Зато мы делали ракеты. Из рассказов Николая Андреяновича

Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота.

 

(Лев Толстой «Война и мир»)

 

В длинные осенние вечера, вернувшись из университета, уже попривыкший к своей роли доцента Николай Андреянович ужинал, со смехом просматривал предвыборную дармовую почту, что по пути вынимал в подъезде из ящика, затем брал в руки серьезную книгу — по отечественной истории или из русской классики — и уютно примащивался на диванчике, стараясь не глядеть в сторону телевизора, что трудолюбиво смотрела супруга, переделав домашние дела.

Но, как говорит народная мудрость, от дьявола-искусителя и в чистом поле не отвяжешься. То есть и из телеящика слова в уши втекают, а по утрам, за завтраком, кухонный репродуктор то пургой гневной завывает, то ласково шепчет о пользе пищевых добавок. Про добавки, то есть биологически активные вещества (на основе дешевого витамина «С»), все понятно: нанятые актеры второго разряда имитируют голосами заботливых докторов и болящих старушек-пенсионерок. А как быть с пишущими в газетах, вещающими по радио, красующимися перед телекамерами с актуальными интервью, творческими и депутатскими отчетами, многочасовыми воспоминаниями о своем творческом пути и так далее? Ведь каждый из них, о чем бы ни говорил, обязательно вначале, как по обязанности, лягнет «тоталитарные советские годы». С них подписку что ли берут?

А тут прямо живой и свежий пример. Взял в руки вечером Николай Андреянович бесплатную ветеранскую местную газету, что вынул из почтового ящика, и решил прочитать заинтересовавшую его статью известного местного же писателя Виталия Жирова по поводу 500-летия городского кремля. С изумлением узнал из статьи наш доцент, что оказывается только в последние годы кремль был приведен в приличный вид. Не верь глазам своим! Ведь Николай Андреянович прекрасно помнил из своей юности, только-только приехав в семьей с Севера в Т.: разрушенный веками кремль, почти груду камней, полностью восстановили и купола башен позолотили именно в 60-е годы. И собор в кремле тоже. Так и стоит по сию пору. Правда, про позолоту писатель Жиров упомянул, хотя и здесь со снисходительной усмешкой в словах...

И во всех этих обязательных «идеологических предисловиях» утверждают: все было плохо в советские годы, все неладно и наперекосяк.

Отложил Николай Андреянович уважаемую им ветеранскую газету (хотя сам еще не на пенсии), задумался. Да, конечно, много было нелепого, но еще больше хорошего, оптимистичного, полезного человеку. Сейчас вроде как все наоборот, хотя за пятнадцать-то лет уже и попривыкли. Но прежнее всегда приятно вспомнить. Даже это самое нелепое.

С определенными, но весьма существенными оговорками Николай Андреянович признавал, что в золотые советские 60—80-е годы жили скучновато. Если, конечно, под скукой понимать отсутствие нынешних казино («И, как на золотое дно, ныряет сволочь в казино»,— это какой-то поэт припечатал), стриптиз-клубов, ночных ресторанов с «комнатами отдыха», бандитских разборок, многомесячных шоу-выборов депутатов разных уровней и так далее. Поэтому народ, особенно молодой, искал развлечения в очевидных нелепостях. И получал отменное удовольствие от этого. Такая вот интеллектуальная забава процветала.

Тут к месту вспомнился Витька Смышляев — дружок Николая Андреяновича еще по работе в ЦКБ агрегатостроения, куда он был распределен после окончания института, проработал восемь лет и ушел в НПО «Меткость». Как раз позавчера, гуляя после лекций в городском парке, он и встретил Витьку, тоже возвращавшегося домой с работы, все из того же ЦКБ агрегатостроения, только теперь с приставкой «ОАО». Поговорили о былом, вспомнили сослуживцев.

...А теперь Николай Андреянович стал вспоминать о своей работе в ЦКБ юным инженером, о проделках Смышляева — первого пересмешника в учреждении, о прежнем начальстве. Благо недавно из областной официальной газеты узнал: некогда бывший основатель и первый начальник ЦКБ, уже четверть века проживающий в Москве, получил очень высокое почетное звание.

Все одно к одному тянуло на приятные воспоминания..

 

1. О шестидесятниках и немного о детективах

 

Люди мы смирные, все люди в стране и особенно мы, шестидесятники. Отшумело в кои-то года интеллигентное поколение эпохи великой гласности и общественного мнения — начала века, отшумело на земских съездах, думских трибунах и сгинуло в Европах, а самые неловкие — на Беломорканале. Несколько позже перемерли голодной смертью, были расстреляны в подвалах ОГПУ—НКВД, умерли от «сердечной инфекции» (сам в руках держал реабилитационные бумаги со стандартным диагнозом) на Колыме, а позже — в Степлаге, Берлаге и Онеголаге люди, из которых грозился поэт навыделывать наикрепчайших гвоздей. В Великую войну повыбиты крупповским металлом последние миллионы отчаянных российских людей. Итак, в кратчайший исторический срок Троцкий со Сталиным уничтожили хотя и робко, столетиями, но впоследствии все быстрее и увереннее накапливавшийся в народе генотип инакомыслия и духовной раскрепощенности. Много, кстати говоря, написано о гонениях на лженауку генетику, и причины указывают: темные, мол, люди у власти стояли, бездарям покровительствовали в науке. Но так ли просто? Мне кажется, что темнота эта отлично сочеталась у них с черноземной хитростью, понимали про себя: из грязи в князи выкарабкались, не имея за собой поколений генной эволюции, становления и закрепления интеллекта. Это уязвляло нуворишей власти, которые посему и поспешили объявить о первозданном, природном многоумии, запретили генетику... Но это к слову. Так вот, выжили люди смирные, все мы с вами ведем род от них. В конце 50-х годов народу позволили перевести дух; следующие шестидесятые годы прошли в эйфории выздоравливающего больного. Что было дальше — вы знаете. Вот тогда-то, прямо к полету Гагарина, к семилетке и провозглашению с высоченных трибун пришествия коммунизма на памяти ныне живущего поколения, нынешние шестидесятники учились в золотых, по школьным понятиям, классах: от шестого до девятого; десятый и одиннадцатый, недавно введенный, не в счет. Почему? Только по наблюдениям, это были люди еще предшествующей эпохи. Какие-то год-два, но отделяли их от нас. Понятно, что в школе это не было видно, но впоследствии, сталкиваясь постоянно с ними в жизни, убеждался: это не шестидесятники. Такой вот парадокс. И что за незримая грань? Ума не приложу. Это как до и после встречи с милиционером: все к тебе товарищ да товарищ, а вот он, сокол в красной фуражечке, подошел, откозырял и — «пройдемте,   гражданин!».

Веселое поколение росло, впервые в новейшей истории страны не голодало, впервые — и опять-таки единственный, увы, более не повторившийся случай за всю историю! — почти исчезли очереди. А раз не голодало, то умное росло, видное собою, добротой оттаявшее, не приучаемое копейку с копейкой складывать. Когда школы мы позаканчивали, в институты пошли, то еще веселее жить стали, потому что юность влюбчивая накатила, а девушки-шестидесятницы под стать выросли: красивые, добрые, ласковые, денег сами не брали и не требовали, а главное — Никитушко, хоть в опале к тому времени уже был, но сумел-таки нас за школьной партой увлечь своим безоглядным оптимизмом, верой во всемогущество научно-технического прогресса. Тогда физики словесно победили лириков, а мы всей братией, гордо миновав КПП военных училищ, плюнув на вывески юридических и разных торгово-экономических вузов, пошли учиться на инженеров, хотя даже в провинции в технических институтах свирепствовал конкурс. Счастливое было время, как прекрасно и волнующе в теплую сухую осень пахло в городе дымком сжигаемых листьев! В киношках шли хотя отобранные, но все же настоящие итальянские и французские фильмы, а наши девушки, прилежные ученицы-медалистки, чуть робея от непривычности перенятых с экранов манер, в темноте парковых аллей расстегивали кофточки и позволяли нам, страшно волнующимся, целовать их маленькие груди...

Быстро все закончилось. Застой крепчал. Мигом, по приказу, перестали печатать в толстых журналах ужасающие повести и романы о пытках в плавучих тюрьмах по пути на Магадан, расстрелах тысячных толп заключенных... ну, это вы сейчас все вновь читаете. А тогда послушно замолкли, один только чудак засопротивлялся, непонятливый человек... Но иные хитрецы вроде как на рожон полезли, в дурдомах побывали, а оттуда — прямо за бугор. Это опять к слову. Слова-то словами, но за считанные годы все произошло навроде недавно слышанной мною оговорки диктора центрального радио: «Вы слушали скрипичные сонаты советских композиторов, а теперь послушаем музыку...» Мы вышли из вузов в жизнь, в которой более не было свежести, оптимизма и научно-технического прогресса. Как память о них остались с нами навеки наши добрые, сейчас чуть смешные жены — бывшие подруги с трепетными маленькими грудями, а в пыльных чуланах «хрущевок» — учебники обществоведения и конспекты по сопромату. Вот тогда-то стал складываться психологический тип, а заодно и социальный, шестидесятника: слабо приспособленного к реальной жизни, в которой к тому времени командно-распределительные, торгово-культурные посты заняли предшествующие и последующие за нами поколения. Сверх меры инфантильные, по привычке юности верующие в науку и не верящие, что «от трудов праведных не наживешь палат каменных», любящие потолстевших жен, потому попавшие им под каблук, анекдотисты, уважающие праздничные застолья с друзьями, по-семейному, очень увлекающиеся холостяцкими пирушками, посиделками в тогда очень доступных ресторанах, беседами с народом в пивных (еще не «барах» с обязательной дорогостоящей закуской). Душевную надломленность шестидесятники по молодости топили в интеллигентном винопитии, легком адюльтере с незамужними шестидесятницами, слушании «Голоса Америки» и «Дойче Вилле», чтении привозимых из Ленинграда ксероксов с «Архипелагом Гулагом», Вивеканандой и «Разворованной республикой» (это об Азербайджане). После тридцати занялись детьми, построили дачи, но деловыми людьми так и не стали: не получили закалки в те десять освежающих лет. Жили, как и раньше, на голую зарплату, в торговлю пирожками не шли, защищали диссертации, создали самый большой в мире фонд изобретений, что не внедрялись в бюрократизованную промышленность, крепили оборону страны за кульманами и паяльниками отделов, лабораторий, копали в обезлюдевших колхозах картошку, сахарную свеклу. Самогона не гнали тогда. Вот такое выросло поколение, в чем-то сродни шестидесятникам XIX-го века. Еще раз подчеркну: наиболее мас­совая группа шестидесятников осела в НИИ, КБ, а тамошние условия в наибольшей степени препятствовали их перерождению в торговцев пирожками, хронических пьяниц, проституток, милицейско-руководящий аппарат управления жизнью общества. Именно в этой многолюдной, своеобразной среде сложился свой стиль жизни, свой фольклор, философия мировоззрения. Эпоха преобладания в жизни шестидесятников — годы семидесятые, по-своему тоже веселые, анекдотичные, слуховые; слухи заменили прессу и телевидение, а любимым чтением стали детективы. В инженерной среде высший тип детектива — психологический (народ попроще баловался милицейскими комиксами и «Семнадцатью мгновениями весны»), что не удивительно: сама наша жизнь стала все более напоминать сложный, изломанный по сюжетной линии детектив, в котором развязка все приближается, приближается, но не наступает, захватывает все больший круг персонажей, всю страну и... все летит в тартарары без логически осязаемого смысла. Вот, кстати, о детективах.

 

2. Место обитания шестидесятников

 

Было время — учреждения располагались в невысоких, по преимуществу, двух-трехэтажных домах добротной, в полсажени у основания, кирпичной кладки. Окна задумывались невеликими, в толстых стенах они смотрелись изнутри покоев бойницами. Просторные подоконники заставлялись кадками с японскими деревьями, в заведениях второго разряда закладывались стопками пыльных дел, тесня горшочки с геранями и чахлыми фиалками. Здания со всех сторон огораживались решетчатыми чугунными оградами, в промежутках между ними росли столетние, выше крыш вязы и тополя. Такое устройство в совокупности с духовым отоплением — высшим достижением калориферной мысли — создавало учреждению приятный, ровный климат во все времена года и даже исправляло крайние выпады природы в России: в тридцатипятиградусную жару, безводную засушливую духоту и пыль толстые стены, невысокие этажи, томные вязы доставляли служащим райскую тенистую прохладу, а в лютый, французов сгубивший мороз, те же стены, сугробы застрявшего между тополями и оградой слежавшегося снега, самовар сторожа под лестницей, а более всего отменные калориферы приятно покоили теплом и уютом чиновников в добротных суконных вицмундирах: от писцов 14-го класса и выше, вплоть до действительных статских, тайных...

Так было, а может, сказывается обычный ностальгический скепсис памяти предков? Своего рода ретроспективный оптимизм: дескать, раньше и вода была мокрее! Но уж очень многое говорит за реальную основу зависти быту старинных служащих: во-первых, схоронились от Кагановичей и Татлиных эти самые уютные, климатически выдержанные здания, в них сейчас, по преимуществу, районные нарсуды и прокуратуры розыск и правеж ведут. Кроме того, достаточно сравнить численный состав новых учреждений со старыми; последних имелось 4—5 на губернский город, невеликое число служащих в них упражнялось, не было массовости, а именно переход от индивидуальности к избранности, от нее к массовости есть онтологическая первопричина стандартизации, то есть упрощения условии быта и самого стиля существования.

В наше с вами,— как любит говаривать парторг КБ, где я тружусь,— время, когда число служащих в стране почти сравнялось с числом работающих (я использую устоявшееся определение слова «работающий» в смысле кующий, вертящий, строгающий, ворую... нет, это из другой прослойки), об избранности, не поминая даже об индивидуальности, смешно речь вести. Более того, начальники над служащими, по-старинному избранные из избранных, и, сверх того, начальники над начальниками, то есть прежние индивидуальности, и те служат в условиях всего лишь условного, делового комфорта, отличаясь от простых исполнителей только уединенным расположением и тамбурированным входом. А могло ли быть иначе? — как пишут сегодня в газетных статьях с критикой сталинизма. Увы, это закономерная, диалектическая, хотя и жестокая, необходимость. Так учит нас наша передовая философ­ская мысль. Ведь, если бы не была приостановлена тенденция строительства учреждений-особняков, то... страшно помыслить. При нынешнем, вызванном безостановочным научно-техническим прогрессом росте числа учреждений и служащих в них, вся европейская часть страны, включая Поморье, Валдайскую возвышенность, Таврию и Северный Кавказ, покрылась бы сплошной сетью, плетенной из узорных чугунных оград, а в каждой ячейке, посреди вязов и тополей (елей на севере, кизиловых н тутовых деревьев на юге) — учреждение со стабильным климатом... Не осталось бы места для железных дорог, по которым высшие служащие командируются в Центр за инструкциями, гребных физкультурных каналов и каналов малосудоходных, а также площадок для размещения производственных мощностей, необходимых хота бы для оправдания существования самих учреждений, призванных идейно и административно руководить этими мощностями.

Такой путь, конечно, всерьез не принимался даже в эпоху волюнтаризма. Выход нашли в социально-экономической жертвенности: поступились удобствами быта служащих. Жертвование протянулось на несколько десятилетий и проводилось в три этапа. Поначалу, когда финансовые и технические возможности резко отставали от динамики роста учреждений, выход искали в переуплотнении населения зданий прежних управ, судов, банков и пр. Это совпало по времени с общегосударственным жилищным кризисом. На следующем этапе, когда финансово-технические возможности еще не сбалансировались с ростом числа служащих, ввели ночные смены для руководящих товарищей и граждан (грань между этими категориями стала очень неустойчивой), размещали учреждения в случайных, совсем иного функционального назначения помещениях, расширили ареал географического расположения — децентрализация,— в частности, освоили огромные сибирские просторы. Частично ситуацию подправляло робко начавшееся строительство в масштабах народного хозяйства.

