ОдРечение. Поэма

Вот оно, отречение.

Ручной ручей течения речи.

Берега два ничейные.

К речи кричащий кречет –

 

и в печень ре.сh.ень клюёт.

Сердца – middlенный ритм.

Зов! – Лишаются «я», «ю» йот.

И т. д., и

т. п., и т.

р., и т. м.

 

Лишается лунный бок.

Выстрелом из катапульты

личный и мелкий бог

взлетает забвеньем манкурта.

 

Лечит ли тьма луну?

Серебряной ли монетой

сама прижалась ко дну

невыпитого бессвета?

 

Я никогда не берёг

себя от чэ-ка-го-либо.

У речи урочен урок,

наберестово-липов.

 

Липа – до всхлипа дождя,

берёза – под вереск секиры…

А Я… Б Ю… В Э… Для

длится делением мира.

 

Отречение поздноотрочье…

Оторочье остроконечное

тенью к полдню его короче.

Вот и вышел я на междуречье.

 

Буквы ложатся в кор о бок бок о бок,

издавая звуки при укладывании

будто банки, выцокиваясь в погребок,

чью крышу с дедушкою залатывали.

 

И о и.о. Ио,

и о на берегу кычащей сове

Иона и она плачут тихо, ио,

ао, уо, эо и ыо на лунносвет.

 

Смягчился мел,

и уже – на неё мой корабль сел.

Смыло стоящих на корме

в н е м о (е) - жна льзя лзе.

 

От с м е х а

до с м е р т и

«я» –

Незаумоключенная

х а р т и я.

 

– Сколько раз

прощал Господь!

Со двора

Его ты подь!

 

Вышли жизни

все твои.

Щезни, изни,

Раствори

 

сам себя, избегнув ада…

Нищ, насквозен и наг.

– Рада?

 

Я с тобою теперь – с тобой.

И возвратной дороги нет.

Под стожарами спит стоболь.

Все мечты – из оновых смет.

 

В край, о который порезалось небо,

ты приехала дня на два.

Дна на два умножается сгорсточка пепла,

под которым отьятое нечетно – д в а.

 

По Нетеченской, встречно-встревожно

из любовей, надежд и вер

ветер враз разделяет на четыредорожно

душу каждого на семь сфер.

 

И хохочет, и хонечет, и хнычет

ветер, встретев меня сеЮночью.

Вот она достаёт из нычек

сноподобие снов-обочин.

 

В лобовую – фара луны.

Знаки звёздами в тучах видны.

 

Только я никогда не сверну –

не свергну – сеВерную утешту.

Сверив время, дождать весну

зим между..,.!!!

 

Вой волков. Волков и волоков

обратный, небратный круг.

Приложу его к прежнему. Олово

и охотно застынет крук,

 

Видишь, выйдешь – свеча, вечерея,

истекает меняконечной звездой.

Останавливаюсь над «ре» я,

Отаинивая «до».

 

Фа уст слышится на пороге.

До бра луны луч-ниточка – дёрни, включи.

А ре с тревожным Големом в слоге

ищет выход, чтобы найти ключи.

 

Эс.виданья, мой друг, dос.вида.NИя.

д о с в i д а н и я,

                а н и т ы,

                а н и к т о.

Обладоние обладания

Застеколья до овечьих «сто»

 

Порезов неба молнии сшиванье

расходится мгновенно.

И предложенье продолженья оправданья –

венок вина и вены вено.

 

И сшедший на себя лавиной ум

родит чудовищ, чуяньем предтеча.

С луны запяток спрыгивает грум,

истошным криком тишину увеча.

 

Спотыкаясь,

        тыкаясь,

            каясь,

лучебродил, истомясь навзрыд,

день невыносимо долгой казни,

будто бы подкопом был прорыт.

 

Мне не хочется жить. Передышково

отсыпаюсь в пути от дома.

По периметру – ангелов вышки,

будто я ещё не уготован.

 

Будто будет и завтра, и после,

и лишь лучшее сохранит

память-ключница, вставив сослепу

ключ в ту дверь, за которой болит.

 

– Отче?

– Что?

— - - 

течёт

вре (mе) ни нерв

поперёк рек,

в доль доль,

впереди редит,

заспинно заспан…

 

– Отче!..

– ЧТО-О-О?!

Да, я Отче твой.

Живу на небесах.

Да и на земле.

Хлеб даю вам,

оставляю,

не искушаю,

прощаю,

от лукавого избавляю.

И чего тебе надобно

ещё-то?!

– …щ ё т ы…

– Какие счёты?

