Андрей Язовских

Привычка к войне. Повесть

 

Часть первая 

 

Все события, описываемые ниже –  наверняка являются вымышленными. Совпадения в именах, датах и прочем – не более чем нелепая случайность. Автор надеется, что благоразумный читатель отнесется к данному  тексту не серьезнее, чем к армейским байкам, долго и нудно рассказываемым пьяным дембелем.

 

Глава 0

Полевая форма

 

            В Новокузнецке, в штабе части, на одной из стен висели фотографии. Длинные ряды застывших лиц. Это не было похоже на доски почета на предприятиях периода упадка коммунистического строительства: там передовики производства вид имели лихой, даже надменный. Здесь же в уверенных взглядах чудилась тоска по чему-то такому, что нельзя вернуть. Казалось, что ордена на парадной форме тяготят кавалеров, что тесно им в отутюженном сукне, что жаждут они действия, пусть не решающего уже ничего.

            Много было фотографий, где  лица были веселыми,  форма – полевой и заношенной, а орденов на ней не наблюдалось, но такие фотографии перечеркнуты были черной лентой.

            Под черными лентами – краткие похожие слова: выполняя задачу по…, отражая нападение…, принял решение…, ценою собственной жизни…, посмертно…

            Люди, перечеркнутые черной лентой – улыбались, а те, что в парадной форме – нет.

Шагая по темному коридору с каким-то очередным поручением, я сбавлял шаг и старался осторожнее ставить сапоги на рассохшийся паркет. Слишком уж это место было значительным и мистическим. Тогда я уже понимал, что каждый офицер  части будет на этой стене. Раньше или позже.  В парадной?..

            Офицеры, вернувшиеся из командировок, чудили: тревожили караул по ночам, били за надуманные косяки, напившись, ходили драться с дальнобойщиками в придорожную забегаловку у ворот части. Не все, конечно. Майоры и полковники, сдав документы, пропадали из части на весь заслуженный отпуск. Провожая взглядом их удаляющиеся фигуры, наряд по КПП болтал разные глупости о том, что делает с человеком война. И все мы знали, что большинству из нас предстояло прокатиться тем же маршрутом с кем-то из этих командиров.

            Даже лейтенанты, имевшие за плечами по одной командировке, совершенно отличались от того образа офицера, который устаканился в моем юношеском восприятии мира, и представлял собой нечто среднее между Юрием Гагариным, Василием Чапаевым и совсем уж сказочным дядей Степой. Они не смотрели на нас свысока – напротив, порой  с удовольствием окунались в детскую дурашливость. Но стоило зайти разговору о войне – как будто срабатывал в них переключатель, и становились они вдумчивы, резки в суждениях и беспощадны в постановке учебных задач. И в момент, когда падали мы, расплескав по полосе препятствий молодые свои силовые резервы, они яростно плевались матерками:

            – Обсоски мамкины, доходяги! Вас же в первом кипеше перестреляют всех как курей! Задницу прижми к грунту!

            Наоравшись, отдав команду: «На жопу садись!» – ходили беспокойно вокруг и бубнили под нос неподходящие слова:

            – Пацаны! Думайте – что делаете. Пуля – она дура! Не подставляйтесь, ради Христа! Вас любой пионер-нохча  задырявит, если башкой думать не будете!..

            И мы тоже матерились, и злились на лейтенантов. И тоже бубнили про себя, что мы еще поглядим – кто чего стоит…

            А вот контрактников я начал сторониться  с самого начала, и не мог понять – отчего. Люди эти – простые и приземленные в своих потребностях, вызывали во мне страх, природу которого я сначала не мог понять. Осознал позже, ближе к дембелю.

            Я боялся подхватить от них эту страшную заразу – привычку к войне. Ведь каждый из них, прошедших Первую или Вторую войну, точно так же, как я, однажды приехал в Чечню, но пройдя ее и вернувшись на гражданку, уже не смог найти там чего-то, что могло бы иметь жизненный смысл.

 

Глава 1

Стук  колес

 

            Я не часто ездил в поезде. Разве что во времена безоблачной юности, на электричке до соседнего города, где постигал азы перспективной, как тогда казалось, профессии. Но электричка – это не то. Нет в ее качающихся и дергающихся вагонах того неуловимо-волшебного ощущения большого путешествия.  Был один раз в детстве, когда мы с матерью и братом ездили к бабушке. Та поездка осталась в памяти ярким, шумным и теплым пятном. Мы с братом не отлипали от окна и наперегонки выкрикивали названия того, что мелькало перед глазами. И так много было незнакомого и непонятного, что, наверняка, матери было неудобно за нас перед соседями по плацкартному загончику.

            Вагон скрипел и громыхал на ходу, но полз еле-еле. Некоторые окна были заварены тяжелыми листами железа, остальные зашторены. Смотреть было не на что, кроме блуждающих туда и обратно военных, а разговоры переговорены на двадцать раз. Я молча поднялся и пошел курить.

            Половина вагонного тамбура была занята хлебом. Огромные военные булки лежали прямо на полу высокими поленницами. Курить рядом с хлебом было не в удовольствие, совестно. Выбросил окурок в разбитое окно, и он улетел в кусты неизвестной  системы.

            В проходе запутался сапогом в извивающихся проводах полевой связи. Тихонько поматериваясь, попытался высвободиться, когда кто-то заворчал из купе проводника. Я почему-то решил, что обращаются ко мне, и, занятый своими думами отреагировал совсем не по-военному:

            – А-а?

            – Пилотку на, товарищ младший сержант!

            Мужик в купе улыбнулся собственной шутке, и продолжил:

            – Коньяк, говорю, будешь?

            – Нет, спасибо. По сроку службы не положено еще.

            – Ну, это ты зря. Откуда сам-то?

            Вопрос этот, как я уже понял, является в армии совершенно обязательным при знакомстве.            Каждый мечтает найти земляка, и, в особо тяжелых случаях, таковым считается даже житель соседнего с твоим региона.

            – С Урала.

            –Угу… А конфетку будешь?

            Мужик сидел в модной в этом сезоне сетчатой майке, так что звания его я так и не узнал, как и должности. Но пораскинув мозгами, можно было предположить, что человеком он был не простым, если уж занимал единственное купе в плацкартном вагоне.

            – Куда едешь то? Да садись ты, набегаешься еще поди.

            – В Червленую…

            – Угу… На вокзал, или к Винни-Пухам?

            – Не знаю. В/Ч 6776.

            – Ну это они и есть – Винни-Пухи пьяные!

            – Почему Винни-Пухи?

            – Так они же с Сибири приперлись со всем скарбом. И технику притащили… А шевроны перешить-перекрасить видимо руки не доходят у них. Так и ходят с сибирскими медведями. Вот и Винни-Пухи.

            – Ну а пьяные почему?

            Собеседник посмотрел на меня, как на совершенного дебила, покачал головой, отпил из стакана, поморщился и изрек:

            – Так они ж, черти, бухают всю дорогу, как приехали. Поговаривают, что они под винзаводом разбомбленным бочку нашли целую, – мужик многозначительно подмигнул левым глазом – а в бочке тонны три. Так что если не брешут – и тебе того уксуса хватит.

            – И что, прямо вся часть из Сибири переехала?

            – Ну-у, не совсем так! Там же, как дело-то было. Генералы в Ханкале сидят – думу думают, решения принимают. И вот смотрят они на карту и говорят – а чегой-то у нас в Червленой народу так мало? Ну-у, давай организуем батальончик какой-нибудь. А где же мы народу в тот батальон возьмем? А мы в сибирский округ напишем в каждую часть по письму – мол, дайте одного-двух нормальных ребят на хорошее дело, на пользу Отечеству. Ну а ты сам-то подумай: вот если ты командир части, и приходит тебе такая бумага –  ты кого отправишь? Отличников боевой и политической подготовки? Не-е-ет! Ты позвонишь начальнику караула и спросишь – а не сидит ли кто на киче у нас сегодня? Начкар тебе скажет – конечно. На киче сидит ефрейтор Писькин, злостный залетчик и дебошир. Ну и тут ты принимаешь единственно верное решение, что высокая честь отозваться на призыв Родины доверяется ефрейтору Писькину.

            Вот таким нехитрым образом и собрался в Червленой целый батальон отборнейших дуболомов со всей матушки Сибири. Где-то возле Красноярска они постояли пару месяцев в поле, прошли боевое слаживание, пощупали деревенских девок за сиськи, да и переехали в Червленую.

Там же хороший пригорок-то, возле кладбища, – вот они там и зарываются уже второй месяц. Сейчас даже на военных немного походить  стали, а то ведь сначала как выгрузились со всем своим шмурдяком – табор табором.

            Рассказчик мой  запыхался, раскраснелся. Вновь наполнив стакан, он спросил:

            – Ну а ты как поехал? Тоже залетчик что ль?

            – Есть такое дело – соврал я, уставившись в пол, – Ну а чего не съездить то? Чем в Сибири сапоги топтать до дембеля… А здесь хоть день за два, да и денег сколько-то заработать. Сейчас же поспокойнее стало вроде бы, говорят?..

            Я взглянул на мужика, желая получить подтверждение своих слов, и заметил, что он совершенно изменился  лицом. Сидел он, выпрямившись в спине, с пустым стаканом в руке и явно полным ртом коньяка, не зная, что с этим коньяком делать. Когда же коньяк провалился в нужное место, он принялся дико хохотать. Хохотал долго, заливисто, хлопая себя ладонями по коленям. Хохотал заразительно, только понимал я, что мне вряд ли понравится то, отчего ему так весело.

            – Попал ты, товарищ младший сержант, яйцами в двери. Нынче в солнечной Чеченской республике стало настолько спокойно, что теперь севернее речки Терек войны нету совсем. Соответственно дни тебе считать не будут, и денег боевых тебе не положено. Вот так!

            Если это было правдой, то это была самая хреновая новость за все 10 месяцев моей службы. Он еще что-то говорил, подсовывал мне конфеты и хлопал по плечу, но я не слышал его. Я сидел совершенно оглушенный тем, что все, на что я рассчитывал – рухнуло в одночасье. Новость металась в моей голове, рикошетила и ломала планы, обесценивала плюсы на весах выбора, который был уже сделан.

            Очень хотелось ругаться – многосложно и звонко. Схватил свое лицо ладонями, сильно оттягивая кожу вниз, стер пот и пробормотал:

            – Ну а что хорошего-то в том месте, рядом с кладбищем?

            Хозяин купе вдруг посмотрел на меня задумчиво, серьезно. И думал он, наверняка, что вот: сидит тут перед ним, бывалым воякой, какой-то щегол неразумный – небитый, нетертый, незнамо куда сунувшийся. И что станет жизнь этого щегла воспитывать, и ладно если жизнь…

Но если и думал он так, то говорить о том не стал. Сказал другое:

            – Песок там у них. Они чистенькие ходят, несмотря на то, что с утра до вечера окопы роют. А  погляди на ту же Ханкалу: пока штаб найдешь – как черт в глине перемажешься, по самое не балуйся.

 

Глава 2

У  кладбища

 

            С тем мужиком из поезда, понятия о чистоте у нас сильно различались – народ в батальоне был грязен невероятно.

            Прапор оставил нас стоять возле здания штаба. Так стояли мы вдесятером и озирались по сторонам, пытаясь понять – куда занесла нас нелегкая, и что нам это место готовит.

            Солдатня шла на ужин. Без песни. Без строя – просто группы молчаливых и, очевидно, затруженых не по-детски людей, человек по 5 – 15. Брели молча, громыхая закопченными котелками в грязных руках, понурив головы и очень медленно моргая. Народ шел на ужин самыми невероятными траекториями, пробираясь между ровными рядами палаток и кучами строительного мусора, избегая встречи с офицерами, перешагивая через лужи и тоненькие ручейки.  С нового плаката на новой стене штаба за происходящим наблюдал новый президент. Усугубляя ощущение нереальности происходящего, откуда-то грянул джаз на духовых.

            – «Серенада солнечной долины» Глена Миллера! – опознал я произведение. –  Отличный выбор.

            – Чего? – Сухраб с Женькой посмотрели на меня с раздражением. Я уже успел кратко пересказать им основные для нас новости.

            – Музыка из фильма. Одноименного. Символично очень звучит.

            –  Зомби-Апокалипсис какой-то, вот как это кино называется.

            Потом мы увидели военных. Именно таких, как и должны были  выглядеть военные в моих фантазиях, как и мне хотелось бы выглядеть. Военные в количестве примерно взвода шли к штабу, и смотрелись они настолько внушительно, что сомнений у нас не возникло – дорогу надо уступить.

            Взвод остановился напротив невысокого крыльца, встав в некое подобие двухшереножного строя. Вперед вышел командир и начал неторопливо перебирать в руках АКС-ГП, к которому почему-то был пристегнут прицел от гранатомета. Оружие как будто липло к его мозолистым рукам, но на лице витало выражение рассеянного недоумения. Наконец автомат занял свое место за спиной на ремне, и стало понятно, что командир нечасто носит его так, как это рекомендовано строевым уставом.

Из штаба вышел высокий майор кавказских кровей. Командир отряда затянул было: «Взво-од…», но майор перебил его:

            – Вольно.

            Он с минуту водил усталым взглядом по строю, и по лицу его иногда пробегала не то улыбка, не то нервный тик. Строй между тем команду «вольно» воспринял буквально: кто-то подтягивал ремни разгрузочных жилетов, которые были здесь всех мастей и систем, кто-то перевязывал платок-бандану. Но все же видно было, что взвод уважает майора так же, как майор уважает этот взвод.

            – Цифра на сегодня – семь, наконец негромко проговорил майор. – Вопросы ко мне есть?

            – Разреши-ите обра-а-атиться, тава-арищ ма-айор? – тягуче заикаясь в каждом слове, выговорил непропорционально широкоплечий воин.

            – Что, Миша?

            – Когда-а бро-о-оники но-овые придут? Заколеба-а-ала эта чихуя.

            – Вы же знаете, что первыми получать будете. Так чего спрашивать лишний раз? Работайте…

            Майор глянул на взводного.

            – НнаправОшагамарш! – одним выдохом пробурчал взводный, развернулся и тяжело зашагал прочь, увлекая за собой взвод. На первых же шагах ремень автомата скатился с его плеча и, совершив  пируэт, оружие легло на левый локоть. Ни у одного актера голливудских боевиков так не получилось бы ни за какой гонорар.

Сопровождавший нас прапор показался из дверей штаба.

            – Разрешите обратиться, товарищ майор?

            – Обращайтесь.

            – Мне вот в Моздоке десяток срочников подсунули до вас сопроводить, а кому докладывать не пойму. Мне еще до Шелковской добираться. Дежурный по части ходит где-то,  в штабе никто ска…

            Договорить прапор не успел, ибо из  глотки майора прогремел могучий рык:

            – Гаврилова!

            На мгновение в батальоне стало тихо, потом в недрах штаба что-то упало, и послышался женский голос:

            – Я здесь, товарищ майор!

            На крыльце показалась женщина средних лет и вытянулась перед майором. Камуфляж, однако, не скрывал недостатков ее фигуры.

            Майор не спеша достал сигарету, закурил и вкрадчиво нежным голосом поинтересовался:

            – Вы меня тренируете что ли, прапорщик Гаврилова? Тренируете, да?

            Гаврилова судорожно вздохнула:

            – В РМТО?

            – Так точно, там им пожрать хотя бы дадут. Дневального сюда вызвони. Бегом!

            Пока майор докуривал, было слышно, как прапорщик Гаврилова кричит в трубку:

            – Дневальный РМТО в штаб к сто второму!

            Сто второй метнул окурок в цинк, олицетворявший собой урну, и обратил взор на нас – стоявших в ряд трех новоиспеченных сержантов и семерых рядовых весеннего призыва. Все как один в ментовской форме.

            – Откуда прибыли нарядные такие?

            – 5502 Новокузнецк, – отозвался я, потому что был на два сантиметра выше Сухраба, и на четыре – Женьки.

            Майор оглядел нас по очереди, потом обратился к Сухрабу:

            – Как фамилия?

            – Младший сержант Турсунов!

            – Откуда родом?

            – Свердловская область!

            – Бывает, – майор тяжело вздохнул и еле уловимо шевельнул плечами:

            – Майор Имамгуссейнов.

            – Товарищ майор, дневальный РМТО ефрейтор Герасименко по вашему приказу прибыл, – выпалило запыхавшееся молодое тело.

            – Военный, а где ружье твое, а?

            – Виноват, товарищ майор!

            – Интере-есно, чем это товарищ майор виноват?

            – Никак нет! Я виноват! Оружие под охраной дневального на КХО.

            – Ну а если бы я тебя вызывал, чтобы ты меня защитил с оружием в руках, а? Ладно, слушай сюда. Десять человек ночуют в РМТО. Они ужинают и завтракают, понятно? Они спят. Пока они спят, у них ничего не пропадает с вещмешков, понятно? Завтра после завтрака кто-то ведет их к сто четвертому.

            На этом сто второй потерял к нам интерес и, с видом человека, который не сомневается ни секунды в том, что как он сказал – именно так и будет, зашагал прочь.

            – Ма-ать твою попрове-едовать,– нараспев, с явным облегчением  протянул  дневальный РМТО ефрейтор Герасименко.

 

Глава 3

Котелок

 

            Ни в учебке, ни в своей «ментовской» части, взводных палаток мы не видели.

В Моздоке видели только снаружи. Тогда эти достижения военно-инженерной мысли особо заинтересовали Женьку, как человека наиболее из нас практического.

            – Как думаете, сколько народу надо, чтобы такую поставить?

            – Надо будет – в одну каску поставишь.

            – Интересно – зимой холодно в ней? Метров десять в длину, ага?

            Довести до ума дверь в столовую никому в голову не приходило. Еще чего – она же общая. Полог тамбура низко провисал, и на входе приходилось нагибаться чуть не вдвое, однако это отнюдь не гарантировало, что потревоженная капля конденсата не угодит тебе за шиворот. Протиснувшись через тамбур, мы остановились, пытаясь сориентироваться в незнакомом полумраке.

            Посередине и справа относительно входа стояли грубо сколоченные высокие столы на всю длину палатки. Очередь на раздачу, устроенную в противоположном тамбуре, начиналась слева. Под столами навалены кучи яичной скорлупы, много ее было втоптано в грязь на земляном полу. Жутко воняло хлоркой. Из соседней палатки доносился дуэт гитары и тромбона.

            Всего в столовой, не считая нас, оставалось человек пятнадцать – на улице уже  смеркалось.

            – Кого привел? – устало и недовольно поинтересовался у нашего нового провожатого повар в изрядно закопченной белухе.

            – Пополнение прибыло. Имамгуссейнов к нам ночевать отправил, кормить велел.

            – Охмуревший сильно ваш, – на этом месте поварешка как будто невзначай обернулся и окинул взором кухню, – Имамгуссейнов. Яйцев нету, кончились!

            – Ну, мне-то вообще полведра наплевать. Хлеба дашь мне с чаем?

            Получив пищу, на пути к столу я неуместно вспомнил, как же мне не хватает в нынешней армейской жизни такой простой штуки как унитаз. Вспомнил я об этом видимо потому, что отчетливо осознал: с сегодняшнего дня точно так же остро я буду скучать по тарелке.

Кушать из армейского котелка, мягко говоря, неудобно. Начинается все с того, что нужно, не задерживая особо очередь, подставить под наполнение котел, кружку, взять хлеб (а если это завтрак – то и печенюхи с сыром), а в обед – второе. Оперируя двумя руками, надо добраться до свободного места за столом, убедиться, что место пустует по причине опрокинутой на стол каши, найти другое место, лишенное недостатков, и расставить все, не опрокинув пищу самому.

            Справившись с задачей в первый раз, я спросил у дневального:

            – А нельзя на улице где-нибудь пожрать? Воняет чего-то тут – караул.

По его взгляду я понял: что я ему не нравлюсь, и что я не первый кому приходит в голову эта идея, и – что НЕТ, нельзя!

            Каша была гнусная, чай – так себе, хлеб – великолепен.

            Дневальный РМТО удалялся в сгущающейся тьме. Догнали мы его возле большого сарая, обитого листовым шифером, из всех щелей и открытых дверей которого валил пар. Возле сарая стоял стол, на столе – огромная алюминиевая кастрюля с надписью «ХЛОР». Рядом, развалившись в изрядно потрепанном кресле, сидела женщина  с петлицами медицинской службы на кителе.

            – Здравия желаю, Надежда Васильевна, – сказал ей дневальный.

            Нам он сказал:

            – Шкандыбайте мыть котелки.

            По сравнению с влажностью и ароматами, царившими в умывальнике, в столовой было свежо. Сухраб, явно уже на взводе, первым ринулся внутрь. Войдя следом, я старательно выбирал место, куда поставить ногу, вглядываясь в клубы пара. В свете тусклой лампы я увидел, как Сухраб сует котелок под струю одного из множества открытых кранов, роняет котелок в грязную раковину и отдергивает руку.

            – Да что ж такое-то? Заколдованное здесь все что ли?

            Все краны торчали из одного и того же бака. Из всех кранов бежал кипяток.

            Минут через семь мучений, кое-как отмыв котел от каши, я выскочил на улицу и двигался по инерции еще несколько метров, когда меня остановил голос медички.

            – Стоя-а-ать, боец! Котелок к осмотру.

            Опешив от необычной команды, протянул ей котелок. Надежда Васильевна, не вставая с кресла, поглядела внутрь, затем на ощупь нашла в кастрюле половник, зачерпнула и плеснула в котелок порцию раствора.

            – С-спалас-с-скивайте, товарищ младший сержант, дабы не обдристаться.

 

Глава 4

Последняя  ночь

 

            РМТО логично располагалась невдалеке от столовой и занимала двенадцать палаток, в то время, как первые четыре строевые роты – по шесть. Исходя из этого можно было предположить, что материально-техническое обеспечение такого аттракциона, как 358-й отдельный батальон оперативного назначения (он же – в/ч 6776), дело, мягко говоря – хлопотное.

            Пост дневального в РМТО являл собой воплощение рекомендации устава гарнизонной и караульной службы – торчащий из песка столб с зонтиком из плащ-палатки, и полочкой для телефона полевой связи.

            – Герасим, где ты проведываешься? Я обоссусь сейчас!

            – Первый раз что ли? Где старшина?

            – А ты догадайся с одного раза!

            Каптерка была в палатке поменьше взводной, и полога ее в землю закопаны гораздо глубже, и на двери – петли для амбарного замка. Форт Нокс – не иначе. КХО – в такой же точно палатке рядом – защищена от несанкционированного проникновения попроще.  Правда второй дневальный с автоматом стоит аккуратно посередине.

            На старшину мы произвели впечатление лишь тем, что были одеты в милицейскую форму. Когда он узнал, что судьба наша (то есть, кто из нас в какую роту попадет) еще не решена – пьяно заулыбался.

            – То я уж было думаю – где на вас камуфляж возьму? На кой ляд вы нужны, такие клоуны – милиционеры, гы – гы – гы!

            Чтобы надежно обеспечить себе спокойный сон, старшина поинтересовался:

            – Повара, связисты – есть?

            Не получив никакого ответа, развернулся с явным намерением вернуться к прерванным занятиям.

            – Старшина, а куда класть-то их?

            – Герасим! Не тупи. Кто у нас в ночь на посту?

            – Связь.

            – Еще вопросы?

            – Так связистов в ночь пятеро ушло, а этих – десять!

            Ротные старшины в любых войсках – это как отдельная каста. Не суть даже  – в каком звании человек попал на эту должность, хороший старшина или плохой, щедрый или, что гораздо чаще, прижимистый. Старшина очень многое знает и может. Старшина всегда мыслит иными категориями. На должности старшины любой военный пропитывается какой-то житейской мудростью с неотъемлемым армейским колоритом.

            Вот и в этот раз старшина РМТО ответил ефрейтору Герасименко кратко, но емко.

            – И чё-о-о?

 

***

            Ночью стреляли. Мы, вновь прибывшие, но уже достаточно офонаревшие от происходящего вокруг, не знали, как на это реагировать.

            Как только на батальон опустилась тьма – то тут, то там затрещали выстрелы. То реже, то чаще, одиночными и короткими очередями. Иногда к автоматам подключались пулеметы – их звук был чуть реже, но гораздо основательнее, сочнее. Звуки выстрелов носились над крышей палатки, а я лежал на втором ярусе шконки, уперевшись в эту провисающую тряпку потолочного полога носом, и думал, что  должно пройти какое-то время, и  должны случиться определенные события, чтобы я так же лежал и, видимо, спал, когда вокруг стреляют.

            Я решился выйти из палатки.

            В Чечне начиналась осень. Ветер нес запахи незнакомого разнотравья и пороховую гарь. Где-то далеко на юге пылало зарево колоссальных размеров. С холма, на котором стоял батальон, открывался вид на широкую долину Терека. Самой реки видно не было – далеко еще до реки. Да и кто станет смотреть на воду, если над головой такое небо: низкое, облака по которому несутся, тесно сбившись, и облака те озарены огнем. Огнем  далеким,  могучим.

            Забившись в тень, я закурил, тщательно пряча огонек в ладони, вслушиваясь в ночь. К автоматам и пулеметам присоединился АГС-17. Мне показалось странным, что сами выстрелы кажутся не такими громкими, как скрежет ленты в улитке. Разрывы АГСных гранат следовали через три-четыре  секунды после выстрелов – стреляли куда-то недалеко.

            Сигарета заканчивалась, я начинал думать что это – нормально.

            Где то невдалеке командным голосом зазвучал цифры, смысла которых я не знал, а следом:

            – Огонь!

            Через секунду раздался ГРОХОТ.

            Когда звон в ушах чуть отошел, стало слышно, как батальон ворочается на  шконках. Повсеместно лениво, но искренне ругались матом. Дверь палатки распахнулась от удара ноги. Кто-то вышел и закурил.

            – Перекантованые трубадуры! Как же вы дороги мне…

 

***

            Таким был  день пятнадцатого сентября двухтысячного года.

            Первый из трехсот девяносто пяти, по моим подсчетам.

 

Глава 5

Причастие

 

            На столе в канцелярии второй роты стоял графин, и офицеры сидели на дистанции вытянутой руки от него.

            – Откуда красивый такой? – капитан вертел в руках и с выражением крайнего пренебрежения на лице разглядывал сувенирный ножик, в рукоять которого была вмонтирована зажигалка. Закончив осмотр, он положил нож на стол перед майором и озвучил вердикт: – Погремушка какая-то китайская. Только вшей меж полужопий гонять.

            – 5502 Новокузнецк.

            – А родом? – майор бросил ножик в ящик стола и шумно захлопнул его.

            – Свердловская область.

            – Маскайкин!

            – Я, товарищ капитан! – раздалось из-за занавески.

            – Есть у нас кто со Свердловской области?

            – Никак нет!

            – Не повезло тебе, товарищ младший сержант.

            – Это я уже понял.

            Майор и капитан переглянулись.

            – Ну и куда тебя девать прикажешь? – риторически вопросил майор.

            – Ну, если совсем не нужен – можете на дембель отправить.

            Москайкин за занавеской сдавленно захихикал.

             – Чего-то ты сильно остроумный, как я посмотрю! – беседа начала утомлять майора, – может к АГСникам? – посоветовался он с капитаном.

            – Куда там! Его соплёй перешибить можно, а под АГСом он и в помине обгадится!

            – Москайкин! А рембо  это ушибленное, которое контракт разрывать собрался – он в каком взводе у нас числился?

            – Во втором, товарищ майор!

            – А старшина когда вернется?

            – А пес его знает, товарищ майор!

            Капитан взял со стола графин, отпил из горла и крикнул:

            – Дежурный!

            – Дежурный по роте в канцелярию! – проверещал на улице дневальный.

            Через минуту в палатку, зевая, вошел рослый нестриженный младший сержант, на котором мешком на подтяжках висели зимние штаны-ватники без теплой подстеги.

            – Вызывали, товарищ майор?

            – Дед, ты чего это на себя напялил? Ты дежурный или где? – капитан был гораздо словоохотливее майора.

            – То, что чистое было, товарищ капитан!

            – Ты в этих портках уже две недели гоняешь! Не мог постираться  время найти!

            – А как я мазут-то отстираю?

            – Ладно, черт с тобой. Вот это, – капитан наклонил голову, прищурил глаз и прицелился мне в живот пальцем, – твой новый друг и соратник. А по совместительству – комод два второго взвода. Вводи в ситуацию, старшина приедет – пусть принимает.

            – Разрешите идти?

            – Топайте, товарищи сержанты.

 

***

            – У тебя сигареты есть? – после стандартного знакомства перешел к делу младший сержант Диденко.

            – Порожняковые есть, «Дукат».

            – О-о-о! Дукат – это шикарно, по сравнению с тем, что старшина выдает. «Приму» плесневелую.

            Диденко был неуловимо похож на молодого Никулина. Он курил и блаженствовал, сидя на узловатой чурке со следами долгих попыток расколоть ее.

            – Чего у тебя еще есть порожнякового?

            – Водки нет, денег рублей 100 осталось.

            – Ну, и то вперед. Бумага туалетная есть?

            – Есть.

            Дед даже подпрыгнул, но все же сел обратно, докуривать.

            – Надо заныкать, я знаю куда. А то у тебя один хрен утащат.

            Вот кто бы знал. Особых планов на оставшиеся 100 рублей у меня не было, а туалетной бумаги на них можно было приобрести – взводу на месяц подтираться. Мог бы и додуматься, вспомнив уничтоженную библиотеку Омской учебки.

            – Что-то тут совсем все плохо у вас.

            – Сейчас уже ГОРАЗДО лучше. Когда свет провели и узнали где коньяк брать.

            – Почем коньяк?

            – Три банки тушняка или сотка денег.  Ну, бензик еще берут, но тебе это не светит – ты не механ. Тушняк только говяжий берут. Килькой брезгуют.

            – На кой черт им тушняк?

            Дед посмотрел на меня, как смотрит отец на затупившего сына.

            – Сам как думаешь? Хоббитам  в горах тоже что-то кушать надо!

 

***

            К ужину мои сто рублей стараниями Деда превратились в бутылку без этикетки, наполненную под горлышко мутноватой коричневой жидкостью. Сели после отбоя. В распитии участвовало пятеро – больше на второй ярус пары сдвинутых армейской кроватей не влезло.

            – А что за хрень в ночи бабахала? – старательно изображая невозмутимость, начал я беседу.

            – Минометная батарея. Там она, за парком.

            Тут я вспомнил, что на завтраке видел группу военных с петлицами артиллеристов. Разговаривали они вяло, но излишне громко. И пошатывались, топчась в очереди.

            – А куда стреляют?

            – Да кто ж их, дебилов, знает. Типа – летает в ночи хитрый вертолет с тепловизором. Где чего обнаружит  – туда и лупят. Только я думаю – в белый свет как в копеечку они шмаляют. Сколько мимо не проходил – минометы всегда в одну сторону, в степь смотрят.

            Намереваясь произвести впечатление нормального пацана, откровенно тупых вопросов я старался не задавать, поэтому про минометчиков ничего больше  спрашивать не стал.

            – Ну а командиры как?

            – Ну как? Ротный, майор Гусаков – нормальный мужик.

            – Чмо он вялое! – перебил Деда долговязый ефрейтор Ярослав Ерусланов, – боится он Снегова, а уж в штабе каждую жопу начисто вылизал.

            – Капитан Снегов – это зам по боевой части, – уточнил Заяц. То, что зовут его Ваня Зайцев, знала только книга вечерней поверки. 

            – Снегов – мужик серьезный. Дерется, гад, больно. Ну и пьяный – буйный. Зато со штабными на равных разговаривает. Кроме комбата, ясен пень.

            – А с комбатом  чего не так?

            Собутыльники заворочались – тема явно была больной.

            – С комбатом, Андрюха, полный финиш. Еруслан лежал на краю, спиной к тусклой лампочке. Говорил он спокойно, но в глазах горел недобрый огонек.

            – Он на прежней должности начальником зоны был в Забайкалье. И мы для него – те же зеки.      Он обыкновение имеет рацию свою об головы срочников разбивать. А потом обломки в рожу тебе бросит и скажет: «Вали к связистам, неси новую!». Во всю голову переконтуженное создание, короче.

            – Да уж. Ну а взводный наш?

            Парни заулыбались и Дед налил очередную кружку.

            – А у нас взводный – золотко. Через неделю с отпуска приедет. Дядя Валя. Страшный лейтенант Шулятьев. Глухой только.

            – В смысле – глухой?

            – В смысле – слышит совсем слабо. Ему годов уже очень много, а старлей все еще, потому что из ментов перевелся в военные. Ну, дай ему Бог здоровья. Все бы командиры такими были.

            Дед отхлебнул из кружки и передал коньяк Зайцу.

            – И менты тоже!

            А потом мы стали потихоньку болтать о том, да о сем, и кто чего повидал уже в армии, и чего у нас еще будет. Ржали потихоньку, ходили на перессык поодиночке, чтобы чужого внимания не привлекать и судьбу свою солдатскую лишний раз не испытывать. А когда допили вторую, непонятно откуда взявшуюся бутылку – завалились спать. Захмелевший изрядно, я успел еще улыбнуться и решил для себя, что не так уж все и плохо, как показалось сначала. И провалился в сон.

 

Глава 6

Казни  египетские

 

            А с утра потянулась служба, трудная и муторная. Я пытался вжиться в происходящее, уловить  – что здесь да как, и зачем все это надо. И через месяц  знал уже все, что было мне знать положено.

            Место под батальон было выбрано к северу от станицы, на большом холме, метрах в семиста от крайних дворов. Правда, был еще хуторок, домов в пять, которые стояли совсем рядом, через дорогу на КПП. В том хуторке мгновенно появились предприимчивые местные, которые в любое время суток охотно принимали от военных тушенку и ГСМ, расплачиваясь сносным коньяком, дрянной водкой, дешевым пивом и семечками.

            О тех днях, когда батальон появился в Червленой, говорили много и охотно. Рассказы те были  преисполнены героическим пафосом. Суть рассказов сводилась к тому, что это невероятно трудно – в течение месяца рыть окопы день напролет, а ночью сидеть в этих окопах с ржавым автоматом в обнимку и делать вид, что не спишь, – бдительно вглядываешься в ночь. Пьяные офицеры шарахались по траншеям, пинками будили  солдат и рассказывали поучительные истории одна другой страшнее, о том, как это опрометчиво – спать на посту когда вокруг так и кишат боевики.

            Из благ цивилизации оперативно могло появиться только электричество.

Дров не было. Дрова привозили из Сибири. Каждый день солдатня на нескольких шишигах  ехала на вокзал доставать тяжелые сырые осиновые и березовые бревна из полувагонов, грузить в машины и вываливать на краю батальона. Там в любое время дня всегда находились человек тридцать со всех рот, а так же часть наряда по кухне. Бревна пилились на чурки пилами системы «Дружба 2». Пилы были тупыми, и работать было тяжело. Время от времени находился доброволец, который заявлял своему старшине, что умеет наточить пилу, брал напильник и окончательно губил инструмент. Кололись  дрова топорами, с приваренными кроватными ножками  вместо рукоятей. Хотя наряд на дрова был не легче любого другого, желающие попасть в него находились всегда – главным образом потому, что никто там  не стоял у тебя над душой, а огрести  люлей можно было только в случае невыполнения нормы или  потери инструмента. К тому же «лесосека» находилась в непосредственной близости от «пьяного» хутора.