Но только третий, решающий, этап разрешил проблему: наконец-то нашли разумный, также диалектически сбалансированный компромисс между возросшими финансовыми и строительными возможностями государства, с одной стороны; резко прогрессирующей численностью учреждений и служащих, с другой; мини­мумом жизненных удобств служащих, с третьей. За техническую основу взяли принципы нового конструктивизма (не татлинского!) школы Ле Корбюзье, за финансовую — технологичность и дешевизну поточно-панельного домостроительства. Так появились многоэтажные учреждения из стекла и бетона, в которых разместились многочисленные учреждения со всем своим основным, техническим и вспомогательным персоналом.

Бетон — незаменимый материал для строительства посадочных полос аэродромов, заводских корпусов с тяжелым кузнечно-прессовым оборудованием, бомбоубежищ и оборонительных сооружений для долговременного сопротивления ракетно-артил­ле­рийс­ко­му обстрелу. Перспективны почему-то отвергнутые идеи 20-х годов о строительстве океанских тяжелогрузов с литыми бетонными корпусами. Менее удобен, но еще терпим бетон при сооружении жилых зданий, терпим, учитывая, что владельцы квартир сами заделывают дыры, щели и другие огрехи спешно-поточного строительства. Кроме того, дареному коню в зубы не смотрят, на безрыбье и рак рыба. А что касаемо сохранения тепла зимой, то отчасти здесь помогает центральное водяное отопление, небольшая кубатура комнат с легким перенаселением. Летом можно бороться с раскаленной духотой: открывать балконную дверь, проводить жаркое дневное время на работе, на даче, в пивной...

 

3. О пользе утренних прогулок

 

Но вот в учреждениях бетон враг номер один, а вреден своими коварными свойствами: идеальная теплопроводность, когда зимой в бетонном здании холоднее уличного, летом жарче пляжного. Всему этому хорошо помогают огромные витринные окна, занимающие до 75 процентов от площади наружных стен помещений, а где окна, там щели, незатворяющиеся до упора рамы, фрамуги, отлетевшая замазка. «Огромная кубатура помещений — идеальный полигон для разгула температурных стихий»,— так монотонно, в ритм ходьбе докладывал сам себе мой приятель, коллега и бывший однокашник Виктор Смышляев с необязательным по его малой должности — инженер-конструктор 2-й категории — и относительной молодости отчеством Сергеевич, идучи утром на работу. Обличительную, хулительную филиппику против бетона ему подсказала сама жизнь, а именно: установившаяся с неделю тому назад знойная июльская погода. Несчастный он, бедный, не сумел отвертеться от восьмичасового сидения в конторе в этакую жаркую непогодь! Более умные, сообразительные его коллеги устроились на это время кто как смог: кто отпуск подгадал к самой ненавистной для служащего в двенадцатиэтажной бетонной башне поре; кто-то сумел обосновать и внушить начальнику своего отдела необходимость в срочной, долговременной казенной поездке в прохладные места: в Ригу по снабжению, в Ленинград по обмену опытом, на худой конец, в Вологду к смежникам — там сейчас циклонит. Народ посерее, поплоше догадливостью загорал в колхозе на сенокосе или на поздней прополке. По аналитическим подсчетам Смышляева,— дал Бог в насмешку антагонистической его натуре типичного шестидесятника фамилию! — еще процентов до 30 сотрудников КБ, не попавших в число отпускников, командированных и сенокосных, таинственно исчезли на жаркое время из учреждения без всякого видимого обоснования причин отсутствия. Как только люди умудряются? Много в природе нерешенных загадок, но именно эта, судя по всему,— постулат, нечто необъяснимое, априорное сущности конторского бытия.

Предоставленный самому себе, Смышляев уподобился утопающему, спасение которого дело его рук. В подобных ситуациях человек мужает, развивает свой инстинкт выживаемости, плавучести тож, Точно так же бросают малых ребят в воду: учись плавать по жизни, малыш! Не хочешь тонуть — плыви, работай ручонками, сучи ножонками. Хотя давно прошли те времена, когда жизнь учила Виктора выживанию в стенах учреждения, бросая в разнотекущие конторские воды, но июльскую жару в бетонной, стоймя поставленной коробке он всегда ожидал с ужасом, отчаянием, сердечным биением: был по рождению и начальному вырастанию сибиряком, не мог подавить в себе атавизм прохлады и простора. Но коли судьба из-за некоторой, тоже от сибирской температуры, раздольности строптивого характера и воспоследовавшей от этого некоторой же холодности к нему начальников — непосредственных и посредственных — не смогла избавить от каторги июльского присутствия в конторе, то ему самому приходится искать противоядие. Хотя и частичное, но оно было найдено: с наступлением невыносимо душных дней Виктор ежегодно отказывался от услуг троллейбуса, а на работу ходил пешком.

И не только по причине жары. Как-то случайно проснувшись слишком рано, еще не будучи женатым, проживая без забот и печалей, не желая выслушивать нудные материны нотации по поводу перерасхода вчерашнего аванса без убедительных мотивов (потратил он четвертной билет, купив у подозрительного ханыги из носковской пивной, впрочем, ханыги себе на уме, по дешевой до смеха цене роскошно переплетенную книгу Вейнингера «Пол и характер:»), Виктор выскочил из дома за полтора часа до работы. Стоял тогда пусть не душный июль, но весьма жаркий август. Все же сообразив, что в его ничтожном чине появляться на службе за час до звонка — дерзкий вызов и намек, он впервые, не опаздывая, не толкаясь в переполненном неопохмеленными работягами троллейбусе, дивным летним утром, не спеша, интересуясь во встречных киосках сигаретами, газетками, пристойными его возрасту и увлечениям журналами, а также встречными, розовыми со сна девушками, прошелся по вымытым, свежим с ночи городским улицам и заявился в контору вовремя с чудесным прогулочным настроением, которое цепко держалось весь день. А кроме настроения, что само по себе немаловажно, пришло ему в голову на той утренней прогулке несколько афористических мыслей о начальниках, сути начальничества, которые помогли хладнокровнее, спокойнее выполнять в течение дня наиболее необъяснимые, вроде как нелепые установления правил внутреннего дисциплинарного распорядка.

С того дня, хотя появилась требовательная жена, впоследствии еще более хлопотная дочурка, а с ними масса житейских, политико-бытовых, морально-этических хлопот, когда только можно было, Виктор добирался до своего учреждения пешком. Афоризмы, которых со временем набралось на целую общую тетрадь большого формата, обычно сопутствовали безмятежному состоянию души, а сумеркам ее более отвечали гневные эссе-обличения, также заносимые по приходу в КБ в большеформатную тетрадь, за ознакомление с которой дорого бы заплатили иные руководители, особенно его непосредственный начальник Михаил Иванович Дорофеев, человек любознательный.

...Сегодняшнее предчувствие тропического сидения в стеклобетонном гробу, да к тому же в предельно (в который только раз?) обострившейся, неугасаемой, чисто органического происхождения борьбе между ним и администрацией что-то грозило взрывом. Все это склоняло размышления именно к пространным обличениям.

Развитие монолога о зловредности бетона прервало видение: на противоположной стороне улицы им. Пфаффенбляхера мелькнул и энергично спрятался в автобусе двадцать восьмого маршрута Чурбаков, мелкий начальник из соседнего отдела. Шахматист, он спешил к получасовой разминке перед работой. Мысли Смышляева потекли по иному руслу. В чем суть его многолетнего конфликта с начальством? Вопрос был древний, оскомину набивший, но навязчиво — своего рода мазохизм — всплывавший в голове всякий раз, как случалась очередная неприятность. А вывод, давно сформулированный, гласил: все дело в неверном о нем, Смышляеве, мнении, сложившемся у начальников. Давно открыл он парадокс, чем гордился, и полагал себя первопроходцем мысли, парадокс о ложной убедительности народной мудрости: чем дольше знаешь человека, тем больше его узнаешь, выраженный в крылатой фольклорной форме («пуд соли нужно съесть, чтобы человека узнать»). В давние времена мысль эта верно отображала сущность дела, во времена оформления народной мудрости. Но тогда-то люди жили в деревнях, откуда истоки фольклора, когда человек был на виду со всех сторон, в избе, в работе, в гульбе, в отношениях с родственниками, соседями, просто односельчанами и чужаками. Деревенский ум, скучая по событиям в своем замкнутом мирке, все свое неуемное любопытство и острое внимание крестьянина сосредотачивал на личности каждого в отдельности. Ни одна мелочь характера и поведения за время долгой, сконцентрированной деревенской жизни не ускользала от оценивающего, изучающего соглядатайства. Так было.

«Но теперь? — Сколько бы ты ни служил в КБ, толку в смысле истинного узнавания не было никакого. Более того, здесь характерным является нечто противоположное: метод цепной реакции в составлении и закреплении ложного представления о человеке. В силу самой природы власти начальствующему свойственно замечать в подчиняющемся ему лишь негативное; положительное же крепко в голове не оседает, попросту не регистрируется, ибо оно-то и считается нормой поведения идеального служащего, исполнителя. Наблюдая лишь внешнюю сторону человеческой натуры, запоминая промашки, замечая озлобление, уделяя каждому конкретному подчиненному лишь по нескольку минут в день, начальник никогда не проникнет в душу подчиненного, а лишь с течением времени укрепит неверное свое о нем мнение...» На самой горячительной фразе Виктор подошел к проходным и вступил в иную климатическую зону; даже сейчас, прохладным ранним утром, в вестибюле повисла душная сырость, оставшаяся с вечера, сконцентрировавшаяся за ночь влага дыханий тысяч ртов. Бетонные стены сочились осязаемой мокротой. В лифте мерзило застарелым запахом потных ног. Рабочий день начинался с неприятностей для обоняния.

Уже входя в отдел и слегка позвякивая тяжелой поклажей матерчатой сумки-нищенки, он вспомнил, что сегодня жена нашла для него второе противоядие против зловонного, жаркого июльского дня в конторе.

 

4. Бремя начальствования и система противоядий

 

Начальнику всегда кажется, что он знает и видит своего подчиненного насквозь. Михаил Иванович Дорофеев, начальник небольшого конструкторско-тематического отдела, находился на взлете невеликой личной карьеры, вполне гармонировавшей по размаху с его средним, но ближе к пенсии возрастом, элементарными административными способностями и пониманием своего места под солнцем, то бишь в структуре КБ. Человек он был, объективно говоря, хороший, даже начальствование не смогло его испортить. О многом говорит тот нашумевший в КБ факт, что, будучи любителем покопаться на даче и страстно мечтая приобрести автомобиль для удобства поездок за город, он года два тому назад отказался от трудового, заслуженного места в списке утверждаемых на Государственную премию в пользу лавролюбивого тогдашнего начальника отделения Гриневицкого с тем, чтобы ему вне отделенческой очереди разрешили покупку «3апорожца». Именно таким людям свойственно, как ни странно, приписывать себе сверхпроницательность.

В обычном течении жизни учреждения, весьма спокойном, общечеловеческие качества начальников средней руки и рядовых инженеров стремятся к умиротворяющему тождеству, никто никого не дергает, а начальник такой же, в общем, человек, как Курбаченко, Давыдова, Смышляев... или вот молодой специалист Мирошников. Но статика взаимоотношений ведет к застою администрирования, почти к панибратству. Это прекрасно понимает высшее руководство, время от времени дергает Дорофеева и людей его сословия. Те, в свою очередь, вынуждены дергать Курбаченковых, Давыдовых, Смышляевых. Радости Дорофеевым от этого никакой, но, помимо воли, появляются азарт, озлобление. Вот, допустим, умный парень Смышляев, соответствует своей фамилии. Понимает, что он, Дорофеев, такая же пешка в руках начальника отделения Кладунова; и если этот умный парень имеет зуб на Дорофеева, то только по чисто физиологической, оборонительной причине — известно, человеку более неприятен дающий зуботычину исполнитель, палач, нежели истинный виновник, инициатор и приказчик — в смысле отдающий приказы о наказании. А вот засидевшаяся в девках Давыдова — грудастая, в теле, с этакой тяжелой, ошеломляющей матерых мужиков ладностью и красотой, но слишком разборчивая... или глуповатый спортсмен Мирошников — те-то, не удосуживаясь подумать, полагают именно Дорофеева изощренным истязателем, неутомимым в пытках даже в июльскую жарищу. Хотя, конечно, надо быть построже с ними со всеми. Без придирок, но — строго! Распустить коллектив — раз плюнуть. Бдительность и внимание, но не понимание где взять время? План, колхоз, отпуска, командировки — все это способно замотать и более дюжего человека. А сверху требуют, настаивают, порой грозят.

Тревожнее стало работать после передачи его отдела из ведома Гриневицкого в отделение Кладунова, известного в КБ полным отсутствием юмора, тощей высокостью роста, прямолинейной убежденностью в своей всегдашней правоте. По прошествии уже многих лет всей конторе помнилось его предложение, высказанное на партактиве КБ: для предотвращения утечки информации, упорядочения хранения технической и иной документации, а также в целях укрепления трудовой дисциплины ежевечерне, по окончанию рабочего дня, авторитетной комиссии проверять столы сотрудников. Именно после этого события по рукам долго ходила карикатура, явно вышедшая из сектора дизайна: стилизованный Кладунов, высокий, тощий, в раздутых старшинских голубых галифе, в сапогах и мундире неведомой армии, в франкистской пилотке с кисточкой, с засученными рукавами френча, идет мимо вывернутых наизнанку из столов подчиненных ящиков и ворошит плеткой-семихвосткой их содержимое: бумаги, объедки яблок, пустые флаконы из-под духов, принесенные на перепродажу интимные принадлежности дамского туалета, дефицитные импортные презервативы с «усами»...

Человек, по своей конституции сухой, поджарый, он резко диссонировал с остальной массой служащих — начальников и подчинениях — безмерно страдавших от духоты и зноя. Более того, именно в июльские преисподние дни у Кладунова наблюдались спонтанные взрывы активности. Кроме выгодных физиологических особенностей, здесь немалую роль играло его коварство — в томящую погоду жаркого месяца, когда служащие теряли остатки бдительности, предполагая такой же порок в начальстве, легче было выявить, застать врасплох, подловить на нарушении, на неисполнении.

«Дурная голова ногам покоя не дает»,— подумал нечто вроде этого, только (даже в мыслях!) облачив в более почтительную форму, Дорофеев, выходя из кабинета начальника после получения очередной инструкции. Была она малоприятной и касалась Смышляева. Кладунов, ведя индивидуальные мысленные досье на всех более или менее приметных сотрудников своего отделения, в последнее время вплотную обратился к личности обладателя скромной должности инженера-конструктора 2-й категории и вот теперь сообщил его непосредственному начальнику некоторые свои наблюдения, а именно: раза три в течение нынешнего лета, гуляя по городу с женой или с сыном-восьмиклассником, он вроде бы видел подчиненного Дорофееву инженера в пивных очередях. На последнем — к майским торжествам — учрежденческом вечере Смышляев довольно изрядно выпил в буфете с Мишиным и Пирожниковым, а на торжественной части громко разговаривал и смеялся в задних рядах. На воспоследовавшей затем демонстрации он опять был навеселе, вычитал с несомого Мирошниковым и Курбаченко транспаранта с гербом, кажется, Казахской ССР пролетарский девиз и беспрестанно бубнил: «Барлык елдирдин, пролетарлары биригиндер!» И что переполнило чашу терпения — не далее как вчера он встретил Смышляева в коридоре вполуобнимку с молодой сотрудницей от Розалины Тимофеевны с очень красным, потным лицом, причем от него вроде бы исходил легкий запах спирта или водки.