 

---

 

Небо угодило в ДТП,

из бока кость торчит, се – ребро месяца.

И присно, и т.д., и теперь –

млечных туманностей месиво.

 

Здесь платная стоянка – Рай.

Заплатная тень от солнца.

Над доадовым перевалом – лай

охраняемый; здесь пасётся

 

легион sтаg. Авель пастушок

пас тушок когда-то здесь овенность,

но онднаждать в небеса ушёл

от овечности – до мгновенности.

 

Что, штормит?

Штурмдевятыйвал не отпускаин.

До реми –

редо, рере, а п о с л е К А р ь И N!

 

Р е м и – к с и через ресоль.

Искуситель змей сам искусан.

И подводит скрипучесть рессор,

на подводе же – ложе Прокруста.

 

АдамьЕва я б лакомство отведал.

Да вот надыскушаемо оно.

И Ветрополк уходит от ответа,

и Вьюгодолк наспешен ли войной?

 

Спешит – ведь пешен.

Ешит – коль верхом.

Ползла ползла и полдобра стадоля.

Нарывом из семи один лишь – холм,

и тот обнесен час’т’око-льем.

 

Колючей проволокой нагоризонтных деревьев

ночь пришита к земле. И мне не зайти ЗА.

Ржавчина солнца, себя на деберкадере въев,

растворяется тьмой, вычиркнутой из кресал.

 

А пока что…

 

Моего поезда первый вагон

набит пассажирами желаний.

Расписание изменили, направив

лоб в лоб к отцепному.

В оцепенении

столкновения ждали

в первом спальном.

В отцепном товарном

на каждое желание

было по дощатому дому.

 

В вагон-ресторан

набились гордыни,

тщеславия, похоти,

пехота бравады,

и к пахоте годные прямства.

В той тесноте им всем было –

однако, легко, хоть и

самодовольно и разбухаемо

в ашдвао зёрнами ямса.

 

Скрежет колёс.

Рельсо-шпалая лестница

встала к луне, словно в лунке

опробовав дно.

Полоска рассвета

тонка окровавленным лезвием.

Пассажиры не поняли

ничего.

нечедо..

ничено…

 

Но я знаю, будут дни, других днее.

И ночи – ночее других.

Встанут утрия – одно на другое, вытягивая шеи,

чтоб к вечеранам вплечиться по самый дых.

 

Ты будешь тою же, я – тем же.

а

к

н а м а н е ж е – н а м а н

                                        к

                                        а.

Каждый день безнаший будет безутешен

прокручиванием девушки на шарманке.

 

Ты будешь слушать м о и г л у п о с т и,

несушьющиеся над околицесицей,

как я молюсь:

(Боже, упаси,

брось хотя бы мюнхаузишную лестницу,

 

чтобы я взобрался – высоко-выше, далеко-дальше,

так, чтобы ни одна живомёртвая душа

не процедила  себя  туда через небо-звёздный дуршлаг…)

Ты запомни меня. Если и не был я. Даже

 

если тебе я приснился

оночью оденьжды,

простоволос,

на ветру,

без надежды,

 

на касанье к тебе, на хоженье в тебя

за три моря, две горы, одну степустынь…

Посмотри – я лечу, я себя отпустил –

эту вечность тобойно одв?хдневил я.

 

В коридоре протянутых рук

только свет твоего лица.

Я уже никогда не умру

ни от водки, ни от свинца.

 

Отчего же сбивается ритм –

сердцевина меня хандрит –

 

не находит такого-то такта,

до хорея сбивается дактиль

 

учащающимся стуком

теннисного шарика о стол…

У дуба судьба бука:

Ствол – столб – стол.

 

Проведи меня до двери,

за которою память горит,

там, в дыму её, угорит

предок мой – урарат, угарит,

 

домонгол – не монгологном?, –

гунн, ацтек, розенкрейцер, софит.

Я не знаю уже – где мой дом.

Только знаю, что он болит…

 

…Высвети, Господи, все мои комнаты тёмные.

В каждой зажги по свече. В каждой лежу я.

Входят проходят, но не друзья – знакомые.

Всё, что осталось для всех – улыбка моя.

 

Я не юродивым, не оглашенным не был.

Принял бы постриг, да тени мои темней,

чем у других, хоть одинаково небо

для посетивших землю на cгорсточность дней.

 

Высветли, Господи, комнату, где будут други

пить за меня, жить, и без устали петь.

Звёзды погасшие – для разгорания уголь.

Небо закрыто заслонкой уже на треть.

 

Вот оно, ОДРечение…