            Не было питьевой воды. За ней каждое утро куда-то ходила цистерна в сопровождении БТРа разведвзвода. Когда она останавливалась около столовой, со всех рот к ней шли дневальные с бачками. Вода отпускалась по норме – один бачок на взвод в сутки.

            Тут и там вокруг батальона поднимались клубы пара – в этих местах на поверхность выходил радоновый кипяток, и тотчас  исчезал в песке. Так что с наличием технической воды проблем не было – скважина давала воду в баню, умывальники и кухню. Вместе с кипятком шел природный газ, потому  кипяток вырывался из труб рывками, прерывавшимися яростным шипением и бульканьем. Находились умники кипяток поджигать – из-за этого случилось несколько серьезных ожогов и один маленький пожар. Пить радоновую воду было можно, как и любую жидкость, но медицина настоятельно не рекомендовала этого делать. Так что первую осень и зиму батальон изнывал от жажды.

            Вторым бичом была грязь.

            Для того, чтобы по-человечески помыться, нужно было встать за час до подъема. К этому времени кипяток в умывальниках успевал остыть до приемлемой температуры. И это был единственный вариант. Для того чтобы остудить кипяток просто не было других емкостей, кроме баков над умывальниками. В батальоне имелась баня, которая располагалась в палатке возле санчасти, и мы, как и все нормальные военные, должны были посещать ее как минимум раз в неделю. Только вот мыться под душем водой, температура которой 93 градуса по Цельсию, мягко говоря – некомфортно.

            Первый раз нормально помыться мне довелось незадолго до Нового 2001 года.

Самой большой радостью для нас была смена белья. Постельное, белухи и портянки возили то ли с Ханкалы, то ли с Грозного, и случалась сия радость приблизительно раз в месяц. Практически невыполнимой задачей была стирка формы. Подменки у старшин не было. Высушить китель со штанами за ночь было нереально, не говоря о бушлате с ватниками.  Все, что военнослужащий мог себе позволить, – решиться провести бессонную ночь (если той ночью он был свободен) за стиркой портянок. Для этого нужно было после отбоя пойти в умывальник, сунуть половину портянки под струю кипятка, потом размахивать ею, чтобы остыла, намылить и повторить так же с другой половиной. Ночью портянки сушились возле печки. И даже  этот простой процесс необходимо было контролировать – портянки могли прогореть, а могли уйти, ибо скомуниздить стираное  всяко проще, чем стирать самому.

            Напасть третья – вши.

            Вши приехали в батальон вместе с матрацами, неизвестно сколько хранившимися на каких-нибудь секретных складах на случай ядерной войны, и от долгого лежания принявшими толщину и структуру досок. Во многих матрацах сохранились следы жизнедеятельности грызунов.

            Сожительство с вшой – дело на редкость неприятное. Вошь первым делом селится на поясе, в бельевых швах. Размножается бурно, охотно, кусает азартно, зло, отчего по телу распространяется раздражение. Травили вошь сообща. Раз в неделю медичка выставляла под взводом трехлитровую банку с вонючим раствором, и выдавала несколько одноразовых шприцов. Раствор следовало наносить по всем швам одежды, после чего вошь на несколько дней отступала.

            Вшей ласково называли БэТэРами.

            Несмотря на все меры, которые принимались в вопросах гигиены питания – к концу первого месяца в батальоне случилась дизентерия. То была сущая катастрофа. Поголовье болезных решительно не помещалось в двух палатках санчасти. Скудная медицинская библиотека была уничтожена за неделю, а первые письма с далекой Родины пришли только через два месяца. Дневальные по санчасти искали опустошенные пивные полторашки, набирали в них кипяток и выставляли возле дверей сортира  студить. Больным волей-неволей приходилось перенимать местные обычаи оправления туалета.

 

***

            Строился и закапывался батальон ударными темпами. Весь день напролет экскаватор копал по периметру глубокий ров, складывая вынутый грунт на внутреннюю сторону, безжалостно уничтожая обустроенные неделей ранее щели, окопы и ДОТы, после чего огневые точки восстанавливались, но уже на валу. По углам аккуратного квадратного периметра поднялись караульные вышки. Эти  круглосуточные посты в целях безопасности были обиты толстыми железяками, украденными с железной дороги. На постройку этих вышек, да еще кухни, ушла почти вся деловая древесина. Все остальное строилось из того, что удавалось найти в развалинах. Развалин в округе было много, на них отправлялись  саперы, и складывали то, что удавалось добыть, в большую кучу. Куча эта являлась объектом особо охраняемым, поскольку хотя бы какие-то стройматериалы требовались всем. Специальный офицер из РМТО постоянно торговался возле кучи со старшинами, клянчившими несколько досок на неотложные нужды.

            Первыми кирпичными зданиями,  появившимися в батальоне стали штаб и кича, которая никогда не пустовала. Контрактники и офицеры пили много и буйно. Оружие было повсюду – изоляция перебуханых военных являлась необходимостью.

 

Глава 7

Беседа

 

            Первый раз огреб  я через неделю по приезду.

            Подошла моя очередь заступать дежурным по роте. Ночь прошла без происшествий, подошло время подъема.

            – Командуй, – сказал я Зайцу.

            – Вэ-э-э-этараяротапа-а-а-А-А-А –ДЪЕ-О-О-О-М! – Зайцевская манера орать команды с поста дневального походила на то, как в ринге представляют боксеров.

            – Завали хлебало! – отозвался третий взвод, поголовье «крутых» и «почти отслуживших» в котором превышало половину.

            Заскрипели шконки, захрустели в расправляемых молодых плечах суставы, захлопали портянки. Народ, кто не видел в себе выдающихся заслуг и особенностей, вылазил из палаток и брел к забору на перессык.

            Утренняя зарядка – святой армейский ритуал во все времена – в батальоне «Пьяные Винни-Пухи» не практиковалась. Только разведвзвод, в тех редких случаях, когда не уходил в ночь по своим неведомым делам, выбегал на пробежку. Бегали они, отжимались и подтягивались в бронежилетах, чем недвусмысленно подчеркивали свою принадлежность к элите.

            Остальной же люд время до завтрака коротал, как придется. Кто-то находил в себе силу и решимость сходить до умывальника умыть рожу, кто-то, удовлетворив неотложные физиологические потребности, возвращался к актуальным и досыпал поверх заправленной кровати, кто-то уже озадачился тем, что котелок его за ночь вырастил ноги.

            «Крутые» досыпали по-людски, и в то время, когда все остальные уже топтались на месте построения.

            – Третий взвод, выходим строиться на завтрак.

            – Слышь, мент. Еще раз зайдешь сюда – рожу сломаю! – из темноты вылетел сапог и приземлился возле моих ног.

            – Рота уходит  на завтрак через семь минут! – тщательно выговаривая слова, чтобы голос не дрогнул, ответил я и запнул сапог обратно в темноту.

 

***

            – Слышь, сержант, тебя там на беседу приглашают.

            А я, сменившись с наряда и завалившись на кровать, уже начинал верить, что сегодня беседа не состоится.

            – Ну, пойдем.

 

***

            Кузя парнем был здоровым и выглядел старше своих лет. Разговаривал он неспешно, рассудительно и, в отличие от остальных крутых, голос никогда не повышал.

            – Ты, сержант, человек в роте новый. Поэтому и выкаблучиваться тебе еще рано.

            Дальний проход между палатками освещался только луной и редкими далекими отблесками от качавшихся на ветру фонарей. Беседовать собрались человек десять. Кузя обозначал точку зрения собравшихся, те, временами, добавляли упущенное. В голосах «подсирал» привычно проскакивали истерические ноты. Я вяло соглашался, так как спорить особо было не о чем.

            – Так что вот, сержант, придется тебе огрестись маленько.

            – Ну, в этом я не сомневаюсь.

            – Чё-о-о-о ты сказал? – самый мелкий и самый задиристый, как это бывает, АГСник но кличке Бес рванулся в мою сторону, но на полушаге наткнулся на непреодолимую преграду в виде Кузиной руки.

            – Есть у тебя выбор, сержант, – невозмутимо продолжал Кузя. – Можешь ты с одним из нас схлестнуться, а можем мы тебя толпой в грунт втоптать. Чего выберешь?

            – А с одним – это с кем?

            – А вот с Мишей Стадником.

            Миша тоже парнем был нехилым.

            – Что-то здоровый сильно, ссыкотно мне. Давайте лучше толпой.

            Драться я никогда не умел. Но во времена волосатой юности заметил, что когда кумарят толпой – то друг-другу непременно мешают, отчего количество ударов получается большое, но действительно тяжелых – не так много до цели доходит.

            Крутые вяло попинали минуты полторы, на том и разошлись.

            Коварный расчет оправдался. Даже форма моя ментовская  осталась целой.

 

Глава 8

Расклад

 

            Сухраб попал в автороту, Женька в минометку. Встретились мы  дней через десять, возле столовой. Увиделись в толпе легко – никого из нас из ментовской формы так и не переодели. У каждого на лице были следы бесед с крутыми.

            – Я через неделю на мост уезжаю, – Сухраб, который даже в омской учебке не набрал веса, сейчас выглядел похудевшим.

            – Это через Терек который?

            – Ага. Наши там блок-постом стоят, меняются через месяц. Говорят – постреливают там, с того берега.

            – Так может тебе боевые посчитают, пока ты на блок-посту тусоваться будешь?

            – Да вряд ли. Он же на этом берегу стоит.

            – Но пуля-то долетит!

            – Андрюха, ты сплевывай иногда, и по голове своей деревянной стучи, когда такие вещи говоришь.

            Повздыхали, закурили еще по одной.

            – Вам тоже сигареты с плесенью дают?

            – Да. А я думал – у нас старшина их специально проквашивает, чтобы меньше пазили. Сам-то не курит, собака.

            – А мне ЗИЛа дали. Рухлядь. Завтра заводить будем. Так что – свидимся на мосту, если повезет к вам ехать.

            – Тебе уже повезло, Женька. С коньяком будешь.

            – Куда там. Бензик  пипетками выдают. Ну, посмотрим… Писем никому не было еще?

            – Мне писарь рассказывал, что почта через Ханкалу ходит. Адрес местный знаешь?

            Адрес батальона был военно-секретным: Москва-2000, в/ч 6776.

            – Знаю, как не знать.

            – Писарь говорит – Москва-2000 – это Ханкала и есть. Письма там со всей Чечни собирают. Как накопится на грузовик – так в Моздок везут. Короче, почта в среднем за два месяца оборачивается.

            – Совсем печально  так-то.

            Разошлись молча, часто оглядываясь друг другу вслед.

 

Глава 9

Охотник

 

            Первое письмо мне принес Хойко.

Мы пилили дрова. Большая часть нормы уже была выполнена, когда за моей спиной раздался его тихий, лишенный эмоций голос.

            – Здравствуйте, сержант, товарищ  Андрей.

            Я не мог поверить глазам.

            Хойко одет был в малоношеный натовский камуфляж, поверх которого красовалась криво штопаная снайперская разгрузка. СВД стволом вверх болталась за спиной. Сомнений не было – Хойко службу несет в разведвзводе.

            – Здравствуй, Три Икса.

            Прозвище к нему прилипло в Новокузнецке. Как еще можно было прозвать человека, в чьем военном билете написано: «Хойко Хасеромович Харатетто, национальность: хант», стрелял который навскидку, невероятно точно, вызывая неподдельное восхищение офицеров?

            Призвался Хойко в возрасте 25 лет, но выглядел глубоким стариком. По-русски сначала говорил совсем плохо, но когда освоился и разговорился (по его национальным меркам) – над ним начали смеяться.

            – Отец – сильный охотник, – бывало невпопад начинал он свою ни к кому не обращенную речь, – я тоже сильный охотник. Оленей много у меня. Жена нет, я богатый. Вертолет прилетел, сказал – Хойко надо в армию иди. Ружье не бери, сказал, в армии есть ружье.

Уже на этом месте половина слушателей давилась от смеха, а Хойко продолжал рассказ своим бесцветным тихим голосом.

            – Сказал, садись, Хойко, в железный вагон, через два дня придет начальник, скажет куда дальше идти. Никогда я вагон не видел, откуда мне знать, что в вагоне туалет бывает? Два дня на доске лежал…

            В этом месте он отрывал свой взгляд от пола, начинал тихонько смеяться и хлопать ладонью по колену. Слушатели в это время валялись по полу.

            Я не смеялся. Хойко это видел.

            Из Новокузнецка его забрали внезапно. Взводник пояснил нам, что оленеводов на войне ценили всегда. За выносливость ценили, за неприхотливость, за врожденное стрелковое мастерство.

И вот теперь Хойко нашел меня, сел на чурку и начал говорить.

            – Разведка в Ханкале почту взял. Когда едем, командир письма смотрит. Смотри, Хойко, с твоей части письмо, Новокузнецк. Я смотрю, говорю: это хороший человек, я его искать стану. Вторая рота пришел – дневальный говорит: Андрей дрова пилит. Вот, я тебя нашел.

            Хойко достал из кармана письмо, и подал мне его, держа как большую ценность двумя руками.

            – Спасибо тебе, Хойко. Ты – добрый человек.

            – Андрей, когда ты приехал?

            – Дней двадцать назад. А ведь нас трое с нашего призыва приехало. Ты помнишь Сухраба и Женьку?

            – Вы, русские, все одинаковые. Я своих оленей меньше путаю, чем русских.

            Я понял, что Хойко шутит. А если шутит – значит все у него хорошо.

 

Глава 10

Глупость

 

            Мама, когда писала это письмо, еще не знала, что я уехал. И поэтому письмо жгло мне руки и что-то еще внутри. Я писал ей из Новокузнецка, в письмах старался по возможности мягче подвести ее к факту, что едут все. Я писал, что возвращаются все, и с деньгами, и срок службы сокращается вдвое и сам почти верил написанному. В последнем письме из России, кратком, нацарапанном в спешке, я даже не смог сказать точно – куда именно еду. И забыл попросить прощения.

            Я читал неактуальные вот уже больше месяца новости о погоде, о домашних заботах моих родных, об урожае, но думал о другом. В батальоне сегодня была только одна тема для дум и разговоров.

            Утром, когда батальон стоял на разводе, со стороны Червленой  раздался взрыв. Штабные переглянулись, и Имамгуссейнов помчался в дежурку. Заголосили носимые рации «Эрика». В строю шептались и переглядывались. Развод закончился без марша, роты ушли по расположениям. Оркестр остался недоволен.

            Подорвался грузовик, который вез новые бронежилеты. Подорвался на дороге, не доехав до батальона четыреста метров. Подорвался на повороте, наехав на нажимной фугас задней тележкой полуприцепа. Подорвался после того, как тридцатью секундами ранее над фугасом проехал БТР сопровождения, в котором ехал Хойко и еще десяток народу с разведвзвода.

            И вдруг оказалось, что ВСЁ – правда. Рассказы батальонного замполита о вреде пьянства, заключается которое не в том, что пить вредно, а в том, что не все гонцы вернутся. Что все местные – потенциальные агенты боевиков, что за батальоном наблюдают постоянно, что однажды могут и напасть. И то, что севернее Терека официально нет боевых действий – еще не гарантия того, что какая-нибудь железяка не прилетит тебе в голову.

            По понедельникам на разводе объявляли Цифру. Не ту цифру, которая является ночным цифровым паролем, другую. Понедельничная цифра варьировалась в пределах 15, однажды на моей памяти была 22. Ноля не было ни разу.

            Цифра говорила о том, сколько военнослужащих Российской Армии в Чеченской республике погибло за истекшую неделю.

            Мало кто из нас принимал Цифру всерьез. А может – это была простая юношеская бравада. Говорили друг – другу так:

            – Дебилы какие-нибудь по нужде в незнакомые кусты ходят, под ноги не смотрят – растяжки собирают.

            – Броник надо носить! Если в башку не прилетит – остальное зарастет.

            – Военных в Чечне сколько? Много. Да и сама Чечня – большая. По одному в день стрелять будут – до меня очередь долго не дойдет.

            Мало кто из нас осознавал тогда, что всей земли Чеченской – за века кровью пролитой, огнем жженой, сапогами служивых людей топтаной-перетоптаной – всего-то сто десять на сто семьдесят километров из края в край. И что смерть и математика – две большие разницы.

            Я читал письмо, и понимал, что совершил самую большую глупость в жизни.

 

Глава 11

Сникерсы

 

            Из-за новых бронежилетов вышла небольшая возня. Было их два вида: «Кора-Колун» и «Коррунд-В». Первый представлял собой два щита, закругленных под среднестатистический солдатский организм, которые висели на плечах на широких лямках, а под мышками запоясывались липучками. Второй выглядел солиднее: его щиты были скрыты листами баллистической ткани, имел он высокий ворот и карманы под автоматные рожки – в целом выглядел гораздо солиднее. Крутые дизайн оценили и присвоили Коррунды, однако после первого же дня занятий желания выглядеть стильно всегда и везде изрядно поубавилось. Коррунд весил 16 кг, Кора – 12. Если носить бронежилет больше трех часов без перерыва – разница в четыре килограмма оказывается весьма существенной.

            Возвращаясь с занятий в палатку и, последним усилием воли, забрасывая броники на дужки кроватей, мы испытывали мало с чем сравнимое блаженство. Ступни непроизвольно поднимались на носки. Позвоночник, казалось – вытягивался на полметра. Кровь, свободно расходившаяся по плечам, гудела в руках. Из груди с рыком вырывался  заковыристый матерок.

            Я ненавидел свой бронежилет. Я его берег. Я верил ему и надеялся на него. Он стал частью меня, моей кожей. И он выручал меня хотя бы тем, что служил мне кроватью во время выездов.

            На тех же бронежилетах готовились «сникерсы» – одна из немногих доступных нам радостей.

            Насколько я понимаю, «сникерс» как одно из традиционных блюд армейской кулинарии, родилось в караулах секретных сибирских заводов.

            Для приготовления «сникерса» вам понадобится:



  1. Военная булка хлеба (1кг)

  2. Сливочное масло.

  3. Сахар (если масла с сахаром нет, их можно заменить сгущенкой).

  4. Печь системы «Буржуйка».

  5. Металлическая кружка.

  6. Бронежилет 5-го класса защиты «Коррунд-В»

  7. Военный деревянный табурет.

  8. Военнослужащий первого года службы.

            Блюдо является традиционным, поэтому отступления от ритуала его приготовления недопустимы.

            Итак, первым делом мы отламываем у табурета ножки и забрасываем их в печь. Эта часть традиции скорее является необходимостью, поскольку часто ножки от табурета – единственная доступная сухая древесина, а температура для готовки требуется высокая.

            Грудная пластина вынимается из бронежилета и кладется на печь вогнутой стороной кверху.

            Рядом ставится кружка в которой начинает растапливаться масло.

            Военная булка хлеба режется вдоль в вертикальной плоскости. Когда бронепластина достаточно раскалится, на нее кладется одна половина булки коркой вниз.

            Полбулки засыпается сахаром, сверху поливается горячим маслом. Либо, если масла с сахаром не нашлось (хотя ортодоксы считают, что кошерный сникерс может быть только с сахаром и маслом), заливается сгущенным молоком. Далее сверху кладется вторая половина булки и все это накрывается сидушкой от табурета.

            Следующая часть действа является наиболее ответственной, хотя и напоминает цирковой номер: военнослужащего первого года службы ставят на конструкцию сверху, дабы он весом своего организма расплющил булку.

            Итак, через семь с половиной минут на выходе мы имеем тонкую маслянистую лепёху, ароматную, хрустящую и весьма приятную на вкус. В трапезе участвуют все, кроме чуханов.

 

Глава 12

Чуханский  угол

 

            Доходяг мне поначалу было жалко, но потом я начал на них злиться. А потом – ненавидеть.

            Так было с Власовым. Его койка была над моей. Меня это устраивало, так как спать с болтающейся перед носом крышей палатки мне не нравилось. Роста Власов был среднего, но телосложением – атлет. Знали, что он учился в цирковом училище, и на досуге заставляли его крутить сальто с места назад, что он, после нескольких тычков, обычно проделывал. Били его не часто – брезговали. Проблема его заключалась в том, что Власов не следил за собой и не мылся. Совсем.

            Однажды, в период обострения борьбы взвода за чистоту, Власова заставили раздеться. Его бледное мускулистое тело было сплошь покрыто коростой от постоянного расчесывания. Брошенный на землю свитер шевелился от вшей. Я не думал, что такое бывает.

            Свитер облили бензином и сожгли. Остальную одежду свалили на землю за крайней палаткой, вылили на нее трехлитровую банку «противобэтерного» раствора и заставили мокрую кучу мять. Матрац и постельное под матюги старшины утащили на помойку.

Было в роте еще человек двенадцать разной степени запущенности.

            Зилибоба – тихий сибирский мальчуган, выросший в глухой деревне без отца. Наверняка хороший парень, но влиться в армейскую жизнь, с её жесткой борьбой за место в иерархической шкале координат, у него шансов не было. Еще на КМБ его начал шпынять и эксплуатировать свой же призыв. Зилибоба злился, и несколько раз яростно кидался на обидчика. Здоровье у него было – не успел он его пропить до призыва с более бойкими односельчанами, и непременно  заломал бы любого, но били Зилибобу всегда гуртом, и это находили забавным.

            Ефрейтор по фамилии Капрал – низкорослый крепыш невероятной силы. Все смеялись над ним, и говорили, что служит он за кого-то другого – Капрал носил  тяжелые мутные очки, притянутые к затылку засаленной резинкой. По чьей-то злой иронии Капрал занимал должность помощника гранатометчика, и, выезжая на обязательные стрельбы, страшно своим видом пугал инструкторов. Из носа у Капрала постоянно текли ядреные зеленые сопли, что, по мнению товарищей, было не эстетично.

            Рядовой Елеин, на редкость противного вида тип. Писарь Москайкин рассказывал, что, судя по записям в военном билете Елеина, – успел он за полгода поменять семь военных частей. Такое возможно было только в том случае, если у руководства были серьезные опасения за жизнь служивого – иначе никто из начальства связываться с бумажной волокитой по переводу попросту бы не стал.        Когда я поднимался среди ночи до ветру, возвращаясь и стягивая с голых ног холодные сапоги, я видел, как он сидит возле печи, выполняя обязанности вечного истопника. В отблесках огня он напоминал мне какое-то чудовище из детства. Потом вспомнил – именно так должен был выглядеть прозябающий в своей пещере Голлум.

            Чуханы обитали в своем чуханском углу, вели какую-то свою особенную жизнь, выполняли грязную работу и служили вечным громоотводом копившейся злобы. Когда рота уходила на занятия, или случался выезд – чуханы оставались в роте и могли немного пожить спокойно. Говорили, что существует секретный приказ: доходягам оружия не давать, во избежание самострелов, суицидов и прочих неприятностей.

 

Глава 13

Соль

 

            «Тревога» сыграла за пару часов до подъема.

Снегов занял позицию возле входа в палатку КХО, и подбадривал получающих оружие бойцов пинками и матюгами. Сколько не тренировала рота подъем по тревоге – свалка и неразбериха оказалась неистребима.

            – Семь минут, – констатировал капитан время сбора, – паршиво! Будем тренироваться. Но – не сегодня!

            Сонные бойцы, с висящими из голенищ портянками и не застегнутыми кителями под бронежилетами, соображали спросонок туго. Но постепенно  до каждого дошло, что тревога не учебная.

            Снегов выглядел бодрым, умытым и заправленным. Азартная, хищная его улыбка светилась в предрассветной тьме.

            – Ну что, вторая рота, сегодня до обеда нас ждет маленькая увеселительная прогулка до станицы Юбилейной, где СОБР и доблестная Чеченская милиция задумали проверить паспортный режим. Задача батальона – проследить, чтобы никто с Юбилейной не убёг, не предъявив свою физиономию и документы компетентным органам. Через 12 минут рота стоит в парке возле своих машин. Все уже пописали и покакали, и готовы дать отпор даже угрозе НАТО. Командиры – командуйте.

            С рассветом, яростно громыхая, завывая и чадя, колонна вырвалась с территории батальона и понеслась не запад.

 

***

            – У кого чего пожрать есть, колитесь и делитесь! – Саша Малкин, контрактник на должности наводчика пулемета, выспался и выбрался из машины, – Сколько время, кстати?

            – Второй час…

            – Ага, второй. Как там Снегов говорил – до обеда обернемся, так? Ничего, пацанчики, привыкайте.

            Стало уже почти жарко. Малкин разделся до пояса и полез умываться в канал, мостик через который досталось охранять нашему экипажу. Вся Сашина спина и шея до затылка были покрыты шрамами от ожога.

            – Это где он так поджарился? – спросил я у валявшихся рядом бойцов.

            – Да черт его знает, – в своем духе пробурчал Еруслан, – может загорал неосторожно.

            Поржали.

            – Я слышал – в БМП он горел, на Минутке, – сообщил Заяц, который слышал все про всех, – и Снегов с Имамгусейновым там познакомились. Потому и дружба у них.

            – Как со Снеговым вообще дружить можно? – Женька Аксенов, штатный снайпер, разглядывавший окрестности через прицел СВД, посмотрел на Зайца удивленно: – он же в каждом предложении по три раза собеседника по матери прокатывает? Вообще – ВСЕХ! Даже когда трезвый.

            – Это у него защитная реакция такая.

            – Защитная – от чего?

            – Ну, типа, знаешь – как в кино каком-то. Там командир тоже посылал всех, чтобы не привязываться, если вдруг убьют. А в финале нормальным мужиком оказался, спас всех. Почти…

            – Я не удивлюсь, если его из своих же кто-нибудь подстрелит! Да ну их всех козе в трещину! – Аксен аккуратно положил СВД на борт машины и постучал по броне каской:

            – Петрович, хорош дрыхнуть, вылазивай!

            – Чего шумишь? – механик – водитель высунул свою закопченную рожу в люк.

            – Чего-то не верю я, чтобы у доблестных механов ничего на предмет пожрать в машине не было!

            Петрович прислушался к ощущениям в животе и задумался.

            – Есть. Соль.

            – Замечательно! – Было непонятно – сарказм это или что-то еще, – А котлы ваши в машине?

            Голова Петровича на пару секунд скрылась из виду.

            – Здесь, ага!

            – Ну, давай их сюда!

            В этот момент Аксен уже владел вниманием всего отделения. Молодой солдатский организм, приученный к режиму, болезненно реагирует на два фактора – преждевременный подъем и сбой в приеме пищи. Выспаться мы уже успели, но отсутствие завтрака и обеда боевой дух подрывало основательно.

            – Короче, сейчас я вас обедать стану! –  фигура Аксена с котелками в руках вырисовывалась на фоне безоблачного неба, как на плакате, – только ходить за мной не надо.

            Заинтригованные, мы следили за ним голодными глазами, пока он минуты две ходил по краю канала, а затем скрылся, спустившись к воде.

            – Там что – рыба есть? – предположил Еруслан.

            – Пиявки там одни. Это же оросительный канал. А сейчас урожай собрали уже везде. Да и видел ты, чтобы тут сажали чего-нибудь?

            – Товарищ сержант! – шутливо – пренебрежительным тоном затянул Еруслан, – Это вы в Чечне без году неделя, а мы когда приехали – тут на полях знаешь сколько арбузов и дыни лежало еще?! Гнилые правда уже, но сельское хозяйство здесь есть и процветает! А по сезону, говорят, – тут еще и клубнику возят грузовиками.

            – Хорош тебе про жрачку. Однако, чего Аксен-то задумал?

            – Он с малолетства у себя на Алтае горным туризмом увлекался, – снова блеснул информированностью Заяц, – Даже какие-то корочки инструкторские имеет. Почему, думаешь, ему весло всучили? Так что он кашу из топора замутить могёт, а уж из пиявок – праздничный ужин с тремя переменами блюд.

            – Я пиявок жрать не буду! – Петрович в своем промасленном кителе сам от пиявки отличался не так, чтобы очень.

            – Может змей ловит? Их тоже жрать можно.

            – Ночи холодные уже для змей.

            Из арыка тем временем начал подниматься дымок.

            – В первую войну, говорят, собак жрали.

            Сашу Малкина аж подбросило.

            – Дебил, слушай больше, чего говорят.

            Саша попытался прикурить, но руки у него тряслись, и спички ломались. Заяц подал зажигалку.

            – У них тут собаки – видел какие? Это тебе не тузики вокзальные. А когда весь Город двухсотыми завален – думаешь, они голодными по помойкам шарились? Дебилы малолетние – порете всякую бредятину!

            Разговор как-то заглох.

            Когда Аксен вылез из арыка и подошел, все мы молчали, думая о своем.

            – Ну что, кто смелый? Кто пробовать будет?

            – Чего у тебя там, поварешка? – Заяц, как всегда первым начинал отходить от грустных дум, – показывай.

            – Нет, – Аксен сунул Зайцу под нос накрытый крышкой котел, – нюхай, съедобным пахнет?

            – Это не рыба, пацаны. Хотя – черт его знает. На куриный бульон похоже, с пряностями какими то.

            – Надо в машине кроме соли еще лаврушку завести. И перцу. Что-то подсказывает мне, что не крайний раз я вас кормить буду.

            Аксен поставил пару аппетитно дымящихся котлов между нами, снял крышки и мы полезли смотреть, чуть не сталкиваясь лбами. В котлах, полных до краев, под слоем кружочков жира, между листьями какой-то травы белели разваренным мясом лягушачьи лапы.

            – Это сколько ты их угробил, на два котла то? – промолвил Еруслан, первым обретший дар речи.

            – Ну, ты же видел, какие они здесь здоровые. Штук тридцать, наверное…

            Стали решать, кто будет пробовать первым. Аксен в это время черпал бульон, дул на ложку, ел и нахваливал. А потом вдруг сказал:

            – Смотри, сержант, идет кто-то…

 

Глава 14

Хлеб

 

            – Здравствуйте, уважаемый Хаджи.

            Мы встретились со Стариком на мосту. Он посмотрел на меня усталым изучающим взглядом из-под кустистых седых бровей, криво усмехнулся и ответил:

            – И ты будь здоров, солдат.

            С минуту молча глядели друг на друга.

            В лучшие его годы Старик был поистине гигантом. Даже сейчас, тяжело опираясь двумя руками на посох, он мог смотреть на меня сверху вниз, а его усталые плечи заслоняли от моего взгляда все село. Высушенные болезнью ноги, еле угадывавшиеся в вытянутых на острых коленях трениках, с трудом держали тело.

            – Куда вы идете, уважаемый Хаджи?

            Старик снова зыркнул на меня, потом отвел взгляд в сторону и заговорил.

            – Не называй меня так, солдат. Я не совершал Хадж и не пойду уже. Мне этого не надо. Я шел говорить с тобой.

            – О чем говорить, Дедушка?

            Старик ладонью утер пот со лба, потянул себя за бороду.

            – Что ты здесь делаешь, солдат?

            – Служба такая, Дедушка. Стою, охраняю…

            Он не смотрел на меня, он смотрел сквозь… Он видел мост через шумный канал, который поит поля. Он видел детей, что резвились в воде. Он знал, что так и должно было быть. И так оно и было когда-то.

            – Охраняешь… Послали… Всех вас посылают, – старик говорил тихо, тягуче, как будто сам с собой, – своей головы нет у вас. Вам скажут – вы исполняете, вы не виноваты. Служба такая, долг! А то еще и бежите наперегонки… А  те, – Старик ткнул пальцем себе за спину, на юг, – Аллаху задолжали.  Шариат они вспомнили! Хотя Корана в руках не держали. Всех вас гоняют как овец, как свиней! – здесь старик снова испытующе посмотрел мне в глаза, – а вы убиваете друг друга. И никак не уйметесь.

            – Так война же была, дедушка.  – Я больше вслушивался в интонацию, чем вникал в смысл его слов. И хотя и понимал, что он прав, чувствовал в себе потребность что-то оправдать своими сказанными невпопад словами.

            – Война? Ты знаешь, что такое Война? Мой отец был на Войне. Но он вернулся. И он молился, как подобает. Никого не боялся. Аллах ему другое говорил: что работать надо. А эти, – Старик снова ткнул пальцем за спину, – они не видели Войны. Они выросли на готовом, что им их Отцы дали. На том, что Отцы сумели в руках удержать, восстановить, преумножить… Отцы все отдали детям.  А дети выросли бандитами. Дети прокляты. Ничего не ценят, не уважают. И вы тоже, такие же точно. Приходите в мой дом, как в свой. С оружием, стреляете! Грязные и голодные, злые. Хватаете все и уносите. У соседа, вон – кувшин утащили! Зачем вам кувшин? Воду наливать? Сосед, и отец его, и дед, – в туалет с тем кувшином ходили, жопу подмывали из него! А вы схватили и унесли! Дураки проклятые!

            Но я знаю, почему вы такие!

            – Почему, Дедушка?

            – Потому что не знаете правды за собой! Мужчина должен знать – куда он идет, должен знать – зачем он идет, и должен знать – что кроме него идти некому. А вы не видите смысла в том, что вас заставляют делать. Вас как стадо на убой ведут, все ваше никчемное поколение. И хуже вас, – только те, что после вас будут.

            Я закурил. Я смотрел, как ветер уносит выдыхаемый дым в кусты. Мимо пролетела маленькая стайка каких то чужих, незнакомых голубей. По щеке старика катились слезы.

            – Простите нас, Дедушка.

            – Матери ваши пусть прощают вам седины, которые вы на их головах увидите, домой вернувшись. Если воля Всевышнего на то будет.

            Старик, кряхтя и бормоча себе под нос что-то совсем уже неразборчивое, снял заплечный мешок и стал в нем шарить.

            –  Я принес хлеб. Я всегда приношу хлеб, но не всегда подаю. Возьми хлеб, солдат.

 

Глава 15

Парад

 

            Полковник Зубарев, командир 46 бригады внутренних войск, был здоровенным мужиком под два метра ростом, и вид имел, несмотря на всегда опрятную, хотя и застиранную форму, – совершенно цыганистый. Улыбался он постоянно, и все зубы, которые только можно было увидеть в его задорной улыбке, были золотыми. Существовала легенда, что еще в Афганистане он бывал в плену, где злые душманы его своих зубов лишили напрочь. Однако ему удалось, верно выбрав момент, совершить побег, передушив нескольких противников голыми руками.

            Я в легенду охотно верил.

            Должность, что он занимал – была очевидно генеральской, но звезды свои полковничьи он на тот момент еще разменять не успел. Да и не похож он был на генерала. Имел обыкновение передвигаться по вверенным частям  без свиты, которая обязательно бы лишила его  элемента внезапности.

            Зилибоба в тот день заступил с утра в охранение, чему был несказанно рад. Батальон вспоминал основательно забытую строевую, поскольку через три дня была назначена торжественная дата – в/ч 6776 должна  официально и торжественно приступить к боевой службе. Строевой смотр по такому случаю неизбежен, а Зилибоба выправкой никогда не блистал.

            Денек обещал быть погожим и ничто не предвещало…

            Вертолет появился внезапно и мастерски приземлился с первого захода. Зилибоба увидел, как из откатившихся дверей пружинисто выскочил незнакомый офицер и уверенно зашагал в его сторону.

            – Здорово, военный!

            – Здравия желаю, товарищ-щ…, – из глубогого окопа Зилибобе сложно было точно подсчитать количество звезд.