— Я знаю, как выглядят сибиряки в жару! — досадливо перебил Кладунов Дорофеева, пытавшегося сказать о климатической аллергии своего подчиненного,— сам родился в. Магадане, после жил в Алмалыке, где летом градусник ниже сорока в тени не показывает.— Дорофеев знал, что ныне покойный отец его начальника в конце тридцатых служил в охране Берлага, а после войны с повышением был переведен оперуполномоченным в лагерь под Ташкентом.— И вообще, ходят слухи, что за кульманом Смышляева, он ведь отгораживает глухой угол комнаты, за его столом часто собираются в обеденный перерыв записные, общеизвестные выпивохи: художник Пирожников из оформительского сектора и ведущий инженер Мишин из двенадцатого отдела. Звенят стаканами, как видно, пьют принесенный из лабораторий спирт, закусывают. Откуда данные? Вам, Михаил Иванович, лучше знать, народ не совсем слепой и глухой рядом со Смышляевым сидит, видит и слышит. Пора положить этому конец. Самого парня до добра не доведет и тень на отделение бросит. Поэтому следует поймать за руку и примерно — другим наука! — наказать.

Такова в общих чертах была инструкция, полученная Дорофеевым от начальника. Он раньше сам отмечал, что Смышляев хотя и неназойливо, но дает повод думать о нем, как о «нелюбителе» выпить. И верно, встречали его в пивных очередях, на учрежденческих вечерах не избегал буфета, в предпраздничные дни ходил по этажам под легким хмелем, но все более или менее в общепринятых рамках. Водил компанию с Пирожниковым и Мишиным, имевшими несколько подмоченные репутации. Из угла, где, отгороженный большим немецким кульманом, сидел Смышляев, часто доносились в обед тройственные — хозяин низким, Пирожников высоким голосом, а Мишин, участник самодеятельности, темперированным баритоном — разговоры, смешки, после которых от выходящей курить троицы чуткий нос вроде как улавливал то спиртовую резкость, а то и хлебный запашок ординарного портвейна. Известно было, что Пирожников, как человек общеполезный, художник, пользуется расположением во всех подразделениях КБ, особенно в лабораториях, где ему под заказы на торжественные адреса свободно отпускают спирт.

Вроде бы все, годами наблюдаемое, говорило к очернительству Смышляева. Молодой, неопытный начальник давно бы затретировал, призвал к ответственности и... кроме неприятностей для себя со стороны высшего начальства, полной потери авторитета у подчиненных, ничего бы не имел. Но Дорофеев-то был руководите­лем со стажем, четко анализировал и сопоставлял доводы, из которых следовало: против Смышляева ничего не предпринимать. Доводов насчитывалось три. Как специалист Смышляев в отделе труднозаменим. Невысокая его должность, сравнительно со стажем работы и полезными в ней качествами, ничего не объясняла, так как была лишь результатом его ершистости и административной непоколебимости. Парень обидчивый, что-либо предпринять против него — беседы «по душам», запугивания — нерентабельно. Никаких льгот тот от конторы не имел, не ожидал, так что угрожать было нечем. Во-вторых, собственно, все домыслы о нарушении дисциплины за все время его работы в КБ никакого официального, документального подтверждения не имели; никто его не водил с работы на экспертизу, не делалось устных или письменных выговоров за пьянство на работе. Даже со стаканом в руках и подготовленной к тому закуской никто из начальников не заставал, хотя часто видели суетящихся Мишина с Пирожниковым, пробирающихся из своих отделов с оттопыренными карманами, закусочными свертками, слышали легкий перезвон посуды в углу. Наконец, все трое часто уходили на обед в город, задерживаясь на час-другой, но опять, как-то сглаженно все это было, с правдоподобными поводами, не вызывающе... И наконец, по наблюдениям Дорофеева, сам Смышляев, долго работая в КБ, славящемся на весь город скандалезностью, открыл превентивный способ борьбы за спокойное существование, а именно, систему мер-противоядий. В данной ситуации противоядие состояло в умелом использовании аннигиляционных разговоров. Аннигиляция есть термин астрофизический, означает уничтожение вещества при столкновении с антивеществом. В человеческом обществе аннигиляция была известна задолго до физического обосновании существования античастиц, особенно — аннигиляция слухов или встречно-предупреждающая пропаганда. Еще Макиавелли и Гвиччардини («Ricordi») отмечали это чудодейственное средство сокрытия истины, но принято виртуозом аннигиляции считать рейхсминистра пропаганды доктора Геббельса, хотя в последние десятилетия эта наука столь развилась, стала такой массовой, общеупотребительной, что и доктор выглядит на таком фоне любителем.

Смышляев, как только почувствовал завитавшие слушки, приступил к испусканию мощных аннигилирующих струй: за краткое время вызывающе создал себе — на словах — репутацию не просыхающего пьяницы. Поскольку это сильно гипертрофировало реальное скромное увлечение, несостыковывалось с его трудолюбием, аккуратностью в работе, свежим внешним видом, то он достиг желаемого: народ воспринял это как сорт юмора, на фоне которого всякие слушки потеряли доверительную ценность. Созданием аннигиляционной зоны Смышляев полностью обезопасил себя от посягательств, что вполне удовлетворило Дорофеева, но вот некстати вышла инструкция от Кладунова... Опять думать, выискивать, наказывать. Дорофеев осторожно вздохнул и принялся за дело.

 

5. «Медведь обложен!»

 

Дорофеев, равно как и переключивший одним своим появлением на противоположной стороне чудной улицы течение мыслей Смышляева начальник 203 сектора Чурбаков, был шахматным любителем. Надо отметить, что в наших учреждениях утром, в обед и после звонка в шахматы играют в основном начальники. Это не значит, что рядовые инженеры сплошь дубиноголовые, просто индусская забава нужна начальникам профессионально. Они в этой хитроумной игре оттачивают, как кошка коготки перед мышиной ловлей, свое административное ремесло: двигать людьми по ведомым только им, вершителям, законам выдвижений, перемещений, боковых ходов. Видимость деятельности у фигур на доске имеется, но к цели идет через их моральную отставку и погибель только он, начальник.

Отгремела получасовая утренняя битва. Со звонком шахматисты-пятиминутники разошлись. Дорофеев, неприятно взволнованный «высадкой» в первой же партии блица (зевнул обоих слонов!), как хранитель всей шахматной снасти, сгреб фигуры в ящик стола; доска, нарисованная цветной тушью на ватмане Пирожниковым за стакан спирта, собранного любителями, была стационарно прижата столешным листом оргстекла. Затем он переложил шахматные часы на шкаф, сел за стол, залистал папку с перепиской со смежниками по изделию. Со звонком в отдел подтягивался последний народ, было его мало по летнему времени. В комнате начинался новый рабочий день. Служащие, как воробушки, а правильнее сказать, как коты на заборе, поудобнее угнездывались за своими столами. Наступал час первой стражи: тихий, сонный час вхождения в ритм дня. Пролетит в дреме этот час, и тихие воробушки загалдят грачиной стаей, загомонят. Только обед слегка их успокоит. Михаил Иванович по-отцовски дóбро смотрел на подчиненных, любуясь их умиротворением и покоем. Вот они, страдальцы жарчайшего конторского июля, одни за всех отсиживающие в бетонных тропиках, рассаживаются по местам. В ладном, красиво бюстированном теле, спортивно-похотливая, на первый взгляд, строго уселась за столом Давыдова. Засидится она в девках до старости! Раньше хоть на все лето в колхоз правдами и неправдами вырывалась, а сейчас и этого не пожелала. Хотя стоило только полслова сказать — Кладунов к ней благоволит. А как, сидя в отдельской комнате, жениха найти? Своего — но если с десяток лет по восемь часов в день видеть перед глазами молодого Жана Марэ времен съемок «Графа Монте-Кристо», так и тот хуже столовских котлет опротивеет! Ну, сиди, сиди, от тебя хоть ни пользы, но и вреда никакого нет. Так просто, украшение интерьера. Мирошников, глуповатый физкультурник, только из института, уткнулся вроде бы в альбом чертежей по 1506-й ведомости, а знаю! — «Футбол-хоккей» читает, вот и скальпелем воровато двигает, разрезает только для этой газетки характерные, слепленные поверху полос листы. Мирошникова, как человека без права голоса, он выдерживает для осеннего, принудительного, с грязью до колен и позднеоктябрьской стужей колхоза. Принимай боевое крещение, малец!

Солидный Курбаченко, постарше его, отставной подполковник по артиллерийскому интендантству, но с техническим образованием, врос за столом, как дуб, смотрит на свой же чертеж. Хорошо ему, оклад с пенсией в сумме на полсотни превышает зарплату Дорофеева, а ни черта не делает и не тронь его! Хотя мужик хороший, разговор с ним одно удовольствие вести неспешный. Опять же машина — не отказывает иногда подвезти, когда своя на мелком ремонте либо «лысая» стоит в гараже. Через три минуты (Дорофеев взглянул на часы, выверяя точное время) уйдет в курилку, там с такими же отставниками до самого обеда о военных пенсиях станут спорить... сорокапятилетние пенсионеры!

Надо сказать, что Дорофеев несколько своеобразно воспринимал юмор, ибо в детстве сильно ударился головой в гололед, а врач, знакомый по даче психиатр, определил эту специфику как очаговое нарушение эмоциональной деятельности в результате поражения правого полушария мозга. Физических страданий это не приносило, только порой моральные. По этой причине, даже хорошо и давно зная аннигиляционную сущность заявлений Смышляева, он на какую-то, пусть небольшую долю, но вполне серьезно воспринял вчерашнее, всеми ушами услышанное заявление: «Завтра ожидается плюс тридцать семь в тени, воды на этаже опять не будет, придется банку пива принести...» Воды, конечно, порой неделями не бывает на верхних этажах учреждения — обычная хроническая недоработка строителей, а скорее, проектировщиков здания, но ведь не повод же это был Смышляеву войти, спустя минуту после утреннего звонка, в отдел с раздутой матерчатой сумкой с четко вырисовывающимися боками двух литровых банок, глухо-наполненно стукающихся друг о друга? Дорофеева прошиб сложный пот и вдохновения, и недоверия, и удивленного восхищения, который выступает у всякого наблюдающего, как осмелевший от вина гражданин сам вступает в пререкание с милицией: а вдруг заберут?

Меж тем события развивались своим чередом, но предварительно поясним, что нынешний отдел Дорофеева еще пару лет тому назад имел очень сложную структуру: был он комплексной лабораторией со своими конструкторами, тематиками, технологами. Даже химики были, а сам Дорофеев руководил в лаборатории конструкторским сектором. С ростом числа сотрудников лаборатория превратилась в очень громоздкое сооружение, поэтому была вскорости разукрупнена на два отдела. Так Дорофеев вступил на следующую административную ступеньку. Но поскольку прежние владения лаборатории сохранились в виде сложной сети проходных комнат и глухих чуланчиков, то при дележе Дорофеев получил одну большую комнату и чуланчик, соединенный с комнатой коридором. В чулане сидела его заместительница Розалина Тимофеевна Веснянская со своим маленьким сектором расчетчиц из трех девиц. Коридор же между комнатой и чуланом принадлежал второй, химико-технологической, половине бывшей лаборатории; вдоль его стен расположились шкафы с документацией, химпосудой и холодильник «ЗИЛ», в котором надлежало хранить реактивы, но на самом деле сотрудники обоих отделов клали туда до обеда приносимые из дома тормозки, а после обеда — купленную в буфете колбасу и сосиски. Так вот, Смышляев поздоровался устно с народом не отдельно, за руку, с начальником, прошел за свой кульман (видно было под доской — сбросил с ног уличные сандалии и обул казенные тапочки), после чего загремел переставляемыми банками, нагло-весело прошествовал мимо Дорофеева с цветным полиэтиленовым пакетом, в котором стояли банки с пенистой коричневой жидкостью, и всей комнате видно было через незатворенную дверь в коридор, как он устанавливал пакет в холодильник.

— Чего ставишь? — спросил, протискиваясь между свободной стенкой коридора и спиной присевшего перед распахнутым холодильником Смышляева, молодой угрюмый лаборант Васюков.— Правду говорят, что пива принес?

 Если бы... так, пожрать.

«Халявщиков опасается,— ухмыльнулся Дорофеев.— Давай, давай! Васюкова ты мне не трожь, его да Мирошникова — кого еще на осень в колхоз, а зимой и вообще по разнорядке парткома на курсы механизаторов отправлять?» Очень его обрадовало, что Васюков не сумел напроситься на пиво, проще стало ситуацию обыграть, не вмешивая полезного, обидчивого парня. А план в голове создал он тотчас, как увидел входящего в отдел, гремящего банками Смышляева. А тот, не чуя надвигающейся бури, окончательно уверовав в спасительность аннигиляции, захлопнул холодильник и отправился, на ходу вынимая из кармана халата сигареты, для зарядки трудового дня в курилку, куда и ходил до самого обеда каждые полчаса, не выдерживая за своим кульманом в нарастающей духоте более получаса.

Меж тем солнце разогревало одиноко возвышающуюся посреди приземистых цехов, старых корпусов КБ и подсобных зданий бетонную, поставленную на попá гигантскую спичечную коробку. Внутри ее, как в чайнике, закипело задолго до полудня. Не помогали зашторенные с солнечной стороны окна, распахнутые фрамуги. Жара вместе с городской пылью заливала помещения. За столами кисли распаренные служащие в легчайшей, но, увы, от того не менее пропотевшей, скользко-липкой одежде. К одиннадцати все женщины побывали в туалете, откуда вернулись в халатах, под которыми уже не угадывалось признаков платьев, юбок, блузок. Девицы и молодые замужние женщины до тридцати, но с крепкими бюстами поснимали даже лифчики. Мужчины, в свою очередь, волновали нестарых замужних женщин волосатостью рук и торсов под полузастегнутыми халатами. Мирошников пришел на работу в сандалиях на босу ногу. Сам Дорофеев томился в облегченной форме начальника: рубашка-апаш, легкие брюки, летние туфли с дырочками — изделие дружественных индийских кустарей. Только высшие начальники, редко-редко стремительно проходившие коридорами из кабинета в кабинет, были одеты в полные пиджачные пары с галстуками, в стукотящие полуботинки на каблуках. Но у них это все натренировано, это люди другой породы, которым процесс терморегуляции тела подчинен...

Полдень. Мученье, казалось, достигло вершины, выше которой не может и быть. В эти томительнейшие минуты даже самых идеологически выдержанных сотрудников, даже малых и средних начальников нередко посещает дьявол-искуситель: мелькает недозволенная мысль о преимуществах службы в закордонных офисах, где кондиционер обычное, плевое дело, не как здесь, где примитивной услуги прохладительный прибор стоит только на подоконнике в кабинете самого Трибелнна, да и тот раз в месяц выходит из строя.

Дорофеев усилием волн отогнал антипатриотическое видение, взглянул на часы: до обеда двадцать минут. Разумеется, он не сидел до того сиднем, не ждал, пока пиво зарвавшегося Смышляева охладится до +5 °С. Все было подготовлено, оповещен Кладунов, подключены к акции Розалина Тимофеевна, начальники Мишина и Пнрожникова (их решил заодно приструнить Кладунов, хотя последние не были его людьми), партгрупорг отделения. Лишь профсоюзный руководитель, недавно назначенный бывший молодой специалист Афремов, встал в позу, отказался. По деловым, конечно, соображениям, поскольку Пирожников, намеченный в пострадавшие, только что дал принципиальное согласие на изготовление Афремову плакатов для его диссертации. Ничего, у Кладунова отличная память. Отказался бы и начальник Мишина, но был он в отпуске. Согласился замещающий.

