Инверсионный след. Стихотворения

*  *  *

 

Ночью во сне отступает город,

гаснет электрический свет,

в комнату врываются призраки с фронта,

партизан берет за грудки майора:

– Когда все это кончится? – Никогда, Гонта.

Обратной дороги нет.

 

Русским ледоколам – белое безмолвие, Гонта,

русским китобоям – самое сердце тьмы,

нам же с тобою выстрел или воронка,

здесь, посреди зимы,

нас умножат на ноль за эти камни в телегах,

наши кости растащит зверье,

но мы все же приблизим нашу Победу,

пусть и не увидим ее.

 

И Гонта глядит в голубые глаза майора,

скалясь, как серый волк,

и они уходят по коридору

прямо в Бессмертный полк.

 

 

*  *  *

 

В Фивах столько купцов,

сколько голодных ртов,

золотых колесниц, птиц,

шлемоносных львиц и цветов.

 

В Фивах столько глупцов,

говорящих «Я чист, я чист!»,

в Фивах столько истцов,

а ответчик – слепой арфист,

и когда они заявляют права,

я молчу, вспоминая строки стихов,

тот папирус, милая, те слова,

что свободный – бельмо на глазу рабов,

 

а потом – касаюсь твоих волос,

провожу рукой по лицу,

в Фивах снова реки текут из слез,

я люблю тебя, Хатшепсут.

 

Тело гиксоса плавает в медном котле,

царский Нил голубеет в предутренней мгле,

на откосах шумит, пригибаясь, камыш,

цапли слетают с крыш,

видишь, тучи идут из долины Царей,

сильный ветер срывает печати с дверей,

будет очень большая гроза,

 

слушай, кони гнедые стоят у крыльца,

 

орхидеи, нимфеи, гибискус

в шелковистые гривы заплетены,

ну зачем тебе Фивы, весь ужас войны?

Эти храмы, дворцы, обелиски?

Мы с тобою уедем из проклятых мест

и забудем про Новое царство,

пусть за нами шумит эвкалиптовый лес,

перед нами – синеет пространство,

я найду тебе черного жемчуга грот,

принесу тебе рыбы с залива...

 

но на деле – песчаная буря идет,

стража встала фалангой у царских ворот,

и во тьму погружаются Фивы.

 

 

*  *  *

 

Здесь только черные глыбы

блестят при белой луне

и пахнут красные рыбы

как пролежни на спине.

 

На свемовском негативе

в туманах северных, где-то,

прекрасный остров Матильды

плывет, исполненный света.

 

По пляжу ходят матросы,

их обнимают сирены,

услышь их сладкое пенье –

и тоже встанешь из тлена.

 

У рифов – старая шхуна,

на шхуне – древние руны,

прочти – и станешь бессмертным, 

как этот призрачный шкипер.

 

Здесь ходят белые тигры,

на задних лапах медведи,

я верю в остров Матильды,

где все кончается, дети,

 

идут финальные титры,

видны финальные цифры,

 

и боль сгорает, как в тигле,

и жизнь становится мифом,

и черный остров Матильды

ко мне швартуется в рифах.

 

 

*  *  *

 

Засиживайся допоздна,

смотри, покуда сердце бьется,

как медленно идет весна

по краю звездного колодца.

 

А ежели не для тебя,

а ежели печаль на сердце,

то просто слушай шум дождя

в преддверии любви и смерти.

 

Ведь точно так же иногда

Господь сидит на кухне где-то

и слышит, как стучит вода

по подоконнику из света.

 

 

*  *  *

 

Там, где русская песня заточена, как стилет,

батарея акаций погибла во цвете лет,

ничего не сказали белые огоньки

орудийной стали, слетая с моей руки.

 

Ничего не сказали мертвые номера

нашей песни печали, исполненной на ура,

тяжкий запах акаций, от ствола оторван лафет,

никогда не сдаваться, для русского смерти нет.

 

 

*  *  *

 

Где на жёлтые шхеры

наползает туман,

между сивучей серых

ходит белый варан.

Он огромней карбаса,

коча в белом дыму,

эта серая масса

только пища ему.

 

 

Свежей плотью и кровью

переполнен и пьян,

в небо Белого моря

смотрит белый варан,

и густая пороша,

белым-бела,

намерзает на коже,

как два крыла.

 

 

*  *  *

 

Я видел Гераклита – он спал на земле, он спал

обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,

Я видел Гераклита – он спал на земле, ничей,

и ползал снег по нему, наподобие белых вшей,

и мирная жизнь приходила к нему во сне;

война лежит в основе всего, но только не на войне.

 

Корни в земле пускающий, как женьшень,

Гераклит говорит, что сердце мое мишень,

Гераклит говорит, что сердце мое лишь цель…

для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,

в дым, бетонный пролет, ржавый чугунный прикид,

в мост и звезду над ним,

которая говорит

 

 

*  *  *

 

Вата переходит в дым,

в дым над белой хатой,

улыбаются живым

дети и солдаты.

 

Как инверсионный след,

как в груди осколок,

вата переходит в свет,

переходит в холод.

 

Улетает налегке,

дарит нам прощенье,

лишь у девочки в руке

красное печенье.

 

 

*  *  *

 

В гору поднимается душа без изъяна,

перед нею Петр в чинах эцилопа,

«Я жена взрывателя, – говорит мембрана, –

в бежецком котле за пучком укропа

варятся мои промокшие берцы,

желтая мабута, покрытая солью,

будь так добр, апостол, подай мне смерти,

я свои грехи искупила кровью, 

что же ты глядишь на меня, улыбаясь,

где моя желанная смерть вторая?»

 

Петр, гремя ключами от гравицапы,

рукавом космического хитона,

отирает лицо от кровавого крапа

чуть живой души, из ларингофона

сквозь помехи доносится голос Бога:

«Все в порядке, Камень, не медли, трогай».

 

 

*  *  *

 

Человек запрещенный, новый, не поглощенный

ничьим влияньем, кроме фигуры черной

в светлом плаще, переходит из тьмы во тьму,

и никто не равен ему

 

на короткой дистанции перехода.

Голос тонок, короток ум народа;

человек запрещенный, хоть и не жалует Фродо,

но в обиду не даст никому.

 

Человек запрещенный, пожизненно вовлеченный

лишь в одну охоту: кто мы? вообще – о чем мы?

Кто расскажет про нас, про то, какими мы были.

Дама из Эльче анфас, профиль из лагерной пыли,

Прометей, Протей, которого превратило

в запах тротила?

 

Человек запрещенный, дьявольски упрощенный

до отца, любовника, мужа, чей разум кипит, возмущенный,

под портвейн и сыр на промерзшей веранде летней,

знает – этот мир не последний.

 

 

*  *  *

 

В самом сердце дремучего бора,

там, где лебедь на зеркале вод,

где стоят голубые озера,

синеокая дева живет.

 

На русальем хвосте самоцветном

она ходит по желтому дну

и столпы серебристого света

излучают озера во тьму,

 

и летит над великим пространством,

где ты сгинешь – зови не зови,

ее песня безмолвная, ясно

говорящая о любви.

 

 

*  *  *

 

Музыки становится больше – меня всё меньше,

нужно как-то проще смотреть на вещи,

с годами боль не проходит – наверное, так и надо,

я тебя прощаю, я тебя не ревную,

я тебя целую

в каждый дюйм листопада.

 

Моё небо поет голосом мертвых петель

обо всех, чей полет превратился в пепел,

из пустынных полей доносится хоомей,

и город, как судьба, выпирает всеми углами,

и космос, как плотва, работает плавниками

солнечных батарей.