            – Ты чего тут делаешь-то?

            Впервые за всю Зилибобину службу, к нему проявил искренний интерес такой красивый и веселый офицер, отчего стало на душе у Зилибобы легко и безмятежно.

            – Службу несу! По охране…

            – Я смотрю, у тебя и автомат есть?

            – Ну а как же? Так точно!

            – А дай посмотреть?

            – Нате. Заряжено, – как полагается сообщил Зилибоба, совершая страшную ошибку.

            Зубарев взял автомат огромными своими ладонями, одним привычным жестом снял предохранитель большим пальцем и оттянул затвор указательным, и улюлюкая, водя стволом над головой, выпустил в небо весь магазин до последнего патрона.

            – Кру-у-то! – протянул веселый комбриг, возвращая оружие.

            Зилибоба, закатывая глаза, взял автомат и обернулся в сторону батальона. Штабные в полном составе уже бежали встречать Комбрига, тяжело отдуваясь.

 

***

            Оркестровая медь горела как никогда, лица музыкантов отражались в ней, и лица тоже были прекрасны – вечер накануне был первым за долгое время, проведенным оркестром на сухую.

            С основательно сложенной из бетонных блоков трибуны звучали горячие, но сумбурные слова о долге перед Отечеством, о проделанной работе и успехах в обучении. Стоять и слушать было тяжело и неинтересно. Головы  были заняты другим.

            С завтрашнего дня наступает совсем другая служба. И как-то она пойдет – оставалось только гадать. Абсолютно каждый из нас не сомневался, что ему доведется пострелять. Иные предполагали, что наверняка стрелять будут и по ним. Каждый верил, что сумеет сориентироваться и проявить себя в нужный момент. Никто не верил, что поедет домой в просторном цинковом ящике.

            Наконец к микрофону подошел комбриг Зубарев.

            До меня вдруг дошло, что на лице его нет улыбки. Какое-то время он собирался с мыслями, оглядывая выстроенный перед ним батальон. Потом посмотрел в сторону огромного, блестящего глянцем, плаката, откуда как с иконы наблюдал за происходящим Новый Президент.

            И весь батальон посмотрел на Президента.

            Через секунду тишину над плацем разорвал электрический скрежет. Это Зубарев сгреб в охапку стойку с микрофоном, приподнял ее к себе и, шумно вздохнув, наконец, улыбнулся.

            – Ну ш-што, ш-шынки?..

            С таким количеством золота в пасти наверняка невозможно выговаривать все буквы. Но мы бы в любом случае простили его, даже если вместо «С» он имел в виду «Щ». Мы жаждали любить его как родного отца.

            – Удачи!...

            Мы стояли под лучами осеннего солнца и ощущали себя воинами. В руках у нас было оружие, и его суровая тяжесть давала нам веру в собственные силы.

            – Батальо-о-он!

            Автомат АКС-74 –  3,5кг.

            – Рррравняйсь!

            6 магазинов к нему – 2 кг

            – Смирррна-а-а!

            Подствольный гранатомет ГП-25 – 1,5кг

            – В походную колонну!

            8 выстрелов к нему – 2 кг

            – Повзводно!

            Каска пехотная – 0,8 кг

            – Шаго-о-ом…

            Бронежилет 5-го класса защиты  «Корунд-В» – 16 кг

            – Марш!..

 

Глава 16

Первый  снег

 

            Станица Червленая стоит на границе ногайских степей и предгорий, на перепутье трех дорог, соединяющих Моздок, Кизляр и Грозный.

            Природа этих мест мне, выросшему в юго-восточном углу Свердловской области, могла бы показаться знакомой, но отличалась какой-то особой агрессивной жадностью до жизни.

            На большинстве растений были шипы. Особо внушительны они оказались на акации – пики сантиметров по десять, часто еще с отростками в стороны. Помню, как поразила меня акация, когда я впервые увидел ее во время вечернего развода. Куст величиной с  калину, переливался в закатном зареве, и ветер, который никогда не прекращался, покачивал на ветвях какие-то изогнутые штуки, величиной и формой с добрый огурец.

            Вдоль дорог стояли частоколы пирамидальных тополей,  встречались заброшенные виноградные плантации. По кустам носились зайцы, в траве шуршали ящерицы, в каждой канаве сидели невероятных размеров лягушки и виноградные улитки. Довольно часто приходилось натыкаться на сброшенную змеиную кожу и останки ежиков.

            Но больше всего меня поразили насекомые. Это вообще странно: жуки и кузнечики, которых ты видишь с детства, кажутся самыми обыкновенными. Но когда  глубокой ночью сидишь в окопе, сонный и голодный, и из песка под твоими ногами вылазит медведка, которую  в своей жизни еще не видывал – она кажется сущим мутантом. Сверчки выглядят не так жутко, но имеют обыкновение запрыгивать тебе на лицо, если будучи дежурным по роте ночью сидеть с книжкой в каптерке.

            Богомолы искренне восхищали меня. Есть в их осанке изысканная грация, уверенность, достоинство. Если дразнить богомола пальцем – он станет как каратист угрожающе менять стойку, и никогда не попятится, не сбежит.

            Однажды ночью, уже следующим летом, я шел по каким-то делам по центральному проходу через батальон. Лампочек на пути было немного, и шел я скорее на ощупь, по бетонным плиткам. Обычное шабаркание моих сапог в этот раз дополнялось новым звуком – под  ногами что-то сочно хрустело. Дойдя до освещенного островка под фонарем, я понял, что это было.

            Саранча.

            С рассветом мы убедились, что она повсюду. Насекомые вяло шевелились в утренней росе, пытались расправить крылья и  взлететь, оттолкнувшись десятисантиметровыми шипастыми ногами. Но сил у нее уже не было. Саранчи было много – штук по двадцать на квадратном метре. Нарядная желто-коричневая расцветка тускнела с первыми лучами солнца. Рой отчетливо напомнил мне войско, заброшенное неведомо куда с неочевидными целями и задачами. Войско, в точности как и то, что торопилось сейчас по своим утренним делам, давя саранчу сапогами.

            Еще до обеда весь рой умер.

 

***

            Сухраб с моста вернулся поседевшим. Не так, чтобы совсем, но в черной его нестриженной голове белые волоски в глаза бросались.

            – Ну как ты, Зема?

            Он сидел на чурке с видом отрешенным, как – будто не вернулся еще. Вдруг начал мелко и быстро качать головой из стороны в сторону, и качал долго, но потом заговорил:

            – Это жопа, Андрюха.

            Я согласился. Сухраб продолжил:

            – Все это бухло проклятое.  А эти козлы местные  как специально: через мост едут – каждый по бутылке выставляет,  чтобы не шманали сильно. А мы и рады!

            Ну и этот, с наряда сменился и нажрался как скотина. Полез на стену в ночи. Мы не поняли сначала, куда он делся, а потом нашли – его со стены под куст  забросило. Лежит – стонет. Мы ему:             «Ты чего, Антоха?» А он: «Подстрелили меня, пацаны!»

            В дежурку притащили, броник сняли – дырки нету! Нашли куда попала, в грудную пластину, в угол нижний левый. Ну, обрадовались! Думали – чего ему будет? Понятно, что удар сильный, если с СВД, или с этих спецназовских пукалок девятимиллиметровых. Но ведь дырки – нет! Ну и затолкали на койку, думали – проспится. А он к утру уже холодный был. Медики сказали потом – лопнуло чего-то внутри.

            Эту историю я выслушал уже сотый раз, в батальоне второй день не говорили ни о чем, кроме первого двухсотого. Но Сухраб – мой земляк, односельчанин. Призвались мы в один день, пусть и служили в разных ротах – но в одних и тех же частях, и в Чечню ехали в одном вагоне. И вот – смерть таки подобралась уже слишком близко к одному из нас. И стройная теория невероятности, что лично с нами нипочем не может что-то плохое случиться,  – дала трещину.

            Мы сидели, курили, смотрели как на наших сапогах тают первые, очень ранние в этом году снежинки.

Глава 17

Одинаковые  ящики

 

            – Это что за пугало в ДЧ?

            – А это, Андрюха, самое убогое и неразумное создание во всех вооруженных силах Российской Федерации – лейтенант юстиции Устинов.

            – Да уж, охотно верю.

            Батальон на скудно освещенном плацу отворачивался лицами от гонимого ветром  мелкого дождя. Вечерняя поверка затягивалась. ДЧ бродил лебедем перед строем дежурных по ротам и вещал о дисциплине.

            – Редкостный негодяй. Сейчас промокнем к черту до нитки.

            Роты роптали. Потянуло вонючим дымом сигарет «прима», начали доноситься выкрики:

            – Устинов, чмошник, отпускай уже!..

            Устинов психовал и затягивал свою галиматью как мог, пока не ожила «эрика» у него на груди.

            – Три пятерки, ответь сто второму.

            Устинов демонстративно повернулся к строю спиной и широко расставил ноги, отчего силуэт его в развевающемся на ветру дождевике напомнил персонажа диснеевского мультфильма «Черный Плащ».

            – Три пятерки на приеме!

            – Скажи мне, родной, почему батальон не в люльках до сих пор? Потерялся кто-то, а?

            – Никак нет! Просто дисциплина хромает!

            – А ты у нас замполит что ли, а? Прекращай безобразие, разводи роты немедленно!

            – Йййесть!

            Батальон заржал.

            – Имамгуссейнов круче всех! – понеслись отовсюду выкрики, – Часовых иди инспектируй, может тебе задницу кто отстрелит!

 

***

            Палатка раскачивалась на ветру, печка топилась плохо и дымила. Промокшие бушлаты, развешенные на спинках кроватей поверх бронежилетов, воняли.

Шулятьев сидел в своем отгороженном закутке в углу, вытянув ноги на кровати. На коленях лежала потрепанная книга.

            – Товарищ страшный лейтенант, разрешите обратиться? – Дед хитро улыбался, изображая примерного военнослужащего.

            – Чего тебе опять надо от меня, черт алтайский?

            – Товарищ капитан, а не желаете ли коньяку?

            Взводник какое то время перебирал в голове варианты – может ослышался? Решив, в конце концов, что его старческий слух не мог  подвести в восприятии такой  простой фразы,  уточнил другое:

            – А вы, часом, не оборзели, сержант Диденко.

            – Дядя Валя! Я к Вам со всей душой, а Вы!..

            – Подожди-ка, родной, а кто ДЧ заступил?

            – Устинов.

            – Тогда понятно. А я думаю – чего это Дед, супротив обычного, не на верхней шконке бухать собрался, а ко мне пришел? А оно – вон оно что! Испугался, что Устинов тебя на кичу в ночи заберет?

            – Дядь Валя, так ты же знаешь, что мы один черт напьемся, а если спалимся при этом – так тебе еще и выслушивать придется. А так, нагрянет этот гомосек, начнет опять котелками греметь, ноздри раздувать – но к тебе за загородку не полезет. Да и немного у нас, два пузыря всего!

            – Где ж вы, подлецы,  только денег берете.

 

***

            Старший лейтенант Шулятьев смотрел в никуда своими блеклыми глазами. Лицо его, обветренное, сплошь изрытое глубокими морщинами, имело странное выражение безмятежности и философской возвышенности, усталости и давно прощенной миру несправедливости. Все в той же позе сидел он на своей кровати, иногда зябко ежась плечами, держался за свой стакан, и не ясно было – слышал ли нашу болтовню, насколько позволял ему слух, или пребывал мыслями настолько далеко, что и мест тех уж нет ныне.

            – Это толстый такой, картавил еще? Ну, Чопик еще с ним из-за топора на лесосеке подрался? Нет?

            – Да нет! Того я давеча в толчке видал.

            – Ну а который тогда?

            – Ну а как я тебе еще опишу его? Обычный пацан…

            – Вот так вот, Мери Попинс… Даже фотографии не осталось. Кстати, я слышал, на рынке в Червленой есть абрек один, у него можно пленку купить, потом зафотканую отдать – он фотографии сделает. 

            – Деньги вперед, я так понимаю?

            – Еруслан, вот ты вечно подставу подлую везде видишь. Давай, хоть один раз, чем бухать – купим пленку, фотик у кого-нибудь из контрабасов возьмем. Прикинь – запечатлимся геройски на броне, к АКСу рожок РПКшный, ГПшку, и НСПУ навесить еще!

            – Да! А в другую руку РПГ, и на спину АГС. Мама посмотрит, скажет – это не мой Зайка, не Рэмбо даже. Это, едрен батон, персонаж из «Звездных Войн», из первого эпизода!

            – А я вот хочу. Я бы отослал мамке фотку. Только бы форму чистую найти. Черт бы с ним, с оружием. Мамка посмотрит – вот мой Серега, живой, чистый, сытый. А мамке чего еще надо?

            – Вот! Дед правильно говорит!

            – А то выйдет как с этим Антошкой!

            – Андрюха, черт тебя дери, ты иногда такую пергу гонишь!

            – Да не верю я в приметы, ребята… Просто лезет в голову бред всякий. Я еще на КМБ был, в солнечном городе Кемерово. На Новый Год, помню – морозяка был страшный, 49 минуса. Посадили нас телевизор смотреть, а там Ельцин говорит – устал, ухожу… У меня тогда еще думки всякие начались, что возможно всякая байда станет происходить… А первого числа строят нас, и начинает ротный вдоль строя ходить, внимательно в лица заглядывать. Выдернул из строя восемь человек, и меня тоже. Завел в канцелярию и говорит: «Выпала вам высокая честь – надо Героя в последний путь проводить!» Короче – привезли летеху какого-то с Чечни. Хоронить надобно. Ну а мы – вроде почетного караула. Мы же форму только получили – нарядные все, загляденье прямо. Задача – нести гроб на плечах от дома до кладбища. А гроб – цинк. Вскрывать запретили, потому как летехе башку отстрелили напрочь. А гроб тяжелый, – как памятник. Здоровый такой… Кто-то мне рассказывал, что они, гробы эти цинковые, с запасом делаются. Чтобы даже самого крупного героя разместить, пополам не складывая. Стандарт такой…

            Ну и вот… Шкандыбаем мы по улице, тащим цинк. Бабы кругом воют, музыка эта треклятая базлает. Холодно – жуть. Умаялись, короче, страшно. Доползли до кладбища. Ну а бывал ли кто на кладбище зимой? Снегу по пояс, дорожки узкие. А могилу выкопали в семейном месте, у черта на куличках. И вот тащим мы Героя, в снегу вязнем, дыхалку от мороза перехватывает. А Герой перекатывается в гробу и гремит на весь погост. И не поверите – грохот этот мне снится теперь иногда. И ярко так представляется во сне – каково в цинке лежать. Без головы.

Помолчали. Разлили остатки.

            – Да уж. Мамку Антошкину жалко. Ну, по крайней мере, целый домой приедет, не как тот летеха. Наплачется, конечно, но хоть компенсацию получит. Сколько там теперь?

            – Наивные вы чукотские юноши.

Шулятьев мелкими глотками допил коньяк, грохнул стаканом об тумбочку и по очереди оглядел нас. Глаза его теперь горели недобрым огнем.

            – Думаете, стало быть, что мать его денег получит от государства, да? Может на родине героя еще и памятник воздвигнут? Да хрен там ночевал! Пьяный был? Был, – вскрытие покажет. Дырка от пули есть? Нету дырки. А стало быть – Антошка ваш напился до чертиков и неудачно навернулся с высоты. И стало быть не герой Антошка, а обыкновенный придурок, алкаш и нарушитель техники безопасности! Так что забудьте слово «выплата» как страшный сон. Потому что если Новый Президент сказал, что войны нет, значит – ВОЙНЫ НЕТ.

            А теперь – рассосались в ужасе по койкам!

 

Глава 18

Потеря

 

            Мать меня журила. Так же точно, как и много раз прежде, когда я совершал очередную большую глупость. Только в этот раз я не видел ее лица, не видел, как роется она в домашней аптечке, как сидит в кресле перед телевизором, не глядя на экран и уронив на колени руки с неизменным вязанием. Не видел, но очень отчетливо представлял.

            Но если бы письма не было еще неделю – я бы наверняка тронулся умом. Совершеннейший бардак, граничащий с бредом, вязко клубился в голове. Всякий раз, пересекаясь с Москайкиным, и получая на неизменный вопрос неизменный ответ «почты не было», хотелось плюнуть на все и обидеться так, как обижаются малые неразумные дети. Не пишут мне – ну и я тогда не буду писать. И пусть они там думают, чего хотят.

            Но тут же, усилием того человеческого, что таяло теперь во мне под слоем грязи и вшей, сырости и усталости, и навязчивого липкого страха, – я пытался одернуть себя. Как мантру, как надежное заклинание проговаривал я, плюясь горьким табаком:  «Почта ходит долго. Придется подождать».

            Я таскался с письмом в кармане, пока совсем не зажулькал конверт. Решил, наконец, прибрать его в пакет с остальными сокровищами, предполагая, что ни один засранец, ползающий по  чужим прикроватным тумбочкам, не посмеет вытереть жопу материнским письмом.

            И обнаружил пропажу.

            Единственная фотография, которую я забрал с собой из дома, на которую смотрел украдкой в редкие свободные минуты, которую не смел показать даже самым близким товарищам – пропала.

            Эта девушка никогда не была моей. Она терпела мои неуклюжие юношеские ухаживания, смотрела своими бездонными, широко открытыми глазами на чудачества, которыми я пытался произвести впечатление, и ускользала от моего понимания. И была для меня самым дорогим человеком на этом свете, насколько только может быть дорогим человек для влюбленного нецелованного подростка.

            Я стоял на коленях в проходе между кроватями, сжимал в объятьях ограбленную тумбочку и бился об нее лбом. Я плакал. Я должен был прожить еще почти год, чтобы снова увидеть ее.

 

Глава 19

Имя

 

            – А это что за татуха там у тебя? – Заяц, за каким-то чертом забравшийся в своих грязных штанах ко мне на кровать, когда я уже почти лег, разглядел на моем бледном теле корявую татуировку.

            – А это у него, Зайка, эмблема одной очень крутой группы «МеталликА», – удивил своими познаниями и наблюдательностью Еруслан, – А вот снизу закарюка, так это не насрано, как могло бы показаться. Это стилизованное изображение змеи, свернувшейся в три кольца. Это с обложки их альбома 91го года, если не ошибаюсь. По сему выходит – Андрюха у нас не просто меломан, а злостный фанат – металюга.

            – Чего, Андрюха, правда что ли?

            – Правда.

            – Дак ты поди цепями всякими уматывался, шипами, ага?

            – Иди-ка ты в… койку, Заяц, со своими стереотипами.

            – Правда, правда, – продолжал вещать со своего места Еруслан, – Мне Москайкин его военик показывал. Фотка там – это надо видеть. Хаер у Андрюхи ниже плеч, виски выбриты, и серьга в ухе болтается.

            – Да ну на щеку!

            – Да хоть на нос!

            – Ну давай, Андрюха, расскажи как ты хиповал там у себя.

            – Да чего там рассказывать… Классе в седьмом моча в голову ударила – начал выделяться из серой массы, насколько фантазии хватило. А дружок один на экскурсию от школы в Питер ездил – привез кассету Металлики. Сидели мы с ним перед магнитофоном как дебилы, крутили  кассету эту…  Подсел я на их музыку, короче…

            Учителя в школе нашей колхозной закалку совковую имели – убеждали состричь лишнюю неуместную растительность, а мне только того и надо, чтобы внимание на меня обращали. Только задрючили они меня в итоге, или сам я тупанул в какой-то момент – бросил школу после девятого класса.

            Поехал доучиваться в соседний город, в профессиональный лицей. А городишко этот – на редкость гиблое место. Молодежь – сплошь гопники и наркоманы, хоть совсем с общаги не выходи. Вот там-то я знатно огребал! Года два терпел, наверное, потом плюнул и пошел стричься.

            Взял потом флакон портвейна, давай его бухать в одну каску. А в зеркало смотрю на себя, на стриженного, и думаю: «Вот, Андрюха, стал ты теперь самый обыкновенный лошок, каких масса!» И так, чего-то обидно за себя стало, как – будто поддался я, будто поимели меня. Ну и взял тут же иголку, тушь где то надыбал, и за полночи надолбил себе вот такую корявую татуху.

            – Чего, прямо сам себе что ли?

            – Ну да…

            – Ну, с таким расчетом – можно сказать, что неплохо получилось! – Заяц разглядывал в потемках мою правую руку, – Так ты может и мне надолбишь чего? Группу крови, например? Чего там надо из приборов и материалов?

            – Давай потом как-нибудь об этом поговорим, спать охота.

            Но Заяц уже задирал у себя на пузе белуху.

            – Вот здесь вот, смотри – над сердцем! И мишень еще такую!...

            – Кочегаров он тебе на попе набьет! Уматывай спать давай!

            Заяц сидел на кровати, и в раздумьях закатил глаза в потолок.

            – Металю-у-уга, значит. Сидел там у себя в колхозе поди, железяки с тракторов воровал, и дома рылся в них. Железя-а-аки, железя-а-аки мои! Как в мультике про Аладдина, помните – попугай такой кипешной был! Тот все орал: зо-о-олото, зо-о-олото! Как звали то его, кто помнит?

            – Яго его звали!

            – Точно! Яга! А вот давай – теперь у Андрюхи погоняло будет – Яга! Замечательно я придумал?

            – Иди-ка ты в баню, Зайка.

 

Глава 20

Одноразовый

 

            – Яга!

            – Я, товарищ капитан!

Снегов появился в курилке как всегда внезапно.

            – Головка ты от часов ведущего отечественного производителя! Так, забыл я что-то чего хотел от тебя… А, ну да. Скажи мне, салага, ты из ГПшки стрелять умеешь?

            – С подствольника, товарищ капитан, даже дикая обезьяна стрелять сумеет. Вот попадать – это не у всех получается.

            – Это ты верно заметил, – согласился Снегов и ласково ткнул меня кулаком под ребра, отчего сигаретный дым застрял в груди.

            – Ты же на ИРД не бывал у нас еще?

            – Нет, – сдавленно выдавил я.

            – Ну вот, завтра тогда прогуляешься с отделением своим. Сейчас топай в палатку к одноразовым, пусть там тебе кто-нибудь инструктаж зачитает, чтобы не тупил завтра на маршруте. Ты все понял?

            – Так тошно.

            – У-у,  щегол! – напутствовал меня капитан подзатыльником.

 

***

            Палатка саперов стояла позади роты, чтобы шум и суета не докучали ее героическим обитателям.

            – Разрешите войти, кто тут у вас живой есть?

            – Чего тебе надо?

            Прапорщик Легкоступов, старший над ротными саперами, лежал на продавленной кровати лицом вниз, закинув бледные голые ноги на спинку, отчего был похож на йога.

            – Эко вас изогнуло, товарищ прапорщик.

            – Да жуть вообще… Посмотрел бы я на тебя, кабы ты с утра километров двадцать прочапал, –      Легкоступов говорил медленно, шевеля одними только губами. На меня он не смотрел, взгляд его уперся в висящие на табурете носки. Носки висели в опасной близости от носа, но физических и моральных сил, чтобы отодвинуть табурет, прапор найти в себе не мог.

            – Уста-а-ал я,– протянул он,– Чего приперся-то?

            – Да я спросить хотел: вы специальность свою, военно-учетную,  под фамилию выбирали?

            Целую минуту Легкоступов не подавал признаков жизни.

            – Ты, верно, думаешь, что первым такую шутку смешную придумал? Ну так нет, не первый. А вообще – фамилии, они же не случайно достаются. Ими народ награждает. А народ – он же наблюдательный, он в корень зрит. Вот у тебя, допустим, как фамилия?

            – Язовских.

            – Блин… Чего приперся то, я тебя спрашиваю?

            – Да Снежок меня отправил. Завтра я на ИРД первый раз иду. Расскажите, чем вы там занимаетесь, и как все происходит.

            Прапор полежал еще с минуту, потом начал неуклюже ворочаться, пока не перевернулся на спину. Икнул, прислушался к ощущениям в организме и заговорил так же тихо и неспешно, как прежде.

            – Мероприятия по инженерной разведке дорог общего пользования, а так же железнодорожных линий, являются важнейшей составляющей обеспечения и поддержания мира и стабильности в этой долбаной республике. Поскольку каждая скотина, возомнившая себя воином Аллаха, и получающий за это сдельную плату, спит и видит как бы размотать десяток-другой военнослужащих Российской армии с помощью нехитрого безоболочного взрывного устройства, кто-то, а в данном случае – мы с тобой, должны всячески противодействовать этим подлым, преступным поползновениям.

            – Весьма вдохновляюще. Как именно бороться станем?

            – Ну, на местности завтра оно и так понятно станет, но в общих словах – действуем следующим образом:

            Саперы располагаются подковой, подкова движется вдоль дороги рогами вперед. Ведущие в этих рогах идут метрах в 15 – 30 от края асфальта, насколько позволяет местность, и ищут провода. Следующие двигаются с отставанием 25 метров, но уже ближе к дороге, практически по канаве ползут и пытаются найти фугас или МОНку. Дальше, опять же с отставанием, идут непосредственно по обочине, смотрят свежие повреждения асфальта. Частенько в последнее время стали в асфальт  закладывать. Выдолбят дырочку маленькую, через нее щебенку повытаскают и на ее место килограмм 10 взрывчатого вещества насуют. Но этим всем мои ребята занимаются, это понятно. Ваша задача, в то время как саперы под ноги смотрят, шагать след в след в 10 метрах позади каждого сапера и вертеть хлебалом на 367 с половиной градусов, находясь в готовности отразить любое нападение на отряд.

            Ну а ты, товарищ сержант, как крутой Рембо, будешь шагать в 100 метрах впереди отряда и одним своим видом вселять ужас в сердца сидящих в засаде террористов. И заодно – останавливать и бегло осматривать следующие навстречу автомобили.

            – Ничего себе!

            – Да не очкуй, меняться будем время от времени. Завтра, так уж и быть – замыкающим пойдешь, а то, чего доброго, – обдрищешь от избытка воинской доблести всю дорогу, а нам потом по  твоему скользить…

 

Глава 21

Примеры  на  пальцах

 

            Погода с каждым днем становилась все более мерзкой.

            Уж не знаю, чем я мог приглянуться Легкоступову, однако в ИРД я стал ходить едва ли не через день. Обстоятельство данное не радовало особо ни меня, ни бойцов моего отделения. Рад был только Петрович, механик-водитель нашего броневика. Отчасти потому, что реже пересекался со 103им – главным батальонным механизатором, но в основном оттого, что частые выезды позволяли ему списывать и реализовывать большое количество дизельного топлива.

            Понаблюдав с неделю за работой саперов, я лишился большей части романтического представления об этой военной специальности. Хотя, вполне возможно – виновата здесь была специфика  работы на данной местности.

            Да, они имели с собой миноискатели, но эти приборы тряслись в машине. Саперы несли с собой только шесты с металлическими щупами на концах, и иногда, по ведомым только им причинам лениво ковырялись ими в земле. В движении смотрели они не себе под ноги, а далеко вперед, и, замечая на пути  что-либо мало-мальски подозрительное, просто расстреливали объект из автомата. Или из подствольников (вот почему Снегов интересовался моими навыками в обращении с ГПшкой). Иногда, в тех случаях, когда на дороге обнаруживался уж слишком страшная штуковина, вроде мешка строительного мусора или брошенного автомобиля, – останавливались метрах в ста пятидесяти, разворачивали идущую в хвосте отряда на ЗиЛе ЗУшку, и одним пинком по педали спуска разваливали подозрительный объект на атомы.

            Работа у них была тяжелая и нервная. Тяжелая – потому что проходили они как минимум 12 километров в день, в любую погоду. Кроме бронежилета и оружия таскали на себе еще и увесистый шлем. Ну а то, что нервная – так это я по себе мерил. Саперы же, все как на подбор, вид имели вполне флегматичный, резких и необдуманных движений не совершали никогда, и в беседе  были спокойны и рассудительны.

            – Товарищ прапорщик, удовлетворите мое любопытство – зачем вы такие панамки лютые носите? –  завел я беседу с Легкоступовым на привале, – в этом шлеме килограмма три веса, не меньше? А снайпера вражеские, насколько я знаю – не имеют обыкновения в голову стрелять.

            – Тут, Яга, расчет на другое. Если снайперская пуля в эту, как ты говоришь – панамку, прилетит, – то головушка непременно от остального организма отвалится. А вот если под взрывную волну попадешь – то вероятность того, что мозг твой в кисель превратится, несколько снижается.

            – Ну а остальной организм как же?

            – Что-то, я смотрю – настроения у вас какие-то панические, товарищ сержант. Лешак бы с ним, с остальным организмом. Полевая медицина творит чудеса! Хотя и здесь хитрости свои есть. Вот ты думаешь, мы в кедах ходим  – это мода у одноразовых такая? Нет, не мода. Это тебе не голубей мотней гонять – по местным грязным буеракам в кедах шнырять.

            – А в чем же смысл тогда?

            – А смысл, Яга, в том, что еще в первой половине неумолимо заканчивающегося века, в период начала масштабного применения легких безоболочных противопехотных мин, была замечена одна любопытная деталь: а именно – характер взрывной травмы от однотипного боеприпаса сильно зависит от обуви. Если тебя в сапогах солдатских угораздило на мину наступить – то нога у тебя по колено под списание идет. Понятно – если выживешь. Если в ботинках, вроде твоих берцев – то по щиколотку. Ну а если босиком – то вполне может быть, что только пальцы безвозвратно потеряются, а остальное сошьют в кучу. Дело тут в особенностях распространения ударной волны в газовой среде и жидкой среде организма. Сложно, на пальцах  рассказать… Гы-гы-гы, каламбур получился! Взрыв, даже очень маленький, это, братуха, – не просто когда резко и внезапно бабахнуло. Взрыв – это целый  процесс с определенными законами своего возникновения и течения.

            – Понятно…. Ну а часто…, это…, находите то?..

            – Бывает. На этом берегу речки если и ставят чего, – так это пионеры местные развлекаются. Видно такую постанову хорошо, наметанным если взглядом. Да в любом случае – ты же не первый день уже с нами гуляешь – мог заметить, что перестраховываемся мы зачастую. Бывает, конечно – заметил грунт поврежденный на обочине, или заплатку на асфальте, которой намедни не было еще – кидаешь туда выстрел с подствольника, а там шлепает килограммов на пять.

            Ты же порядок Понедельничных Цифр знаешь? Ну так вот – половина, или больше даже, – это потери от фугасов. На том берегу, в горах особенно, среди аборигенов очень популярная забава – фугасы расставлять. Популярная и доходная. И проявляют они в данном случае завидную изобретательность. Хотя какая там у них изобретательность, – подсказывают им более опытные заграничные коллеги по бизнесу. Вот, не так давно новую приколюху придумали:

            Они же смотрят, как мы работаем, наблюдают, анализируют, выводы для себя делают. Да, прошла ИРД по дороге, но сделала это в необычное время, не по графику. Стало быть – колонна пойдет по этому маршруту. И пойдет очень скоро – значит дырку в асфальте ковырять времени уже нет. Да и радиопривод не прислали, а провода на земле – заметно очень. И пришла какому-то умнику в голову гениальная в своей простоте идея. Колонна же когда идет – она внутри себя связь поддерживает. А антенна, вот хоть на твой броневик посмотреть – метров на пять торчит. Соответственно выбирается место такое, чтобы деревья к дороге поближе стояли, и тянется между деревьями леска или проволока тонкая на самый простой УЗРГМ. Ну а под него уже навешивают все, чем богаты.

            Вот такие, блин, фантазеры. Массу способов разные беспокойные головы придумали, как нас с тобой с этого свету сжить.

            Ну да ты это, – сильно-то не напрягайся. Смысла в этом нету  – нисколечко. Повезло на этом берегу служить – вот и радуйся. Не лезь только носом, куда собака какать не ходила, жди дембеля своего. А дембель, как известно, – неизбежен. Радуйся и не парься о том, что страшно. Все здесь боятся, от того и бухают. Все под Богом ходят. А свою железяку – так и не услышишь ты ее. А Бог даст – так и не попадешь ты ни в какую передрягу ни разу. Черт бы с тем, что пацанам на гражданке рассказать нечего будет. Там уж придумаешь – чего соврать. Поверь слову моему – весьма неприятно это, стреляют когда в тебя. И взрывают когда – тоже.

 

 

 

 

 

Глава 22

Кровь  с  молоком

 

            Я не мог понять – как относятся к нам местные.

            Когда проезжали мы через селения – видели точно такие же дома, как и на родине. Возле домов кое-где бродили такие же точно куры. Только ворота возле домов почти всегда стояли железные, высокие и глухие. И очень часто ворота были как в густых оспинах – в пулевых пробоинах.

            Редкие местные мужчины, стоя возле своих домов, смотрели на нас молча. Так смотрят на приближающуюся непогоду, на падающий курс доллара, на капризного соседского ребенка, на бесноватого начальника, дорвавшегося до власти, на бомжа на остановке общественного транспорта. Словом – как на что-то неприятное, но с чем приходится мириться и жить. Когда мы проезжали мимо, мужчины уходили во двор, а вслед нам выбегали мальчишки и кричали что-то, размахивая руками в клубах дизельной гари. Жесты их были характерны и не обещали, что из пацанов вырастет что-то достойное.

            На базарах ситуация менялась. Ассортимент товаров, заманчиво разложенных на грубо сколоченных или сваренных из металлолома прилавках, так или иначе адресован был военным: обувь и форма, снаряжение на любой вкус – как в добром военторге. Сувенирные ножи, зажигалки, сборники сканвордов и анекдотов, журналы с женщинами в развратных позах, игральные карты, магнитофоны, кассеты с афганскими и чеченскими песнями, водка, лапша быстрого приготовления, гирлянды туалетной бумаги – все, чего только может пожелать обремененный деньгами военнослужащий. Торгаши радовались нашему приезду как возвращению пророка, здоровались с офицерами по имени и отчеству, как о самой первой своей заботе говорили о заказах и гоняли вездесущих пацанов, норовивших отстегнуть рожок с автомата зазевавшегося покупателя. Однако стоило только колонне отъехать от торгового места – зло и брезгливо плевались в грязь под ногами, бормоча что-то под нос.

            Понятно, что испытывать какие-то нежные чувства к военным поводов находилось мало. Скорее даже наоборот. То какому-нибудь офицеру, сидящему в кузове замыкающей колонну машины, виделись в идущей на обгон легковушке шахиды. Со страху ли, или от скуки всаживал он в радиатор пару-тройку выстрелов. То механик-водитель БМД не вписывался в поворот и переезжал остановившуюся на обочине волгу. То солдатня, стрелявшая в округе зайцев, совершенно случайно добывала заблудшего барана. Бывали и более неприятные случаи.

Однажды поутру, готовясь к очередной проверке паспортного режима в каком-то небольшом селении, стояли мы у крайних домов. Пока командование решало – как бы ловчее охватить населенный пункт в кольцо и с какого боку в него входить, мы курили, разглядывали окрестности и чувствовали, как после часового грохота гусениц возвращается слух.

            Где-то за спиной чавкнул подствольник. Граната с характерным противным звуком прошелестела над головой и бахнула в одном из дворов.

            – Э-э-э! Совсем звезданутые? Какой дебил это исполнил? – понеслись негодующие выкрики. Сознаваться, однако, никто не спешил.

            Пошли смотреть – куда пала и чего натворила граната.