Несколько раз у Дорофеева возникало острое желание стопроцентно удостовериться; даже, проходя по делам кори­дорчиком к Веснянской, взялся было за ручку холодильника, но, испуганно оглянувшись на случайный шум, устыдился, оставил намерение. Розалина Тимофеевна, непосредственная, как всякая женщина, предлагала послать девочек, но Дорофеев отклонил. Смышляев импонировал двум из ее девиц. Она все же послала третью — подхалимажную Людочку, но было поздно; Юрка Васю­ков застучал молотком, завизжал напильником в своей слесарке, что располагалась в нише все того же коридорчика, и как только Людочка якобы по своему обеденному делу открыла холодильник и заприметила, что хитрый Смышляев задвинул пакет в самый зад нижней полки, к тому же заваленной горой чужих тормозков, как хмурый Васюков шуганул ее:

— Чего шаришь?!

Но зато Розалина Тимофеевна доставила куда более ценные сведения; находясь по своим делам у соседей-технологов, она заприметила Смышляева, шепчущегося с Галочкой, смазливой девицей, имеющей отношение к техпроцессам с использованием спирта (ее подозревали еще в преступной связи с Виктором).

«Та-а-эк, значит, решили полный банкет учредить!» — восхитился Дорофеев. А тут совсем маслом по сердцу: забежал на минуту в отдел к приятелю Пирожников с большой красной папкой, стрельнул якобы у того закурить, мимоходом кивнул на папку, дескать, вот халтура — адрес Петрищеву (начальник одной из лабораторий КБ), полсотни на той неделе стукнет... Дорофеев хорошо знал, чем Пирожников берет плату. Из коридора донесся обеденный звонок. Все вскочили с мест, сорвались, схватили ко­шельки, устремились к холодильнику. Дурман как рукой сбросило.

 

6. О вреде обедов всухомятку

 

Служивший в отделе народ издавна делился на две неравные группы по обеденным признакам: большая часть обедала в столовой, меньшая — прямо на месте, принося с собой из дома тормозки. Понятно, что в столовой люди обедают по необходимости, но хворые гастритом, гурманы, ленивые и просто не переваривающие картонных шницелей, обсыпанных сухарями каких-то подошв, мутных крупяных супчиков и прочих прелестей ведомственного общепита, предпочитают приносить из дома бутерброды с колбасой, ветчиной, сыром, куски вареных кур, яйца всмятку, заваривая на десерт чай или кофе — по средствам.

В социальной психологии есть понятие «группы по интересам». По этой теории выходит, что каким бы случайным и внешне непрезентабельным был объединяющий людей в группу признак, но тем не менее из анализа его можно сделать серьезные оргвыводы, порой ошеломляющие, бьющие в набат, тревожащие, заставляющие задуматься, принять меры и пр. Дорофеев, собаку съевший на руководстве малыми коллективами, духом не ведал модных психоаналитических теорий, но хитроватым нутром крестьянского потомка чуял верность таких утверждений. Взять хотя бы такой ничтожный объединяющий признак, как отказ посещать учрежденческую столовку и обедать на месте? Любой, самый дотошный профессор еще недавно столь подозрительных социопсихологических наук, любой начальник высокого ранга, руководящий тысячными массами трудящихся, переучившийся на многочисленных курсах повышения квалификации руководящих работников, где один из главнейших предметов все та же социальная психология, микроклимат коллектива, до тонкостей разобранные взаимоотношения администрации и подчиненных,— все они только рассмеялись бы, услышав, что существует такой фактор групповой характеристики, как «обедающие на рабочем месте». Но это понятно даже зеленому выпускнику вуза. Те люди большого полета, с народом общаются через злющих секретарш, через на­чальников, через статистические таблицы, а Дорофеев никогда отдельных кабинетов не занимал и на курсах был только единожды, еще в начсекторах ходя, да и курсы оказались чисто техническими. Посылали после повышения еще раз на административно-руководящне, но он отказался, ссылаясь на смежников, затянувших с выдачей документации, что грозило срывом плана всего отделения. На самом же деле стоял май, дача требовала неусыпного внимания.

Казалось, совершенно разные по характеру, возрасту, полу и склонностям люди оставались на обед в отделе, но если проанализировать? Нет, то была группа, да еще с какими потенциальными возможностями социального обособления! Во-первых, налицо учрежденческий антипатриотизм — пренебрегая столовой, они выражают вызывающее недоверие собственно к руководству предприятия, якобы не знающему и, что совсем нехорошо, не умеющему организовать нормальную работу столовой без получасовых очередей, без картонных котлет. Налицо недоверие к качеству пищи, то есть недоверие к коллективу работников столовой. А ведь те стараются, ссылаясь на единые общесоюзные нормы раскладки, государственное ценообразование, всеобщие дефициты, трудности с высококалорийными и сезонными продуктами, то есть... Дорофеев чуть побледнел, когда додумался до глобальных выводов: речь шла уже об организованном недоверии к государственной системе общественного питания и далее — о нежелании понимать постоянно-временные трудности в стране и т.п.!

Но это лишь одна сторона, хотя, если вдуматься, то самая серьезная в качестве объединяющей данную группу и характеризующая ее отнюдь не с самой положительной стороны. Существенным объединяющим моментом является лень. Да, именно лень! Всем им неохота поднимать сплющенные зады от сидений стульев, переобуваться, пускаться вниз (лифт часто не работает), выстаивать длинную очередь, шататься с подносами в поисках свободных столов, относить подносы, наконец, возвращаться назад... Куда проще добрести до холодильника, вынуть свой сверток, залить кипятком из чайника стакан, не торопясь пожевать, а огрызки, газетные обрывки смять в комок и, даже не оборачиваясь, бросить в мусорную корзинку позади своего стула. Именно в личное, обеденное время проявляется успешно маскируемая во время работы лень. А ленивый работник, даже если он сверхуспешно справляется с заданиями, потенциально всегда может подвести. Лень — порок, хорошо скрываемый, но неизлечимый. К тому же лень имеет чуть поменьше миллиона градаций; среди них две наиболее часто встречающиеся и диаметрально противоположные: кипучий лентяй и лентяй флегматичный. Первый суть человек настроения; может целыми днями, в исключительных случаях даже месяцами, сидеть, явно лениться, но потом, когда лениться надоедает, либо обстоятельства прижимают, он единым штурмом проделывает всю провороненную работу и даже сверх ее — про запас на период следующего приступа лени. Флегматичный лентяй — обратное явление. На вид он упорно, безостановочно работает, но когда надоест, то расслабляется и потихоньку ленится. Среди последних наибольший процент обедающих на месте. Большая ошибка спутать флегматика с человеком, просто отдыхающим, ибо внешне их действия во всем совпадают, но различие методологическое: неленивый человек отдыхает как бы нехотя, в силу физиологической необходимости, а лентяй — с наслаждением.

Нет большего вреда работе нашего учреждения, чем текучесть кадров. А кто чаще в процентном, относительном выражении, увольняется? — Обедающие на местах. Да, это так. Дорофеев с карандашом в руке проанализировал данные по своему отделу (ранее еще не своему) за несколько лет работы и доказал правоту та­кого вывода. Совсем не трудно было обосновать его, хотя причины здесь тоже не однозначные. Во-первых, оторванность, хотя бы на 45 минут — продолжительность обеденного перерыва в учреждениях с «черными субботами» — от коллектива, способствующая обретению пагубной самостийности мышления. Без должной дружеской поддержки, без спайки и оптимизма общности дела они замыкаются в себе, мучительно, бесцельно предаются бесполезному самоанализу, из которого якобы спасительный выход им грезится в перемене места службы. Известно, что лучше всего там, где нас нет. Затем этому способствует несколько лучшее качество домашней пищи по сравнению со столовской, что автоматически, по природе человеческой, обостряет симптомы аристократизма, ведет к некоторому пренебрежению окружающими, следовательно, создает стену непонимания, откуда прямой путь к уходу из коллектива. Наконец, обедая на месте, служащие почти на час остаются предоставленными самим себе, без начальника, без коллектива опять же, лишь в своем узком кругу. А поскольку служащие, начиная с должности ведущего инженера, инстинктивно полагают для себя неудобным обедать на месте, то круг этот не только узок числом, но и ограничен своими невысокими должностными рамками. Совсем несложно представить, какие разговоры, вокруг чего ведутся за неторопливым пережевыванием и чаевничаньем: жалобы на низкую зарплату, на интриги Розалины Тимофеевны, на тупой принципиализм Кладунова, на его, Дорофеева, личные качества. Именно здесь зарождаются и закрепляются слухи о «хороших» конторах, где мед сам в уста течет, начальники на одной ноге с подчиненными, платят много, а делать ни черта не надо. Понятно, в какую сторону такие разговоры дезориентируют и развращают человека.

Дорофеев — гуманист, что, впрочем, не отрицает общеначальнического гуманизма же. Начальник, по сути своего положения, должен быть чутким, внимательным, но в то же время не давать послаблений. Отсюда и рабочее понятие административного гуманизма; этот оттенок общеполезного качества в чем-то сродни принципу разумного эгоизма Базарова, если вспомнить классика школьной программы. Формулировка административного человеколюбия, если попытаться переложить ее в официальных терминах, очень пространна, велеречива, содержит массу хороших слов, синтаксически построена на периодах, каждый второй из которых начинается с союза «но». А общий смысл таков, что начальнику показана гуманность в отношениях с подчиненными и тем более показана, чем дисциплинированнее последний, чем большую пользу приносит обществу в составе конкретной производящей ячейки. В свете такого подхода понятно и требуемое от начальника отношение к недовыполняющим, тем более — злостно не выполняющим свои обязанности подчиненным. Но как быть с обиженными от природы, кто в силу физических или иных недугов, недоработок не может быть вперед идущим знаменосцем дисциплины и самоотдачи? Принцип административной гуманности гласит, что таковые обязаны работать по способностям. А способности у недужных уменьшенные, значит, в силу основного принципа социалистического воспроизводства их доходы также пропорционально уменьшаются. Здесь-то умный начальник даже превышает уставный уровень гуманизма и держит подчиненных с уменьшенными возможностями на усредненном окладе. Как это ни жестикулярно великодушно, как ни гуманно, но все же начальник желает иметь сотрудников с олимпийским здоровьем, примерных семьянинов с легкой толикой душевной, общественно-политической, культурно-образовательной тупости, очень трудолюбивых. Такой под удар начальника не подставит, много не требует, благонамерен, на стройку легко соглашается, от колхоза не отвертится да и не захворает в горячее время окончания квартала. Масса достоинств!

Так вот... к чему речь? Все к тем же обедающим на местах. «Если человека не устраивает, прямо скажем,— думал Дорофеев,— малокалорийная, столь же малокачественная столовская пища, значит, желудок его требует лучшего, значит, он не натренирован, вот-вот готов впасть в болезнь, в гастрит, язву... А желудок, как врачи утверждают, штурман человеческого организма, в любой момент обладатель такого желудка может сдать, стать этаким болезненным балластом коллектива».

...Много, около двух десятков, пунктов такого рода домыслил Дорофеев, двадцать с лишком лет наблюдая за людьми, но самый последний довод особенно его беспокоил: все обедающие на местах отмечены печатью нестандартности мышления; короче, у всех них наблюдались сильные отклонения в сторону увлечений, побочных работе и нормальному быту. Конечно, сам факт наличия увлечения ни о чем дурном не говорит. Напротив, система интересов поощряется общественным мнением и прислушивающимся к нему мнением официальным, но в случае, если увлечение не слишком захватывает человека, а лучше всего помогает ему в основной работе. Будь Дорофеев — он и не знал кем, чтобы декретировать в очень широких масштабах, ну... например, этаким верховным муфтием всего мира в части откупа контроля над увлечениями — этим-то муфтием,— он привел бы в строгую систему соответствие хобби и основных профессий, сделав первые стимулирующими дополнениями последних. Например, различные библиотекари, архивариусы занялись бы книголюбительским спортом, строительные инженеры и архитекторы — усовершенствованием своих дач, частных домов. Врачи интересовались бы ветеринарией домашних животных, обрезкой ушей пятнистым догам, хвостов — доберманам. Начальники... тут он за­думался и ловко выскочил из затруднения — начальникам следует коллекционировать почтовые марки! Почему? Он так и не смог себе объяснить. Просто такое хобби имелось у его бывшего начальника Гриневицкого, у нынешнего руководителя КБ Трибелина, у его второго зама, а также у заместителя главного инженера Дунайцева. «Они лучше знают, почему так!»,— отмахнулся от строгой логики Дорофеев. А вот эти самые на-месте-обедающие? Все поголовно с увлечениями, но с какими-то дикими, извращенными, не укладывающимися в разработанную им систему. Инженер-конструктор третьей категории Сергунчиков, вчерашний молодой специалист, способный, усидчивый парень с хорошо развитым пространственным воображением, ловко чертит самые сложные сборочные чертежи. Дважды за три с небольшим года работы в КБ получал по десятке прибавки, последний раз с повышением в должности. Тихий, спокойный, щупловатый, невысокого роста, домовит, живет в пригороде в собственном доме с женой и родителями. Занимался бы огородом, а зимой радиолюбительством, паял бы приемники рядом с тепло натопленной печкой и до старости лет собирал мечту жизни — цветной телевизор. Для работы польза какая! Ведь Сергунчиков как раз занимается в отделе проектированием блоков радиоаппаратуры. Так нет ведь, йогой увлекся! Что это за поветрие такое? Как ненормальный, сидит, сидит, вдруг на часы зыркнет, из стакана, рядом всегда стоящего, воды хлобыстнет пару глотков, да не просто, а как курица — в рот зальет, голову запрокинет и заглатывает... После чего минуты две руки по швам, нос вверх, сидит, как палку проглотил. Каждые полчаса. А три раза в день ка-ак уставится на цветной кружок с пятак размером, приклеенный к доске кульмана, лицом этак соскучится, замычит: «Ом-мм, ом-мм, о-о-ом!» Не по себе делается. Работе особого вреда нет, он тут же наверстывает, хорошо парень работает, но соседей отвлекает. Те рады похихикать, позлословить, а время-то рабочее золотое идет... Молчит полдня, только свое «ом-мм» пробурчит, но вдруг разойдется, народ, лишь бы ничего не делать, кругом обсядет его, слушает, а тот лекцию читает, только слышно: медитация, пратнаяма, хатха, карма, кундалини... В обед же развернет свой тормозок вегетарианский с какой-то дрянью, хотя родители в год двух кабанов забивают по семь пудов, перед собой отксеренную книжку Вивекананды или Рамчараки раскроет и замрет, только редиска с луком на зубах хруст-хруст! Надо поинтересоваться, кстати, кто ему размножает, надо себе переснять брошюру — есть у кума — по варке варенья, жена просила.

А чем увлекается Курбаченко? Ему по возрасту и воинскому прошлому в шахматы или в преферанс играть с однополчанами, он же знай в обед наворачивает копченую грудинку с целиковым батоном по двадцать пять копеек — в левой руке, а правой строчит. Писателем в отставке заделался. Так хотя бы свои военно-интендантские мемуары писал, нет, который год сочиняет биографический роман о любимом военном теоретике Карле фон Клаузевице! Во сне такое не привидится.

Давыдовой больше к лицу подошло бы рассматривание журнала мод или чтение какого романчика под свой диетический творог, можно гривенники в шампанскую бутылку складывать. Никто дурного слова не скажет, так она туда же: задумала диссертацию писать, полагает, что это, во-первых, мыслимо, не согласовав ни с кем из руководства да при всей ветви восходящих начальников без ученых степеней, и неужели думает, что именно таким способом следует мужа искать?

