на подкладку материи слов,

и если в словах не найти этих двух,

то чей же в конце испускается дух?

 

Не сами стихи, но слова – их пароль –

стоят, рассчитавшись на первый – второй.

В словах предусмотрены выемки, чтоб

крепить свое братство при помощи скоб,

и, чтобы боками смыкаясь в забор,

отжать у вселенной покатый бугор,

сочтя его местом, достойным того,

чтоб там поселилось её существо,

 

незримость которого – лучший товар

на фоне колов и, тем более, пар.

Приятнее видеть незримое, чем

богатых старух, белобрысую чернь.

Художник указкой вам тычет туда,

где многим мерещилась в поле холста

какая-то тень, окружая предмет,

которого нет (даже больше, чем нет).

 

Не сами стихи, но слова (шелуха)

летят с одного на другое. Стиха

коснулось бессчетное множество их;

иные налипли, но только дыхни...

На фоне хороших парней и плохих,

слова их – ничто, их ничтожество – стих.

Не сами стихи, но слова – будто дым,

чтоб каждый мечтал умереть молодым.

 

 

Расстрел

 

Я накидываю талес

                               и рифмую восемь строчек,

из которых семь осталось

                                шесть, и этот уголочек).

Пять последних строк в клавире,

                               глас пронизывает вирши,

но теперь всего четыре

                               воспарят к тому, что выше.

Составляю под накидкой

                               три глотка проникновенных

иллюзорного напитка

                               в этих двух широких венах,

где одиннадцать осталось,

                               невеликого росточка,

голых слов. Конвой и жалость

                               двух последних. Амен. Точка.

 

 

*  *  *

 

Любимая, как быстро все прошло,

мелькнуло, показалось, не бывало;

хочу сказать, что было хорошо,

хочу прибавить: беспощадно мало.

Хочу поклясться, что не уступлю

ни времени, ни жалости без боя,

а как усну, хотя еще не сплю,

увижу сон и буду в нем с тобою.

Неутолимость страсти: обнимать,

и снова обнимать тебя под примесь

весны, под левантийский месяц март,

под пыльную его неутолимость.

Любить тебя под тиканье и счет:

то вверх – то вниз, то косточка – то мякоть, –

любить и обнимать, и снова, черт

возьми, любить бессмысленно, и плакать.

Я не прошу ни твердости, ни сил,

ни чтоб в цветах бродить подслеповато,

я лишь хочу, когда растаю в пыль,

лететь к тебе, ведь мы летим куда-то.