            Граната попала в хребет коровы, привязанной во дворе к сараю. Корова билась в агонии, размазывая под собой парившие в утренней прохладе разводы крови и молока. Бабка, доившая корову, не пострадала, если не считать легкой контузии, совершенно необязательной в ее преклонном возрасте.

            Мы с пацанами рассуждали позже, что случайный выстрел (если только он действительно был случайным) допустил кто-то из офицеров, поскольку боекомплект у нас никто не проверял. Да и обязательной в таких случаях показательной раздачи пряников по поводу инцидента – не состоялось.

            И еще решили мы, что местные нас наверняка не любят.

            Ибо не за что.

 

Глава 23

Крест  командира

 

            Незадолго до Нового 2001 Года на разводах командование  стало стращать какими-то полевыми командирами с труднопроизносимыми именами. Дескать – прокрались они в Шелковской район и задумали диверсию против пьяных Винни-Пухов. Какого-то изменения в настроениях солдат эти новости не произвели. Разве что больше ворчали по тому поводу, что снова приходилось ночевать в окопах на периметре – было объявлено усиление.

            И выезжать стали тоже усиленными группами. Саперов на ИРД теперь сопровождало как минимум два отделения, и старшим на сопровождении был обязательно офицер выше взводника. В нашем случае чаще всего это был Снегов.

            Поэт наверняка имел ввиду именно таких людей, когда говорил что из них можно делать гвозди. Капитан Снегов, несмотря на свой зрелый уже возраст и прогрессирующий алкоголизм, был в отличной физической форме, являлся отличным стрелком и неплохим тактиком. Что касалось постоянно раздаваемых им тычков и матерков – так это вполне можно было списать на манеру общения, выработанную в ходе долгих лет напряженной службы. Его узкое обветренное лицо, изрезанное морщинами и шрамами, всегда имело выражение живейшего интереса к происходящему. Улыбка, более похожая на оскал, резкие и уверенные движения, презрение к авторитету высоких чинов и погон – все в нем недвусмысленно говорило  о том, что вот он: пёс войны. Именно такие люди решают исход великих сражений. Личным примером и вовремя прописанной затрещиной  – ведут к победе своих солдат. И я мог бы любить и уважать его, если бы не был он такой скотиной.

            И снова шли мы по шоссе Кизляр – Моздок. Снова за спиной у нас поднималось солнце. Снова миновали мы знакомые ориентиры, и не сговариваясь, обстреливали из профилактических соображений те придорожные заросли, из которых с большими вероятностью и удобством можно было бы расстрелять нас. Запланированный на день маршрут  уже подходил к концу, когда ведущий остановился в нерешительности, тормознул весь отряд, пару минут потоптался, разглядывая что-то.     Потом развернулся и стал возвращаться.

            – Чего там, товарищ капитан? – спросил я у восседавшего на броневике Снегова.

            – Да экстрасенс я что-ли? – капитан отхлебнул из фляги и закурил, – Яга, какого черта ты стоишь и зенками своим хлопаешь?

            – Отделение, оборону занимаем! Аксен, ко мне!

            Воины, без особого вдохновения изображая расторопность, рассосались и завалились по канавам.

            – Аксен, – попросил я подтянувшегося снайпера, – погляди через прицел, на чем там ведущий залип?

            Офицеры тем временем тоже скрылись в канаве и тоже разглядывали что-то впереди, по очереди передавая друг другу бинокль.

            – Ну чего там?

            Снайпер опустил винтовку на приклад, поморгал, размазал по щекам копоть и грязь.

            – Сам погляди!

            Он передал мне винтовку, и закурил.

            Я приладил непривычное для себя оружие к плечу, заглянул в прицел и долго искал в искаженном линзами пространстве то, что лучше было бы и не видеть.

            Ровно в том месте, где и обычно, стоял поклонный крест. Поставили его еще после Первой Войны какие-то спецназовцы, чей отряд подвергся нападению на этом самом месте. Известно было, что уже ехали они, кто на дембель, кто в отпуск, но злая солдатская судьба отпустила не всех. Народу здесь полегло много, понятно это было хотя бы потому, что деревья в округе были сильно покорежены, хотя и отросли уже. С тех пор неоднократно беспокойные аборигены безобразничали, оскверняя, а то и заваливая крест на землю. Но снова и снова чтившие память падших товарищей спецназовцы восстанавливали  памятник.

            К кресту была привязана проволокой дохлая собака. На проволоке, как издевка, висела граната Ф-1. В подножии креста стоял огромный базарный баул с оборванными ручками, с драными боками, перевязанный множеством веревок.

            – Тяжелый похоже баул то.

            – Тротила десяточку, и болтов кило двадцать пять – больше не надо. Остальное – так, требуха.

            – Ладно если так.

            Начальники долго и яростно принимали решение. Ветер разносил слова по кустам, но кое-что можно было расслышать:

            – Да я говорю тебе – на неснимаемость стоит, это того самого почерк…

            – Дак разнесет же …

            – Новый поставят, первый раз что ли…

            – Какая к черту кошка, сам ее кидать пойдешь? Метров с пятидесяти?

            Минут через десять оперативное совещание закончилось. Снегов вышел на дорогу в полный рост, неспешно подошел к нашей машине, оперся локтями на носовую броню и сквозь зубы прорычал Петровичу:

            – Слышь, чудовище, флягу мою дай сюда.

            Отхлебнул, закурил и отдал приказ:

            – Броневик – в канаву! ЗУшку – задом сюда разворачивай. Личному составу – в укрытие!

            Подогнали зенитку. Зенитчики было полезли по местам, но капитан согнал их пинками.

            – Скрылись в ужасе, я сказал!

            Бойцы рассредоточились по округе, выискивая укрытия поглубже и понадежней. Мы же с Аксеном лежали возле самого ЗиЛа, забившись в промоину и тщательно подобрав конечности.

            Снегов выцеливал долго, пыхая табачным дымом и матерясь. Откинулся наконец от прицела, неспешно поворочал головой из стороны в сторону, разминая шею, поглядел в низкое пасмурное небо. Вдавливая свое тело в грязное дно канавы, я  смотрел на него, возвышающегося в кузове ЗиЛа на своем маленьком троне, и возможно, был единственным человеком на земле, который видел, как капитан Снегов плачет. Когда единственная слеза скатилась с его острого подбородка, он пнул педаль спуска.

            ЗУшка выплюнула залп смертельно-разрушительной ярости. Через мгновение навстречу метнулась визжащая и кромсающая сучья над  головами стая осколков, а сразу за ней грохот, и горячая даже в 150ти метрах взрывная волна.

            Звон в ушах отходил медленно, и первое, что я разобрал – это ворчание Аксена:

            – …, Заговоренный, лешак его забери!..

            Снегов так и сидел на своем неудобном стульчике. В метре за его спиной в кабине ЗиЛа не осталось ни одного целого стекла.

 

Глава 24

Музыка  в  посылке

 

            Старшина в КХО матерился.

            – По ночам никто никуда не ездит. Связь в каждой машине работает. У любого щегла, кому на погон хоть птица нагадилала – «эрика» на пузе болтается. Мерзавцы, куда вы сигнальные ракеты деваете? Да пес с ними, с ракетами! Приказ по батальону был – трассера заряжать один через четыре!    Почему трассеров больше чем простых патронов ушло? Вы что, уроды, маркировку на цинках разобрать не можете? Как я их списывать буду?

            С приближением Нового Года вообще многое менялось: пить стали как-то меньше, озаботились стрижкой, постирушками, практически в каждой взводной палатке кто из чего горазд – наколотили столов и лавок. Кое-где появились трофейные телевизоры, некоторые из них даже показывали со страшными помехами  российские каналы.

            Однажды, уже после ужина, по батальону словно вихрь пронесся слух: приехал грузовик с почтой.

            Все, кто был свободен, поперли к штабу. Мгновенно собралась толпа. Народ требовал выдать корреспонденцию немедленно.

            Сто четвертый – батальонный замполит,  объявил, что почта выдаваться будет завтра, что до отбоя рассортировать письма по ротам не успеют, что надо просмотреть содержимое посылок на предмет алкоголя и прочего запрещенного. Солдатня сомкнула ряды и шагнула к грузовику. Как черт из табакерки откуда-то выскочил Имамгуссейнов. Солдаты умолкли.

            – Слушаем сюда внимательно. Будет так: все расходятся по ротам. Через пять минут от каждой роты сюда приходит писарь и дневальный свободной смены. Писари сортируют почту, дневальные стоят в одну шеренгу, наблюдают собственными глазами, что никто ни у кого ничего не ворует. Понятно, да? Вопросы есть?

            Никогда еще на этот простой вопрос не давался ответ более чем из трехсот глоток с такой удивительной синхронностью, как – будто единый организм выдохнул:

            – Никак нет!

            – На строевом смотре бы так отвечали, да? Разойдись.

 

***

            Бухла мама не прислала. Мама прислала растворимый кофе и магнитофонные кассеты. Мама знала, – что мне нужно для счастья. Было там и еще много чего; шерстяные носки, зубная щетка и паста, конверты с обратным адресом, конфеты. Но это было в каждой посылке, кофе же был только у меня.

            – Ну что, пацаны! Мечи все на стол! Истопник, жару в печи добавь! Дневальный, мути кипяток!

Сидели, уплетали конфеты, перечитывали друг другу письма, хвастались гостинцами. Тут Заяц объявил:

            – А Яге-то, металлюге нашему, мамка кассеты прислала!

            Взводу было интересно: что это за музыка такая, ради которой стоит загонять тушь под молодую кожу, оставляя на ней кривые картинки? Решено было отослать гонца к контрактникам за магнитофоном. А я ни секунды не думал, что именно поставить. «ONE»

 

***

            Наверное, это странно, или даже неправильно – слушать песни на незнакомом языке. Может быть… А есть ли разница, когда прикрыв глаза ты чувствуешь как нещадно топчут тебя мурашки, и волосы на голове шевелятся, и за спиной прорастают крылья. Даже если слышишь ты песню первый раз, знаешь уже, что не отпустит она тебя  никогда, что даже через много лет станешь с этими аккордами так же жмуриться от  странной радостной тоски, кивать в такт и если  сможешь быть с собой честным – ронять от счастья слезы. А сейчас прямо щиплет и перебирает по одной вместе с гитарными струны твоей души, потом махнет рукой да и сгребет все в одну охапку, потащит прочь от суетных будней, от нелепостей и невзгод.

 

***

            Когда оборвался последний аккорд, я нажал на стоп и вытащил кассету.

Парни сидели молча, большинство подпирало подбородки кулаками. Заяц спросил:

            – Похоже, – совсем паршиво ему?

            – Кому?

            – Ну, этому, про кого в песне поется.

            – Да, похоже, что паршиво. Совсем.

 

Глава 25

Разговоры  с  новым президентом

 

            Офицерская баня топилась неделю, не затухая. Весь батальон поотделенно мылся, стригся, получал свежее белье. На крайний в тысячелетии ужин военные пришли похожими на белых людей.

            – Так я не понял – новое тысячелетие только сейчас начинается что ли? А я думал с двухтысячного!

            – Вот смотри, Заяц! – Еруслан умел объяснять на доходчивых примерах, – Вот приедешь ты после дембеля ко мне в гости, в Омск. И возьмем мы с тобой два ящика пива. У нас хорошее пиво там. И станем его пить. В ящике – двадцать бутылок. Второй ящик начинается не с двадцатой бутылки, а с двадцать первой. Дошло теперь?

            – И то верно!

            Ужин был просто королевский – добрая порция толченой  картохи с тушняком, печенюхи с сыром, по два яйца, и даже конфета.

            – Всегда бы так кормили, сволочи!

            – А чего мы собственно усатого за мошонку тягаем? У кого фляга?

            Выплеснули остатки чая на земляной пол.

            – Вот еще момент интересный – кто дежурным по части заступил?

            – Догадайся с двух раз!

            – Да не может быть! Устинов, идиот? Да ну на щеку!

            – Ну приехали!.. Нынче ему точно кто-то орало сломает и пистолетик отберет!

            Все мечтательно задумались. Ночь обещала стать незабываемой. Второй взвод затарился коньяком больше чем по бутылке на бойца. Наверняка так же дело обстояло в каждом взводе батальона.

            – Ну, мужики, выпьем за неотвратимо приближающийся дембель!

 

***

            Шулятьев зашел около одиннадцати. Несерьезно ворчал, заглядывал – чего есть на столе и под столом, попробовал и там и там. Пьяный Диденыч лез к нему обниматься, в сотый раз хвастался, что они с Шулятьевым совсем земляки, из соседних деревень родом.

            – Дядя Валя, да мы же с тобой еще столько водки выпьем! На кой черт нам этот проклятый коньяк? Ведь уже в наступающем году, Дядя Валя, понимаешь? Дембель – близко!

            – Самый заслуженный дембель в батальоне – это я и есть! – разошелся старший лейтенант, – мой приказ со дня на день прийти должен! Уеду я от вас, разгильдяев!

            – Тоскливо нам без тебя станет! По-любому какой-нибудь дурак на твое место придет!

            Шулятьев еще поболтал со взводом, да и покатил к  товарищам офицерам. А может и спать уже пошел, кто ж его знает? Наказал в дверях, чтобы сильно не безобразничали.

            А телевизор показывал плохо. Новогодняя программа, музыка в которой уже была новой и нам не знакомой, то и дело прерывалась помехами, звук пропадал.

            Когда же на экране появился Новый Президент и начал тусклым  голосом зачитывать первое свое новогоднее обращение, бойцы ударились в традиционную русскую забаву – разговор с телевизором. Когда голос из далекого кремля прерывался помехами, каждый норовил успеть вставить остроумную фразу, отчего суть президентских слов становилась совершенно неуловима.

            …сверяем наши ожидания с тем, что имеем в действительности

            – Действительность нас имеет, чего тут сверять.

            …год трудных решений

            – Да, мы вот в Чичу решили съездить! Чуть голову не сломали, пока додумались до такого...

            …совсем недавно казалось почти невозможным

            – Мы тоже  под сильным впечатлением здесь! Серьезно.

            …мы поняли, как дорого дается

            – Чего –  дорого?! Проститутка местная – шесть банок тушняка! Пользуй – не хочу. Пацаны, пробовал уже кто?

            …в эту праздничную ночь далеко не у всех богатый стол

            – А вот у нас-то хорошо все как раз! Да, Пацаны?

            …придет время, когда мы будем спокойны

            – Сплюнь, дурачок. Несешь нелепость всякую.

            …такое бывает нечасто, и повторится … с нашими потомками

            – Не к чему бы такое счастье.

            … жизнь…трудно представить

            – Ты уж попытайся как-то! Жизнь – простая совсем штука. Мы вообще-то надеемся на тебя.

            … и наши ошибки

            – Бывает, ага, – косячите.

            …удачи, счастья вам

            – Дак и ты не хворай!

 

 

***

            И все, о чем причитал старшина, полетело в морозное небо. Сигнальные ракеты всех цветов шипели над палатками, рассыпая искры. Ручейки трассеров бодро взбирались к звездам и затухали на пути к мечте. Минометчики подвесили над батальоном пару осветительных. Но всех перещеголял разведвзвод: их БТР, завывая и бибикая, мчался по дороге вокруг батальона. Грохочущий КПВТ был задран почти вертикально, а башня вращалась, отправляя в небо спиральную воронку трасс.

Устинов метался между палатками, орал уже почти срываясь на визг, требовал прекратить огонь. И это было веселее всего.

            Любуясь творившимся вокруг, я уже почти висел на Еруслане.

            – Ярослав, хорошо-то как, правда? Красиво же?

            – Андрюха, меня ж по имени уже полгода как не зовут. Я и сам то забывать стал… Кстати, у меня для тебя подарок есть!

            – Да ну на щеку? Вот прямо для меня?

            – Да хоть на нос, товарищ сержант!

Вернулись в палатку и плюхнулись на кровать. Ярослав Ерусланов полез в тумбочку:

            – Я же как и ты, Яга, к правильной музыке неравнодушен. А тут мать календарь прислала, чтобы мне дни до дембеля ловчее считать было. А я как глянул – сразу понял: надо Яге подарить, ему по кайфу будет.

            С этими словами он развернулся и вручил мне  маленький прямоугольник карманного календаря. С него  смотрели четыре серьезных лица – группа Metallica в полном составе.

            – Ярослав. А ведь Омск – это от Свердловска по факту совсем недалеко. Ведь мы ж и вправду сможем друг к другу ездить иногда.

            – Правда, Андрюха.

 

 

 

Часть вторая

 

Глава 26

Похмелье

 

            Если смотреть «Тревожную Хронику» по какому-нибудь второсортному телеканалу, то можно увидеть репортаж о том, как спецназ врывается в квартиру с бандюганами. Бойцы обычно страшно орут матом при этом, и кумарят от  души всех, кто есть дома. Я раньше по скудоумию своему думал – они так кипешат, чтобы жути нагнать. А теперь знаю – от страха это. Очень страшно открывать дверь, если есть шансы, что за дверью той ждут тебя с оружием.

            Поэтому в городе Грозном дверей оставалось очень мало.

            От Грозного вообще мало чего осталось.

            Колонна «Пьяных Винни-Пухов», состоянием своим  оправдывая позывной батальона, въехала в город через Старопромысловский район. Утреннюю мглу на узких улицах частного сектора разгоняли импровизированные фонари – пробитые в нескольких местах консервные банки,  надетые на сорванные отводы газовой трубы. Газ вытекал из продырявленных банок под низким давлением, и, сгорая, плевался в стороны всполохами. Стекол в окнах домов почти не было, под окнами валялись кучи битой домашней утвари. Возле каждого дома как на смотринах стояли диваны и кресла. «Кто-то из военных хотел у себя быт обустроить», – подумал я тогда.

            Дома не должны так выглядеть. Это противоестественно.

            Хрущевские многоэтажки с огромными, в два этажа, пробоинами в стенах. Сами стены, закопченные и избитые пулями. Изгрызенные обрубки деревьев. Металлические привидения, состоящие, как казалось, из одних только дырок, в которых уже сложно опознать автобус и трамвайный вагон. И над всем этим, как символ того, что на этом месте уже никогда ничего не будет построено – завязанный в узел башенный кран, пригнувшийся стрелой к самой земле.

            Похмелье, так мучившее нас по дороге, забылось. Мы ползли по гигантскому кладбищу. Мы счастливо опоздали с рождением и не успели на пляску смерти. Мы силились понять – как и зачем погиб  Грозный?

            Всегда чувствительный к запахам, я не мог дышать. В морозном воздухе отчетливо чувствовались затхлость разложения, копоть дизельного выхлопа, пороховая и тротиловая гарь, проссаные и обдристаные  углы. Мягкий, пушистый, девственно чистый снег, кружившийся в этой вони,  не в силах был скрыть собою грязь, в которую втоптан город.

            Громыхая, мы пробирались между завалами, квартал за кварталом, от одного блок-поста к другому. С блок-постов на нас равнодушно глазели такие же точно задрюченные военные, как и мы сами, только еще грязнее, злее и опаснее.

            – С Новым Годом, Винни-Пухи.

            – Чего вы с утра приперлись? Ночевать оставайтесь – веселее будет.

            – Оставайтесь тут, а мы за речкой дембеля дождемся. Как такой вариант?

 

***

            Колонна встала в спальном районе. Командиры ушли на инструктаж.

            – Чудное местечко, не правда ли, коллеги? Романтическое…

            – Да уж! До самой смерти бы здесь протусил, кабы знать, что не на этой неделе она случится.

            – Сомнительное весьма такое счастье.

            – Я вот одного понять не могу –  какого черта мы тут делаем?

            – В смысле? Тебе же сказали – хоббитов ищем. Кто-то же валит этих вояк на блок-постах по ночам? Значит – надо искать.

            – Да я не об этом, – Аксен спрыгнул с брони и принялся ссать на бордюр, – Если грамотный человек не хочет, чтобы его нашли – его не найдут. Ни в лесу, ни в степи, тем более – в этих руинах.  Поставил пару-тройку растяжек на подходах, и дрыхни целый день. Будильник сработал: поглядел из-за угла – сколько ищеек полегло, в блокнотик записал, – отошел два квартала в сторону на следующую заготовленную лежку. Темна дождался – опять пошел работать.

            – Да неужели! – хоть один одаренный нашелся! – проворчал из броневика контрабас Саша Малкин.

            – Так это ежу понятно. Я о другом. Почему нельзя с этим закончить? Весь город же раздолбали! Так и работали бы до конца! Надо-то – артиллеристам неделя напряженного труда, потом бульдозерами заровнять – и нет проблемы!

            – Мировая общественность строго осудит!.. – не вылезая из броневика, продолжил беседу Малкин.

            – Козе в трещину мировую общественность! Это же, черт возьми, не город уже! Это полигон такой большой, чтобы по-взрослому пиписьками меряться! Ты же понимаешь, что здесь жить никто уже не станет. Думаешь – кто-то восстанавливать город будет? Так это сколько бабла надо? И откуда оно возьмется? Половина страны последний уд без соли доедает! Просрали и разворовали все что можно!

            – Ну-у, Теперь на Нового Президента вся надежда! Он, говорят – КГБшник бывший, а люди, этой конторой воспитанные, проблемы решать умеют. Украл больше нормы – к стеночке. Наведет порядок.

            – Видал я вчера этого КГБшника по телевизору. На плакатах в батальоне – еще похож на мужика, а наяву – дрищ тощий. Его же ветер там качал, между елками кремлевскими. И бубнил околесицу какую-то. «Надо подождать чуток! Сейчас жрать нечего, но наши потомки наедятся! У нас ошибки были, но мы исправимся!» Противно слушать!..

            – А по тебе – лучше бы Жирик президентом стал? «Все гомосексуалисты кругом! Америка хочет Россию нагнуть, все хотят,  но мы их самих натянем! Наведем, кузькина мать, русский порядок и историческую справедливость! Только я один знаю как надо!» Так что ли?

Увлекательная беседа прервалась с появлением Шулятьева.

            – Ну чего там, дядя Валя?

            – Ничего! Бардак как всегда. То ли мы потерялись, то ли менты забухали совсем и не приехали. Короче – несколько кварталов сейчас чешем, и уматываем к чертям отсюда. Сынки! Я вас прошу – смотрите под ноги ради Христа. Да вообще лучше в здания не заходить, если кто из руководства не смотрит только. Зашли за угол, покурили, – перебежали к следующему дому. Ну его к лешему, от греха подальше. У меня дембель скоро…

 

***

            Все школы похожи.

            На первом этаже – парты маленькие, почти игрушечные. Вот здесь был кабинет рисования – стену возле него какой-то местный талант раскрасил сказочными сюжетами. Вот там – столовая. В ней по утрам должно пахнуть сдобой. Через длинный коридор дети бегали на обед. А на втором этаже безошибочно узнаются кабинеты химии и физики. Здесь в лаборантских на пол сброшены учебные принадлежности – битые колбы, весы, магниты, штативы, оптические приборы… В кабинете математики над доской портреты великих и таблица квадратов. В туалет мы не пойдем. Те, кто был здесь после школьников, за собой не смывали.

            Все школы похожи, но не везде перекрашенные на сто раз полы засыпаны гильзами. Я как археолог бродил по развалинам, одновременно наблюдая артефакты мирной жизни и войны.  Совсем недавно я и сам сидел за такими же точно партами, а сегодня я могу подновить-подкрасить затоптанные школьные полы кровью своей, если подстрелит меня местный выпускник.

            Забредя в очередной тупиковый коридор, наткнулся взглядом на добротный цветной плакат: малыш лет десяти стоит перед раскрытым платяным шкафом. Из-под висящей на плечиках одежды виднеется приклад автомата. Подпись: «Если ты нашел дома оружие – скажи взрослым, чтобы они убрали его подальше».

            Это был уже перебор.

 

***

            Заяц, как видно тоже уже нагулявшийся, грел жопу на остывающем капоте броневика.

            – Зайка, а водила-то где наш?

            – В школу пошел. Думает в столовке кастрюлю найти.  И стаканы. Хозяйственный…

            Закурили.

            – Я от жажды помру сейчас! Хоть бы сугроб намело – снегу сожрать.

            – … И подхватить такой неистовый обсер, после которого дизентерия забавным недоразумением покажется!

            – И жрать охота.

            Сидели рядом, глазели на постапокалиптический пейзаж. Я кое-что вспомнил.

            – А знаешь что, друг мой Заяц?

            – Что?

            – Борются теперь во мне противоречивые чувства!

            – Это какие же?

            – Ну, одно из них – это трезвое осознание  того, какой же я на редкость продуманный пацан!

            – И скромный!

            – Да. А другое – это грызущая меня совесть.

            – У тебя – совесть?

            – Ну а почему нет? А дело в том, что давеча в разгар праздничного куража упер я с общего стола бутылку коньяка, и перелил ее без палева в свою флягу, которую заныкал.

            – Проказник!

            – А вот ты угадай –  где теперь эта фляга?

            – Да ну на щеку?! – расцвел Заяц.

            – Да хоть… Ну ты знаешь куда. Чего сидишь – полезай за кружкой.

            Уже налили по одной, уже чокнулись без тоста, ибо и так все было ясно, и набрали в грудь прохлады, когда на перекресток выкатилась такая же машина, как у нас. Спешно проглотили, побросали кружки под броню, нахмурились, смакуя послевкусие.

            – Не пойму что-то – это чья машина? Номер видел?

            – Наша, чья еще. Ты видал  у кого БТРД, кроме нас?

            – Нет, не видал.

            Прикурили, спрятавшись за десантный люк. Когда разогнулись – БТРДшка уже мчалась в нашу сторону.

            Коньяк, прокатившийся до желудка, ожег голодные внутренности. Но в пот нас бросило не поэтому – за рычагами сидел целый майор Катаев, главный механизатор батальона.

            – Кто старший на машине? – Катаев был зол. Сам я с ним до этого не пересекался, но всем было известно, что мужик он сильно суровый. Алкоголиков он презирал и неоднократно воспитывал ногами за то, что коньяк выменивался на ГСМ.

            – Я, товарищ майор.

            – Ты комбатовского УАЗика не видел?

            – Никак нет. Потерялся что ли комбат?

            – Да заколебал он уже! – с чувством прорычал Катаев, – Замерз в броневике, перелез в батон и укатил  куда-то. Ладно, пес с ним. Вы здесь стойте, я до связи доберусь – будем здесь колонну выстраивать. Школа – хороший ориентир.

            Майор уже подоткнул передачу, взялся за рычаги, но потом передумал. Снова приподнялся он над люком, пристально взглянул на нас и спросил:

            – Слышь, сержант! Коньяк у вас ЕСТЬ ЕЩЁ?

            Мы с Зайцем переглянулись. Заяц принялся усиленно хмурить левую бровь, которую Катаев не видел. А мне было уже параллельно.

            – Есть, товарищ майор.

            Когда комбатовская БТРДшка скрылась за углом и выхлоп ее рассеялся, налили себе еще по одной.

            – Я не устаю удивляться в этом зоопарке.

            – В каком смысле, Яга? Над тем – что майор штабной со срочниками из одной фляги пьет?

            – Нет, Зайка. Над тем, что в комбатовском броневике связи нет. И карты с ориентирами…

 

 

Глава 27

Дембель  Дяди  Вали

 

            Собирались долго, ехали быстро. Только уже на подъездах к Червленой колонна начала растягиваться – в машинах почему то заканчивалось горючее. То и дело вставали, дожидаясь пока бензовоз выдаст топливо очередному проворовавшемуся механику.

            Близился вечер. Хотелось жрать и еще сильнее – пить. Мы сидели на левом борту втроем: я ближе к корме, Шулятьев и Легкоступов. АГСник Бес со своей инфернальной пушкой боролся со скукой у нас за спиной: засыпал гранатами придорожные кусты. Когда АГС загавкал в очередной раз, Шулятьев не выдержал:

            – Беспалов, в рот тебе ноги! Уймись уже! Дай хотя бы пять минут постоять в тишине!

Потом повернулся ко мне.

            – Яга, есть с фильтром курить чего?

            – Нету.

            Взводник повернулся к Легкоступову. Тот кивнул и принялся шарить по карманам. Дядя Валя потянулся было за сигаретой, но вдруг коротко вскрикнул, неловко скатился с брони и посмотрел в небо.

            В его взгляде не было боли – скорее удивление, обида и тоска. Левая рука неестественно болталась, когда он старался удержаться на ногах, а из рукава пульсирующим ручьем струилась кровь.

            Кто-то заорал голосом, очень похожим на мой:

            – Обстрел слева! Командир ранен! Медицину сюда!..

            А я же нежно обнимал взводного со спины, роняя его на себя в канаву. Рвал с приклада резиновый жгут едва ли не зубами, вцепившись рукой в Шулятьевское плечо. Рычал и плакал от ужаса.

 

***

            Броневик с заглохшим двигателем вцепился гусеницами в асфальт и развернулся поперек дороги. В наступившей тишине гудели шины удаляющегося ЗИЛа с Шулятьевым в кузове, да за спиной вдали батальон продолжал неистово утюжить придорожные кусты, из которых подстрелили взводника.

            – Все хорошо будет, пацаны, – Легкоступов сбросил с головы шлемофон, – Вертушка на подлете. Починят его…

            – Не будет… Ничего уже не будет…  Дай и мне тогда сигарету.

            Мы стояли перед машиной и смотрели туда, куда увезли Шулятьева. Ветер бросал в лицо мелкий колючий снег. Сигарета липла к окровавленным рукам.

            Газель остановилась метрах в пятидесяти. Я бросил автомат на локоть и побрел навстречу.

            – Яга! – окрикнул Легкоступов, – Не думай даже!..

            Оглянулся на него, бросил в канаву окурок и пошел дальше.

            Водиле было лет сорок. Он судорожно вцепился в руль и смотрел на меня сквозь грязное стекло, прикидывая расклады. Я указал стволом на асфальт перед газелью.

            С минуту стояли, разглядывая друг друга. Он видел перед собой юнца с оружием в руках, перемазанного в грязи и крови, ярко запекшейся на морозе. А я видел человека, которому страшно.

Первый раз в моей жизни меня кто-то боялся. Боялся до дрожи в коленях, до накатывающих слез. А я чувствовал свою силу перед ним. Чувствовал свой праведный гнев. И мне даже нравились это новое во мне чувство, наполняющее, провоцирующее к резким действиям. Он боялся меня, а я волен был решать…

            – Слышь чего… У тебя вода есть? Умыться хочу.

            Есть, – выдавил водила, не решаясь сойти с места.

            – Дай. Пожалуйста.

            Газелист бодро рванулся к кузову, скользя стоптанными башмаками, и вывалил на асфальт пак минералки. Я продырявил стволом упаковку, достал полторашку, открыл и выпил, давясь и брызгая, почти половину. Отдышался, протянул бутылку водиле. Тот взял ее, стараясь не угодить пальцами в кровавые отпечатки, и уставился на меня в недоумении.

            – Полей на руки мне…

            Смотрели вместе, как вода красноватым пятном растекается под ногами.

            – Ты это… Не езди сегодня никуда, вернись в Червленую. Наши нервные сегодня, не надо нарываться…

***

            – Ты есть хочешь?

Истопника Имамгуссейнов не держал – в палатке у него было холодно.

            – Не знаю… Нет наверное… Есть выпить чего?

            – Ты не напутал ли в обстановке, товарищ сержант? – Майор посмотрел на меня с напускным негодованием, – Ладно. Только не вздумай рассказать кому!

            Он достал из стола пару стаканов и бутылку водки. Нормальная водка оказалась крепче местного коньяка и застряла у меня в горле. Занюхали хлебным сухарем.

            – Товарищ майор.

            – Чего?

            – Это из-за усов?

            Имамгуссейнов откинулся на спинку стула и тяжко вздохнул.

            – Может быть. Я говорил ему – не надо форсить, сбрей к чертовой матери. Половина офицеров даже погоны на выезда снимают… А тот – все свое. Я дембель, мне положено… А может – просто наудачу пальнули. Он же посередке между вами сидел, насколько я понял? Да и не мог стрелок знать, что  колонна там остановится. Стало быть – случай, а не подготовленная позиция.

            – Но стрелял-то грамотно, под АГС, чтобы по звуку выстрела  позицию не спалили. Да и не в середину он стрелял. Шулятьев в тот момент как раз за сигаретой потянулся. А так бы как раз в грудь пришлось, а не в руку. Чего у него с рукой-то кстати, не знаете?

            – Да плохо там все. Пуля локтевой сустав разворотила.

            – Мы его когда в ЗИЛа грузили – тормошили один хрен, хоть и старались аккуратно. Так у него в руке такой хруст стоял, что я едва не блеванул. Нечем только было.

            – Давай я в столовку позвоню – принесут чего пожрать?

            – Да не надо. Не полезет в меня теперь. Пойду я, товарищ майор, спать пора.

            – Вы там это…, с бухлом завязывайте. А то ведь я не посмотрю!... А взводника мы вам подберем. Нормального.

 

***

            Взвод не спал.

            – Яга, ты где был? Устинов с тебя показания получить хотел, достал всех.

            – Идет он… в болито. Я у сто второго был.

            – А ему-то чего от тебя надо?

            – Да так, расспрашивал все, – как вышло… А у вас тут чего?

            Дед вздохнул, полез в тумбочку, достал кружку.

            – А у нас  – жопа полная. Москайкин приходил. Рассказал, что вертолет, который дядю Валю забрал, почту секретную в штаб привез. А в почте – бумага. А в бумаге, Яга, русским по белому написано, что старший лейтенант Валентин Егорович Шулятьев – уже две недели как дембель. 

 

Глава 28

Перемены

 

            До конца января нового взводного так и не назначили. Пришли трое новых пацанов нашего же призыва, стали потихоньку вживаться. А я смотрел на их обалдевшие лица и гадал – таким же ли я был всего четыре месяца тому назад.

            На место замка перевелся с разведвзвода Мишаня, сержант-срочник. Я как будто видал его где– то раньше, но не мог вспомнить где. Командирских замашек не было в нем совершенно,  мужиком он был умным, серьезным и толковым, несмотря на медвежью внешность деревенского амбала.

            – Так вы са-а-ами поди взво-о-о-одника подстрелили?! – заикаясь тянул Мишаня.

            – В смысле? За что? Его ж любили как отца родного!

            – Да не, Я-а-ага. Я смотрю – половина взво-о-ода с ору-у-ужием как цэ-е-елка с хре-еном  обраща-а-ается. Случа-а-айно, в смы-ы-ысле.

            – Да нет, Миша. Я же рядом с ним сидел на броне! Не могло того быть!

            – Так ты спино-о-ой к остальны-ы-ым сидел, так?..

            Эта незаконченная беседа поселила во мне червя. Не так чтобы поверил я, что Шулятьева подстрелил кто-то из наших, умышленно. Но оглядывая товарищей своих по роте видел, как в пылу очередной разразившейся из-за пустяка ссоры, бьют бойцы друг-друга по мордам, а запыхавшись – шарят судорожно руками вокруг. И тогда понятен стал смысл очередного приказа по батальону: оружие сдавать сразу после возвращения с выезда или смены с караула. Во взводные палатки с оружием не входить. И даже если очередное усиление бдительности объявлено – все равно с автоматом в обнимку спать нельзя. И было это правильно. По крайней мере – выстрелов случайных в батальоне стало звучать немного меньше.