О Смышляеве говорить нечего. У него одно увлечение другое сменяет и все дичайшие: то принесет на работу груду палок, угольников, нож сапожный, ворох бумажного хлама и, наскоро закусив бутербродами с вареной колбасой, начнет переплетать книги, клеем на весь отдел развоняет. А то ремонтирует электроподогреватель для жидкого детского питания или Библию вслух читает, но чаще всего прячется с Мишиным и Пирожниковым за кульманом, о чем-то тихо шепчутся, звенят посудой, всхохатывают, видать, анекдоты про руководителей партии и правительства рассказывают, после же уходят в курилку. Ясно. Спирт технический пьют. То-то смазливая Галочка порой бочком-бочком, глазки неравнодушному к ней Курбаченке строя, пробирается за смышляевский кульман, похихикивает со всей компанией... Один раз, не выдержав смешков из угла, как бы по делу (уходил Дорофеев на обед, как принято у начальников, на полчаса позже, а эти «сторожевые» полчаса играл в шахматы) зашел за линию кульмана, но троица сидела в рядок за столом, жевала булочки с запеченными сосисками, пила чай и рассматривала какой-то малопристойный журнал на отличной мелованной бумаге, выписываемый на валюту техбиблиотекой для сектора дизайна. Спиртоноша Галочка, облокотись своим знаменитым на все КБ — даже Давыдова, ее врагиня, в счет не шла — бюстом на столешницу, также с интересом сравнительного характера смотрела в журнальчик. Все четверо нагло уставились на Дорофеева, предложили чайку. Тот как-то вывернулся, ретировался почти что смущенный. Смутила его внеслужебная поза Галочки.

Но ведь пьют, пьют, собаки! И запашок спиртовой трудно с духами Галочки спутать, и Смышляев с графином за свежей водой летает, Пирожников свертки слишком объемные для простого тормозка приносит да держит всегда их аккуратно при ходьбе, вертикально, а по лицу благообразного Мишина видно: вожделеет!

Пора, пора кончать. Тем более есть инструкция от Кладунова.

7. Момент истины, или роль рекламы в торговле

автомобилями

 

Из коридора донесся заливчатый обеденный звонок. Все повскакали с мест, сорвались, схватили кошельки, устремились к холодильнику. Дурман как рукой сбросило! Как и предвидел Дорофеев, все у них шло по тщательно разработанному плану; бедняги подумать не могли, что их тайна раскрыта с точностью до жестов, рассчитана до секунды. Смышляев подошел к холодильнику, попутно — боковым зрением засек Дорофеев, взял на заметку — шаловливо полуобняв спешащую сегодня в столовую разрумянившуюся Галочку, терпеливо, что не соответствовало его характеру, дождался, пока Сергунчиков, Курбаченко, Давыдова, еще кто-то из дружественного технологического отдела разберут свои свертки, солидно и нагло вытащил нагруженную банками, множеством небольших свертков сумку и проследовал за кульман, опять-таки от избытка предвкушающей радости попутно огладив Давыдову по крутому плечику. Тотчас же прибыл Пирожников. В руках (в обеих!) он держал сверток, как всегда вертикально. Последним явился Мишин со своим вкладом в газетной бумажке. За кульманом загремела посуда, что-то со стуком стругал ножик, послышался гром­кий отвлекающий разговор о футболе.

Наступил момент действия. Дорофеев поднялся, для порядка собрал бумаги в кучу и чуть громче обычного, обращаясь к зажевавшему с урчанием грудинку Курбаченке, объявил:

— Пойду я, Петрович, пообедаю.

— А шахматишки что ж?

— С утра не позавтракал, прямо с дачи, не в форме...

И вышел, очень ловко на ходу прикрутив замок с наборным шифром. Следом вышла из коридорчика Розалина Тимофеевна, для гласности громко удивилась: дескать, Михал Иваныч ушел, что ли? А шахматы? Тоже мне игрок! И ушла, не забыв оставить дверь приоткрытой. Штатным игрокам за столом Дорофеева еще до обеда была дана Кладуновым неясная команда оставаться на своих местах. Через минуту состоялся полный сбор. В небольшом отдалении по коридору, вроде бы у отделенческой доски объявлений, маячили: Дорофеев с заместительницей, партгрупорг, начальник Пирожникова, и. о. начальника Мишина. Последним подошел очень серьезный Кладунов. Вся компания молча, организованно двинулась, но у двери в отдел притормозила, а Дорофеев неслышно — впрочем, очень громко хрустел репкой йог Сергунчиков и маскировал дверной скрип — вошел в комнату. Из-за углового кульмана яростно звенела посуда, лилась жидкость, неслись радостно-возбужденные голоса. Дорофеев дождался принятого у троицы гагаринского «поехали!» и тотчас широко распахнул дверь изнутри. Толпа набежала на кульман Смышляева.

— Ба, Михал Иваныч! Решили в столовую не ходить? — приветствовал хозяин.— Милости про...— и осекся, разглядев высившуюся над кульманом голову Кладунова, а под кульманом насчитав, вместе с кладуновскими, пять пар ног,— милости просим к нам на окрошку!

Дорофеева слегка шатнуло. Трое служащих с ложками в руках сидели вокруг большой суповой миски с окрошкой. Холодный пар валил от нее, возбуждая язвенный аппетит. Кусочки колбасы играли в догонялки с розовыми ломтиками ветчины, на глубоководных мелях затонувших картошек и огурцов, маскируясь в зеленой тине лука, подвсплыли округлые мины-маслины. Айсбергами плавала заснеженная сметана. В левых руках (левша Пирожников в правой) соучастники атаки держали по ломтю хлеба с горчицей. В стаканах пузырилась минералка с дольками лимона. За миской, прислоненный к подоконнику, лежал удобно обращенный к лицам обедающих свежий номер полутехнического-полупорнографического дизайнерского журнала. На развороте его воспроизводилась реклама американского автомобиля для семейных путешествий: загорелая красотка стягивала левой рукой с выдающихся бедер мини-бикини, а в правой держала стилизованный под легионерский римский значок плакат, на котором по-английски было написано, а карандашом по-русски приписано: «Я отдаюсь только в автомобилях марки «Ленд-Ровер!» К углу тем временем подтягивался местный народ. Раскрыли рты Курбаченко, Давыдова. Последняя презрительно смотрела на красотку с плакатом, Сергунчиков поперхнулся репкой.

...Позавчера вечером жена Смышляева, наскучившись жалобами супруга на жарищу в конторе, подсказала рецепт противоядия: сделать в обед себе окрошку, а сегодня рано поутру сама сходила за квасом.

 

8. Этот май-баловник

 

Вот так с шутками-прибаутками, с холодной окрошкой пережил Смышляев жаркие месяцы. Август вообще пролетел незаметно, на весь месяц послали в строительный цех на бетономешалку: пять замесов — полчаса лежи на досках, загорай. В сентябре вышел отпуск, там и до зимы недалеко. Начиная с середины марта Смышляев ходил по утрам на работу веселый, даже афоризмы о начальниках приобрели либерально-философский оттенок. А на работе все спорилось, горело в руках. Куда девалась тоска и мрачность прошедших зимних месяцев, когда жена каждый вечер попрекала, что-де до пенсии на ста шестидесяти пяти рублях будешь сидеть...

— Что ты, хуже всех работаешь? — вопрошала она, закончив стирку или приведя из сада дочь в начерно испачканном за день пальто. Это было очень обидно слышать, поскольку Смышляев работал лучше всех в отделе. Жена в такие моменты казалась кривой ведьмой, появлялось желание погулять, сходить в кино с Галочкой. Да и Дорофеев, совсем зауважавший его после срамной истории с окрошкой, всей душой был бы рад прибавить работящему подчиненному, но...

— Понимаешь, Виктор, в КБ вообще сейчас туго с прибавками,— доверительно пояснял он заугрюмившемуся Смышляеву,— сам понимаешь, предприятие молодое (КБ четыре года тому назад отделилось от завода), только организовалось как самостоятельное, расходы, стройки, неустойки — фондов нет!

Но на переломе марта месяца засияло освободившееся от зим­них пут солнце, а с ним повеселевший Дорофеев подозвал поутру Смышляева, усадил рядом, попросил завтра принести номер дип­лома, предложил ознакомиться с черновиком характеристики на него. Тот внутренне возгорелся от радости: прибавка к Маю! И должность конструктора первой категории! Вот почему ходил он на работу довольный, афоризмы сочинял необидные, работа стократ спорилась. Через какой-то месяц с небольшим двадцатка прибавки и высшая инженерная должность. Слава Богу, все обошлось, не нужно будет униженно просить более удачливых однокашников, устроившихся в теплые места, посодействовать... нудно, противно, со скандалом, с уговорами увольняться, обживаться вновь, «рекомендовать» себя, оставаясь после работы. Жена отойдет, да и утомлять начали бесплодные вечерние тайные прогулки с Галочкой: некуда приткнуться, уединиться, да ей замуж пора... с таким-то бюстом?! Смышляева то и дело поздравляли Курбаченко с Давыдовой, йог Сергунчиков рекомендовал проверенные самим Рамчаракой асаны — позы для подавления излишних радостных эмоций, а Галочка, милая душа, подарила ему для хранения деловых бумаг при новой должности роскошную папку «под кожу» с тиснением. Дорофеев, встречаясь глазами с ним, понимающе и ободряюще подмигивал, Розалина-обозлина обиженно поджимала губы, когда в отдел приносили на подпись Дорофееву отпечатанную характеристику, заготовки протокола.

Чем ближе к Майскому празднику, тем ярче, теплее светило солнце, согревая душу Смышляева. Но чем радужнее мечта, тем свирепее бьет по макушке разочарование, а оно чаще всего опережает свершение желаемого. Так случилось с невезучим в служебном усердии Смышляевым. За четыре дня до заседания аттестационной комиссии требовательно и гневно задрожал, зазвонил красный телефон внутренней прямой связи без диска-номеро­на­би­ра­те­ля. Дорофеев поспешно, но почтительно снял трубку, выслушал, на лице его проступило странное выражение: то ли радоваться, а скорее всего, ожидать взбучки.

— Виктор! Смышляев! Пошли к Начальнику, зачем-то меня с тобой вызывает.

Молча спустились, не дожидаясь лифта, на третий этаж, причем Дорофеев бросал короткие, испытующие взгляды на захолодевшего подчиненного. Робко вступили, повинуясь немому жесту Веры Григорьевны, через тамбур в просторный кабинет Трибелика — и оба ужаснулись вмиг виду разгневанного лица Владислава Сергеевича, первым его словам:

— Выбирайте сами, кого из вас увольнять: Смышляева или Дорофеева?

У менее закаленного Смышляева все оборвалось внутри. Некстати вспомнилось, что Галочка вчера намекнула на неприятные осложнения в своем стройном организме. Что творилось в душе более ответственного за поступки подчиненных Дорофеева, об этом можно только догадываться. Во всяком случае, после короткой беседы-монолога Начальника он пробыл две недели на больничном — жена Дорофеева работала врачом в поликлинике, а земля на даче подсохла к концу очень теплого апреля и требовала ухода.

Правда, никого не уволили

 

9. Тень покойного фюрера

 

Начальник и главный конструктор КБ Владислав Сергеевич Трибелин недавно отметил сорокапятилетие, жизнь его радовала. Действительно, почему не радоваться, если он — самый молодой глава предприятия не то что в главке, но во всем министерстве. К середине пятого десятка, практически молодым еще человеком, он имел директорскую должность, степень доктора наук (одна только диссертация, сделанная и принятая к защите в городе X., стоила КБ полмиллиона рублей хоздоговорных денег), массу ответственных знакомых в министерствах. Среди сотрудников КБ ходил уверенный слушок, что Начальник вхож и куда выше! Да еще два ордена за успехи в руководстве, двое детей-отличников, пятикомнатная квартира в центре, здоровье бывшего спортсмена-любителя, одна из лучших в городе коллекций почтовых марок, неиссякаемая воля к продвижению вперед, а также отменный жизненный оптимизм. Кто из читателей служил или посейчас работает в учреждениях подобного рода — а кто из инженерной братии там не работал? — тот задумается: чего-то не хватает? Но не хватает настолько обыденного, соответствующего должности Трибелина в 70-х годах, что мы даже пропустили это в перечислении: две Государственные и одна Ленинская премии, звание «Заслуженный изобретатель РСФСР» (автор свыше 400 изобретений), член редколлегии отраслевого научно-технического журнала и прочая, прочая.

И в это утро он неспешно прошелся, словно какой-нибудь Смышляев, от дома до учреждения, благо идти три квартала, поднялся пешком на третий этаж, сурово и презрительно окинув взглядом серо-стальных глаз большую очередь служащих к лифту, в кабинете просмотрел кой-какие срочные бумаги, телеграммы с вечера, а ровно в девять, приказав Вере Григорьевне отложить планерку на четверть часа, уже на лифте поднялся на восьмой этаж и, распугивая своим появлением курильщиков, направившихся было в курилку при мужском туалете, проследовал в кабинет Кладунова. Все его радовало, вот только как всегда туалет-курилка огорчила; сколько он не боролся во всю силу данной ему власти с курильщиками — никакого результата. Слышно из-за двери: хохочут, опять с самого утра толкутся, окурки куда попало бросают. «Посади свинью за стол...» — в который бессчетный раз подумалось ему. «И чего они без конца курят? Работой, что ли, не загружены?» Сам Начальник тоже курил, но он же не стоит целыми днями в предбаннике сортира, не мусорит, а курит свою «Яву» в кабинете, аккуратно пользуясь подаренной еще к 40-летию лично Дунайцевым хрустальной пепельницей. А окурки, когда их после совещаний много набирается, выносит Вера Григорьевна или ее помощница Марина, молодая супруга личного шофера Трибелина. «Как это отвратительно — курить в зловонном отхожем месте!» — с недоумением размышлял Начальник. Кстати припомнился недавний разговор с заместителем начальника главка по материально-техническому снабжению Цфасманом. Милейший Аркадий Исаакович увлекался историческими параллелями, а в тот раз, оставшись наедине с Трибелиным в своем кабинете — засиделись допоздна, согласовывая номенклатуру поставок в КБ на новый финансовый год — между делом рассказал Владиславу Сергеевичу о происхождении некоторых обычных норм поведения на промышленных предприятиях страны, равно и в других общественных местах. Оказывается, до начала 30-х годов курить в туалете считалось столь же непристойным, как, например, там же, усевшись на унитаз, кушать борщ или сборную солянку. Кстати, до тех же времен никто не садился на этот унитаз, если в кабине не было двери, либо дверь была наполовину отпилена сверху или снизу, как то принято у нас в общественных местах и на производстве. Переворот в курительно-унитазном деле совершил не кто иной, как Адольф Алоисович Гитлер, который, заботясь о своем здоровье и не вынося запаха табачного дыма, нещадно гнал курящих райхсминистров и фельдмаршалов из служебных помещений райхсканцелярин, которым только и остались для курения туалетные помещения. Надо полагать, у Гитлера имелся персональный сортир, как, например, у наших нынешних руководителей предприятий, у Трибелина тож. Понятно, что обиженные райхсминистры тотчас уравняли с собой в правах все семидесятимиллионное население Германии. Геббельс сочинил обоснование: борьба за здоровье нации требует удаления курильщиков из всех служебных и иных помещений. Кстати, роль личности в истории не ограничивается войнами», примирениями, разорениями народов. Можно продолжить пример с курением. Наш вот вождь Сталин всю жизнь курил, потому антиникотиновой пропаганды при нем не припомнят старшие поколения. При некурящем (кажется?) Никите Сергеевиче медики забеспокоились было о вреде табачного дыма, но было не до них. Пока Леонид Ильич курил свою «Новость» по 18 копеек пачка, пропаганда никотинового вреда глухо и невнятно бормотала, но когда Брежнев, заботясь об угасающем здоровье, бросил «Новость», появились в городах плакаты с позеленевшими легкими и ограничения в продаже сигарет подросткам. Пример можно распространить на алкоголь, продолжить во времени...

Вышибание же или обрезка дверей в кабинках туалетов была предпринята в Германии чуть попозже для предотвращения укрывания там отлынивающих от работы рядовых арийцев. Дальше все просто. Немецкая выдумка насчет курения и сортиров понравилась если не курящему Сталину, то уж кому-то из его окружения; здравый опыт пересадили на отечественную почву. А они у нас взяли на вооружение подвиг Павлика Морозова. И поныне забытая тень покойного фюрера витает в наших совмещенных туалетах-курилках, кстати, вредно воздействуя сверхконцентрированным дымом на справляющих естественные нужды некурящих.