            В батальоне вообще многое менялось. Возле каждой роты построили из бетонных блоков КХО. Оружие там ржавело неимоверно, но  получать его стало сподручней. Построили караульное помещение взамен палатки, и в караул ходить стало интереснее: заступил на пост – имеешь право требовать с гонцов до пьяного хутора семечки; сменился – блаженствуй в новой караулке, единственном в батальоне  месте, где можно нормально просушить сапоги.

            Между палатками протягивали трубы. Предполагалось, что еще до конца зимы во всем батальоне отопление станет полностью газовым, взамен осточертевших дров.

            Оркестр уехал. Мне его не хватало. Не хватало блеска меди на утренних разводах, забавной «грации» пузатого тромбониста, мирных песен, подслушанных в детстве. Каждый раз, проходя мимо палатки где обитали музыканты, я вспоминал «Серенаду солнечной долины» в их оригинальном исполнении, и походка моя чуть преображалась.

            Однажды «новостью дня» стало позорное изгнание взводника из первой роты, молодого летехи. Оказался он извращенцем, имевшим обыкновение и навязчивую страсть – интимно сосать писюны у наиболее забитых доходяг из числа срочников. Ржали на эту тему яростно.

Ловили и других извращенцев. Возле бабского сортира иногда застукивали доходяг за онанизмом, ржали опять же, пинали маленько... И была еще одна какая-то штабная баба, которая по утрам шарахалась с опухшей от похмелья рожей по ротам, и вглядывалась в лица, дыша перегаром.

            – Чего ей надо? – спросил я как-то у Еруслана.

            – Ищет она таинственного ночного трахаля…

            – Чего?!

            – Да бухает она безбожно. Напивается и падает, где попало. А найдет ее кто – тот и есть таинственный ночной трахаль.

            Это совсем не было похоже на реальность. Это был суровый бред. И сам я начинал уже сомневаться в своей адекватности, ибо если у людей вокруг поехала крыша по какой-то своей причине – то почему такой же причине не найтись и для меня?

 

Глава 29

Новости

 

            Работать ездили часто и надолго. Облазили весь Грозный с пригородами, катались в горы. Ночевали как цыгане под небом или в руинах, отчего многие простыли и мучились кашлем. Исцарапали десны об сухари. Сухие пайки грели в котлах на огне, разводить который додумались ружейным маслом. Старшина за масло ругался. Он не знал пока, что был у нас еще один секретный способ греть консервы.

            Когда вставали ночевать в поле, где дров не было никаких – дербанили выстрелы от РПГ. Вскрывали картонные тубусы со стартовым зарядом и оперением, которые прикручивается к ракете перед выстрелом, и доставали из них полоски артиллеристского пороха. Полоски эти горели яростно, жарко – только успевай подбрасывать. Растопки лучшей придумать было невозможно. Вот только разукомплектованный выстрел становился совершенно бесполезен, разве что врага по голове ударить.

            Иногда пара машин со Снеговым во главе отправлялась в свободный поиск. Искали «самовары» – спрятанные в лесу кустарные минизаводы для производства самодельного бензина из краденой нефти. Иногда даже находили. Саперы лепили на самовар тротил, разматывали провода, и с нехорошим блеском в глазах давили на кнопку. Для надежности и потехи ради – дырявили самовар ЗУшкой, чтобы сложнее было его восстанавливать. Огня и копоти было много. Веселились, как умели.

Но уставали адски. Поэтому когда появилась новость о том, что роту решено расставить по заставам – обрадовались. Думали, что любое место лучше батальона, а сидя на заставе, пусть даже в окопе, шансов словить пулю наверняка меньше, чем катаясь по всей Чечне.

            Начали собираться. Когда рассовали по грузовикам кровати с матрацами и прочий хлам – стали прощаться взводами. Смотрели друг другу в лица, гадали когда увидимся снова, обнимались, и желали чего-то правильного…

 

Глава 30

Место

 

            Второму взводу судьба выпала стоять заставой возле Нового Солкушино, километрах в двенадцати на запад от батальона.

            Под тусклым февральским солнцем дом железнодорожных обходчиков выглядел неважно. Да и как может выглядеть построенный на казенные деньги лет пятьдесят назад дом, одного хозяина  не имевший никогда, а в последнее десятилетие в котором бывали только случайные, сторонящиеся войны люди. Краска на стенах облезла, шифер на крыше побит, упавшие заборы подняты заново на подпорки, чтобы хоть немного скрыть от чужих глаз происходящее во дворе.

            А во дворе тем временем летели с грузовиков на землю дрова, кровати, матрасы, ящики с боеприпасом, нежно выставлялись коробки с провиантом. Выгрузились – пошли осматриваться.

            Дом стоял буквой «Г», длинной стеной вдоль железной дороги. В «перекладине» был устроен высокий гараж, куда планировалось загонять ЗИЛа. Только смотровая яма в гаражном полу почти обвалилась, поэтому грузовик решено было парковать напротив входа в жилую половину, чтобы тентом этот самый вход загородить от возможного обстрела. Окна изнутри уже были заложены шпалами и завешены каким-то тряпьем из соображений светомаскировки. В отдельном помещении без окон, предварительно вынеся барахло, устроили продуктовый склад. Поваром назначили Серегу Карнаева, весеннего дембеля.

            А посередине между жилой половиной и гаражом обнаружилась котельная, состояние которой не вызывало сомнений в своей неремонтопригодности, и, о чудо, – баня! Ни у кого не было ни малейших сомнений что  на восстановление именно этого объекта будут брошены первоочередные усилия.

            Хотя работы предстояло очень много. Снова.

            Требовалось восстановить уже имевшуюся вокруг широкую сеть окопов и щелей, основательно замытую дождями, заново перекрыть огневые точки. Но это после того как саперы их обследуют. А сегодня, еще до ночи, надо умудриться расставить тридцать кроватей в тесном помещении, решить вопрос с печкой и дровами, установить под каким-то навесом полевую кухню, чтобы ночь просидев в осыпавшихся окопах, не грызть с утра надоевшие до смерти сухари из огромных бумажных пакетов, в которые гражданские люди фасуют цемент, а военные – хлеб неизвестного происхождения, сильно смахивающий на объедки.

            В целом место под заставу было неплохое. Осмотрелись, закурили, заулыбались. Все лучше, чем в батальоне. Если бы не Снегов; старшим на заставе «Фара 44» в Новом Солкушено стал именно он.

 

***

            Если смотреть на карту – село стоит в километре от железной дороги, направленной  с востока на запад. Так же параллельно идет и автотрасса, метрах в семидесяти. А еще в полусотне метров на юг – глубокий и почти сухой в феврале арык системы мелиорации. Дом путейцев, в котором теперь была застава, стоял на перекрестке, где дорога с трассы сворачивала к селу, пересекая железнодорожные пути.

            – Ну что, товарищи сержанты, какие будут предложения? – Снегов развалился в драном кресле, первом предмете мебели, появившемся в будущей дежурке.

            – На ка-а-а-кую тему?

            – На тему – где ночные посты ставить. И сколько.

            Мишаня, не заморачиваясь особо, сунул под жопу табуретку, поставил между ногами автомат, оперся на него огромными своими ладонями и принялся излагать свои соображения. Снегов посмотрел на него с удивлением, но промолчал.

            Миша считал, что постов должно быть три: два одиночных с востока и запада от дома, и один за дорогой, на берегу арыка, где сидеть должны были двое. Таким образом, народу требовалось восемь человек, если делить ночь на две смены. Плюс один разводящий из числа сержантов.

            – Поясни – почему за дорогой? Дотуда тогда связь тянуть придется, а у нас аппаратов телефонных нет. Да и перегрызет провода первая БМДшка, которая по дороге прокатится.

            – Полюбо-о-ому там надо. По дну арыка а-а-адин путе-е-евый стрелок при-и-идет – передыря-а-авит всех как с до-о-обрым утром. Хо-о-оть днем, хоть но-о-очью. Бли-и-индаж там есть, на са-а-амом краю. Или та-а-ам пост будет, или на-а-адо засыпа-а-ать его к чё-о-орту. И око-о-опов за доро-огой нарыто – у-у-ужас сколько. Зака-а-апывать их тоже что-о-оли? Да оди-и-ин черт – по дну хоть га-а-аубицу подтащить мо-о-ожно.

            – Так перегородить арык растяжками. Гранат привезли – кучу! – включился Дед в беседу, – и табличек наставить, что заминировано.

            – Бараны там пасутся с коровами, воду пьют. Они читать не умеют. Как и пацаны местные малолетние. Изорвет кого-нибудь – тогда нам точно хана. Бывало ведь уже – ваххабиты вперед себя пацанят пускали, а потом – праведный джихад, растудыть его в качель.

            – Ну ладно, – Снегов закурил, – Я примерно так же рассуждал, сомневался только. Убедил ты меня, Миша. А как с направлением позади дома?

            – Позади до-о-ома – не-е-ечего по-о-олзать. Там бо-о-ошку над рельсами подня-а-ал  –  и вида-а-ать тебя за три-и-иста ме-е-етров. Как в ти-и-ире. Не-е-екуда там сма-а-атреть, за желе-е-езкой то-о-ополем и а-а-акацией засажено. Оди-и-ин черт  –  не у-у-увидишь ничего. Во-о-от там –  мо-о-ожно ра-а-астяжечек поста-а-авить. Шту-у-ук пять, в са-а-амых ку-у-устах.

            – А как же бараны с малолетними дебилами?

            – Да и пес с емя.

            На том и порешили.

 

Глава 31

Пиратский  корабль

 

            Дальним постом ударно занялись братья Воронцовы. Младший, Ваня, без устали махал лопатой, перетряхивал доски на перекрытии, вырубал квадраты дерна и обкладывал ими блиндаж. Старший на десять минут Николай руководил, поучал, дополнял работу точными штрихами.     Наблюдать за ними всегда было интересно:

            Старший был щуплый, весь какой-то узкий. Но упертый – сразу видно. Досталось ему похоже еще до рождения, когда делил он материнскую утробу с братом. Отсюда и характером вышел. Всюду видел Николай работу и без дела сидеть не мог. Но труды, даже законченные успешно и в срок, радости ему не приносили. Никогда не вставал он, подбоченясь и глядя с гордостью на результат, а шел сразу к другому, брошенному кем-то, запущенному, оставленному. И ругался негромко, но зло, а на что – непонятно. Эдакий старик в неполных двадцать лет.

            Младший же, Ванюша, был здоров, широк в плечах и голосист, хотя картавил сильно, и лицо его было как будто мятым от рождения, нескладным. Ванька – балагур, весельчак, не дурак выпить и пожрать. Может и рабочий объект он выбрал с хитрым расчетом – добыть на водопое барана.

            Блиндажик у братьев вышел на славу. Не слишком выделялся на рельефе, едва приподнимаясь над краем арыка, но видимость из трех амбразур была достаточная. Снегов укрытие одобрил, но велел сломать лежанку, оставив только узкую лавку, растянуться и задремать на которой было невозможно.

            Работалось хорошо и весело. Для себя – оно всегда интереснее, душевнее. Одни только кровати переставляли раз пять и не ругались совсем при этом, а искали – как оно для всех лучше и сподручней. Вывели в окно печную трубу, пустили дым и разомлели от жару. После пяти месяцев житья в палатке даже просто находиться под крышей, которую не болтает ветром, было хорошо, как дома почти. Да и тепло стены держали. Можно было протопить с вечера,  и не подбрасывать всю ночь каждые полчаса.

            Карнай закатил прицеп полевой кухни под сарай, обустроил там все на свой лад и принялся наедать рожу прямо на глазах. Кормил вовремя, и варево у него получалось более, чем съедобным. Да  хоть что тебе в котелок плеснут – с улыбкой-то оно всегда вкуснее, чем когда РМТОшник с брезгливой рожей тебе «на отвали» пайку выдаст.

            Из деревни пришла мелкая черная собачонка. Крутилась сначала вокруг, шугалась, когда на нее кто-то случайно набредал. Объедков у нас не оставалось почти,  пришлось договориться меж собой, что поставим псину на довольствие, чуть урезав свою пайку. Позывной для собаки придумали с тем расчетом, чтобы подошел в любом случае, так как разобрать – кобелек у нас завелся или сучка, со стороны мешала повышенная собачья лохматость, в руки псина пока не давалась, а надобности на виду справлять стеснялась. Звать стали собаку Жулькой. Он или она было не против.

            Два дня саперы шарились по окопам вокруг дома и выгребали железо. Артефактов набралось приличная куча. АГСные гильзы в основном, пара гранат ручных, проволока с гвоздями… Каску нашли дырявую. Принялись гадать: была ли в ней голова чья-нибудь, когда дырка образовалась? Таскались с ней какое-то время как с дорогой реликвией, да и потеряли потом где-то.

            По железке утром и вечером проходил мимо нас бронепоезд. Ну как – бронепоезд? Маневровый с шестью вагонами. С обоих концов – пустые платформы, вместо тралов видимо. На второй платформе, если с Кизлярской стороны смотреть, лежала брюхом БМП, потом плацкартный вагон, на боках которого изрядно добавилось железа, потом еще один с кухней, потом локомотив, с зарешеченным машинным отделением на случай прилета РПГшного выстрела, потом платформа с ЗУшкой и укрытиями из мешков с песком. Вечером в сторону Моздока задом наперед.

Бронепоезд напоминал пиратский корабль, ощетинившийся стволами. Пираты смотрели на нас с высоты удивленно в первый день, приветливо во второй, а на третий тормознулись знакомиться. Предлагали водку, но такой роскоши мы позволить себе не могли. Хвастались, что могут на заказ привести что угодно: хоть картошки мешок, хоть тушу свиную, хоть русскую симпатичную и трудолюбивую проститутку на денек. Мы переглянулись, повздыхали, отшутились грустно. Сказали, что маякнем, если что. Даже для серьезности позывной и частоту спросили.

            Когда пиратский корабль удалялся, растворяясь в закатных лучах, хотелось бросить все к черту, бежать по шпалам вслед, запрыгнуть на крайнюю платформу, и уехать домой. Но бронепоезд издевательски стучал  своими колесами: «потом, потом».

 

Глава 31

Жизнь

 

            С утра заводили ЗИЛа и ехали на Солкушинскую скважину за водой.

Когда приехали в первый раз, – местные побросали дела. Мужчины на общей лавке прекратили разговор, пацанята перестали гонять видавший виды мяч, женщины побрели к своим дворам, изредка оглядываясь украдкой. Снова, как и всякий раз, бывая на виду у аборигенов, холодела под бронежилетом мокрая спина.

            Жизнь не кончалась, она текла по своим местным законам, как и сотни лет до нас. Старики в высоких папахах приходили на лавку, молодежь почтительно вставала и уступала место. Юноши ухлестывали за девушками, за которыми не опасно ухлестывать. Чаще это можно было наблюдать, когда девушка несла огромные тяжелые ведра от скважины. Кавалер в это время важно вышагивал рядом, чуть не пританцовывая и прогибаясь в спине. Пацаны играли в футбол по каким-то местным правилам. Судей на поле было человек пять, что не мешало игрокам то и дело ссориться до крови.

            – Совсем дикий народ – заговорил Чеснок, смуглый ефрейтор из Башкирии, который пару недель назад только приехал в Чечню откуда-то из Подмосковья, где устроил в своей казарме пожар в каптерке.

            – С чего вдруг такие выводы?

            – Ну, посмотри на них. Они же до сих пор как в каменном веке живут.

            – Я бы посмотрел на тебя, кабы у тебя в Башкирии война десять лет шла.  Это ты еще в Грозном не был. Там кое-где люди в разбомбленных домах –  как в пещерах живут. Окна фанерой и тряпьем заткнуты. Все ждут чего-то.

            – Чего?

            – Да черт их разберет. Когда мы отсюда свалим уже. Верят, видимо, во что-то. Надо же во что-то верить.

            – В смысле – в Бога что-ли?

            – Да причем здесь Бог. В будущее.

            – Не понимаю я тебя…

            – Ну, смотри, вот ты в дембель веришь?

            – Ну а как же? Он же неизбежен!

            – Ну, хорошо если так. Веришь, значит, даже не сомневаешься нисколько. А вот представь себе на секунду, что потерял ты веру в дембель свой.

            – Как это?

            – Да вот так!

            – Гонишь ты мрачно…

            – Да я к тому все, что любой человек во что-то верит. Что непременно что-то будет, ради чего стоит жить. А иначе, без веры то, – зачем такая жизнь? Вот сейчас ты дембеля ждешь, и ничего кроме него тебе не надо. А потом, на гражданку когда приедешь – ради чего-то другого будешь жить. Побухаешь, конечно, с месяцок. А потом – потянешься же куда-то. К следующему дембелю. Только теперь творцом своего дембеля ты сам будешь, как шахид. Ведь наверняка у тебя мечта есть, ну или цель, или план, – как хочешь его обзови.

            – Ну, есть, типа… – Чеснок замялся в нерешительности.

            – Ну?..

            – Да прикидывал я просто – а куда идти-то? На завод что ли? Вкалывать до пенсии? Не вариант… В бизнес – так там образование надо, ну или бабки на раскрутку… В менты – пацаны не поймут. Ну, короче, так я решил: пойду в бандиты. Ну а чего? Там люди с боевым опытом нужны не меньше, чем в милиции!

            – Пошел ты в жопу, Чеснок.

 

Глава 33

Картошка

 

            Разведчики приехали утром. Человек десять, на одном БТРе, загнали который за кусты, чтобы с дороги видно не было. Каждый обнялся с Мишаней. Стребовали у Карная кастрюлю, сбросили с брони барана и принялись дербанить его на шашлык. А ко мне пришел Хойко.

            – Здравствуйте, Андрей.

            – Здравствуй, Хойко Хасеромович.

            Долго держались за руки, глядя в глаза. Ушли за дом, сели на завалинку, уставившись на железнодорожную насыпь.

            – Ты уехал, ты теперь здесь живешь. Зайца стреляешь?

            – Да нет, пока. Осматриваемся. Да и саперы еще не широко ходили. Ну и с местными  не понятно как пойдет…

            – Здесь лучше, чем в батальоне. Здесь посмотри – у вас снег лежит чистый, грязи нет. Кипяток из земли не лезет. Тихо…

            – Снег как и везде – растает к вечеру. Грязь – натопчем еще. А тихо – это да. Пока…

            – Зря так говоришь. Духи злые станут…

            – Здесь не тундра, Хойко. Здесь духи разбежались все давно.

            – Глупости говоришь,  Андрей.

            – Тебе легче теперь, когда холодно? Скучаешь по снегу то?

            – Немного легче, да. Летом совсем тяжело было. Думал – помру совсем. И соли в еде нет – пот плохой идет с меня. Утром снегом умылся  – хорошо стало, можно жить так.

            – Э-эх, Хойко Хасеромович! А ведь ты в августе приехал-то? А нам с тобой еще следующее лето пережить как-то надо.

            – Тяжело будет.

            – Я покурю, Хойко, ладно?

            – Ты много куришь. Всегда много куришь. Заведется болезнь в тебе. Кашлять станешь, сохнуть. Коньяк пьешь? Мои ханты много пьют – дураки становятся, работать забывают. А здесь – еще больше пьют.

            – Здесь, Хойко, тоска людей ест изнутри. Потому и пьют.

            – «Тоска» – забыл, что за слово. Или не знаю.

            Задумался. Простая, вроде бы, штука. А  спросил Хойко – и  не знаю, как объяснить.

            – Тоска, Хойко, – это когда зверь далеко ушел, рыба не ловится и олени дохнут. А все от того, что пытался ты сам себя обмануть. И сам себя на обмане том поймал.

            С востока послышался и начал нарастать стук приближающегося состава.

            – У хантов тоже слово такое есть. Нельзя говорить его. Зараза будет.

            – Да ладно, чего загрустили мы? Вы-то чего катаетесь? Работать или мясо есть поехали?

            – Мясо по дороге взяли. Чужое. Не стану есть… Работать не поедем сегодня. Гасимся.

            Жаргонные слова, когда Хойко говорил их, звучали совсем смешно.

            – Чего это вы гаситесь?

            – В батальоне кипеш. Кричат все, матерятся, злые совсем.

            – По какому поводу?

            – Комбат повара стрелял.

            И вот они опять – простые слова. По отдельности каждое знаешь, а когда разом их говорят – не умещаются в голове.

            – Это как так? Чего случилось-то?

            – Комбат ночью дежурный был. Ходил, порядок смотрел. В палатку к офицерскому повару зашел, увидел – повар картошку жарил. Комбат сказал: «Это ты мне картошку жарил!» Повар сказал: «Нет, я картошку сам съем!» Комбат расстроился  сильно, пистолет достал, повара стрелял. Повару пуля в грудь попала, повар в Ханкалу на вертолете улетел. Повара лечить станут. Вылечат?

            Локомотив, проползая мимо, тяжко и глухо громыхал дизелем. Тащил он на платформах  технику, вывозимую по поводу окончания войны: танки, САУ «Акация», БТРы и БМП. На задней половине состава техника была битая: БТРы с ободранной подвеской и рваными вмятинами в корпусах, горелые БМПшки, рыжие от окалины танки без башен. Башни везли отдельной кучей, на крайних платформах.

            – Скажи, Хойко,  мы совсем безнадежно больные все?

            – Мы – это ты про кого говоришь, Андрей?

            – Ну, мы – это все, кроме хантов.

            Охотник долго молчал. На руки свои посмотрел мозолистые, швы на разгрузке подергал – не расползаются ли где нитки.

            – Ты меня глупым раньше не думал, – теперь тоже не надо. Я знаю – кроме хантов, русских и нохча еще много народа есть. Вот, в Африке тоже народ правильно живет – коров пасет. А вы – европейцы – вам тесно просто. У вас каждый, только с другим померявшись,  себе цену узнает.  А деньги, я знаю – их из дерева делают. У нас тоже дерева мало, так мы жир со зверя жжем, и шкуру берем. Добыл зверя – молодец, тепло. Не добыл – плохой охотник, умрешь один раз. Детей не будет. Олень, чайка, песец – когда много и тесно – друг друга есть и рвать станут. Так бывает.

 

 

Глава 34

Учения

 

            Жить стало вроде как и легче, и интересней. Не так, чтобы смысл в жизни появился – бессмысленности поубавилось. Не было построений, маршей с песнями, побелки тонущих в грязи бордюров и прочего, отупляющего мозг своей бестолковостью.

            Мастерили, латали что-то. Поставили турник, стали играть на нем в «американку». Ходили в ближний лесок и стреляли зайца. Патронов на это дело жгли много, но радости охота приносила не меньше. Мылись каждый вечер, стирались когда хотели. Баню починили, только дров она забирала слишком много, а бак под кипяток оказался маловат не то что на взвод, а даже на десять человек. Хотели сломать на дрова будку, что стояла на переезде, только Снегов почему-то запретил.

            Капитан запил. До обеда он спал в дежурке, потом похмелялся легонько и бродил по двору, тупо глядя на наши дела. После заката садился за радиостанцию и слушал эфир, щелкая частотами. В эфире трепались такие же тоскующие на своих местах командиры, выискивая земляков и выясняя, кто из них, где служил ранее. Обсуждали местные новости, ругали недальновидную политику, строили планы на будущее. Под утро голоса и позывные терялись. Тогда Снегов начинал нудно рычать в эфир:

            – Я Сугроб! Сугроб я! Кто меня слышит? Я же всех за вас порву, пацаны!...

 

***

            В первый раз жестко переклинило его за неделю до праздника 23 февраля.

Снегов вышел на крыльцо утром. Вышел одетым по-боевому, с автоматом в руках. Пристегнул свой персональный двойной рожок, перемотанный синей изолентой, и выпустил тридцаточку в землю посреди двора. Когда вывернутая из земли каменная крошка улеглась в кустах, командир, не поворачивая головы, поводил вокруг красными своими глазами, глядя на наши обалдевшие рожи.

            – Ну что, родные, расслабились совсем? Я вам покажу – что такое служба на Кавказе! Тревога, сбор!

            Принялся гонять он нас по окопам, стоя посреди двора с часами в одной руке, и автоматом в другой. Постреливал для убедительности и пущего моделирования боевой обстановки над нашими головами. Пули сипло свистели где-то совсем невысоко.

            Недовольный достигнутым результатом, Снегов собирал взвод на исходной, ходил вдоль строя, матерился и бил кого попало прикладом в грудь, желая убедиться, что никто не вынул из броника пластину, чтобы полегче было тренироваться.

            – Что-то слишком медленно мы до своих окопов добираемся! – орал Снегов, тупо тыкая во все кнопки на блатных своих электронных часах. – Я вас, засранцев, научу – как Родину любить и защищать! Занять оборону!

            И снова шкребанул взвод с места до своих окопов, и снова одичавший капитан менял рожок.  Одна из пуль вгрызлась в грунт метрах в пяти впереди меня, пролетев едва ли не между ног. Пришлось мне, не дожидаясь следующей, сигануть в колючие кусты. Приземлился неудачно. Немного придя в себя после падения, открыл осторожно глаза, прислушиваясь к ощущениям в организме, и встретился взглядом с Жулькой.

            Псина тоже не была особо в восторге от творившегося нынче на заставе. Гасилась она в своем секретном укрытии, положив морду на лапы, и смотрела на меня с укором, как– будто сказать хотела: «Какого пса вы там опять чудите?»

            Неспешно вылез из кустов, отряхнулся, осмотрел оружие. Побрел к дому.

Взвод в очередной раз стоял перед Снеговым, отдуваясь, шатаясь разгоряченными телами, стараясь не пересекаться друг с другом взглядами. Подошел. На свое место пробираться не полез,  просто встал с краю. Капитан,  не пожелав замечать моего опоздания, продолжал бредить:

            – А вы, стало быть, не любите меня? Вам бы вроде Шулятьева командиров подавай, да? А я – плохой? Так вы завалите меня к чертям! У вас же, шлепков малафейных, кишка тонка! Ну, кто смелый?

            С этими словами он пристегнул очередной магазин, взвел автомат, пальнул еще пару раз взводу под ноги, и стал по очереди совать свое оружие пацанам в руки, направляя его стволом себе в грудь. Пацаны оружия брать не хотели, или же поднимали его в небо, осторожно ставя на предохранитель и возвращая хозяину. А я смотрел на медленно приближающегося командира, и чувствовал, как освобождающей прохладной волной наполняет меня решимость.

            Я не хотел его убивать. Я разглядывал его шатающееся тело, прикидывая – куда бы всадить пулю, чтобы точно никогда больше не видеть его.

            На какое-то мгновение наши с ним взгляды встретились. Снегов остановился. С минуту тупо смотрел на взведенное оружие в своих руках, потом заорал страшно, с размаху забросил автомат далеко в кусты, да и ушел в дежурку.

 

Глава 35

Праздник

 

            После того дня стал он часто и надолго уезжать на ЗИЛе с заставы, оставляя за себя Мишаню. Наблюдая, как он в очередной раз лезет в кабину, все мы молились, чтобы двигатель завелся. А когда выкатывался грузовик на дорогу, улыбались вслед. Единственной неприятностью в его отлучках было то, что бочку на скважину приходилось таскать броневиком, не имевшим подходящего прицепного устройства.

            К 23 февраля готовиться особо было не на что – зарплату за месяц нам на заставу привезти то ли забыли, то ли решили, что мы и так перебьемся. Весь бензин выкатывал Снегов, а дизель в Солкушино брали неохотно. Однако сколько-то денег все же наскребли и взяли какого-то бухла, чтобы  символически отметить праздник. Карнай на ужин замутил знатное жаркое из картошки с зайчатиной. Снегова не было уже второй день, так что стесняться было некого, все свои.

            Сане Малкину пираты привезли телевизор с видеомагнитофоном и несколькими новинками вражеского кинематографа на кассетах. Кассеты все пересмотрели уже в первый день, и работал теперь видак без звука почти, чтобы можно было услышать приближающийся транспорт. В который уже раз поставили «Гладиатора» с Расселом Кроу, и пересматривали эпическую сцену, где цивильные римские легионы огребают от кучки грязных диких германцев.

            – Вот раньше воевали, да? Это же с ума сойти – вот так идти друг на друга с ножиками, толпа на толпу. Это очень большие яйца иметь надо было.

            – Да. Такой войны, как в кино про Чапаева, не будет уже.

            – Про войну сейчас вообще кино смотреть смешно. Ну, вот серьезно, пацаны – есть ли среди нас хоть один такой, на подвиг способный? Так, чтобы в полный рост на пулемет шагнуть и амбразуру организмом своим загородить?

            – Ну, так только Чеснок один сможет! Да, Чеснок, сможешь?

            Чесноков сидел за столом угрюмый. Ему пару дней назад от мамки письмо пришло, которое она тоже отправляла еще в Подмосковье. В письме были деньги, на которые мамка советовала сыну хорошо питаться и кушать поливитамины. Чеснок картинным жестом бросил деньги на стол, и думал, что его сразу все уважать примутся. Не срослось… Послужить маленько еще надо было Чесноку.

            Поржали.

            Нынче была моя очередь разводить посты.

            – Ну что, пацаны! Стемнело уже на улице-то, топать пора!..

            – Ща, идем…

            Смена поднялась, лениво полезла в бронежилеты, вяло поматериваясь, загремела оружием. Кто-то заорал из оружейки:

            – А ракеты что, кончились все? Салюта в честь праздника не будет разве?

            – Не настрелялись еще как будто, – пробурчал я себе под нос, сунул в зубы сигарету и пнул дверь, подставив лицо темной уличной прохладе.

            На грузовике, который должен был загораживать вход, уехал кататься Снегов. Три трассера выпорхнули из зарослей тростника за арыком и полетели в мою сторону. Слегка поведенной коньяком головой, думалось хорошо и отчетливо.

            Дистанция здесь – метров шестьсот, то есть времени у меня – маленько поменьше секунды. Упасть не успеваю. А стреляют прицельно – в мой освещенный со спины силуэт, появившийся на фоне открытой двери.  Заметил еще, что трассера, когда в тебя они летят – светятся в ночи совсем не так, как если ты сам их в цель отправляешь.

            Трассера тем временем забрались на высшую точку своей траектории, и потихоньку, один за другим начали снижаться. Теперь я стал думать, что не мои они, ибо каждому известно, что перед смертью перед глазами вся жизнь проносится, а мне же в голову только всякая чепуха лезла.

            Пули с треском вошли в косяк в метре над головой. «Кучно!» – отметил я для себя и прикрыл изнутри дверь. Коленки ощутимо тряслись. Отошел  в сторону от дверного проема, прикурил, посмотрел на пацанов.

            – Ну что, коллеги. Я вынужден вас поздравить. Нас обстреливают.

 

***

            Раньше думал, бывало: а как Мишаня с заиканием своим командовать будет в случае чего? А теперь голос его, не изменившийся ничуть ни в какую сторону, слушать было даже приятно. Баюкал Мишаня нас своим тягучим голосом, как будто песню душевную исполнял.

            – Каро-о-оче. Все пози-и-иции свои зна-а-ают. Се-е-ейчас свет га-а-асим. Идем по места-а-ам. Все по-о-оняли, о-о-откуда в Я-а-агу стре-е-еляли? Во-о-от туда пошма-а-аляем ма-а-аленько. Я-а-а начну. В э-э-это время вы-ы-ыдвигается аг.., агэ-э-э… Блин. Бес, Пу-ушку сво-о-ою на пози-и-ицию во-о-олокешь.

            – Я понял, Мишаня! – отозвался АГСник Беспалов.

            – Ма-а-аладец. По го-о-отовности у-у-улитку одну вы-ы-ысаживай ту-у-уда же, сра-а-азу но-о-овую це-е-епляй. Сво-о-ободную ле-е-енту сна-а-аряжей, не тя-а-ани.

            – Ладно.

            – Да-а-альше. Ка-а-аски у все-е-ех на се-ебе? Ка-а-ароче. Си-и-илуэт без ка-а-аски у-у-увидел – сра-а-азу вали-и-ить. Не ду-у-умать даже. Чего еще? А! Че-е-еснок! В и-и-избе остае-е-ешься. Ма-а-агазины сна-а-аряжать.

            – А чего я-то сразу?

            – Па-асть закрой. Еще. Броневи-и-ик не за-а-аводим. И та-а-ак шу-у-умно будет. Все-е-е ясно? По-о-ошли тогда. Че-его тянуть-то.

 

***

            Горячий автомат запах издает своеобразный такой… Один из немногих военных запахов, которые мне по настоящему нравились. Сложный: горячая сталь, ружейное масло, сгоревший порох. И всегда особенно громкий первый выстрел. Как пощечина, звонкий и кружащий голову.

            Бодро отстреляли по паре магазинов. Послушали, как в деревне голосят собаки. Вот и Бес завел свой адский агрегат. АГСина мерно плевалась короткими очередями, гранаты шуршали над головой и неровно валились за арык, звонко раскатываясь эхом.

            – Капрал!

            – Я! Чего?

            – Давай собирай магазины у бойцов, вали к Чесноку за патронами!

            – Не пойду я никуда!

            – Да ты оборзел что-ли, сука!?

            – Меня только что чуть не подстрелили!

            В рот мне ноги, страшно-то как. Значит – продолжают обстрел, позицию переменив.

            – Видел, откуда стреляли?

            – Да!

            – Может у тебя в очках отсвечивает чего?

            – Да идите вы в жопу все!... – Капрал скрылся в темноте на дне окопа, забрякал чем то. Тоже нервничает, похоже…

            – Трассера есть показать?

            – Не знаю! Нету!

            – Дайте ему кто-нибудь… Бес!

            – Чего?

            – Сейчас тебе новое направление покажут!

            – Да слышу я!

            Пошмаляли еще минут пять. Затихли.

            Время долго тянется, когда не знаешь – чего дальше будет. И будет ли оно…

            Ждать в конце концов надоело. Пошел по окопам, собирать пустые магазины сам, чтобы хоть чем-то заняться. А то уже в приклад чуть зубами не вгрызся, и дрожь в коленках не проходила… Да и с Мишаней поговорить надо было.

            Встретились у крыльца.

            – Чеснок!

            – Чего?

            – У тебя свет там не горит?

            – Нет, заходите.

            Зашли.

            – Сколько снаряженных готово?

            – Штук пять…

            – Да ты оба-а-рзел чтоли, бо-о-оец?

            – Чего оборзел-то? Дед только что приходил, забрал своим все, что было.

            – Ше-е-евели ку-у-ультяпками давай тогда…

            – Я ссать хочу, Мишаня. Я метнусь быстро?

            – Да-а-авай. Стой!

            – Чего, Миша?

            – Я всеку тебе се-е-ейчас!

            – Да чего?

            – Ка-а-аску, при-и-идурок!

            – А, да!

            Сели с Мишей возле печки, принялись бодро совать патроны по магазинам.

            – Слышь чего, Мишаня?

            – Че-е-его?

            – Я про дальний пост все думаю.

            – И чего ду-у-умаешь?

            – Братья Воронцовы туда с начала кипеша убежали. Стреляли много. Сколько с собой взяли – черт его знает.

            – Я про это да-а-авно у-у-уже кумекаю. А на-а-адо было – е-е-еще раньше на-а-ачинать ду-у-умать. По-о-овезло – что не жда-а-ал их там ни-и-икто.

            – Тоже верно.

            – Ну и чего на-а-адумал?

            – Чего думать? Надо проведать идти.

            Переглянулись. Поняли, что  кому идти – выбора нет особо.

            – Слышь, Мишаня?

            – Чего?

            – Я вот давно спросить тебя хотел.

            – О че-е-ем?

            – Не в обиду… Ты почему с разведвзвода к нам перевелся?

            Мишаня завис на пару секунд, посмотрел на меня в свете затухающего печного огня, будто тоже недалече хотел послать. Но не стал. Снова взялся за работу.

            – Я, Яга, мла-а-адший в се-е-емье. Бра-а-атьев мно-ого, то-о-олько не-е-епутевые все. Бу-у-ухают, во-о-оруют, по тю-у-урьмам сидят. А ма-а-амка ста-а-арая совсем. Та-а-ак что, Яга, по-о-олюбо-о-ому надо мне до-о-омой ве-е-ернуться.

 

***

            Запинаясь в темных окопах, добрались до крайнего перед дорогой.

            Пока шли, думал все про себя, что не так уж это и сложно – перемахнуть восемь или десять метров дороги. Ночью. В бронежилете, с автоматом и мешком магазинов в руках. И вот она – дорога.

            Луна вылезла уже высоко, и отполированная колесами полоса старого асфальта едва только не светилась в ночи.

            – Де-е-ед. Обо-о-ойди всех. Ска-а-ажи – Я-а-ага за доро-о-огу сейчас по-обежит.

            – Ладно.

            – Слышь, Я-а-ага?

            – Чего?

            – При-и-идумывай давай, ка-а-ак маякнё-о-ошь, когда о-о-обратно по-о-ойдешь?

            – Вот уж хрен там. Не пойду я обратно. Там заночую.

            –– То-о-оже верно. Не-езачем су-у-удьбу и-и-испытывать. Ну да-а-авай, шу-у-уруй.

Мишаня подсадил меня, чтобы вылез я из окопа и напутствовал кратко.

            – С Бо-о-огом.

            Ползать на брюхе в бронежилете  неудобно. Пока добрался до неглубокой придорожной канавы, наверняка собрал все до одной колючки. Рукава до локтя и штаны на коленях промокли и отяжелели от грязи.

            Упал на брюхо, набираясь сил. Окунул рожу в кучу грязного колючего снега на дне канавы, утерся ладонью и приподнял голову над дорогой. Противоположного края видно не было, и я не знал, попаду ли в окоп на той стороне. Немножко захотелось заплакать с досады, как в три года.      Точно так же, лежа на земле ничком, поныть чуток,  подергать плечами, посучить ножками.

            – Ну где ты там, Яга, – как кнутом ударил сзади яростный шепот Деда.

            Я никогда так не бегал. Я никогда уже больше так не побегу. В пять прыжков пересек асфальт, дальше по инерции под откос, уже сквозь бурьян, пока земля окончательно не ушла из-под ног. Со всего размаху свалился на дно ямы и затих, вслушиваясь в ночь. Ничего, кроме грохота собственного сердца в ушах, не услышал.

            Встал на корячки, пошарил руками вокруг. Нашел автомат и мешок с магазинами. Каска укатилась куда-то дальше. А нет, вот она. Ну что, – пронесло вроде…

            – Воронцовы!  – тихонько позвал я в темноту.

            – Екарный бабай! Яга, ты что-ли? – глухо отозвались невдалеке братья.

            – Как к вам пролезть-то?

            – Подожди, сейчас подползу.

 

***

            До утра взвод огрызался еще один раз, только в другую сторону уже, в которую нам с дальнего поста стрелять было небезопасно. Стояли, пялились в амбразуры, упершись лбами в перекрытие, и слушали, как ветер шелестит зарослями тростника за арыком.

            – Я эти проклятые заросли спалю завтра, – очень спокойно сообщил Воронцов старший.

            – Не будут гореть. Сыро.

            – Выкошу тогда.

            – Чем?

            – Зубами.

            Так и сидели до самого утра в сырой земляной яме. В ста метрах от товарищей своих, но будто бы   на другой планете, или на полярной станции, безнадежно затерянной во льдах. 

 

Глава 36

Забор

 

            Снегов приехал утром, после завтрака уже. Левое крыло на кабине ЗИЛа было замято, и тент на кузове разодран. Расспрашивать друг друга о том, как провели праздник – не стали. Снегов ушел в дежурку, мы поперлись косить тростник.

            – По-о-од ноги сма-а-атрите там!..

            – Конечно, Миша.

            Пошли вчетвером: я, старший Воронцов, Еруслан и Саня Малкин. Саня сидел поодаль, смотрел кругом. Мы же валили тростник на том месте, где заросли его подступали вдоль арыка к дальнему посту. Малкин глядел, глядел на наши труды, да и внес рационализаторское предложение:

            – Надо тогда тростник во двор нести.

            – На кой черт  он там нужен?

            – Надо рамки из палок сколотить, тростник пучками к рамкам тем привязать – выйдет загородка. Погляди – Тростник-то метра три в высоту!

            – И чего?

            – А того... Загородки эти к остаткам забора привяжем – со стороны дороги и отсюда тоже, – не видно будет, чего во дворе творится. А то давешний стрелок придет опять, и уже с поправкой на прицеле пальнет по тебе, когда ты в двери маячить снова будешь.

            – Давай попробуем...

            Набрали по огромной охапке, потащились на заставу. По Саниному научению собрали пробный пролет. Забор получился – залюбуешься. Пошли косить опять. До вечера загородили почти весь двор. Когда решились идти крайний на сегодня раз, нашли в зарослях труп. Не вчерашний, давнишний совсем, изрядно растасканный зверьем. Стояли, глазели, ковыряли палками, шевелили носками сапогов.

            – Как думаете – наш, или чечен?

            – Кто его разберет теперь. Ни петлиц, ни погон не видать. На ногах кроссовки, вроде бы… Камуфляж – вообще черт разберет, что за материал. Птицы обосрали все…

            – А прикинь – если наш?

            – Чего предлагаешь? Сообщить, куда следует? – Малкин начал злиться, неведомо на что.

            – Правильно, – согласился с ним Еруслан, – пусть уж лежит. А то погоны приедут, заставят нас же в радиусе пары километров прочесывать местность…

            – Только не надо на заставе рассказывать никому про него. Ладно, пацаны?

            Все с недоумением уставились на Коляна Воронцова.

            – Чего вдруг?

            Коля мялся, все еще глядя на человеческие останки в зарослях.

            – Такое дело… Младший, Ванька, с малолетства привидений боится. Его в школе до старших классов подкалывали этим… Забоится он. Не говорите, ладно?

            – Красота! – Малкин скорчил удивленно-надменную рожу, – Чего еще в Чечне бояться можно? Привидений! Так может, если сказать ему – он на посту спать меньше будет?

            – Да он и так не спит!

            – Да ладно, чего уж там! – вмешался Еруслан, который очень не любил насекомых, и по сезону жутко маялся этим, – давайте не будем говорить. Нечего тут шарахаться лишний раз.

 

***

            После ужина всем взводом собрались в заново отгороженном дворе. Закурили, принялись обсуждать ночные события.

            – Я че-е-его на-а-адумал. Пи-и-ионеры это ме-е-естные при-и-икалывались на-а-ад нами!

            – Чего вдруг?

            – Та-а-ак са-ам думай… Ха-алтурно сра-а-аботали. Ни-и-ипапали в Я-а-агу даже, ко-о-огда он ка-а-ак в ти-и-ире сто-о-оял. И стреляя-а-али одни-и-ими только тра-а-ассерами. Пи-и-ианеры, га-а-аварю же…

            Заяц уловил веселые ноты в Мишанином голосе, и подхватил:

            – А Яга такой: «поздравляю, обстреливают»! Я офонарел там совсем!..

            Принялись дружно ржать. Полезли в очередной раз смотреть на дырки от пуль, засевших в косяке над дверью. Каждый начал наперебой орать о ночных приключениях:

            – А Капрал-то, Капрал! «Меня чуть не подстрелили, идите все в жопу!»

            Тут и всегда серьезный Капрал заулыбался, размазывая под носом неизменные сопли и поправляя очки.

            – А Дед-то, Дед! «Держите, суки, живым не дамся»!

            – Да ты сам-то едва не обосрался! Магазин пристегнуть не мог, – ручонки у тебя тряслись.

            – Точно, до того жутко было, пацаны!

            И орали, и смеялись, едва на падая на землю от хохота. Так в обнимку и зашли в дом, хихикая. И кто свободен был – завалился спать. А чей черед – те стали собираться на посты.

 

Глава 37

Утроба

 

            В последний день зимы на заставе нарисовался новый комбат со старой пока еще свитой.

            – Вот, обратите внимание! – уже на обочине дороги начал скакать перед ним батальонный замполит, – Какой забор соорудили из подручных материалов!

            – Да, хорошо придумали, – согласился комбат, но лицо продолжал корчить серьезное. А когда зашел во двор, – просто обалдел.  Прошелся вокруг раздолбанного ЗИЛа, постоял возле кучи мусора, вытащенного из дома, на нас поглазел: одетых кто во что горазд, небритых и нестриженых. Орать он, правда, не стал, но всем своим видом давал понять, что шибко недоволен.

            – Полковник Яблоновский! – представился новый комбат.

            – Чего, как фамилия? – зашушукались в строю.

            – Повторяю:  полковник Яблоновский, – спокойно и уверенно продолжил тот. Видно, не впервой.

            – Вопросы, жалобы, предложения?

            – Никак нет, – дружно, но вяло отозвался взвод.

            Комбат еще раз окинул взором разномастный строй.

            – Товарищ капитан, отпускайте людей, и попрошу со мной.

            Разбрелись по делам и надобностям, но все подальше от начальства. Мы с Ерусланом спрыгнули в ближний окоп, и принялись делать вид, что обсуждаем сектора обстрела, важно тыкая пальцами во все стороны.

            – Этот вроде поадекватней старого будет?

            – Думаешь? Ты другой раз в батальоне будешь – проследи, как он в офицерский толчок пойдет. Тогда смело забегай вперед, садись по центру, и «приму» закуривай. Если не замочит в сортире прямо –  значит адекватный.

            Снегов тем временем перед комбатом стоял вальяжно, разве что не засунул руки в карманы и сигарету в пасть. Односложно отвечал на вопросы, только слышно нам их не было. Видно  было, что градус диалога накаляется постепенно. Вот уже комбат начал нависать своей крупной фигурой над капитаном, а тот навстречу выпячивал грудь колесом, плевался словами, жестикулировал широко и резко. И последний его жест понятен был без всяких слов – показал Снегов, где именно сидит у него такая служба.

            Через полчаса новый комбат уехал, оставив после себя только шутки по поводу фамилии и солдатскую зарплату за два месяца.

 

***

            Поглядели на часы – до вечернего проезда бронепоезда оставалось всего ничего. Дождались, пока Снегов выйдет из дежурки, связались с пиратами по рации. Пиво на бронепоезде было. Договорились, что останавливаться они не будут, чтобы капитан не спалил сделку, а товарно-денежный обмен произведем прямо на ходу. Так и вышло.

            Собрались после ужина, сели в самом большом окопе, там, где была оборудована АГСная позиция.

            – Ну что, мужики, – вот и зима уж кончилась. Служить осталось совсем маленько. Полгода только.

            Принялись перечислять какого числа у кого дембель – дата, которая у каждого в голове сидела крепче, чем мамин день рождения. Толкали друг друга локтями: «Как это ты на неделю раньше? Нет уж, ты меня дождись!» Передавали по кругу полторашки «Оболони», обнимались, договаривались – кто к кому первый в гости поедет.

            – Ну, Яга – понятное дело, к Еруслану, – предположил Заяц, – их и здесь водой не разлить. Сидят все – про металлистов своих болтают. Ты, Яга, домой то хоть к мамке заедь по пути, прежде чем в Омск податься!

            – Заеду, не переживай. А потом сразу с Ерусланом к вам, на Алтай!

            – Так-то хорошо бы – всей толпой собраться хоть когда-нибудь. Годиков через десять к примеру.

            – Чеснок на мерседесе приедет модном, четырехглазом. Это если его бандиты отпустят. А то – забоятся, без Чеснока-то…

            Чудилось мне тогда спьяну, что становимся мы тут все братьями, покрепче даже, чем двойняшки Воронцовы. Служба в одном взводе – это может быть даже теснее, чем одна мамкина утроба.

            Сидели, пили, мечтали, смеялись… И то ли от алкоголя, то ли от усталости уже – совсем даже ни страшно ничего было.

 

Глава 38

Недогон

 

            – Яга, вставай!

            – Чего?

            – Пацаны пропали!..

            Сердце в груди таким тяжелым становится, упругим, кровь в жилах вязнет и не может дальше по венам и артериям катиться, застревает…

            – Когда?.. Кто?..

            Еруслан, Чеснок и Воронцов младший. Не угомонились в ночи – пошли в деревню за догоном. С оружием. И не вернулись до сих пор, хотя рассвет уже. Дед первую ночную смену на постах поменял, поднял Мишаню, и тех, кто потрезвее спать лег – ходили до деревни ночью. Не нашли пацанов.

            – Чего делать-то будем?

            – Надо Снегова будить...

            Снегов одним ударом вынес Деду пару зубов, как ночному дежурному. Попинал остальных маленько. А толку? Оделись, похватали оружие, завели броневик и погнали в деревню.

            Новое Солкушино как будто вымерло с утра. Ни одного мужика на общей лавке, ни одной бабы у водокачки… Носились по улицам, разбрасывая гусеницами  куски грязи… Стреляли в воздух в надежде, что спят пацаны пьяные под забором, и вот-вот проснутся… Ломали прикладами дверь магазина… Без толку.

            Вернулись на заставу. Трясущимися руками сжимал Снегов рацию и листок с секретными цифровыми сообщениями, закодированными для радиоэфира. Строку с нужным кодом, никогда еще не звучавшим на волне «пьяных Винни-Пухов», отыскал в самом конце страницы. Хрипло, запинаясь, вызвал дежурного по батальону.

            – Три пятерки, ответь «фаре-44».

            – На приеме три пятерки.

            – У нас 66-13, как понял?

            – Понял тебя, сейчас посмотрю – о чем ты.

            И через три секунды:

            – Какого черта!? Ты серьезно что ли?

 

Глава 39

Вина

 

            Внутри было пусто и гулко, как в мокром барабане. Вокруг заставы с каждым часом становилось все больше военного народу. Вертолеты летали как мухи, высаживая то отряды спецназовцев каких-то, то важных начальников с красивыми погонами. А мы сидели в доме, застыв  на кроватях, и не верили в очевидное.

            – Может, заблудились они просто, черт их дери? – иногда вскидывался кто-нибудь, и тут же оседал обратно… Где уж тут блудить: до деревни по прямой – метром семьсот через поле. Да и в деревне – сотня дворов на трех улицах.

            – Ну или в плен взяли? Поведут в горы в рабство, баранов пасти! До гор-то – далеко, перехватят обязательно…

            При словах этих, говоривший начинал оглядываться на товарищей, ища поддержки, и неизменно натыкался взглядом на Воронцова-старшего. Коля сидел серый, застывший и оглохший ко всему, и только комкал в кулаке одеяло на соседней кровати.

 

***

            На второй день приперся лейтенант юстиции Устинов, и начал по одному вызывать взвод на допрос в дежурку.

            – Язовских Андрей Владимирович?

            – Так точно.

            – Где вы находились в ночь с 28 февраля на 1 марта текущего года?

            Я вдруг невпопад вспомнил своего отца. Сидели мы однажды у бабушки за столом по какому-то поводу. И когда взрослые приняли уже по сколько-то грамм, и дед  традиционно вспомнил про то, что в их время все было лучше – откинулся Батя мой на стуле, да и уставился в окно на заснеженную сельскую улицу. А по улице в то время шел какой-то нелепый человек в дермантиновой  курточке китайского покроя. Подмышкой у человека зажата была папка с завязочками  бантиком.

«Смотри Андрюха – мент идет», – сказал  отец, никогда с законом проблем не имевший.

            – Здесь находился, в радиусе ста метров вот от этого самого стола.

            – Чем вы занимались?

            – Примерно с полуночи до шести утра – спал.

            – Спали?

            – Так точно.

            – А до этого времени?

            – Пиво пил с пацанами.

            – Вот как, значит…

            – Так точно.

            Устинов откинулся на Снеговском кресле, выглядел в котором достаточно глупо, демонстративно отложил на стол блокнот и карандаш.

            – Беспробудное пьянство, имеющее место не только в батальоне, как мы теперь знаем, но и на заставах – это, к сожалению, не сфера моей власти. Данное нарушение требований устава мы обсудим с вами позже. Пригласил я вас, собственно, для того, чтобы обсудить нечто другое… У меня имеются  сведения, что именно вы, во время проведения работ по благоустройству заставы, обнаружили в зарослях болотных растений неопознанный труп!

            – И что?

            – Напрашивается закономерный вопрос – а почему это вы не сообщили об обнаружении человеческих останков старшим по званию?

            Хотелось поинтересоваться у Устинова: «А  кому это надо?» Но не столько еще злости пробудил во мне этот нелепый человек.

            – У меня были причины не сообщать об этом…

            – Вот как?  А вы понимаете, товарищ младший сержант, что в таком случае у меня есть все основания подозревать вас в причастности к смерти данного, пока еще не установленного, лица?

            – Ты, товарищ лейтенант, за арык-то хоть ходил  –  поглядеть своими зенками на эти неопознанные человеческие останки? Видал ты их? Я в Чечню приехал полгода назад! А здесь, на заставе, – месяц сижу!.. Ты, придурок, научись хер к носу прикидывать, прежде чем ежа голой жопой своей пугать!

            Устинов взвился надо мной, вскочив на ноги, и принялся брызгать слюной:

            – Товарищ младший сержант! Да вам за такие речи – десять суток гауптвахты положено…

            – Десять суток не видеть козлов, вроде тебя? Да это курорт, в рот мне ноги!

            – И мы еще установим степень вашей вины в гибели ваших товарищей!.. – тут он осекся, поняв, чего ляпнул:

            – В смысле-е… их самовольному оставлению места службы…

            А вот об этом – я и сам уже подумал много раз.

            – Глубина моего безразличия на эту тему, товарищ лейтенант, сопоставима в своих  габаритах только с Марианской Впадиной.

 

***

            Выскочил во двор, изжевав по дороге половину кислой «Примы», вздохнул неровно и огляделся.

            По двору гоняла какого-то гражданского человека местная собака Жулька.

            – Пошло на фиг, – прикрикнул я на псину, не определенной до сих пор половой принадлежности. А потом:

            – Могу я вам помочь чем-то? – уставился  на невыдающегося ростом седого человека в застиранном сером пальто.

            – Да. Будьте так добры – уберите собаку.

            – А ну, пошла отсюда, падла шерстяная!..

            – Что же вы так ругаетесь-то, товарищ младший сержант?

            – Да нервно тут у нас, знаете ли… Вы-то собственно по какому делу?

            – Да вот, – оперативный штаб ищу.

            – Вы уверены, что вам туда надо?

            – Уверен, – ответил дяденька, и тоже тяжко вздохнул.

            – Я точно не знаю, где он. Не велено нам из дома выходить… Второй день уже… Там где-то, за железкой, на поле.

            Я вяло махнул рукой за угол дома, и тотчас оттуда выскочил запыхавшийся сто второй.

            – Товарищ генерал-полковник, – вытянулся он перед мужиком в пальто, – подполковник Имамгуссейнов!

            И точно: успел уже разменять он звезды на погонах. На новый год, видимо, подарок ему вышел. А невзрачного дядю мне положено было знать в лицо. Был это командующий Северо-Кавказским округом Внутренних Войск генерал-полковник Лабунец. Выдернули мужика из отпуска срочно, отдельным вертолетом с курорта привезли.

            Сел на крылечко, закурил новую. Жулька подошла и притулилась к ногам, закинула голову на колени.

            «Что же вы наделали, пацаны» – думал я про себя, взьерошивая и без того лохматый песий загривок. «Сбегали, блин, за догоном…»

 

***

            Как стемнело, три генерала закрылись в дежурке. Комбригу тоже очередное звание на миллениум свалилось. Еще какой-то, и Лабунец, так и не переодевшийся в военное. Сидели и молчали, пока не приволок им какой-то отглаженный прапор вещмешок, позвякивающий стеклом. Подал, да и убежал так же стремительно. Стали генералы шабуршиться, двигать чего-то на столе, отчего из-за закрытой двери повеяло аппетитно. Брякнули стаканами, отдышались, продолжили прерванный ранее разговор.

            – Какой он хоть, расскажите? Чего наяву из себя представляет?

            – Да черт его знает, товарищи офицеры. Сначала версия была, что так – посидеть пустили… А теперь мнения меняются. Как то слишком много всего на него одного завязано оказалось. Не такой уж и серый мыш, как могло показаться вначале. Да все они, «конторские» – одинаковые. Хитрожопые…

            Тут рассказчик хохотнул, поперхнувшись даже.

            – Кстати, байка одна ходит… Будто бы позывной у него был в Германии: «Моль».

            Захихикали генералы тихонько, потом погромче, да и заржали вовсю. А во дворе что-то застучало мерно, как на плацу. Отворилась входная дверь и проник в нее батальонный дурачок. Так же, высоко вскидывая ноги, чеканя шаг, прочапал он до двери в дежурку, отворил и вытянулся, приставив ручонку к высокой фуражке. Заорал диким голосом:

            – Товарищи Генералы! Разрешите доложить, лейтенант юстиции Устинов!

            – Пошел на хер, – хором гаркнули в ответ товарищи генералы.

            – Есть! – невозмутимо ответил  тот, и утопал в ночь.

 

Глава 40

ПАЦАНЫ

 

            Нашли пацанов 7го числа только, утром. Хойко нашел, бродивший вокруг  и читавший следы. Нашел Хойко свежезарытую яму, в полутора километрах от деревни.

Приехали спецназовцы какие-то, усадили Деда на броню и увезли, не слова лишнего не проронив. Как оказалось потом, пригласили Деда посмотреть – чего в яме той отыщется. Когда привезли обратно – рыдал Диденыч навзрыд, и долго нарыдаться не мог.

 

 

 

 

***

            Бывает  – не снятся сны. Или не помнишь ты, чего снилось. Мне же той ночью снилась темная и холодная пустота. Ворочался я, лежа на брошенном в углу нетопленной палатки бронежилете, и не мог из пустоты той вынырнуть, пока не ожила рация под ухом.

            – Я-а-ага.

            Во рту сухо оказалось, и руки от холода рацию не держали толком.

            – На приеме.

            – Вставай, пацаны приехали.

            Сел кое как, уронив руки на колени, и долго пошевелиться не мог. В голове мутно шумело со сна. Надумал закурить и долго искал спички. Во рту сделалось совсем противно. Полез в бронежилет, и понял, что никогда еще в жизни своей таким усталым не был.

            Дневальные на постах вздрагивали, когда проходил я мимо них по спящему батальону, пялились на меня сонными глазами. А я брел, еле ноги переставляя, на стоянку с южной стороны. А дальше на юге, как и всегда – вечной поминальной свечой по всем погибшим на этой земле полыхало зарево горящего газа, так поразившее меня в первую мою ночь в батальоне.

            Мишаня сидел на земле, прислонившись спиной к колесу одиноко стоявшей на транзитной стоянке шишиги.

            – Сколько время, Миша?

            – Три. И-идиоты. С Ха-а-анкалы но-о-очью ехать…

            – Ты сам-то вздремнул бы тоже.

            Миша отмахнулся.

            – Ну и чего говорят?

            – Да ни-и-ичего. Че-е-его тут го-о-оворить? Даже вск…, вскры-ы-ытия не де-е-елали. Отмы-ы-ыли только. Ви-и-идно же – ту-у-упо за-а-абили до-о-осмерти.

            Закурил по новой. Где-то в батальоне грянул магнитофон, но почти сразу умолк, отчего недовольно заорали бабские голоса. Видно начали уже 8 марта отмечать.

            – Дай фонарик, Миша.

            Фонарик у Миши был в зажигалке. Сам-то он не курил, но безделушку такую полезную носил с собой всегда.

            Узкий луч тусклого голубоватого света заскользил по истертым доскам кузова. Страшно было лучом тем двигать в темноте. Вот вынырнуло одеяло синее армейское. Ладно хоть так, а не на голых досках приехали пацаны. А потом – ноги. Тощие, с нестриженными отросшими ногтями. Синие. А дальше –  месиво сплошное…

            Я почему-то боялся, что глаза у Еруслана будут открыты. Не было глаз у Еруслана, одни только синие наплывы посреди исчерканного рассечениями лица.

 

***

            Мишаня отходил поссать, и вернулся с двумя драными покрышками от УАЗа. Сели на них уставившись на зарево.

            – Мишаня, а ты бывал там? Где газ горит?

            – Бы-ы-ывал, ага.

            – Как оно там, вблизи?

            Мишаня помолчал с минуту, собираясь с мыслями:

            – Жа-а-арко. Бли-и-иже ста ме-е-етров – не по-о-одойти. Вы-ы-ыжжено все. А да-а-альше по кру-у-угу – цве-е-еты растут. Кру-у-углый год, го-о-оворят. Красиво.

            – Похоже, наверное, на памятник с вечным огнем?..

            – По-о-охоже, ага.

 

***

            Вертолет прилетел после обеда. Весь батальон встал вдоль дорожки. К шишиге подогнали косячников с кичи, велели грузить пацанов на носилки. Как только первый из них полез в кузов, Мишаня ухватил его за штаны и высадил обратно на землю. Полез сам, и меня позвал помогать.

            Имамгуссейнов одеяла, которыми мы пацанов заботливо укрыли, сбросил и скомандовал:

            – Так несите, чтобы видели все!

            Понесли. Какая-то баба пошла впереди пошатываясь, и стала разбрасывать под ноги гвоздички, букетом которых так дорожила с самого утра.

            Когда я обнимал в последний раз Колю Воронцова, ноги его подкосились. Уткнулся он лицом в мое плечо и прошептал хрипло:

            – Яга, мамке-то я чего скажу?..

Часть  третья

 

Глава 41

Клёв

 

            – Долго вы рыбачить-то собрались?

            – Да нет, часа два – три, думаю, не больше, – Легкоступов кряхтя забросил на плечи рюкзак с лодкой: Вы когда обратно поедете – мы по-любому, уже здесь будем.

            – Договорились.

            Когда машина скрылась за поворотом, стало тихо. А потом из тишины проявились природные звуки: шумел тростник на берегу, какие-то мелкие птицы оживленно сновали в нем, яростно вереща, плескалась вода… И пахло так – приятно, родным чем-то. Прошлогодней травой пахло, речной водой, свежестью…

            – Ты чего завис-то, Яга? – Легкоступов уже готов был идти.

            – Да так… Хорошо, тихо, не воняет…

            – Довольно балдеть, снасти бери и пошли. Нам еще место подходящее найти надо.

            Я по привычке шел позади. И до того легко было, что даже пританцовывать на ходу хотелось. Дышать полной грудью, голову назад запрокинуть. А в небе то – глянь! Огромные косяки каких-то птиц на север в бесконечной голубой дали крадутся. И орут чего-то, по-хозяйски так…

            – А какое место нам надо?

            – Заводь какую-то, чтобы течения не было. Ну, и не мелко…

            – А есть оно такое?

            – Обязательно.

            И точно, есть! Озеро и зимой не пересыхало особо, а теперь разлилось, даже за камышовые границы вылезло. Странно – снега то за зиму совсем мало выпадало, да и тот не лежал почти. Видно воду  через систему каналов на поля пустили.

            Когда вышли к одному  разливу – спугнули стаю уток. Утки шумно поднялись, крякали коротко и недовольно, мол: «летели, летели, устали – а вы и здесь покоя не даете!» Обижались, в общем, пернатые друзья.

            – Здесь?

            – Давай. Тут лодку спускать удобно будет.

            Пока я распаковывал и накачивал видавшую виды лодку, Легкоступов занялся снастями. Два выстрела от РПГ, что с осени разукомплектованными валялись  в  оружейке, связал он скотчем. В проем между ними уложил гранату РГН. Привязал к кольцу веревочку и разогнул усы. Третий выстрел сверху положил, домотал остатки скотча. Позаглядывал в середку – есть ли кольцу и рычагу свобода, куда выскакивать?

            – Не перебор будет? – поинтересовался я у сапера.

            – Нет, нормально. Мы как-то на МОН-200 рыбачили, вот там перебор был.

            Болтал главный одноразовый так, будто заправским браконьером являлся. Только видно было по тому, как неуклюже лез он в лодку, шатаясь на мягком резиновом дне, что не спец он в этом деле.

            – Давай!

            Взял снасть, подошел к лодке как мог близко, передал ношу рыбаку. Ноги промочил…

            – Я как-то все же надеюсь, что знаешь ты – чего делаешь?

            – Ой, не умничай ты, Яга! Под руку, особенно.

            Легкоступов возился пару минут, пока не устроился в лодке. Достал весла и тупо нахмурил на них брови. Но освоился все же. Стал выгребать к середине, важно вертя головой.

            – Слышь чего, рыбак?

            – Чего?

            – Шнурок-то на колечке, – длинный он у тебя?

            – Нормальный, до берега хватит!

            – А глубину-то есть чем померить?

            После паузы:

            – Да нормальная здесь глубина.

            – Ну-ну…

            Снасть тяжело ухнула в воду. Легкоступов проводил ее взглядом и дождался момента, когда вслед за пузырями всплыла веревочка, клубком намотанная на кусок пенопласта. Улыбнулся, будто – бы и не верил до конца в успех. Тогда я догадался, что рыбачит он таким способом первый раз. И про МОН-200 наврал по-любому. Кто же будет рыбачить на мину, в которой одного тротила что-то около десяти килограмм?

            С горем пополам, выбрался старший одноразовый на берег. Без происшествий почти, только наплескал в лодку воды, неумело махая веслами, и жопу промочил. Выволок судно на берег, сел на борт, закурил. Разговор у нас зашел чисто рыбацкий:

            – А что, дяденька прапорщик, на гранаты клюет?

            – Не-е, не клюет.

            – Чего так?

            – На новые, что с УДЗ запалом, –  потому – что срабатывают они, когда об воду бьются. А на старые с УЗРГМ – можно было бы пробовать, – да только где их брать? Их сейчас мало стало, а все что есть – на учебные цели расходуются.

            – А какая разница, чего в первый раз кидать? РГН – так та даже половчее будет.

            – А разница, Яга, в том, что новый УДЗ запал опасен становится уже через полторы секунды после сброса рычага.  А УЗРГМ, пока свои четыре секунды не выгорит, – гранатой хоть в футбол играть можно. Потому что четыре секунды – это целая пропасть времени. Тут даже самый заторможенный руководитель учебного места успеет среагировать, если очередной криворукий солдатик гранату под ноги себе метнет.

            – Успеет среагировать, в смысле – телом своим накрыть?

            Легкоступов поперхнулся дымом и посмотрел на меня, вытаращив глаза:

            – Ты совсем дурак что ли? Я же тебе толкую – целых четыре секунды есть после накола капсюля! За это время можно уже выбежать из радиуса поражения! Ты книжку видел такую: «Наставления по огневой подготовке»?

            – Ну…

            – Баранки гну, Яга. То, что там каждое слово кровью написано – сущая правда, а не пафос. Если ты не лентяй, не идиот, и грамоте обучен – учебное место правильно организовать должен. И не придется тебе тогда оброненную гранату тушкой своей прикрывать. В мирное время вообще места подвигу быть не должно.

            – Понятно… Ну так чего – рыбачить то будем?

            – Будем, конечно.

            – А чего ждешь тогда?

            – Ничего я не жду… Курю. Может, ты дернуть хочешь?

            – Не-е-е, я не хочу.

            – Чего так?

            – Так если не сработает – ты же мне всю плешь проешь, что я не правильно  дернул. Давай-ка ты сам лучше.

            – Ну как хочешь, – с показным удивлением отозвался Легкоступов, поднялся, потянулся.    Выбрал из воды свободную длину веревки, потоптался для верности, намотал шнурок на кулак, да и дернул со всей мочи…

 

***

            Стало жарко. Сумки от бронежилетов тонкими ручками своими впивались в пальцы.

            – Может –  перекурим? Полпути осилили как есть…

            – Давай…

            Бросили ношу, расправили плечи.

            – Рыбу то куда девать думаешь?

            – Есть одна мысль… Надо в деревню к старосте заехать, может купит.

            – Знакомы вы со старостой разве?

            – А то… Они же вокруг Червленой то и дело находят чего-нибудь. Эхо войны, будь она неладна… Нас зовут тогда…

            – Понятно…

 

***

            Возле дома старосты было людно. Мужики, старики седые, даже пацаны мелкие – стояли серьезные, озабоченные. Странно было местный народ наблюдать в таком настроении, обычно-то – крики, жесты, танцы даже… А сегодня как пришибленные. Повернулись все как один и уставились на остановившийся БТР.

            Легкоступов спрыгнул с брони, демонстративно положил на борт свой автомат и пошел разговаривать. Говорили минут пять. Прапор все больше кивал головой и копошил сапогом в грязи.

            – Ну чего – не продал улов? – спросили его, когда вернулся.

            – Нет, – сухо ответил он, сам тоже озадаченный уже.

            – А чего так?

            – Не до рыбы им нынче. Сейчас за стол садиться пойдут.

            – Праздник какой разве?

            – Да нет, не праздник. Повод. Завтра поля брошенные пахать начинают. Трактористов на работу провожают.

            – А чего грустные  такие?

            – Яга, ты сегодня совсем тупишь чего-то. Сам-то как думаешь – где больше шансов железяку опасную найти: шилом саперным на обочине, или плугом в поле непаханом?...

 

Глава 42

Выпускники

 

            Молодые лейтенанты выглядели бледными. Может на контрасте это так казалось, в сравнении с нашими закопчеными рожами, успевшими уже снова пригореть на южном солнышке. Стояли они возле КПП, бодрились. Ссыкотно, наверное, сразу после выпускных экзаменов в Чечню ехать, хоть и войну отменили уже почти. Но готовились, видно: камуфляж не общевойсковой, натовский; ботиночки мягкие, красивые; разгрузки уже прикупили. Нелепо пустая разгрузка смотрится на безоружном человеке, хоть и погоны у него имеются. Новенькие погоны, с мелкими, нетертыми еще, звездочками.

            – Откуда родом, господа офицеры?

            Три пары глаз уставились на меня. Разные очень взгляды, но только ошарашенные одинаково. Оно и понятно: со своими-то на первом курсе еще перезнакомились.

            – «Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?» – так, если не ошибаюсь, должен младший по званию с офицером общение начинать? – ожил вдруг один. Мелкий такой, низкожопый. Румянец на лицо из-под бледной кожи хлынул, грудь расправилась…

            – Ладно, проехали…

            – Ничего никуда не проехали! Что-то вы расслабленный сильно, для дежурного по КПП. Лицо части, тоже мне!..

            – Вы, господин офицер, на должность заступите сначала, а потом уже лицо с задницей сравнивать будете.

            – Чего ты, щенок, сказал? – прошипел низкожопый лейтенант и, расправив плечи, зашагал на сближение. Я же, выдохнув печально, отвернул от него голову, и корпус следом, отчего покоившийся на локте автомат посмотрел ему аккуратно промеж погон.

            – Вы, дяденька незнакомый, не собираетесь сейчас на дежурного по КПП напасть, случайно?