«...Неряхи и бездельники»,— сделал окончательный вывод Трибелин, входя в кабинет начальника 2-го отделения. За пару секунд до того он все же хотел зайти в туалет, распечь распоясавшихся курильщиков с восьмого этажа, но вспомнил, что сегодня приезжает главный инженер главка с рядом ведущих специалистов предприятий-смежников, и мысль о расправе тотчас была вытеснена соображениями о привычной расстановке сил перед ответственной визитацией: кого из начальников отделений и отделов позвать на совещание, какие материалы по изделиям выставить напоказ, а какие спрятать подальше, где заказать ужин и прочее. О курильщиках он забыл напрочь, тем более, что, прослышав о появлении на этаже Самого от попавшегося ему навстречу Юрки Васюкова, все побросали только что раскуренные сигареты и папиросы, Лохматых затушил трубку, привезенную им из последней поездки в колхоз, самолично выструганную, притворно беспокоясь насчет производства, разбежались, как вспугнутые включенным светом клопы. Через пару минут весь этаж знал: сегодня у Кладунова день рождения, и Владислав Сергеевич лично поднялся на этаж поздравить его. Все были потрясены демократизмом, чуткостью Начальника, а экзальтированная Людочка Целиковская, тайно и трусливо влюбленная в Трибелина, восторженно заявила:

— С таким начальником хоть на край света! Необыкновенный человек.

Ответственная встреча произошла пополудни и свершилась как нельзя лучше. Гости остались довольными неутомимой деятельностью начальника КБ, последний же еще на ступеньку поднялся в завоевании личной приязни очень ответственного министерского руководителя, пусть на маленькую, но ступеньку, а в его сложной, стремительной карьере всякая крупинка пополняла мешок конечной цели, название которой он не доверял даже собственной пыжиковой шапке. Шляпе летом тож. Но несмотря на общее хорошее итоговое впечатление, все же вышла мелкая неприятность, заставившая Начальника внутренне покраснеть, а на следующее утро очиститься в безудержном гневе: опять курильщики подвели!

На восьмой этаж гости поднялись к концу осмотра подразделений, выполняющих наиболее ответственные заказы. Заодно поздравили Кладунова. Так как процедура осмотра дело долгое, то, естественно, к концу его некоторые из состава делегации, в том числе главный инженер главка, начали проявлять некоторое, правда, заметное только наблюдательному взгляду Начальника, беспокойство. Мигом сообразив, Трибелин миновал последнюю на этаже, малозаметную в масштабах КБ лабораторию и повел гостей освежиться. Как и пристало пикантности момента, гости и Начальник перешли от деловой сосредоточенности к шутливой интонации. Встав в ряд перед шеренгой писсуаров, они затеяли такой вот разговор, не теряя, как деловые люди, ни одной, даже интимно-сани­тар­ной минутки:

Начальник: Прошу прошения за задымленность. Это у нас и туалет, и курилка. Маловато площадей под сангигиену.

Главный инженер: Да-а? А я подумал, что это все продолжение того отдела, в котором столько коридоров и глухих комнаток.

Н.: Ха-ха! Маловато, Василий Афанасьевич, маловато у нас площади, пора нам, хе-хе, расширяться!

Г. и.: О-о?! У вас, я смотрю, не только туалет с курительной комнатой совмещен, но и писсуары с мусорницами?..

Н. (побледнев и только сейчас заметив сигаретный охнарик в писсуаре Главного): ...Да-а, гм-мм (смешавшись, но лишь на секунду), а Путкарадзе, говорите вы, вторую неделю, как в Свердловске? Надо сегодня же позвонить по вертушке, поздравить. Не у каждого сын в тридцать два года папаху получает!

Затем Начальник скоро и умело перевел разговор на неслужебное, но, в общем-то, околослужебное. Внешне он оставался спокойным, благодушным, хлебосольным хозяином, но, пропустив вперед себя гостей, выходя последним, он с таким гневом посмотрел на двух топтавшихся, чувствовавших себя не в своей тарелке от присутствия при интимном туалете начальников высочайших рангов курильщиков, застигнутых врасплох, что у тех сердца рухнули оземь.

Из-за проклятого окурка на самом высшем витке развития сорвалась и провалилась несколько лет тщательно разрабатываемая Трибелиным операция по расширению территории КБ за счет отторжения от материнского завода площадки, занятой старыми складскими помещениями. Что-то будет? В отделе Дорофеева вспомнили, как в позапрошлом году предшественник Юрки Васюкова по лаборантской должности, полный балбес Завьялов повадил­ся бросать двушки и даже гривенники в писсуары (за десять лет предвосхитил идею нынешних кооперативных сортиров, подлец!), что заприметил Владислав Сергеевич и срезал на 25 процентов премию за квартал всему отделению Кладунову, дескать, зажировались, деньги вам некуда девать...

 

10. О преимуществах человеческого фактора

 

Начальник не был бы таковым, когда б не смог задержать выход гнева до окончания расследования; только в этом случае наказание достигнет наивысшего воспитательного эффекта. На другое утро Трибелин поодиночке вызвал а кабинет некоторых подчиненных Кладунова из числа руководителей низовых звеньев, людей понятливых, исполнительных, тупо-преданных, и выдал им ряд определенных инструкций. Список для вызова подготовила Вера Григорьевна, консультируясь по телефону с Кладуновым. Вызванных объединял один общий признак — все они были курящими.

Весь день и первую половину следующего наблюдательный человек мог отметить необычную активность отдельных курильщиков из числа мелких начальников, ранее избегавших задерживаться в курилке восьмого этажа рядом с простым народом более двух-трех минут. Они прямо-таки не могли усидеть на рабочих местах, а высасывали сигареты до самого фильтра, тут же oт них прикуривали следующие, охотно вступали в спортивные, охотничьи, рыболовные, военно-пенсионные разговоры, хохотали над непристойными анекдотами армейца Курбаченки, не забывая при этом бдительно просматривать все углы, закоулки курительной и писсуарной частей комнаты.

Наступало утро второго дня следствия. На рассвете между пятой и шестой стражами Начальнику снился сон. В том сне правдоподобно воссоздавались события позавчерашнего дня: утреннее возбуждение, встреча гостей, экспедиция по учреждению — все совпадало вплоть до момента, когда, стоя в писсуарной шеренге, главный инженер главка весело и иронично протянул, грассируя по-столичному:

— О-о?! У вас, я смотрю, не только туалет с курительной комнатой совмещен, но и писсуары с мусорницами?..

Далее все замелькало кинематографически: чуть смазанные историей с окурком проводы гостей, мимоходом команда одному из доверенных подчиненных извлечь и сохранить окурок. Окурок извлечен, помещен в специальный герметичный сосуд из химлаборатории, в котором отправлен на экспертизу в областную криминалистику. Оттуда спешным курьером в чине сержанта приносят бумагу с гербовой печатью, на которой записаны химическими формулами компоненты слюны и мочи (пардон!). По спецзапросу из Министерства присылают анализ продукта выделения главного инженера главка, составляется ведомость рассогласования показаний двух анализов, на основе которой формируется анализ-робот слюны злоумышленника. Из той же криминалистической лаборатории под залог красотки из отдела Дорофеева (Начальник имел в виду, конечно, Давыдову, но, может, и Галочку?) привозят оборудование для съема отпечатков зубов, анализа мочи и слюны всех курильщиков восьмого этажа. Несколько дней кипит работа; администрация и отдел кадров расспрашивают, анализируют, думают заполночь. В итоге создается список курильщиков, стабильно потребляющих тот же сорт сигарет, что и нарушитель. В список зачисляются под индексом «Б» профессиональные «стрелки» чужого табака, а также курильщики со сходными признаками с других этажей, но по работе часто бывающие в отделении Кладунова. Итого до полусотни человек. У всех у них снимают оттиски зубов, берут анализы, сверяют, ищут, данные заносят на перфокарты, вводят в самую производительную ЭВМ ЕС-1060 учрежденческого вычислительного центра. Машина потеет, урчит и выдает через сутки результат, который под охраной стрелка ВОХР доставляют Начальнику. Все ясно, окурок бросил профессиональный «стрелок» старший инженер Фомичев с шестого этажа отделения Гриневицкого. Начальник багровеет, наливается кровью мщения, требует на правеж Фомичева, но ему докладывают, что-де злоумышленник в панике успел уволиться без «отстоя», сославшись на переезд в другой город. Начальник скрежещет зубами от обиды, просыпается, зло проводит домашнее утро, кричит на ласковую свою супругу, сына обзывает обалдуем, а заспанную с вечеринки дочь потаскухой, вызывает машину и через три квартала едет в КБ. После обеда в приемную тихой лисой проскальзывает Н., что-то шепчет на ушко расстроенной Вере Григорьевне, та незамедлительно пропускает его в кабинет, и Владислав Сергеевич слышит, что только что в курилке восьмого этажа инженер Смышляев бросил в тот же самый писсуар окурок того же сорта. Начальник кричит в селектор Вере Григорьевне:

— Дорофеева со Смышляевым ко мне!

Смышляев остался без вожделенной прибавки и повышения, а к Октябрьским праздникам малоизвестный, года три всего работающий в КБ ведущий инженер Н. из четвертого отделения, на удивление всем, получил медаль за трудовые достижения. Но народ особо личностью Н. не интересовался, поскольку другое, случившееся в конце лета событие, связанное с поездкой Владислава Сергеевича за границу, волновало и занимало умы. Однако об этом чуть позже...

 

11. Чайный гриб

 

После загранкомандировки в Бельгию Владислав Сергеевич, как крупный и самый молодой в отрасли руководитель, талантливый ученый, был зачислен во вновь открывшуюся Промышленно-техническую академию при Совмине. На время его учебы врио руководителя КБ (тогда еще никто не знал, что после окончания академии Трибелин пойдет на повышение) назначили не главного инженера Волчанова, как то следовало бы по логике вещей, а его заместителя Дунайцева. Первое время служащие, особенно женский персонал, частенько вспоминали добрым словом своего Начальника. Даже некогда обиженный им Смышляев сравнивал достоинства прежнего и нового шефов не в пользу второго. Как-то в хмурый осенний день, когда Дорофеев, сославшись на недомогание, уехал с утра на дачу подправить к зиме забор, окопать яблони, весь отдел дружно плюнул на докуку-работу и устроил «час воспоминаний». Сначала позлословили о Давыдовой, с утра ушедшей в женскую консультацию сдавать анализы (по слухам, она спуталась с Кладуновым и готовится стать матерью-одиночкой), затем перешли на Владислава Сергеевича. При упоминании его имени Курбаченко и Сергунчиков весело переглянулись, а Смышляев с Мирошниковым приглушенно рассмеялись, стрельнув глазами на угрюмо читавшего «Науку и жизнь» Вадима Афиногеновича Лохматых, самого пожилого из сотрудников отдела, предпенсионного ведущего инженера. Тот не обиделся, сам включился в воспоминания о казусе, случившемся с ним во время оно.

В девять утра, всего лишь через полчаса от начала рабочего дня, с интервалом в десять — пятнадцать секунд волна телефонных звонков в порядке строгой очередности прокатилась по кабинетам начальников отделений, затем отделов, в последнюю очередь захватила наиболее важные полуавтономные сектора. Задействовал сигнал спешного сбора, поэтому Вера Григорьевна не стала передавать команды по субординационной цепи, то есть позвонить только начальникам отделений и передать распоряжение Владислава Сергеевича о срочном вызове всего командного состава. Прямой вызов, конечно, гарантировал максимальную скорость собирания, но, как всякое послабление в сторону демократии, приводил к неизбежной утечке информации. Действительно, уже через пять минут, сгрудясь в курилках и уголках оставшихся без начальственного досмотра отделов, лабораторий и секторов, народ в полном недоумении подыскивал возможные причины и вероятные последствия: что же такое случилось? День качества? Но сегодня не вторник. Заседание НТС^*? Так это по понедельникам нечетных недель последнего месяца квартала. И так далее. Все оргдни оставались либо пройденными (среда — партийный день), либо еще не наступившими: пятница, например, когда Начальник с 14.30 дает вздрючку всему учреждению по итогам трудовой недели. Четверг — рыбный день в столовой, но так как лососину туда не завозят, а верхнее руководство обедает отдельно — сам Начальник, проживая рядом, обедает дома — то как действенная причина в догадках, не фигурировал. Тем не менее настенные часы в приемной показывали четверть десятого четверга четной недели — все на «че», тамбурная дверь кабинета затворилась за последним, виноватым в опоздании, а потому прошмыгнувшим серой мышкой, чтобы не быть покусанным серо-стальным взглядом Владислава Сергеевича, Пируэтовым — начальником отдела техдокументации.

Как же быть смятенным служащим? Строились самые экзотические догадки вроде попадания в вытрезвитель зама главного инженера Дунайцева, песенника, в своей компании гитариста и бывшего кавээнщика, либо вообще слияния их КБ с соседним заводом, от которого они только-только отделились благодаря энергии и пятилетнему обиванию порогов в Москве Владислава Сергеевича. Кое-кто из женщин с солидными мужьями лисичками втирались в приемную якобы презентовать Верочке «Мишку на полюсе», вложить в папку «На подпись» письмо, но та сама ничегошеньки не ведала; просто позвонили Владислав Сергеичу из Москвы по вертушке, а он тотчас велел ей собрать руководителей всех подразделений. Тамбурные же двери все глушили, на то они и тамбурные, так что женщины расслышали только тон на уровне ноты «ре» третьей октавы — свидетельство голоса Начальника. Слов не разобрали, вернулись ни с чем. А в 9-53 тамбур распахнулся и с гулом высыпал руководителей всех трех звеньев: начальников отделений, отделов и полуавтономных секторов. Народ попрятался по своим комнатам, в любопытстве замер.

Начальники же всех трех рангов бодро разошлись по своим местам и объявили всенародно: едет большой начальник из главка, сам Цфасман, будет задавать смотр учреждению, поэтому следует все привести в порядок, всем надеть белые халаты, дежурить при рабочих местах. Визиты маститых «генералов» в молодое, набирающее силу учреждение дело обычное, а все работы по подготовке встречи давно обыграны и распланированы. Еще два года назад Владислав Сергеевич провел несколько однодневных учебных тренировок с последующими разборами, поощрениями, нагоняями. Служащие тщательно вытерли розданными завхозом тряпками столы, стулья, конструкторы — свои чертильные приборы, а в лабораториях установили в радующий душу порядок приборы, выключили чадящие паяльники, выветрили кадильный дух канифоли.

Гость, известный уже в КБ Аркадий Исаакович, прибыл только после обеденного перерыва, посовещался с полчаса в кабинете Начальника, затем начался обход учреждения. Все шло гладко по выверенной программе, ничто не предвещало непредвиденного, однако же казус случился в отделе Дорофеева; что-то не везло ему в последнее время! Именно здесь следившая за своим бюстом Давыдова по наущению йога Сергунчнкова второй год отращивала чайный гриб. Гриб разросся и забухтил половину трехлитровой банки. Вторую же, верхнюю половину раз в три дня Давыдова заливала подслащенным чаем. Вообще в этой комнате любили живую природу. В противоположном от закутка Смышляева углу стоял купленный вскладчину аквариум с китайской рыбной мелочью, который опекал Курбаченко, он даже пробовал кормить рыбок мелко наструганной мороженой копченой грудинкой.