            Набычились оба, глядели друг на друга, пока не послышались у меня за спиной тяжелые шаги. Отвернулся я от летехи.

            – Товарищ полковник. За время дежурства происшествий не случилось. Дежурный по КПП младший сержант Язовских.

            Комбат щеки надул, но голоса не повысил. Правильный мужик все таки, супротив прежнего, особенно.

            – Вы, товарищ младший сержант, как умудрились в таком виде в наряд заступить?

            Какой такой вид? Китель ментовской выцветший, штаны от зимнего камуфляжного комплекта без подстеги, кепка зеленая… Самошитые берцы, с подошвами от кроссовок… Бронежилет на себе, бляха дежурного на видном месте… Чего еще надо?

            – Нету у нашего старшины формы летней, товарищ полковник.

            – Нету, говоришь. Какая рота, напомни?

            – Вторая.

            – Ну, привет тогда передай старшине своему. Мы с ним покалякаем в недалеком будущем.

            На этом интерес комбата ко мне закончился. Уставился он на молодых лейтенантов. Странно было думать, что и сам комбат когда-то вот так же примерно, после института, прибывал в часть на службу. Осмотрел Батя офицерское пополнение с головы до ног, и особенно долго на обувь модную любовался.

            – Удобные ботиночки-то?

            Из трех лейтенантов ответить никто не решился.

            – Ладно, пошли тогда…

            Комбат развернулся, потопал тяжко в сторону штаба. Летехи потрусили бодро следом, по привычке выстроившись в колонну по одному. Низкожопый обернулся на ходу, смерив меня на прощанье недобрым взглядом, да и вляпался красивым своим ботиночком в лужу вылезшего из земли посреди дороги вездесущего подземного кипятку.

            – Совсем ты одичал что-то, Яга!  – Аксен, выбравшись из дежурки, провожал взглядом офицерское пополнение: Нехорошо господам офицерам при знакомстве ружьем в рожу тыкать. Ихняя тонкая душевная организация пострадать могет. А ведь один из них нашим взводником станет. Это к гадалке не ходить. Как думаешь – который?

            – Глубина моего безразличия в этом вопросе…, ну ты понял.

            Ответил так небрежно вроде бы, равнодушно, да только внутри что-то затрепыхало у меня противненько так. Как будто снова перешагнул я только-что какую то важную очень грань.

 

Глава 43

Даль

 

            – Яга, там к тебе земляк пришел…

Женька. Обнялись крепко, похлопали друг друга по спине, позаглядывали в глаза. Пошли в курилку.

            – У тебя чего?

            – «Петр».

            – Кучеряво живешь, Андрюха! Угощай.

            – С каких это пор водитель ЗИЛа на жизнь жалуется, зема? Неушто бензик покупать перестали?

            – Покупать не перестали, заправляют строже… Яблоновский порядок наводит во вверенном подразделении.

            – Так вам, алкашам, и надо.

            – Здравствуйте вам! Ты сам то закодировался что-ли? Или на «манагу» подсел?

            – Ни к чему такое счастье. А что – варят уже? Не сезон вроде пока?

            – Ва-а-арят, находятся таланты… Давеча котелка своего хватился – нету!.. А нашел потом, так запарился от этой гадости отмывать. Проклятые наркоманы, ненавижу... А у кореша у моего флягу сперли под это дело. Так и выкинул он ее, не смог отмыть.

            – Да уж, беда…

            Поболтали  о том, о сем, покурили еще по одной.

            – Ты чего звал-то, Андрюха? Мне говорили, что ты с глазами навыкате приходил, чего-то срочное у тебя было?

            – Да как тоже – срочное? Чего у нас с тобой тут срочного может быть, Женька? Пойдем под взвод ко мне, покажу чего-то.

            – Может, сюда принесешь?

            Женьке под взвод было неохота. Не принято было в батальоне в чужую палатку заходить без особого повода или приглашения – огрестись можно легонько.

            – Пойдем, не ссы.

            Пока шли до палатки, думалось мне, что в глазах земляка не так уж и плохо я живу у себя в роте. Сигареты вот с фильтром курю, гостей водить не боюсь. И тут же осознание какое-то пришло, что давно уже никто в роте не пытается меня доставать, притеснять. Неужто уважать стали? С чего это вдруг? Кровать правда моя стоит в ближнем ко входу углу – не самое блатное место. Все равно как в вагоне возле сортира. Вонять не воняет, конечно, но беспокойства достаточно.

            Сели на кровать. Женька принялся оглядываться украдкой, пока я доставал из тумбочки крайнее письмо из дома.

            – На вот, погляди…

            Женька машинально схватил фотографию, но когда углядел, что на ней – чуть не выронил из рук. Несколько раз ошарашено переводил взгляд то на меня, то на жениха с невестой на фотографии.

            – Андрюха, ты же говорил, что тебя не ждет никакая телка на гражданке?..

            – Ну, не ждет…

            – А это чего тогда?..

            – Да ты не понял, Женька. Это брат мой женился.

            – А-а-а… – Женька нервно хохотнул и поерзал на кровати: – Не похожи вы с ним… Давно?

            – Да вот, в прошлом месяце.

            – Понятно тогда. Не дождались, стало быть… Обидно…

            – Да при чем здесь это!... Ты же не маленький, понимаешь, что бывают в жизни случаи, когда нельзя со свадьбой тянуть.

            – Ну а чего ты кипешишь тогда?

            – Да как тебе сказать… Противное какое-то ощущение на душе… Понимаешь, вот я сейчас далеко от семьи. А семья у нас дружная, нормальная… И вот я сейчас здесь, а там, в семье новый… ну,             – не член…, ну ты понял, короче. А в феврале, это когда я уже дома буду, у них еще и ребенок родится.

            – И в чем проблема?

            В чем проблема?

            – Понимаешь, Женька, я ведь ее не видел ни разу. Вообще ничего о ней не знаю. Вот и подумал: поселок у нас небольшой – может ты ее знаешь?

            Женька снова поерзал на кровати, еще раз посмотрел на фотографию.

            – Нет, Андрюха, не знаю я ее.

 

***

            Вышли на улицу, закурили по новой.

            – Твоя-то как, пишет?

            – Пишет… – ответил Женька и принялся пинать сапогом песок под ногами.

            – А чего невесело так?

            – Да я черт его знает… Пишет, что любит и ждет. Осталось то  уже… А как только начинает о жизни своей писать – я вообще понять не могу, чего там у нее происходит.

 

Глава 44

Новый  Мир

 

            Сто десять на сто семьдесят километров. Осточертевшая, надоевшая до зубовного скрежета дыра. Батальон колесил по Чечне самыми непредсказуемыми маршрутами, логику которых знали только Ханкалинские генералы. И все искали кого-то, и слушали цифры по понедельникам.

            Бывало, в горы ездили. Крались по серпантинам, заглядывая в ущелья. Ночевать вставали, как только обрушивалась на склон ночная тьма, стучали зубами, шагая утром на перессык в заиндевевшие кусты. Из ближнего аула утром приходили старики, очень жалели нас и страшно удивлялись – какой шайтан принес батальон в их безмятежный край?

            В Грозном с приходом тепла прибывало с каждым днем народу. Не только военных – местных тоже. Люди ползали по руинам и трущобам, копошились чего-то, разгребали… И прибирались. Местами даже улицы мели. На самых метеных улицах красовались  портреты Нового Президента. Только не в одиночестве уже пребывал Президент. Рядом с ним в иконостасе красовался небритый мужик в папахе.

            – Это что за хмырь такой?

            – Да пес его разберет. Авторитета видно назначили. Нуждается народ в отце, чтобы приглядывал он, с плакатов хотя бы.

            – Как-то, черт их дери, совсем по-средневековому это все…

            Легкоступов посмотрел на меня надменно.

            – Ты с какого года-то, Яга?

            – С восьмидесятого.

            – Ну и что, забыл вдохновенный трепет в груди, когда октябрятский значок на пиджачок тебе пионеры прикалывали?

            – Причем здесь это?

            – Да при том!.. Веселее и интересней на свете живется, когда веришь ты беззаветно, что есть где то  великий человек, который ночей не спит – а все о народе думает. И о тебе тоже. И вот идешь ты по улице своей родной до пивнушки, видишь такой портрет – и нападает на тебя благословенная радость. И ты громко так, отчетливо, чтобы шагающие мимо сограждане слышали, заявляешь: «Хорошо-то как жить, когда такой положительный со всех сторон мужик у руля!» И все вокруг  подпрыгивают аж: «Правда, счастье-то какое!» И вот оно тебе налицо – народное единство. Тут уж гуртом горы своротить можно. И все внешние угрозы, включая НАТО, кажутся мелкими и комичными.

            Понеслись тут у меня перед глазами картинки из детства: как собирались мы школой всей на демонстрации возле дома пионеров, обустроившимся уютно в бывшей церкви. И голубей картонных на палках несли, и с трепетом на идола взирали, отмытого по случаю праздника… И новости по телевизору о загнивающем западе, и что все дела наши – правые, как ни крути…

            – Чего ж тогда на плацу карикатур на ваххабитов не повесили до сих пор, как в Отечественную про фашистов?

            – Интересная мысль… Сложно, видимо, это… Фашистов-то изображать совсем просто было – свастику нарисовал – и все очевидно стало: проклятый гитлеровец. А ваххабита как рисовать? С бородой? Со звездой и месяцем? С этим делом опасно шутить в многонациональном государстве.

 

***

            Когда работали в Грозном, ночевать останавливались на окраине со стороны Старопромысловского района. Был там котлован какой-то здоровенный, осушенный – очистные сооружения наверняка. И пара огромных бочек еще на краю стояла, как лопнувшие сита. Дозорных с телефоном на них сажали сразу, чтобы бдили. А пока саперы по дну котлована шарились – стругали рогатины из полок. Шибко много змей в этой яме водилось. Желтопузы в основном с ужами, но и гадюки попадали. Ужинать сосисками из гадюк считалось особым шиком. Надо было только подвязки с кем-то из поварешек иметь, чтобы масло для жарехи добыть.

            Вот и в тот раз, сказавшись, куда пойду, отправился я маленько в сторону от общего табора белковую добавку к ужину промышлять. Дело-то, в принципе, нехитрое, только по уму с утра этим заниматься надо, когда сонные гады на солнышко  вылазят еще греться. К вечеру же слишком шустро они по кустам шныряют.

            Пацаны потому и отпускали меня на змеиную охоту, что был я на ней удачливее других. Мне же это, естественно, льстило. Только ни при чем здесь удача была: другие змееловы шарахались по кустам, вороша в траве палкой, распинывая сапогами попадавшийся мусор, и шумели тем самым. А я же становился просто в том месте, где солнце у воды жарче грело, и вертел башней во все стороны. Змей и правда было очень много, нет-нет, да и выползала которая на тебя. Тут уж шустрота и ловкость нужна непременно, чтобы рогатиной голову змеиную к земле прижать. Ножик наготове уже, естественно. Чирк им по шее-то, и готово дело, прости Господи.

            Добыл ужиков до десятка – пора возвращаться, а то хватятся еще отцы-командиры. Разделывать уже на внутренний склон котлована пошел, чтобы на виду быть.

            В разделке тоже сноровка нужна. Кожуру со змеи можно разом сдернуть, да только нет если под рукой «разделочного стола» – будешь тогда за ужином песком на зубах скрипеть. Я же по другому приспособился: сантиметров по пятнадцать кожу задирал, кишки в сторону отгребал тут же, и тогда только кусок отрезал, чтобы по размеру он в крышку от котелка помещался.

            За этим нехитрым делом и застал меня новый взводник, три дня как на должность заступивший.

            – Вы зачем это делаете-то, товарищ сержант? Неужто жрать станете?

            Я обернулся. Летеха стоял надо мной, щурясь от вечернего солнца, и, похоже, сдерживал рвотные позывы.

            – Еще как стану, товарищ лейтенант. Только за ушами пищать будет.

            – Вы не наедаетесь что ли?

            Последний раз вопрос этот я на КМБ еще слышал. Как и тогда, ничего кроме злобы вызвать во мне он не мог.

            – Вы меня потеряли?

            – Нет, не потерял. Вы же сказали своему отделению, куда и на сколько направляетесь. И тем не менее – я категорически против подобных отлучек. Вы сами должны это прекрасно понимать: можно на сто метров отойти, и на неприятности, мягко говоря, нарваться.

            – Понятно. Ну а если мне посрать приспичит?

            – Так есть же утвержденное штабом определенное направление, для оправления надобностей.

            – Вы, товарищ лейтенант, ходили уже в том направлении? Вы сходите, полюбуйтесь… Мы ведь не первый раз здесь ночуем. Так что надобности справлять все, куда Бог на душу положит, ходят. С самым проверенным боевым товарищем на брудершафт, естественно, чтобы враг со спущенными штанами не застал.

            Я продолжал копошиться с ужином, летеха наблюдал. Прикидывал, наверняка: издеваюсь я над ним, или житейской мудростью делюсь? Возрастом-то мы с ним не так чтобы сильно различались. Помнил он меня, по-любому, со встречи на КПП, и думал, может, что я тот еще засранец.

            – Вы поговорить о чем-то хотели?

            – Хотел, да…

            – О чем же?

            – Ну, вы же понимаете. Вы – тоже командир… А командир обязан знать свой личный состав…

            – Стало быть – знакомиться пришли?

            – Типа того, да…

            Повисла неловкая пауза. Где-то справа затарахтел короткими пулемет. Пара срикошетивших пуль прожужжали над котлованом. Молодой взводник оглянулся в  сторону реденько попердывающего пулемета и костяшки его пальцев на ложе автомата побелели.

            – Ну и что же вас интересует?

            Летеха сел на жопу рядом со мной лицом к батальону.

            – Да так, ничего особенного, – заволновался похоже, с непривычки-то, – Общие данные.

            – А зачем они вам, общие-то?

            – Ну, вдруг командир роты спросит.

            – Ага. Поставил, стало быть, задачу вам уже командир роты.

            Летеха резко обернулся на меня, посмотрел в глаза секунду и опять стал разглядывать батальон, безмятежно устанавливающий палатки, готовясь к ночевке. Пулемет вдали продолжал тарахтеть.

            – Тренирует вас ротный, товарищ лейтенант, издевается.

            – Это почему это? – аж взвился, на попе-то сидя.

            – Общие данные по личному составу взвода можно у писаря ротного взять, сесть в свободное время и переписать убористым почерком себе в планшетку командирскую.

            – Ну да, как вариант…

            Не складывался у нас разговор как-то. Летехе все пулемет покою не давал. Ерзал он на жопе, рацию проверил – включена ли? А тут еще минометчики в соседнем углу закопошились. Поорали с минуту заклинания свои колдовские и пальнули пару раз с малой навеской.

            – Чего происходит-то, черт возьми?

            – Да кто ж его знает, товарищ лейтенант. Война, похоже…

            – А почему мы сидим тогда?

            – Так у вас же рация есть. Позовут – побежим воевать. Чего кипешить-то?..

            Молодой взводник наверняка наговорил бы мне каких-нибудь глупостей, если бы не подошли вразвалочку Снегов с Легкоступовым.

            – Что, Яга, кухаришь?

            – Так тошно, товарищ капитан.

            – Гадюки есть?

            – Нету, желтопузы одни с ужами.

            – Ну, сам их жри тогда! – на этом Снегов интерес ко мне потерял.

            Залезли командиры по склону к самому перекату котлованного склона, улеглись, стали заглядывать через край: чего там в округе происходит? Летеха тоже полез, кепку козырьком набок перевернув.

            – Ну что, лейтенант, ссыкотно? – Снегов ласково ткнул взводника локтем под ребра.

            – Да нет, пока…

            – Зря! Самое время обоссаться. Развалины кирпичные видишь, одиннадцать часов направление?

            – Вижу!

            – А что за туловище там на них виднеется?

            – Так не оттуда же стреляют!

            – Ясен пень, что не оттуда! А кто это может быть, ядрена кочерыжка, если не корректировщик огня? По науке засел, проказник, против солнышка!

            – И чего делать теперь?

            – Снимать конечно... Или ты его в плен взять намерен? Короче, по моей команде стреляем, не больше трех выстрелов со ствола только. А то весь батальон закипешует. Готовы? Огонь.

            Три ствола плюнули разом выстрела по три, как сговорились.

            – Ай, больно, – взводник задергался на песке, засовывая руку себе за воротник.

            – Что случилось, лейтенант?

            –Гильза залетела! Горячая!..

            – Придурок, блин. Напугал. Ну что,  кто его уронил? – Снегов полез за сигаретами, перевернувшись на спину и скатываясь по склону чуть ниже.

            – Не уверен, но мне показалось, что я попал, – улыбался летеха очень глупо, и ручонки у него тряслись заметно, – У меня всегда по стрельбе «отлично» было.

            – Креститься надо, когда кажется! – Снегов глубоко затянулся и выдохнул дым в небо, уронив голову затылком на землю, – Ну что, пойдем, поглядим на поверженного вражину? Яга, пойдешь с нами?

            – Не-е-е, не пойду… Продукт пропадет. Да и пацаны ждут…

            – Ссыкло.

 

***

            Глаза лейтенанта открыты широко, отблески ночного костра в них играют. Сидит лейтенант, спиной к БТРДшке прислонившись, и ремень автоматный беспокойно теребит.

            – Совсем это не корректировщик огня был. Дед какой-то старый, развалины на кирпичи разбирал. Там и тележка внизу у него была. В шею попало. А стреляли – это по соседству какой-то батальон встал, вроде нашего. Это они пулемет так пристреливали. А мы по ним из миномета! Это что – же получается?.. Ведь это похоже я человека невинного убил?

            – Ну прям… Я же видел, как у тебя ручонки-то тряслись! Ты бы с десяти шагов слону в жопу не попал, отличник.

 

Глава 45

Болезнь

 

            День за днем тащатся нескончаемой вереницей. Смотришь в календарик Еруслановский после ужина, ищешь ручку, чтобы очередной день зачеркнуть, только кажется все, что застыл рядок закрашенных дат на середине лета, и не двигается совсем.

            Сегодня повезло: отделению первая смена выпала в ночном охранении сидеть с 22.00 до 02.00. Опять разведка донесла, что бандиты какие-то перестрелять нас мечтают. Снится иногда, как приходят чужие люди, и начинают палатку за палаткой щедро прошивать очередями. Так и идут по батальону с краю к середине. Кто-то из наших стреляет по ним в ответ, а им все равно. Редко который упадет беззвучно в песок, а остальные вперед идут, словно черная стена. А в  палатках пацаны так и лежат на шконках, как ни в чем не бывало, только кровь с матрасов капает…

            На посту солдату совсем не обязательно спать. Не дай Бог – заступит дежурным по части какой-нибудь непоседа, пойдет в ночи по периметру. Набредет если на спящего – будить не станет. Посмотрит сначала: нельзя ли у бойца автомат стянуть? Просыпается после боец и плачет с досады. Ясно ему, куда оружие пропало, да только что толку-то? Потом командир роты, не меньше, идет к ночному дежурному и клянчит автомат обратно. Понятно, что выкуп немалый готовит… А уж боец накосячивший знает, что дембель его откладывается до самого дальнего предела.

            Я-то давно придумал, как с напастью этой бороться: сажусь, спиной к стеночке, каску кладу на землю между сапогами, и автомат одной рукой придерживаю под наклоном. Если усну – оружие из рук выскользнет и не по ноге, так по каске сбрякает – тут уж точно проснешься. Вот такой я хитрый военный.

            Дневальные отбой по ротам давно уже проорали, только не успокаивается батальон. Возле свежепостроенного душа народ в очереди балагурит. Верещат бойцы, когда тугая ледяная струя в тела, за день на солнышке пропеченные, ударяет. Фыркают от удовольствия. Наряд в столовой бачками громыхает. Вот тень в сторону дальнего сортира метнулась – сожрал чего-то неправильного боец. Ветерок подул со стороны пекарни, аж голова от аромата хлебного закружилась. Пойти, что-ли, попросить буханку горячую? Да ну их к черту. Хлеборезы, все как один – толстяки заносчивые. Без всякого стеснения  куда подальше посылают, редко когда швырнут булку, будто шубу с барского плеча. Ладно, схожу попозже чуток, спрошу. От меня не убудет, а пацанов порадую, если повезет.

            Первое время я совсем не сидел, когда в ночное охранение с отделением заступал. Бродил всю смену от одного бойца к другому, беседы какие-то заводил ни о чем, анекдоты травил – все лишь бы не спали парни. А теперь забылись анекдоты и байки все, и переговорили уже обо всем, что можно. Вот и сижу как дурак на песке, думы какие-то думаю.

            Три месяца осталось. Девяносто дней. И все, финиш…

            У брата день рождения через неделю. Сядет семья вечерком в материном цветнике за столик, станут помидоры с луком кромсать в блюдо, мясо жарить, пивные бутылки из холодной бочки доставать. И про меня вспомнят, может быть… А я в это время опять в каком-нибудь треклятом наряде буду, или по Грозному гулять, судьбу свою пытая.

            Ветер усилился, потащил пыль над землей. Скорей бы роса уже пала, а то опять спать с прилипшим на потное тело песком придется. Узнать бы – какая  скотина душ на ночь на замок закрывает. И зачем? После дня на жаре и ветру липко и противно телу под формой, на кителе белые соляные разводы вдоль спины просвечивают. Обязательно бы сходил в душ, даже ночью, с охранения сменившись – ан нет, заперто. Опять придется как есть в койку бухнуться. Только песок из простыни вытряхнуть надо сначала – у палатки днем стены подвязывают, иначе невозможно в ней на жаре.

            Не идет ко мне сон в последнее время. Вроде бы набегаешься за день то, доберешься до койки, дай бог за полночь, и один черт ворочаешься чего-то, на всякий новый шорох ухом ведешь. Ежик под полом завелся: ходит, падла, шебуршится и фыркает. Пацаны рядом похрапывают и вздыхают. Бабаи какие-то за стеной по дорожке ходят. Дежурный наверняка…

            БАБАХ! Выпал автомат из ослабевших рук, сбрякал звонко по каске, да еще и в лодыжку отскочил неприятно.

            Ну что, пойду схожу все же до пекарни…

 

***

            – Ты с какой роты? – лицо у хлебореза было как у пупсика игрушечного, только пот еще с него градом катится. Молодой похоже, младше моего призыва.

            – Со второй.

            – В охранении?

            – Нет конечно!.. Не спится просто – вот и гуляю.

            – Слушай, это у вас же пацанов на заставе завалили?

            И лицо кривится так, то ли пот ему в глаза лезет, то ли улыбу сдерживает.

            – Ну, у нас.

            – Знал ты их?

            – Ясен красен – знал. В одной роте если – как не знать…

            – Ну да… А я-то – видишь: второй месяц с хлеборезки не вылезаю. Ночевать в роту прихожу – все спят уже. Как чувака на соседней шконке звать, не знаю. Тоже мне – служба в Чечне. Так бы тоже лучше в ночи в окопе сидеть с пацанами, чем тут. Пострелял бы хоть…

            – Ты больной?

            Хлеборез вылупил зенки. Как на картинке в какой-то детской книжке: поварской подмастерье, только колпака высокого не хватает. Закрыл дверь, пошел обратно на периметр.

            Поваренок выскочил следом через секунду:

            – Так ты чего приходил-то? За хлебом ведь приходил! Держи!

            Вернулся к нему, взял горячую булку грязными руками. Ожегся даже. Каску снял, в нее хлеб бросил.

            – Тебя как звать то, зема?

            – Степаном.

            Постоял еще, хотел что-то умное сказать, что на душе скреблось, да только не сумел.

            – Спасибо тебе, Степа.

 

***

            С краю Елеин службу тащит. Хотел бесшумно к его будке подойти, бдительность проверить. Нет, не спит – высунул свою сплюснутую со всех сторон башку посмотреть – кто крадется.

            – Яга, ты?

            – Насрано. Тебе зачем пароль на разводе доводили?

            – Так я же вижу, что это ты…

            – Чего спрашиваешь тогда? Голлум, блин. Жрать хочешь?

            – Ага, хочу.

            – Кто бы сомневался.

            Что же – корку ему отломить что ли? Самое вкусное, сука… Лучше бы сам по дороге сгрыз.

            – Держи.

            Урод. Даже «Спасибо» не сказал, сразу в рот хлеб пихать принялся…

            Всех обошел, каждому ломоть в руки. Поделил – ровнее, чем хлеборез ножом. Тоже никто слова не сказал. Странно – выбесил только Елеин. Между пацанами-то понятно почему разговоров меньше стало. Все на одной волне, все без слов знают, о чем ближний думу думает. Все о том же – о дембеле.

            Обошел всех, встал на дальнем нашем посту, что возле угловой караульной вышки. Здесь местечко сержант Беккер облюбовал. Этот не наговорился пока. Тот еще персонаж. Пацан вроде не глупый, но только если приглядеться – псих тихий. А послушаешь – волосы под каской шевелиться начинают.

            Когда Беккер в Чечню приехал, было у него три мечты: пострелять из гранатомета, пострелять по автомобилям, и пострелять по людям. Такие вот типичные пацанские мечтания.

            В первый день в Чечне у него спросили:

            – На какой должности служить желаете, товарищ сержант?

Командирами отделений тогда контрактников ставили, так что не светило в тот момент Беккеру КомОдом стать. Это потом уже контрактники разбежались, когда война отменилась, и боевые выплаты прекратились.

            – Желаю гранатометчиком стать! – заявил доблестный сержант, чем немало удивил командира. Надо очень специфическим складом ума обладать, чтобы добровольно подписаться таскать на себе «шайтан-трубу» с выстрелами, это помимо автомата еще. Вот так и сложилось все у Беккера.

            К тому времени из гранатомета настреляться он уже успел. И по машинам тоже. И даже один мотоцикл у него на счету был записан. А вот с третьей мечтой – пока никак. Командиры-то успели уже в Беккере разглядеть редкостного дебила, и на выезда старались его не брать. По роте дежурить оставляли, с чуханами вроде Елеина.

            Нынче Беккер доставал болтовней часового на вышке. Часовой молчал, что совершенно не мешало Беккеру вести беседу. Заткнул его  остатками хлеба.

            – Здорово! – прожевавшись вымолвил он, прислушавшись к ощущениям в желудке, – Только теперь совсем спать захочется. Давай, Яга, постреляем что ли маленько? А то скучно совсем.

            – Не надо. Через двадцать минут  смена придет. Стрелять начнешь – ДЧ прибежит с караульными. Пока вопросы задавать станут – час пройдет. А я спать хочу. Так что жди, а я смену встречать пойду.

            Побрел опять, в обратную сторону. Хоть и темно на дорожке – только знаешь ее уже наизусть,  с закрытыми глазами шагай, не потеряешься. А можно и вздремнуть на ходу. Умеют так некоторые…

            Снова крадучись подошел к Елеинскому окопу. Не высунулся. Спит все же что ли? Нет, шебуршится чего-то, пыхтит. Рукоблудит поди? Точно!

            Елеин постанывал натужно, колыхался всем телом, суча ручонкой. Головку назад запрокидывал то и дело, потом заглядывал вниз и бубнил чего-то под нос. Я понаблюдал за ним с минуту.  Где еще подрочить от души можно, как не на посту? Не в палатке же?.. Надоело ждать. Видно не в первый раз за ночь Голлум развлекался.

            Вытянул последнюю сигарету из пачки в нагрудном кармане, чиркнул зажигалкой…

            Елеин замер… Медленно развернулся ко мне, все еще сжимая член в правой руке. Левую за спиной прячет.

            – Не хорошо на сержанта взведенное оружие направлять, – кивнул я на опадающий Елеинский писюн, – Как и дрочить на посту.

            Беззлобно пока еще, но от всей души, засадил ему с ноги в грудную пластину бронежилета. Сбрякал Голлум об окопную дощатую стенку, так что песок с крыши посыпался. Тут и выронил он из левой руки бумажный прямоугольник. Затертый, мятый. Знакомый,  из той еще, прошлой жизни. Как будто светлый образ лежал теперь на дне окопа, замылившийся уже в памяти, и чуть потускневший. Но оттого не менее родной и желанный. И вновь явившийся мне. Моя любовь.

 

***

            Избивать кого-то – дело нехитрое. Только практики мне в нем не хватало, сноровки.

            Взялся рукой за отворот Елеинского бронежилета, принялся всаживать сапогами в его тощие коленки, лодыжки. Запыхался быстро, устал. Выволок и уронил на тропинку, сдернул, отбросил каску с головы. Глаза смотрели на меня змеиные, ненавидящие. Выцарапать бы их совсем... Сжатым до скрипа кулаком глубже в череп заколотить их, чтоб не видеть никогда. И зубы – крепкие, крупные. Хоть парочку высадить надо. И кровь уже мажется и брызжет, и моя, и урода этого. И хрипит, и извивается, сука… А где же каска-то? А вот она… Схватил руку правую его, прижал коленом к груди и давай наяривать по клешне, которой дрочил он на Неё… И разъезжалась кожа на пальцах под ударами каски, и хрустело уже чего то, когда схватили меня и поволокли в сторону…

            – Яга, екарный бабай! – Диденыч стоял надо мной и скалил прокуренные зубы, – Ну что, родной – и у тебя шифер затрещал?

 

Глава 46

Смерть

 

            Тот сон я помню лучше и ярче, чем все два года службы. И если бы  хотел я что-то забыть – то именно его…

            Я вышел и полетел. Поднимался и плыл над палаткой, где тело мое осталось лежать на тесном штабеле двухъярусных военных кроватей. Тело медленно извивалось, выворачивалось в агонии, торопясь поскорей разложиться. Тело кипело и растекалось по матрасу, скользя в поту, крови и блевотине. А я поднимался все выше над землей, над небом, над звездами и искал в бескрайней пустоте места, где даже радиоволны не будут досаждать мне напоминанием о жизни людей.

            И не было ничего, даже самой пустоты. Потому как чтобы была она, пустота, надо кому то открыть глаза. А мне не хотелось. А может, –  боялся просто, что вот появятся где то, пусть даже на самых дальних границах сознания, две точки, и станут надвигаться на меня с двух сторон. И через пару миллионов лет превратятся в одинаковые, как близнецы, планеты из рыхлого песка, да и раздавят меня меж собой. И буду я тонуть в острых крупинках стерильного кварца, вяло сопротивляясь новым своим невинным телом, пока не решусь, не уступлю. И отдам невинное тело, и удобрю им песок, чтобы началось все сначала…

 

Глава 47

Воробьи  в  пыли

 

            – Я поссать пошел, не дотерпел до подъема. Пива маленько вчера выпили. Ну и смотрю – лежишь ты заблеванный весь, и зеленый аж… И горячий, как капот у БТРа. А я же знаю, что ты в охранение уходил, стало быть, не с бухла это. Наркоту ты не жрешь… Вот и настоял, чтобы медицину вызвали. Не мог я тебя разбудить, и доктор тоже не мог. Да ты и сейчас какой-то вареный до сих пор. 

            Ванька Грязев доел притащенный мне пломбир. Вытер руки об штаны. Сидели мы в одном из немногих относительно тихих мест в батальоне – за палаткой санчасти. Смотрели, как воробьи купаются в пыли. Дело было после ужина уже, жара понемногу спадала.

            – Чего медицина то говорит, что за беда с тобой приключилась? Не заразно?

            Где-то в расположении первой роты грянули пара автоматных выстрелов. Заорали… Воробьи улетели.

            – Не знаю, Ваня.

            – А диагноз сказали тебе?

            – Сказали. Психо… какая-то... фиговина.

            Грязев хохотнул.

            – Так ты тронулся мозгами все-таки, Яга?

            – Похоже на то.

            – Точно не заразно? А Елеина ты за что кумарил? Я руку видел у него: караул там – варежка драная. Ну и мордой тоже хорош.

            За забором проехал БТР, поднял пыль, которую ветром притащило на нас. В санчасти затарахтел телефон.

            – Чего ты раскис-то, Яга?

            Медики закипешили за брезентовой стенкой, затопали. Выскочили из палатки с носилками и убежали.

            – Я устал, Ваня. Я… устал. Это не я уже, это кто-то другой теперь. Я же первый в жизни раз хотел человека изувечить. Не убить даже… Именно так – инвалидам до конца жизни оставить, чтобы ему еще хуже, чем мне было. А я не такой совсем. Я же всю жизнь маменькиным сынком был, паинькой. Материться даже не умел… Это чего, – школа жизни, да? Не-ет. Это чистилище. Маленький такой  локальный ад. Но почти как настоящий. И войны-то говорят нету, а я немножко так умер уже, и попал… Одного не пойму: когда нагрешить-то успел?

            – Ты, это… Не кисни давай. Не время теперь раскисать. Духам можно киснуть, когда дедушки напрягают. И то не обязательно, а то до дембеля два года совсем долгими покажутся. А нам-то с тобой, заслуженным дедам – совсем грешно! Ты альбом дембельский готовишь уже? А форму? Ну и зря. Этот славный армейский обычай имеет  вполне конкретный смысл: чтоб голова не думала фигню всякую – надо по возможности руки занять. Так что не выкаблучивайся давай. Дня три хотя бы в санчасти потусуешься сейчас, потом выпнут тебя с этого курорта – как новенький будешь. Чего там – нормальные пацаны лежат с тобой?

            – Да откуда?… Один наркоман какой-то, привязанный к кровати, а другой – дебил. Прикинь чего исполнил: выточил из зубной щетки шарик и в залупу его себе под кожу имплантировал. Думал, что на гражданке его с таким прибором девки сильно любить станут. Идиот. Загнил, естественно… Хирург угорает, отрезать предлагает под самый корешок. А тот лежит на шконаре и стонет постоянно. Я поражаюсь: откуда столько уродов больных кругом?

            – Да уж… Слушай, Яга! Мороженого ты не хочешь…

            – Да не лезет ничего, блевать сразу тянет.

            – Я понял. Так это… У меня заначка есть, коньяка бутылка. Притащить? В роте сейчас палевно бухать, комбат объявил утром, что за пьянку по две недели накидывать будут. А здесь – кто тебя поймает?

            – Заманчиво... Давай тогда знаешь как?…

            Не договорил.

            Мимо, возглавляя маленькую процессию, прошел всегда улыбчивый батальонный хирург.  Сейчас лицо его было – сама задумчивость. Следом несли носилки, на которых лежал, тягуче  матерясь булькающим из груди голосом, низкожопый лейтенант.

 

***

            Лейтенант этот, как рассказывали потом, в первую роту попал. И заколебал всех сразу до такой степени, что пацаны планировали ему темную устроить. Не сложилось…

            В тот вечер после ужина решил он взвод свой затренировать сбором по тревоге. Раза три они оружие получали, сдавали, а потом начал он одного пацана перед строем поносить. А тот впечатлительным оказался. Пальнул молодому, но дурному лейтенанту пару раз в грудь.

            Плохо лейтенант умирал, долго. Минут сорок, наверное. Орал все, чтобы ему кроссовки с ног сняли. Чудилось ему, что они огнем горят. Это видимо от того, что  пуля позвоночник повредила. И затих потом, резко так.

            Хирург вышел из палатки, сел рядом, сигарету спросил. Смотрели с ним, как вернувшиеся воробьи купаются в пыли.

 

Глава 48

Обман

 

            Я-то думал что идиот, который себе шар в член загнал – уникален. Ошибался я сурово. В ларьке, который какой-то хитрый местный барыга организовал прямо на территории батальона, недовольные полученным от природы бойцы покупали зубные щетки из твердого прозрачного пластика и маникюрные пилочки. От щетки отрезался кусок, которому придавалась округлая форма. Потом еще пастой ГОИ это дело шлифовалось. Количество дебилов перед глазами, жулькающих  в суконных мешочках заготовки для продвинутой  модернизации собственного тела, не укладывалось в голове.

            Как-то раз видал я, как операция проходит. Сидели мы в каптерке, выпивали маленько. Старшина тогда в очередном запое пребывал, и пустил нас к себе за кружку коньяка, после чего мгновенно забылся тревожным сном. Мы же разложили на столе пару офицерских сухпаев, наплескали помалу в кружки и сосредоточились. Бухать было страшно: слишком велика цена,  назначенная за непродолжительное удовольствие, в случае палева.

            – Ну, Яга, будь здоров! – решительно выпалил Дед.

            В следующее мгновение дверь каптерки шумно отворилась и зашли два товарища. Окинули беспокойным взглядом присутствующих, и переглянулись.

            – Да пофиг! – решительно заявил один и принялся сбрасывать с себя портки, отчего выпивающие замерли, не донеся кружек до рта. Второй тем временем схватил два табурета. На один усадил голозадого товарища, на другой стал выкладывать из карманов принесенное: поставил стакан, предварительно со всей дури дунув в него, вылил туда пузырек спирта, окунул в спирт блестящую отвертку. Голозадый вынул из кармана кителя мешочек, сшитый из шинельного сукна, долго пытался разодрать его, пока не перегрыз нитки зубами. Достал, наконец, пластиковый шарик, стер с него пасту и бросил в спирт.

            «Хирург» тем временем вскрыл пару ИПП1 и надорвал упаковку бинта. Безштанный тщательно протер свою залупу и руки смоченным в спирту обрывком перевязочного материала. Накрыл угол табурета упаковкой от ИПП и положил член на нее.

            Дальше все происходило очень быстро. Могло даже показаться, что много раз «хирург» подобные операции проделывал. Как только пациент оттянул кожу под головкой, отвертка уже встала на свое место и с глухим ударом руки по рукояти проделала в теле еще одну, не обязательную совершенно, дырку. Через десять секунд шарик занял свое место, а модернизированный орган скрылся под перевязкой.

            – Больные уроды!

            После этого уже никакие проявления человеческой глупости не могли удивить меня.

***

            – Ванька! Проснись!

            – Чего? – Грязев медленно моргал спросону  и махал на меня рукой.

            – У тебя есть чего бухнуть?

            – Заколебали вы, хорош. Спалитесь  – весь взвод перенюхают. Отбивайтесь.

            – Все уже отбились, Ваня. У меня одного недогон.

            Иван проморгался наконец, поглядел на меня, вглядываясь в темноте в глаза, чего-то решил для себя.

            – В вещмешке посмотри.

            – Спасибо, Ваня. Должен буду.

            – Естественно, – пробормотал он и отвернулся.

            Встал на корячки, полез под кровать. Алкогольно-тушняковый бульон попросился из желудка наружу. Чтобы не напачкать возле чужой тумбочки лег на пол боком. Долго возился с завязками мешка, пока не выудил бутылку.

 

***

            Вспомнилось как прошлым летом, в день рождения мой, подошел ко мне дневальный. Это же в Новокузнецке еще было. И говорит: «На КПП тебя, Андрюха, вызывают!» Ну я и пошел. А точнее – побежал. И мечталось мне на ходу, что это родители ко мне приехали. Ну правда же – кому я еще на КПП нужен? А то, что не предупредили заранее о приезде, – так это сюрприз! Или боялись не успеть, или еще чего… А это телеграмма была всего лишь кратенькая. Кто ж поедет за две тысячи километров?

            Теперь-то я в чудеса совсем не верю. Не знаю я теперь во что верить. В дембель? Так это обман такой. Вот даже календарь если достать и посмотреть. Ведь это когда еще я первое августа зачеркнул? Ну не меньше недели назад никак! А календарь говорит что сегодня второе…  И часы на руке то же самое утверждают. Еще целых семь минут до третьего числа. Это сговорились они так против меня.

            Хлебнул коньяку из горла.

А вот интересно – я алкоголик уже? Мама не обрадуется. Сижу вот в темноте между палатками, и бухаю в одну каску. Точно – алкоголик. А виноват я разве, что только с коньяку в голове потише да почище становится, и ремни какие то с груди падают. Вот только слезы в глазах стоят, но это с «Примы» вонючей, плесневелой.

            Так-то если честно, – мне вообще на все по барабану. Могу вот даже, если неудобно мне сидеть на приступочке – завалиться прямо так на песок и валяться в свое удовольствие. Только не блевануть бы раньше времени. Могу песню затянуть. Орать-то не буду, ясен пень, и вовсе не от того, что боюсь. Просто если песню орать громче как можешь – то душевнее от этого она не становится совсем. Я так – потихонечку…

            Ну и пусть, что алкоголик. Другие вон – вообще, кто манагой, кто семенами закидываются. С манаги ржут как умалишенные, палятся. Поймают офицеры такого веселого, и давай его пинать. Правильно – о чем разговаривать-то с таким обжабаным. А у того на лице все известные эмоции будто миксером взбалтывают.

            Семена в «Шайтан-Траве» поспели уже, ага… Зилибоба давеча отведал – два дня в санчасти лежал к кровати привязанный. С Зилибобой-то совсем хохма вышла.

Закинулся он этой гадостью после ужина, чтобы приход в ночи приключился. Захавал семян аж ложку, без горки правда – не рисковать решил в первый раз. На вечерней поверке еще прямо в строю стоял, только рожей по сторонам вертел с несвойственным ему любопытством, да на фамилию свою с четвертого раза откликнулся.

            И вот лег Зилибоба спокойно в кровать, и начал прихода ждать… А его не прет. Скучно стало Зилибобе, да и ссать захотелось. Решил он сбегать по-быстрому до сортира, пока не поперло.

            А в ту пору спали уже все, кроме Степы-АГСника. Возвращался Степа из РМТО от самого востребованного в батальоне тату-мастера, где группу крови на груди накалывал. Устал Степа, набегался за день-то. Но настроение было – что надо: наколка красиво получилась.

Тут и расстроил его Зилибоба. Не дошел он до сортира, до Степиной кровати только добрался. Куда и ссал стоял.

            Кумарил Степа Зилибобу знатно, так что аж Имамгуссейнов на шум из своей палатки прибежал. Недалеко она, палатка-то Имамгуссейновская. Да не один, комбат у него гостил… Зилибоба опознал комбата остатками сознания, и задал вопрос, который в течении следующего дня стал легендарным:

            – Товарищ полковник! А почему я увольняюсь сорок шестого фебруля?

***

            Где-то глубоко в душе я даже понимать их стал, наркоманов-то. Хорошо, наверное, хотя бы сутки не видеть ничего, сбежать от реальности. Пусть в это время и лежишь облеваный, привязанный к кровати. Пусть закрывают на кичу после, пусть дембель задержат – один черт до нового года домой отпустят. Если до сих пор никого на дисциплинарный батальон не отправили – значит и не будет этого. А косяков за пацанами много уже разных бывало. Одному Устинову сколько раз моську разбивали.

            Еруслана опять вспомнил, как он в Устинова котелками в ночи кидался. Улыбнулся, из бутылки глотнул. Сейчас вслух Славика никто и не вспоминает почти. Только когда духи свежеприбывшие удивляться начинают – зачем это в КХО пулемет ручной стоит со сломанным прикладом? Его это пулемет, Ерусланчика. Об него и сломали…

            Как-то он там теперь, в землице Омской? Мамка с сестрами как? Каждую неделю поди на кладбище-то ездят. Легкоступов рассказывал, что маленькая совсем мамка Ерусланова, хрупкая. Это он же Славика на родину увез. Заведено так у военных теперь: погибает когда боец – ищут в подразделении земляка из числа офицеров и прапорщиков и снаряжают попутно в отпуск на две недели. Только чтоб тело сыновье родителям в руки передал. Ну и сказал пару слов, каких сумеет.

            Компании той, которой в первую мою в роте ночь пили коньяк на втором ярусе кровати – нету уже. Распалась, раскололась. Сидим молча по шконкам, письма с родины перечитываем, альбомы дембельские рисуем. Даже покурить поодиночке ходим, а коньяк если появится – сядем молча, разопьем и в койку. Не как раньше – до полночи яростным шепотом истории забавные травили  и ржали в подушку. И не вспоминает уже никто, что в гости друг к другу собирались.

            Только с Ванькой Грязевым мы теперь и разговариваем по душам. Поди ж ты – десять месяцев будто и не замечали один другого, здоровались только при случае. Я про себя думал, что рисую неплохо, а как на Ванькин блокнот взглянул – завидно аж стало. Так что мы теперь с Грязевым мастера по высокохудожественной росписи  дембельских альбомов. Только вот себе я не хочу альбом рисовать. Не повезу я домой ничего, что напоминать об армии станет. Только песен парочку запомню, и буду иногда напевать себе под нос, так же в одну каску напиваясь.

            Бутылка опустела. Сигарета последняя… А я валяюсь между палатками, ручками-ножками по песку еложу, крылья ангельские рисуя. И песенку под нос мурлыкаю. Чайфовскую «С Войны». И открывается мне в каждом куплете какой-то новый смысл, которого не было, когда на школьном стадионе по вечерам мы ее орали.

            – Душевно поете, товарищ сержант.

            Запрокинул голову, проморгался, прищурил правый глаз и тогда только разглядел размытый силуэт с бляхой на груди. Затянулся от души крайний раз, аж пальцы ожег, выбросил окурок куда попало.

            – Иди-ка ты тоже в жопу,  три пятерки.

 

Глава 49

Капелька  Войны

 

            Противно на киче, ссаньем и блевотиной воняет. Жара начинается только, но от двери железной уже пышет как от печки. Шевелиться неохота совсем, чтобы в голове кутерьму похмельную не раскачивать, только затекло все на поддонах от кирпичей лежать. И сушняк давит нещадно. Надо бы сесть все-таки, слюну вязкую из пасти повыхаркать.

            – Ну что, проснулся, товарищ сержант?

Стал вытирать рот рукавом, – только размазал все по морде. Посмотрел в темный угол, проморгался и узнал мужика, товарища по залету. Его все знают: самый огромный организм во всем батальоне, а может и во всех Внутренних Войсках. И позывной смешной такой: Капелька. Контрактник с разведвзвода, старшина по званию.

            – Проснулся, ага…

            – День ВДВ отмечал что-ли?

            – Нет. День рождения у меня был вчера.

            – Понятно. Юбилей?

            –  Двадцать один.

            – А гости твои где?

            – Службу тащат. В одну каску я нажрался.

            – Ну, это нормально. Я тоже.

            – Тоже день рождения?

            – Нет, день ВДВ.

            – Так ты десантник что-ли?

            – Так точно. Курить будешь? А то я не курил, пока ты спал.

            – Нет, не буду пока. Блевану еще… Так это… Во Внутренних-то чего  делаешь, если ты Дяди Васин?

            Капелька блеснул из угла ровными зубами. Прикурил от бензиновой зажигалки.

            – А почему бы и нет? В первую и вторую  еще в тельняшке воевал, а потом на гражданке годик погулял – толстый стал. Боюсь, что самолет не взлетит со мной теперь, если что.

            – Если – что?

            Сигареты блатные у Капельки какие-то, больно уж ароматные.

            – Если Родина позовет.

            – А куда ж она тебя позвать-то еще может, кроме Чичи?

            – В том и дело. Сказывали мне знающие  люди, что отменять войнушку будут вскоре. А если отменят – значит ВВшники покой Чеченского народа сторожить будут. Вот и подписал очередной контракт с МВД.

            – Очередной. Чего тебе на гражданке не сиделось? Если есть у тебя люди, которые перемену обстановки предсказывают, – так должны они были сказать, что денег боевых не будет больше. Не отпускают тебя на тот берег разве? Если ты такой военный во всю голову…

            Тщательно Капелька окурок о поддон тушит, едва только доску не проломил. Выбросил к двери, вздохнул богатырской грудью, поглядел на меня. Глаза добрые такие, участливые, как у Деда Мороза. Или у лика с образа святого.

            – Зря ты, земеля, барогозишь на меня. Меня разозлить – совсем мало у кого получалось. Я даже если бью кого когда – сам больше расстраиваюсь. Деньги, они как не крути – штука нужная, приятная даже. Только всех-то их не заработаешь…

            – Понятно. Интересы Родины, стало быть.

            – Может и интересы. Ты не поверишь, похоже, но только заинтересована Родина, чтобы поменьше щеглов неразумных домой отсюда в цинке уехало. Родина-то, это ж не только Кремль. Матери еще. Думал я об том, чтобы за речку перевестись, да только раздумал. Жалко мне вас, придурков, стало. Я как поглядел, каких военных в «Пьяные Винни-Пухи» понабралось – едва только не прослезился. Откуда только берется чего… А перед смертью-то – все одинаковые, все равные. Вот и решил для себя: может опытом своим, да авторитетом – сберегу кого от Костлявой. И зря ты улыбаешься так ехидно. Одного давеча пристрелили уже, молодого да ретивого… А меня слушают, уважают. За речкой – там хватает  правильных военных, кто умеет воевать. Как и сброда, правда, всякого, до пальбы охочего. И удивляются потом: «Отчего это местные нас не любят так, не уважают?» А как уважать, если пришли на чужую землю, в который раз уже? Ваххабитов гоняем? Да, правильно – нехорошие они. Только каждый – хоть и непутевый, но чей-то сын, брат или сват, пусть и отказываются от таких публично, перед всем аулом. Религией заморочены просто. А у нас разве нет таких? Как же нет – дружными рядами в церкву двинулись. Духовные все стали. Только христианство говорит, что надо другую щеку подставлять, если по одной ударили, а в исламе – иначе маленько.

            – Что-то я совсем на тебя удивляюсь. Так ты их защищаешь что ли?

            – Никого я кроме себя не защищаю. Я их уважаю! Война, братко, есть старинный обычай и один из немногих действенных способов сохранения национальной идентичности. Это когда не учит тебя забугорный дядька, как правильно жить. Если умеешь ты читать-писать и пасьянсы на компьютере раскладывать – это не повод еще другого воспитывать, дикого и нецивилизованного на твой взгляд.

            – Уважаешь, но воюешь?

            – Воюю, а как иначе?

            – А как же правда?

            – Ну  в рот мне ноги! Вот ты не дурак вроде. Только тепличный какой-то, интеллигентный. От того, может, и тяжко тебе. От того и день рождения в одну каску празднуешь…

            – Ты сам-то, я тоже смотрю – не так, чтобы  колхозного происхождения?

            – Не знаю я насчет происхождения своего, детдомовский я. Так что покидала меня судьбина по матушке России изрядно. И понял я давно, что правду искать – все равно, что бриллианты в лошадиной жопе: шансы на успех невелики, удовольствия никакого, да и копытом получить можно. А подожди немного, так она сама наружу выйдет. Только один хрен – дерьмо ковырять придется. Кому она нужна, правда-то? Чего ты с ней делать будешь? Правда – она у каждого своя может получиться. И не будет тогда ничего хорошего. Проще так, когда есть одна на всех незамысловатая  идея. Вот – враг. Значит надо пойти и победить. А начнешь сомневаться – какой тогда из тебя боец?

            – Да ты, блин, издеваешься надо мной просто. Давай сигарету тогда.

            – Держи. А в чем издевка-то?

            – Уважаешь, оправдываешь, – но воюешь. Интересы Родины защищаешь, – но правда тебе  не нужна. Это как вообще в одной голове помещается?

            – Элементарно. Никаких душевных метаний.

            Вкусные сигареты у Капельки, вишней пахнут. Хоть и противно с похмелья курить – но вонь перебивают чуть-чуть. Батальон за дверью кипешит – ехать куда-то собирается, ловить кого-то опять. Без меня на этот раз…

            – Обязательно это разве, чтобы враг был?

            – Нет, не обязательно. Полезно просто, чтобы не расслабляться. Да и своих бить начнут, если чужих рядом нет. Есть в мужской природе две тяги: бабой овладеть и подраться. Это чтобы себе и ближним доказать мужественность свою. Вот государство и заботится о нас, подсказывает. И ему проще – совсем уж безголовые повыведутся. А кто путевый – тому война шанс подкинет проявить себя.

            – Чего ты несешь вообще?... Это же бред голимый!..

            – Бред, сержант, – это когда романтика книжная в головах, и гуманизм на лозунгах. А жизнь – штука жесткая и циничная до самого крайнего пределу.

            – Складно рассуждаешь, нечего сказать. Замполитом тебе надо служить…

            – Плохой из меня замполит. Нормальный-то только на занятиях перед строем стоять должен. А в бою – позади. Не потому, что ссыкуны они все. Просто если завалят замполита – кто тогда причину временных неудач объяснит и на новые подвиги вдохновлять станет? А я…

            Не договорил Капелька. Заскрипел засов в железной двери, отворилась она, и ударил в глаза белый свет.

            – Ну что, алкоголики, проспались? Шагайте по своим подразделениям, выезд через сорок пять минут.

            Вышли мы с Капелькой с вонючей кичи на улицу, проморгались, побрели, не сговариваясь, до ближнего сортира. Долго журчали, стояли.

            – Я только одного не пойму… Неужто ты на гражданке не нашел бы занятия для себя?

Вышли из сортира. Протянул Капелька  мне свою вкусную сигарету. Закурили, пошли к столовке на водопой.

            – Так я, сержант, не умею же ничего, кроме как воевать.

            – Понятно. Так ведь кончится она когда-то же? Все к тому вроде… Тогда чего?

            Сладостно Капелька под краном бултыхается, водой ледяной брыжжет.

            – Ты, сержант, так и не понял мысль-то мою. Не бывает так, чтобы войн не было. Сами себя грызть станем тогда, или в неправильную сторону смотреть начнем. Родина у нас большая, потенциальных противников кругом полно. Выбирай – не хочу.

 

Глава 50

Контрактник

 

            Мишаня всегда собирался быстро. Вытряхнул барахло из тумбочки в вещмешок, накинул на себя бронежилет, свернул матрац и ушел жить в палатку контрактников.

Пацаны шушукались:

            – Придурок, до дембеля месяц оставался…

            – Поехал бы домой, нагулялся, а там уж и контракт через военкомат заключил, если в его колхозе совсем уже ловить нечего.

            – И то верно! Из России  и на тот берег можно было пристроиться, если уж так повоевать охота. Чем в нашем гадюшнике киснуть. Бабла опять же поболе…

            Тошно мне было от этой болтовни. Хоть бы дневальный заорал чего: вскочил бы я тогда с кровати, побежал из палатки, озадачился обязанностями дежурного, – только бы о Мишане не думать.

            – Слышь, Заяц? Ты же осенью еще прошлой сам грозился на контракт перейти. Чего бухтишь-то на Мишаню теперь?

            – Да ну ее козе в трещину, такую военную карьеру. Осенью меня кроме вшей и люлей не смущало более ничего. И вера еще была, что не кинут нас с деньгами и днем за два. Да и на работу ездить стали уже после Нового Года. До этого, считай так – шалостями детскими занимались. Ты вспомни: мы же год еще назад салагами неразумными были все. Не по понятьям армейским – по сути. А теперь я этим всем сыт по самое не балуйся. Я домой хочу, чтобы адекватные люди были кругом. Правильно же говорят: «Военный – это не профессия, это диагноз». Ну ты посмотри на того же Малкина! Он же кроме войны в жизни своей не видал ничего. Как в девятнадцать запекся в БМПшке на Минутке – так и бегает с автоматом по Чечне. Всех радостей в жизни – забухать да пожрать. Ну, телевизор вот еще купил с приставкой, в стрелялки теперь играют ночами напролет. Не настрелялись… Контрактники же во всю голову военные! Я давеча слышал разговор промеж них. Про сюрпризы. Один говорит: я когда домой еду – обязательно жене заранее сообщаю! Чтобы, как положено – встречали на вокзале семьей, как героя и кормильца. А то, говорит, приедешь без предупреждения, – так придется жениных трахалей гонять, морды бить и с нищим участковым водку пить. Так это нормально разве, Яга?

            Да и черт бы с ним, всяк живет, как сам знает. Но ведь они же должны понимать, что нет у них шансов своей смертью умереть! Сегодня, слыхал ты, какую цифру на разводе сказали?

            – Я дежурный сегодня, не был я на разводе.

            – Двадцать два, Яга. ДВАДЦАТЬ ДВА двухсотых за неделю! А рассказать тебе – откуда такая цифра в мирное время?

            – Ну, рассказывай, коли знаешь…

            – А я тебе расскажу. Это в Грозном идиоты какие-то джип нашли без двигателя, якобы брошенный. И решили его во двор комендатуры притащить. Гении, черт возьми! На запчасти видимо разобрать хотели. Только ворота закрыли – он и бахнул. Ни джипа, ни комендатуры, ни запчастей.    Зато восемнадцать трупов. Как дети, ей богу.

 

***

            Дежурство я Мишане передавал. Когда шли в КХО, я смотрел в его могучую спину и думал – чего бы сказать такого? Чтобы знал он, что догадался я о его беде, что жалко мне его по-человечески. Но не  было слов таких. Мишаня деловито как всегда наизусть пересчитывал оружие, наметанным взглядом окидывал кучи  боеприпасов, и бубнил про себя чего-то.

            – Померла?

Слово неожиданно гулко ударилось о сырые бетонные стены. Мишаня пошатнулся, будто хлыстом я его стегнул, покачался секунду и тяжко сел на штабель РПГшных ракет.

            – Чего на похороны не поехал?

            Мишаня долго тёр обеими ладонями лицо, вздохнул и откинулся на спину.

            – Та-ак две не-е-едели, как в зе-е-емле, Яа-а-ага. По-о-очта гребаная по-о-олевая.

 

Глава 51

Семечки

 

            Бронежилет воняет. Надо бы постирать… И сетка камуфляжная на каске порвалась. Да и черт бы с ней. Автомат только ржаветь не успевает в сырой КХО.

            Все. Крайний наряд. Завтра – домой. Не укладывается в голове никак…

            Имамгуссейнов стоит на крылечке штаба, разглядывает нас, как будто не видел никогда раньше. Уставший, как всегда…

            – …Напоминаю, господа военные, что обстановка в округе напряженная, вероятность нападения на батальон остается высокой. Понятно, да? Дежурным по части заступил сегодня я, так что увидимся еще, попроведаю я вас на периметре… А-а, ну да… Пароль на сегодня – семь. Все услышали, да? Вопросы есть?

            – Никак нет, – вяло пробубнило полсотни глоток, по отделению с каждой роты.

            – Хорошо если нет, правильно.

            Вытянулся Имамгуссейнов на крыльце, китель одернул.

            – Охранение, р-ровняйсь!..

            Он один так делает, как в уставе прописано.

            – Смир-р-рна!

Резко так руку к козырьку вскидывает…

            – Приказываю приступить к обязанностям по охране расположения батальона в ночном охранении на периметре!

            Другие офицеры в большинстве своем попроще команды отдают: «Валите с Богом», например.

            – Напра!... Во! Шагом…Арш.

 

***

            Сколко раз я вдоль этого забора шел? Тысячу? Да нет, поменьше видимо. Четыреста четвертый день сегодня. Первый-то раз шел когда – и забора этого не было в помине.  И плиток бетонных под ногами, и фонарей. А вот здесь раньше наша рота стояла, до того еще, как мы с Солкушинской заставы вернулись. Вот здесь мы с Ерусланом в новый год обнимались. Теперь тут домики для старших офицеров строят. А  сами строители дальше живут. Местные. Окна в палатке завешаны. Понятно – приглядываются косо к ним бойцы. «Зоопарком» палатку строителей зовут. И на КПП шмонают с пристрастием. Мало ли что…

            Столовая, душ, сортир, стоянка… Вот она – вышка караульная угловая. От нее наши позиции начинаются. Надо же: прошел двести метров, а вымотался – будто двадцаточку на ИРД протопал. Сел на песок, откинулся на насыпь, за сигаретами полез.

            – Не пойдешь дальше, Яга?

            Стоит отделение, смотрит на командира. А какой я им  командир? Просто по случаю две сопли на плечо упали. Вот Чопик тот же… С особым усердием меня пинал, когда крутые на беседу вызывали. А теперь – покою в свободную минуту не дает. Только приляжешь вздремнуть после наряда – бежит от Чопика дневальный: «Яга, слово из семи букв: наука, позволяющая учиться на чужих ошибках…» Любит кроссворды Чопик.

            – Заблудитесь вы что-ли?

 

***

            Свежее ночи становятся… А дома уже зима в права входит. И скотину в деревнях прибирать начинают. Смотрят тайком дети из окна, как кровь горячая снег топит, и не страшно им ничуть. Потому что нет у взрослых на лицах страха, напротив – деловитость одна. Только бабушка слезу тайком смахнет – каждый год жалко ей хрюшек. Смахнет, и дальше ножиком шкуру паленую скребет. Страсть, как соскучился я по парной свининке.

            – О чем задумался, Яга? – Беккер никак не может молча, все ему болтать надо, – Дома уже поди в мечтах? Чего делать-то будешь первым делом? На бабу полезешь или бухать станешь?

«Как же ты достал меня, родной».

            – Стану… Я матери еще с КМБ написал: «Купи бутылку «Рябины на коньяке», поставь на холодильник и пыль не стирай. Приду – выпью».

            – Да-а, хороший план. А я вот не знаю даже, не решил еще… Мне еще девятнадцать дней времени, чтобы придумать. А тебе – завтра. Одежду гражданскую будешь покупать?

            – А что – в магазине этом сраном выбор богатый разве?

            – Вчера спортивные костюмы завезли. И ботинки какие-то. В форме поедешь – менты в МинВодах докопаются.

            – А если в спортивном костюме и ботинках – хрен догадаются…

            – Да пофиг… Первой партии дембелей по девятнадцать тысяч рублей насчитали. Сволочи. Ты не считал – сколько дней за речкой тусовался?

            – Нет. На тридцать втором сбился. В июне еще… Да и что толку?

            – Как это? Я обязательно в суд подам! Обещали, суки, – день за два, и восемьсот рублей в сутки! Зря я что ли тут в окопах гнил?

            – Дедушке своему расскажешь, как тебя обманули.

            – Чего вы орете тут?

Разводящий смену привел, часовых на вышках менять. Первая рота нынче в карауле, завзятый соперник во всех делах для нашей, второй.

            – Иди-ка ты лесом, разводящий! Своим указывай, как службу тащить!

            – Да ладно, пацаны, шучу я. – щегол какой-то, с младшего призыва, –  Спокойно все у вас?

            Чего выпендривался-то? Перед своими хотел порисоваться? Хобот тебе в рыло, – дембеля тут покой товарищей охраняют.

            – Как в могиле.

            Ступеньки крутые на вышку, неловкие. Торопит разводящий меняющихся часовых. Подожди – так это полночь уже? Все бы лето так летело, как нынешняя ночь… Ушел дальше караул, вдоль наших позиций. Чопик только тормознул их, пароль спросил. Веселый парень все-таки. На персонажа из «Двенадцати стульев» похож, детину этого… Как же его звали-то, прости Господи?

            – Часовой?!

            Это что еще такое? Из-за сортира идет кто-то по тропе, как обычно гонцы до пьяного хутора крадутся. Только акцент чеченский по эту сторону насыпи кого угодно в темноте напугает…

            – Часовой! Не ругайся, часовой. Я строитель из зоопарка. Друг! Не ругайся. Друг, отпусти меня! Я к теще хочу!

            – Напутал ты что ли?

            – Не ругайся, друг. Я правила знаю, я тебе семечки принесу. Хочешь семечки? Или коньяк хочешь? Пиво? Принесу, друг, отпусти!?

            Мечется часовой на вышке, решает чего-то в голове под каской…

            – Две бутылки коньяка!

            – А-ай! Почему?

            – Иди отсюда тогда.

            – Очень надо, друг!

            – Вот я и говорю – две бутылки.

            Бубнит строитель по-своему уже, матерится наверняка.

            – Да, две бутылки!

            – Лезь давай. Обратно пойдешь – квакни восемнадцать раз.

            – Ка-а-ак?!

            – Мизинцем об косяк! Смотри, говорю, чтобы никого здесь не было!

            – Хорошо, друг, сделаю.

            Полез через насыпь.

            – Часовой, – Беккер высунулся из будки, – Часовой, ты оборзел!..

            – Мужики, одна бутылка ваша.

            – Шаришь…

 

***

            – Ненавижу местных... Ходят, как у себя дома. Им же еще и денег платят за строительство это?.. Уроды. Какого черта он у нас разрешения не спросил?

            – Да он и не видел нас в будке-то. А ты тут директор самый главный что ли? Все, когда до хутора ходят – с часовым договариваются.

            Бесится Беккер, автомат в руках баюкает.

            – Яга. А давай завалим его, когда он обратно пойдет?

 

***

            Остановилось. В уши ударило. Гвозди в досках видны стали до мельчайших подробностей…

            – Помнишь, Яга, в самом начале нам говорили, что если подстрелит солдат кого, не своего только если, – так его в отпуск отпустят?

            Всегда интересно мне было – как гвозди делают? Как обстругивают проволоку с одного конца, и чем с другой стороны плющат так, чтобы шляпка красивая получилась?

            – Это тебе завтра домой, а мне еще девятнадцать дней. Чертовых девятнадцать дней! Ты уедешь завтра, через неделю Дед уедет, – меня тогда уже не оставят дежурным с чуханами, если рота на выезд пойдет. А я не хочу уже за речку, я домой хочу…

            Подальше от этих слов. Взвешенных, понятных… По песку, мимо одинаковых будок с одинаковыми военными, двадцати годов от роду, не слыша вопросов, спотыкаясь и не вдумываясь.     Безразлично, устало, бесконечно почти…

            Пока не раздались  за спиной выстрелы.

 

Глава 52

Перепутье

 

            Менты заулыбались искренне и широко, завидев нас. Подошли. Спросили старшего. Старший у нас – прапор с РМТО. Отпускник заслуженный, не по случаю. Повели на беседу в сторону…

            А мы стояли оглушенные  совершенно… Девять организмов в одинаковых спортивных костюмах, на перроне железнодорожного вокзала в Минеральных Водах. И не нужно ничего уже было… Просто стоять и смотреть на типичный вокзальный люд, на прощающихся и встречающихся снова гражданских, на улыбки и объятия… На носильщиков с телегами, на старух с котомками, на гопоту… И буфетные запахи вперемешку с заплеванными урнами, и гнусавый голос переливчатым эхом из рупора…

            – По косарю, короче, пацаны. Стандартная такса, – прапор, как обосранный, вернулся, – И это только на вокзале. По паровозам рассядетесь – там другой шмон будет.

            Полезли по сумкам за деньгами. Пес бы с ним, с косарем, лишь бы уехать подальше отсюда до дому. А то ведь правда – найдут менты в дембельском бауле патрон или гранату…

            И вот они – первые шаги свободного человека, рассчитавшегося по долгам с Родиной. Да просто по перрону пройтись, грудь широко расправив, поплевывая и покуривая без оглядки. Только сил уже нет никаких. Сел на лавку, зажмурился туго… Куда там – курить и плевать, – выть хочется…

            Продышался. По новой стал оглядываться. Общепит какой-то прямо по курсу. Зайти, что ли, запихнуть в себя чего? А то ведь правда – сутки уже почти не жрамши.

            – Ты чего будешь?

            Оглянулся. Беккер, кто же еще… Довольный стоит, счастью своему не веря. А мне с ним до Челябинска еще вместе ехать.

            – Еду буду.

            – А какую?

            – Да без разницы совсем.

            Нахватал, чего попало, с раздачи. Тетка за кассой смотрит на меня, как на инопланетянина:

            – Пить будете чего-нибудь?

            – Так точно…

            И самому нестерпимо стыдно стало за слова свои неуместные… Эдак я на телефонные звонки еще дома отвечать стану: «Дежурный по роте сержант Язовских!». И вилкой вот разучился совсем пользоваться, и ломаные куриные кости промеж овощей разъезжаются по тарелке… Кто придумал с тарелок жрать? С котелка куда удобнее.

            –  Бухнем?

            Беккер хвостиком к столу подошел. Салат «Витаминный» в пасть складывает.

            – Может – отъедем сначала километров на пятьсот?

            – Чего тянуть-то? Дембель же!

            – Дембель, ага. Ты скажи мне, товарищ сержант – ты бегунку этому специально в ляжку целился, или правда убить хотел?

            Уронил кто-то за спиной поднос, – заметался под потолком алюминиево-керамический звон.      Чего я там не видел? Я Беккеру в глаза заглядываю.

            – Темно же было, Яга, – не видно…

 

***

            Растоптанный сырой снег под ногами, и радостные возгласы, и обрывки чужих новостей, и истертые ручки вокзальных дверей. Эбонитовый холод на ухе, и длинные гудки…

            – Мама, я еду домой.

 

 

СЛОВАРЬ  АББРЕВИАТУР  И АРМЕЙСКОГО  ЖАРГОНА

 

КПП – контрольно – пропускной пункт, ворота в часть.

Нохчи – самоназвание чеченцев.

Кича – гауптвахта,  помещение для содержания военнослужащих, получивших взыскание в виде ареста.

АКС-ГП – автомат Калашникова складной с подствольным гранатометом.

Срочник – военнослужащий срочной службы (по призыву).

РМТО – рота материально-технического обеспечения

Цинк – герметичный ящик вроде консервной банки, в котором поставляются боеприпасы.

Дневальный – солдат, заступивший в суточный наряд по роте.

КХО – комната хранения оружия.

АГС-17 – автоматический гранатомет станковый.

Хоббиты (здесь – жаргонное) – ваххабиты.

ГСМ – горюче-смазочные материалы, здесь – бензин.

Дружба-2 (разг.) – двуручная пила.

ДОТ – долговременная огневая точка.

СВД – снайперская винтовка Драгунова

КМБ – курс молодого бойца.

Весло (здесь – армейский жаргон) – снайперская винтовка Драгунова.

ДЧ – дежурный по части. Суточный офицерский наряд. «Три пятерки» – код ДЧ в радиоэфире.

ИРД – инженерная разведка дорог.

Одноразовый (армейский жаргон) – сапер.

МОН – мина осколочная направленного действия.

ЗУшка– (ЗУ-23-2) – легкая зенитная установка.

УЗРГМ – универсальный запал ручной гранаты, модифицированный.

БМД – боевая машина десанта.

КПВТ – крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый.

Контрабас – военнослужащий по контракту.

БТРД – бронетранспортер десантный на базе БМД-1.

РПГ – ручной противотанковый гранатомет.

САУ – самоходная артиллеристская установка.

РГН – ручная граната наступательная. Относительно недавно поступила на вооружение.

Манага – наркотическое средство на основе конопли, вываренной в молоке.

Комод (армейский жаргон) – командир отделения.

Шайтан-труба (армейский жаргон) – ручной гранатомет.

Дух (армейский жаргон) – солдат, отслуживший менее полугода.

ИПП – индивидуальный перевязочный пакет.

Войска дяди Васи (армейский жаргон) – ВДВ.






1 Индивидуальный перевязочный пакет.