Обычно при высоких визитах непривлекательную банку с грибом прятали за аквариум, но в этот день Давыдова пришла на работу сильно расстроенной; накануне наконец-то подвернувшийся ей приличный претендент, которому она успела отдать самое дорогое, признался, что женат и имеет двоих детей, и забыла упрятать гриб, стоявший на подоконнике. Хорошо хоть Мирошников в самый последний момент успел задернуть банку шторкой. Так вот, когда делегация вошла в отдел Дорофеева, всегда веселый, вечно моложавый замначальника главка наметанным глазом заприметил полузашторенный гриб, удивился при близком рассмотрении его громадности, погрустнев, вспомнил вслух, что такой же растила его любимая бабушка Эсфирь Соломоновна... Понятно, что после этих слов сам Владислав Сергеевич бросился к банке, несколько заметался с тяжелой посудиной в руках, но тут очутившийся рядом Кладунов схватил со стола ведущего инженера Лохматых его личный граненый стакан, проверил на чистоту и подставил к уже наклоненной Начальником банке. Дунайцев с парторгом КБ одновременно переняли наполненный по этикету на 3/4 стакан, поднесли гостю. Аркадий Исаакович в три приема выпил настойку, похвалил и продолжил прерванные грибом рассуждения о сохранности казенной мебели и совершенствовании методов ее инвентаризации. При этом гость не глядя протянул вбок руку с порожним стаканом, никто не подоспел его подхватить — все были восхищены демократическим интересом высокого начальства к грибу,— и стакан, выпущенный начальствующей рукой, упал на пол. Случилось чудо: стакан, угодив не на линолеум пола, а на железную опору кульмана, разлетелся на мелкие, со спичечную головку, морозные осколки. Так обычно разбивается каленое автостекло, но никак не восьмикопеечные граненые стаканы. Начальник с Дунайцевым заизвинялись перед гостем, однако тот, подлинный демократ, не обиделся совсем, даже поинтересовался: что это, мол, у вас специальные стаканы такие, будто из автомобильного стекла? Все от души рассмеялись удачной шутке и прошли за гостем в следующий отдел. Выходивший последним Кладунов окинул Лохматых тяжелым свинцовым взглядом, а женщины, исключая онемевшую от личного горя Давыдову, зашипели на Вадима Афиногеновича, что-де даже стакан у него ненормальный, а тот загрустил о потере нежно любимого им стакана, что стоял на его столе еще задолго до отделения КБ от завода. Под гнетущим впечатлением взгляда Кладунова и напора женских обвинений он почувствовал свою вину, ушел курить, мечтая о скорой пенсии.

Слова же высокого гостя о необычном поведении рядового с виду стакана глубоко встревожили, взволновали Начальника: ну, черт Лохматых, я тебя ощипаю! Будешь министерским руководителем стаканы с фокусами подсовывать!

 

12. Первый приступ

 

На следующий день Дорофеев вернулся с утреннего разгона у шефа задумчивым, хотя положение дел в отделе было на редкость завидным: никто за неделю не опоздал на работу, плановые задания закрыли в срок, даже с опережением, замначальника главка пил в отделе чайный гриб и остался доволен... Тем не менее Михаил Иванович, усевшись за стол, бесцельно задвигал перекидным календарем с гербом города Ижевска, повертел грошовой шариковой ручкой, затем встал, заходил между рядами столов и кульманов, снова сел, задвигал беззвучно губами, завертел вдругорядь ручкой, сломал ее нечаянно. Все заинтересовались. Дорофеев во второй раз поднялся со стула, сделал восьмерку по комнате. После трех таких маневров даже новенькая чертежница, несовершеннолетняя Эльвира (глядя на нее, Смышляев как-то поддел расшалившегося Пирожникова: «Кончай Эльку лапать! Знаешь, что это пятнадцать лет строгого!») догадалась, что Дорофеева как магнитом тянет к столу Лохматых, а тот, почуяв недоброе, трусливо склонился над раскрытым наугад справочником по приборным муфтам, тотчас отложил его, с невзаправдашним усердием приступил к разлиновыванию нового журнала регистрации отступлений от технологических норм для нужд отдела; целый месяц все сотрудники отфутболивали эту нудную работенку.

Наконец, выбрав момент, когда женщины гурьбой вышли в коридор и далее в комнатку Розалины Тимофеевны смотреть принесенные для продажи Людочкой сапожки, Дорофеев подозвал Лохматых, усадил рядком с собой.

— Э-э, Вадим Афиногенович, как у вас с планом, успеете к концу квартала закончить кинематику?

Но Лохматых, старый служащий, определив по голосу, что не в этом официальном вопросе суть, совсем сник, только кивнул головой, сглотнув горестный сухой комок в горле. Оглянувшись по сторонам, Дорофеев тихонечко поинтересовался: зачем это он такой интересный стакан из автомобильного стекла держал на рабочем месте? Афиногеныч стал поспешно уверять, что это, во-первых, самый обычный стакан, но тут же испугался: а вдруг вчера с утра какой шутник или злоумышленник подменил?! И забормотал, что-де стакан, может, вовсе не его, перепутали, переставили...

Дорофеев, сообразив, что истины не добьешься, и, видимо, имея инструкцию особо Лохматых не озадачивать, свел разговор к холодной канцелярской шутке, поспрашивал для проформы по работе и отпустил перепуганного старика. Тот даже задержался на всякий случай на полчаса после работы, а перед этим за день исчертил недельную норму чертежей. Однако больше его не тревожили. Но, сидя за своим кульманом, механически двигая карандашом и циркулем, он по интонации начальника отдела, дважды заходившего Кладунова, потом зачем-то и завхоза КБ нутром чуял: веревочка-то вьется и скоро-скоро захлестнет его шею. Стало тревожно, тоскливо. В тот же вечер Лохматых зашел в рюмочную, а потом вовсе напился вдрызг со встретившимися ему Мишиным и Пирожниковым. Вспоминая о нашумевшем в КБ случае со стаканом, все хохотали, Лохматых называл коллег сынками, лез целоваться, однако даже спьяну о своих подозрениях не говорил, боялся сглазить.

Тем временем в высоком кабинете металась охваченная крепкой черепной коробкой Трибелина неудержимая мысль: отчего так странно разбился стакан? Неужели эта старая калоша Лохматых стал таким дерзким, нарочно подстроил шутку? Нашел, мерзавец, с кем шутить! Да как подумать-то посмел?! Он позвонил в отдел кадров, затребовал личное дело Лохматых. Через несколько минут листал тоненькую папочку: серая анкета, первобытная жизнь вечного инженера-исполнителя без полета мысли отразилась на нескольких листочках дела. Настолько все серо, гладко, что глаз так и не смог ни за что зацепиться, ни одного крючка. Бумага десятилетней давности о попадании в вытрезвитель и на пять лет пораньше — штраф за квартирный скандал с тещей также не давали пищи для оргвыводов в данной ситуации. Отослав с помощницей секретарши Мариной дело назад, он поочередно и наедине беседовал с Дорофеевым, Кладуновым, партгрупоргом второго отделения. Расспрашивал тонко, наводяще, посреди служебных дел, с улыбкой вспоминал о вчерашней истории со стаканом, так взволновавшей учреждение. Но и наиболее проницательные люди с восьмого этажа не могли подсказать, за что зацепиться. Кстати выяснилось, что Кладунов и партгрупорг никогда не разговаривали с Лохматых, даже не знали, как того зовут.

 

13. Тайное становится явным

 

Понятно, что и Дорофеев, тем более Кладунов, с ними, и партгрупорг, стреляные воробьи — раскусили, что их вызывали не по планам отдела и отделения в целом, не по работе с молодыми специалистами-комсомольцами, хотя Трибелин очень искусно, вроде бы в шутливой форме касался истории с граненым стаканом. Ясно было, что ничтожное происшествие почему-то встревожило Владислава Сергеевича. И каждый из троицы сам по себе продолжил, развил одну и ту же мысль — а, может, не такой уж это ничтожный случай? Может, за него кой-кому поответственнее Лохматых головы не сносить? Ишь, тихоня седой, что натворил: стакан, да еще с фокусом, подсунул самому Цфасману!..

Итак, Дорофеев побеседовал с виновником, но к истине даже близко не подобрался. Партгрупоргу было сложнее вступить в контакт с Лохматых, не выискивалось общей темы, но он не растерялся. Вскоре случился общегородской субботник по очистке тротуаров ото льда. Получив накануне по телефону из парткома КБ задание подготовить из числа сотрудников отделения человек двадцать крепких мужчин, партгрупорг раскрыл блокнот, взял ручку и первым делом отправился в отдел Дорофеева. Для конспирации сначала записал Мирошникова, Сергунчикова, Курбаченко, только потом остановился перед кульманом Лохматых, имя-от­чест­во которого заучил заранее:

— Как, Вадим Афиногенович, выйдем мы с тобой на субботник? — Тот по въевшейся привычке полной безответственности, близкой пенсии и окончательной стабилизации оклада хотел отмахнуться, сославшись на радикулит, но, вспомнив про стакан, а к тому же у партгрупорга глаза ласково маслянились, что настораживало,— согласился, даже не поинтересовавшись, за отгул ли субботник? Очень встревожился Лохматых и в субботу, хотя работал аккуратно, старался со своим ломом поспеть на участки потруднее, потел, выдыхался, но не отставал от самых физкультурных людей отделения. Партгрупорг, отмерявший участки сколки льда и указывавший, какой толщины слоем песка посыпать не поддающиеся очистке участки, внимательно присматривался к Лохматых, отметил, что тот нарочито старается. Это настораживало, значит, чувствует за собой вину, но как выяснить суть ее? Он крутился около провинившегося, заводил отдаленные разговоры, но только сам встал в тупик и бедолагу запутал окончательно.

Дело грозило обернуться тайной, то есть серьезным, а потому тщательно скрываемым проступком. В последовавшую за субботником неделю, во вторник, Лохматых повели на допрос к Самому. Вадим Афиногенович, узнав о вызове, побледнел и ушел на казнь, в последний раз окинув мутным, слезящимся взором родной отдел, мысленно распрощавшись с сослуживцами. Надо ли говорить, что он впервые в жизни шел в кабинет такого ранга да еще по персональному вызову. И хотя Владислав Сергеевич разговаривал мягко, лишь с веселыми намеками на шутку со стаканом, все более интересуясь китайскими обычаями (Лохматых в 50-е годы нес­колько лет пробыл в Китае в служебной командировке, участвуя в наладке поставляемого его заводом оборудования), но тем не менее Лохматых глубоко разволновался, пот прошиб его, озноб, он вдарился в панику, лепетал вздор, оправдывался, клялся, «что больше не повторится»... Начальник с брезгливой жалостью отпустил его восвояси, подумав: «Интересно, хоть и потемки чужая душа, но вправду он испугался чуть не до мочеиспускания или такой притворщик искусный?» А дело стояло, требовало незамедлительной разгадки, которой не было. Круг дознаний замкнулся, прямое и косвенное следствие результатов не принесло, пришлось прибегнуть к экспертизе.

Трибелин вызвал своего референта — ученого секретаря HTС, отдал распоряжение составить письмо в Институт стекломатериалов, с которым КБ было завязано по небольшой второстепенной теме. В письме руководитель КБ просил в порядке технической помощи проконсультировать своего представителя по вопросу, изложение сути которого поручается посыльному. Затем он разъяснил референту техническую сторону дела, велел незамедлительно, взяв из гаража «Волгу» главного инженера, мчаться в Москву в стеклоинститут и дотошно расспросить главных специалистов.

Действительно, на другой день к вечеру референт возвратился и привез письменный официальный ответ, а также устные пояснения, но все оказалось чушью: следовало, что обычные стекла бытового назначения приобретают свойства, похожие в части дробления на морозные шарики на закаленное автомобильное стекло, чуть ли не исключительно при взрыве водородной бомбы или пролетания шаровой молнии на расстоянии 0,5 миллиметра. Круг замкнулся и на экспертизе.

Прошло полгода, случай со стаканом забылся, тем более что, но слухам, Начальник добивался через Цфасмана и Путкарадзе заграничной командировки, не до лохматовских стаканов. Сам же Вадим Афиногенович успокоился, и не удивительно: волновался-то он при полностью чистой совести, не его вина, что ширпотреб стекольный такой странный стакан изготовил. Но тем страшнее в своей полной неожиданности была расплата за содеянное. Жарким летним днем Лохматых вновь вызвали к Начальнику. Перепуганный до икоты нарушитель примчался в кабинет, был допущен строгой, с обиженно и гневно поджатой губой Верой Григорьевной в тамбурную дверь. За длинным совещательным столом с равномерно расставленными тяжелыми стеклянными «под хрусталь» пепельницами сидели председатель профкома, парторг, Кладунов с побледневшим Дорофеевым. За отдельным столом суровел Начальник. Поодаль на диванчике скучал пришедший по производственному делу Дунайцев, досадуя на задержку по пустякам. Он смотрел в окно, покачивая ногой на ноге, теребил тисненую папку. Лохматых не посадили, Трибелин с места в карьер громом вдарил:

— Товарищ Лохматьев, почему вы злостно нарушаете внутренний распорядок и дисциплину? Почему вы регулярно пьете на рабочем месте казенный спирт?

Удар получился ниже пояса, у Лохматых подогнулись колени, он едва удержался от падения плашмя на мягкий палас. Действительно, редкий проходил день, чтобы старый инженер не метнул в горло дозу разведенного технического спирта. Была у него такая слабость. «Но откуда? Как? Почему?» — смятенно хватался за обрывки мыслей престарелый служащий. Ведь пил он в начале обеда, не афишировал. У него была тщательно разработанная технология потребления незаконного напитка. Ежедневно в 10 часов он неприметно клал в карман халата вынутый из верхнего ящика стола маленький продолговатый сверток в газете и, захватив журнал отступлений от технорм, шел в опытное производство; дело обыденное, порученное ему еще в старозаветные времена. Проходя к цели инструментальным цехом, Лохматых заходил на минуту-другую в каморку родного брата, работавшего старшим мастером, запирал дверь на замок, разворачивал сверток и передавал брательнику плоскую самодельную фляжечку из тонкой нержавейки. Брат же, сызмальства уважая старшинство, отпирал сейф, привычно, без мерки наливал в посуду 50 граммов. Перекурив наскоро, Вадим Афиногенович шел дальше в сборочный цех. Фляжку же заворачивал в прежнюю газетку. В самом начале обеденного перерыва, когда в отделе развивалась суета, Лохматых на одну треть выдвигал нижний высокий ящик конструкторского стола и виртуозно, на ощупь выливал спирт в заранее установленный там граненый стакан с 50—60 миллилитрами воды (фляжечка также помещалась в стол заранее). К этому времени заканчивал шмыгать к холодильнику и обратно Смышляев с компанией, Сергунчиков отворачивался от кульмана, а заодно от Лохматых, садился за свой стол, закрыв глаза, начинал творить предобеденную молитву: «Ом-мм! Ом-мм!..» Остальных обедающих на месте и шахматистов закрывал от Лохматых его большой кульман «Райсс-Ординат». Тогда Вадим Афиногенович изогнутым движением руки извлекал стакан, неприметным жестом выливал его содержимое в рот, а порожнюю посуду заливал тотчас из заварного личного чайничка заранее приготовленным дегтярного цвета крепчайшим чаем. Закусив бутербродами с иваси и вареной колбасой, он выпивал два стакана своего чая, для надежности тщательно разжевывал мускатные орешки, запасенные еще с лучших времен в большом количестве, после чего шел курить. Никто никогда запаха за ним не наблюдал.

Все было продумано, держалось им и братаном в строжайшей тайне, и вот...

«Не сдаваться, отрицать все»,— решил Лохматых, отчаянно труся, но...

— ...И пьете его уже десять лет. Это вопиющее нарушение!!

Такого Лохматых, и без того слабый духом, не вынес, точность исчисления времени добила его волю, Вадим Афиногенович потерянно и сбивчиво молил о прощении, полностью признав де-факто все свои прегрешения. Выдал и брательника.

 

14. Горячечный сон преступника

 

После «раскола» Лохматых строгим голосом было велено идти на рабочее место, ждать решения, которое в этот день так и не последовало. Ночью ему снилось...

То ли слишком жирным иваси Вадим Афиногенович закусывал в этот горестный вечер тепловатое, вчерашней заливки пиво в «Трех сестрах» (пивная площадка в парке с тремя ларьками, в которых настоятельницами служили две родные и одна двоюродная сестры) или очень переволновался, но странные ассоциации вплелись в сон: снова всплыл злосчастный стакан и в сонной голове представилась совершенно нелепая картина.

Видел он себя ранним морозным утром пришедшим на службу. От прекрасной погоды за окном весело сиделось, спорилась нудная работа над извещениями об изменениях типоразмеров винтов и гаек. А ровно в 10.00, тоже как всегда, отправился к брату, захватив заветный продолговатый сверточек. Младшой открыл сейф и, к удивлению Лохматых, вместо плоской жестяной канистры вынул большую овальной формы консервную банку, в каких иногда продают каспийскую кильку пряного посола. Он с интересом наблюдал, как брат консервным ножом вскрывает посудину, думал: «Не иначе теперь Николка к спирту станет и закуску выдавать!» Но в отворенной банке тяжело, плотно гатилась красно-кирпичного цвета вязкая паста. Брат же объяснил, что на этот месяц для промывки деталей выдали не обычный ректификат, а концентрированный спирт, смешанный с томатной пастой. С этими словами чайной ложечкой он наложил в подвернувшуюся майонезную банку сто грамм пасты. Изумленный Лохматых, закончив дела в сборочном, вернулся к себе, а перед самым обедом выяснилось, что воды во всем КБ нет, промерз и лопнул магистральный подводящий водопровод. Как же пасту развести? И время шло, уходили драгоценные обеденные минуты. Однако на помощь пришла увертливая мыслишка. Лохматых развернул сверток с тормозком, намазал кусок любимого рижского спиртово-томатной пастой и скушал сложный бутерброд. Приятное тепло растеклось по желудку. «Тот же эффект!» — подумал удовлетворенный Вадим Афиногенович, намазал на следующий кусок рижского остатки пасты, аккуратно съел. Но здесь в желудке защемило, продернуло резью, страшная жажда раскаленным песком ожгла рот, губы, нёбо, язык. По инерции распорядка дня он побрел, скрючившись, в курилку. Не успел Лохматых сделать пару мучительных затяжек, как из раскрученных кранов захлестала вода. Вадим Афиногенович подхватил с полу трехлитровую банку, в которой уборщица держала соду для мытья раковин, высыпал в мусорницу слипшиеся серые комки, едва сполоснул и в единый вздох выпил три литра поды, отдающей хлоркой. Не останавливаясь, наполнил банку вдругорядь, вновь выпил. Жажда не утихала, Лохматых проснулся, пошел на кухню и заглотил две кружки холодной воды.

 

15. Ассоциативное мышление начальника

 

— Каков тихоня?! — официально возмутился самый младший по чину из оставшихся в кабинете Дорофеев и с трепетом выслушал устно-конфиденциальный выговор Начальника за слабую работу с подчиненными. С тем Михаил Иванович был отпущен, а когда в кабинете остались только заинтересовавшийся Дунайцев и Кладунов, лица доверенные, Владислав Сергеевич убрал с лица служебную строгость, заменив ее довольством удачно исполнившего опыт естествоиспытателя, а затем рассказал как он сам дошел до истины. Двое высокоподчиненных с восхищением и душевным восторгом внимали.

Как-то субботним днем, спустя полгода от той злополучной истории со стаканом, Владислав Сергеевич (Владейчиком в быту звала его добрая супруга) отдыхал, лежа на канапе в верхней комнатке-светелке своей ладно срубленной заводскими плотниками дачи в Никифоровских выселках. День перекатился через зенит, голова приятно покруживалась от сытного обеда с гостем и дачным соседом — директором станколитейного завода, легко дышалось в лесном воздухе, внизу супруга с дочерью перебирали клубнику на всякое варенье. «Приятный джем получается из клубники»,— утверждал свою мысль расслабленный отдыхом и неслужебной обстановкой Владислав Сергеевич. Минутами он впадал в дрему, покоился в полусне-полуяви, думал ни о чем. Часам к шести сон сов­сем его покинул вместе с выветрившимися парами инвалютного армянского брэнди из столичной «Березки». Владислав Сергеевич раззевался, взглянул на часы: до ужина полчаса, внизу только затарили клубнику, теперь гремели кастрюлями; понесся ввысь, пронизая светелку, острый запах поджариваемой приправы, приятно зашипели грибы, гибнущие в кипящей сметане, глухо зашмякали разбиваемые яйца. Яишенку Владислав Сергеевич уважал с вытопленным соленым салом, как по большим праздникам готовила мать в далеком деревенском детстве на Орловщине. Как все спорилось в руках у его мамы, двужильной крестьянки, хотя и дьячковой дочери. Она всегда вытопленные шкварки оставляла для младшего из шестерых, для Славика, еще раскаленными ссыпав на ломоть ржаного хлеба. В либеральные 60-е годы Владислав Сергеевич любил по молодости в застолье, в своем кругу вспоминать своих пращуров: из разночинцев мы, колокольное племя! Но в автобиографии всегда писал: из крестьян.

Владислав Сергеевич мысленно представил бутылочку польской зубровки, что обливалась слезами в холодильнике внизу, осторожную первую рюмку и закуску — теперь уже наученной им женой приготовленный кусок ржаного со шкварками... тело сладко заныло от предвкушения. Будучи истовым семьянином, он отогнал мысль о том, что в половине девятого просигналит у ворот его служебная «Волга», на которой уедут в город жена с дочерью с тем, чтобы утром еще прикупить на базаре клубники — на даче ее растить некому и недосуг,— а через часок в незатворенную калитку скользнет из темноты привезенная обратным рейсом той же «Волги»... Но надо было чем-то занять оставшиеся до ужина полчаса. Под руку попал старый номер «Юного техника», что когда-то читал сын. Потом за ненадобностью собравшуюся кучу аккуратная жена отправила на дачу. От нечего делать Владислав Сергеевич закурил, залистал со снисходительной полуулыбкой прожухлый, пыльный журнальчик и вдруг дернулся, ужаленный, поднялся с канапе резко, пересел на табурет у стола.

«КАК ОБЕЗОПАСИТЬ САМОДЕЛЬНЫЕ

МОТОЦИКЛЕТНЫЕ ОЧКИ»

Далее под заголовком описывалось, что обычно самодельные мотоциклетные очки, преимущественно в сельской местности, изготавливают из простого оконного стекла, что создает значительную опасность для глаз водителя при авариях. Однако, если их закалить, то стекло в таких очках приобретает все качества автомобильного, то есть при разбиении рассыпается на мелкие, с тупыми гранями осколки. Закалить же стекло можно в домашних условиях, раз двадцать-тридцать последовательно окуная его в концентрированную азотную кислоту и в водный раствор соды. Возникающие локальные перегревы закалят стекла очков...

Здесь послышалось: «Владе-ейчи-и-к! Спускайся кушать!». Он отложил радостную мысль до понедельника, положил удобного формата журнальчик во внутренний карман пиджака и спустился к шипящим томным грибам, застывшей глазунье, плачущей от холода импортной зубровке. Был он весел и счастлив; в этот день сразу две женщины очень хвалили его аппетит. Хвалили ночью и на следующий день.

Дальнейшие действия Начальника привели к полному, неопровержимому разоблачению Лохматых. В понедельник референт срочно убыл в «Волге» с хмурым от недосыпания шофером Самого в тот же НИИ стекломатериалов, где заключил от имени КБ договор на проведение исследований вспомогательного, но экстренного характера. Через месяц Начальник получил и тщательно изучил отчет в фирменной тисненой папке. Вывод на последней сто тридцать восьмой странице был лично отчеркнут красным карандашом:

 

...Итак, на основании вышеизложенного можно утверждать, что обычное стекло с неравномерной, усредненной до 2,49 мм тол­щиной и с равномерной кривизной радиуса 36 мм приобретает свойства умеренно закаленного стекла (типа автомобильного) при эксплуатации последнего в условиях 3000±25 циклов локальных перегревов, имеющих место под влиянием экзотермической реакции разведения спирта этилового промышленного (ректификата) водой хлорированной в соотношении: 55 % C₂H₅ОН— 45 % Н₂О.

 

Зав. сектором термической

обработки стекла, д.т.н.,

лауреат Государственной премии                          В. К. Петров

Ст. научный сотрудник,

к.х.н., лауреат премии

им. Менделеева, доцент                                           А. С. Вайсбурд

 

Список использованной литературы при составлении отчета открывала магистерская диссертация Менделеева «О разведении спирта водой». За спешность выполнения договорной работы КБ перечислило на счет НИИ 120 000 рублей, понятно, что тема работы имела гриф секретности.

После изучения отчета Начальник позвонил в бухгалтерию, поинтересовался среднегодовым числом рабочих дней. Еще раньше он поручил Кладунову — кровь из носа, но узнать, с какого времени Лохматых пользовался тем самым стаканом. Задание взялась выполнить Розалия Тимофеевна. Она подучила свою подчиненную Людочку, которая очень нравилась непритязательному спортсмену Мирошникову. Короче говоря, Мирошников, опаленный страстью, заманил деда Афиногеныча в пивную и узнал требуемое: стакан этот Лохматых обнаружил в кармане своего пальто наутро после бурного посещения сосисочной «Жемчужина» ровно десять лет тому назад, считая до разбиения посудины. Итак, исполнительная Людочка в порыве рвения по службе изменила своему жениху-курсанту, отбывшему на маневры, Мирошников побывал на седьмом небе счастья, но Начальник теперь смог расставить все точки над «i».

Полученные агентурным и аналитическим путем цифры сопоставили и нашли, что они прекрасно совпадают. При среднегодовом числе рабочих дней в 304,7 число циклов разведения спирта водой хлорированной составило 2 839, что почти идеально соответствовало юбилею стакана. Полагая, что в один прием разводилось по 50 миллилитров спирта, референт на осьмушке бумаги подсчитал: Лохматых украл у государства около 190 литров технического спирта.

Все последовавшее за этим открытием вы знаете. Лохматых объявили строгача, депремировали за квартал, поставили его стол и кульман рядом с Дорофеевым, лишив уютного местечка, а потом вовсе услали до белых мух в подшефный колхоз.

Дорофееву же официально порекомендовали играть в шахматы до или после работы, а в обед следить за подчиненными. Теперь он с крайним интересом присматривается — по рекомендации Кладунова — к йогу Сергунчикову.

Да-а-а... Были же веселые времена!

 

16. Досье 408

 

В конце июля 197... года в Бельгии, в Льеже, проводилась LXXVII традиционная международная выставка-ярмарка охотничьих ружей и промысловых снастей. Как всегда, льежское шоу-сафари собрало многочисленных пестрых посетителей. В шумной, разномастной толпе досужих американских и кувейтских туристов легко выделялись коммерческие лица в выдержанного тона, модного в сезоне делового покроя одежде: кирпичный с серыми прожилками пиджак, светло-синие брюки, желтая рубашка. Гиды — студентки из Англии и Испании на языковой практике раздавали проспекты, в многочисленных тирах демонстрировались стрельбы. За два дня до официального закрытия в специальном выпуске бюллетеня выставки был опубликован список экспонатов-призеров, отдельно на охотничьи ружья и на промысловые снасти. Экспонаты из СССР были отмечены в обоих списках — малая золотая медаль традиционно тульскому семизарядному охотничьему карабину с оптическим прицелом «Изюбр-2» и поощрительный приз за оригинальность традиционных решений промысловому капкану «Улыбка акулы». На табличке, прикрепленной к секции стенда с капканами, значились имена конструкторов: «Владислав С. Трибелии и Николай А. Серебренников. Дизайнер Артур Н. Пирожников. В/0 «Машприборэкспорт».

За неделю до открытия выставки Саймон Костах, старший технический эксперт 31-го отдела разведуправлення при комитете начальников штабов, раскрыл только что принесенное от оперативников досье под номером 408 «бис». Индекс «бис» означал, что исходные данные находятся в стадии сбора и подготовки, но сейчас по срокам, но полноте представленных документов пришло время присвоить досье индекс «прим», то есть составить справку-зак­лю­чение по материалам и передать в агентурный отдел. В держателе досье и в его кармашках находились: проспект с открывающейся через неделю ежегодной Льежской выставки-ярмарки с отмеченным окантовкой красным маркером описанием капкана «Улыбка акулы», несколько проспектов с более ранних выставок охотничьего снаряжения без отметок, справка о марках и предприятиях-из­го­товителях капканов в СССР, фотокопии, подколотые к ним переводы из иностранных, преимущественно советских газет, в том числе местных, кой-какие протоколы, заполненные вопросники на засекреченных бланках, ксерокопия описания к секретному же советскому изобретению, микрофиши и комплект отпечатанных с них фотографий Владислава С. Трибелина в различных ситуациях и позах: в Москве, в своем городе, даже переснятая с местной газеты «К сияющим вершинам» из рубрики «Избранники народа» — к выборам в областной Совет народных депутатов.

Костах внимательно и поочередно изучил документы, некоторые перечитал дважды, делая выписки, занося отдельные сведения и цифровой материал в память компьютера; терминал с пультом ввода-вывода данных и дисплеем помещался справа от рабочего стола. Несколько раз он звонил в оперативный, агентурный отделы за справками и уточнениями. Через три часа работы Костах взял из ящика стола бланк заключения, вставил в пишущую машинку, подключенную к терминалу, заполнил графы, поминутно заглядывая в разложенные на столе документы, блокнот ведения дела, выводя на экран дисплея нужные цифры, имена, отдельные фразы. К часу дня он закончил работу, уложил документы и отпечатанное заключение в футляр досье, вытащил из наружного кармашка обложки флажок с надписью «бис», вставил новый — «прим», закрыл крышку, щелкнув боковым замком, и отдал вызванному курьеру для передачи в агентурный отдел.

На следующий лень в агентурном отделе обсуждался материал по досье 408 «прим». Докладывал заместитель руководителя «русского сектора» подполковник Дэвид Мэтолак: 

— ...Итак, полагаю, нам предоставляется самой судьбой ниспосланный уникальный случай вступить в непосредственный контакт с человеком, досье на которого покрылось пылью долгого ожидания; этот мистер Трибелин уже снится мне по ночам, еще немного — миссис Мэтолак начнет меня ревновать к нему. Этот крупный специалист из России попал в поле нашего зрения еще шесть лет назад, когда по агентурным каналам поступило сообщение, что на базе одного из структурных подразделений крупного ...ого завода готовится к созданию мощная научно-иссле­до­ва­тельская организация. Действительно, через два года было создано Конструкторское бюро, руководителем которого был назначен Владислав С. Трибелин, тогда лауреат Государственной премии, кандидат технических наук. Проведенная нашими коллегами из оперативного отдела экспертиза по русским источникам научной и патентной информации выявила к настоящему времени огромное число теоретических работ — прикладные результаты русские не публикуют в доступной нам печати,— около двухсот (?!) только открыто опубликованных изобретений, и все это в различных отраслях техники, но первым автором везде стоит Трибелин! Я не оговорился, Трибелиным опубликованы работы и созданы изобретения именно в совершенно различных отраслях техники, включая электронику, компьютерные информационные сети, технологию обработки металлов и пластмасс, баллистику летательных аппаратов и т.п., но это только кажется абсурдным; наши коллеги обработали весь массив данных на последнем суперкомпьютере фирмы «Ай-би-эм» по специализированной программе, подготовленной в Массачусетсом технологическом институте на кафедре знаменитого Майка Флоренса, и получили потрясающий результат: комплекс известных нам (а еще большее число нам неизвестно!) работ, выполненных Трибелиным с коллегами, направлен на создание автономной автоматизированной системы с элементами искусственного интеллекта, возможности использования которой в военных объектах колоссальны. Судя по агентурным данным последнего времени, фирма Трибелина уже создала опытный образец этой системы, в то время как аналогичные работы, проводимые «Роквелл корпорейшн» по программе военного ведомства, находятся лишь в стадии технического проекта. Налицо стратегически важное отставание!

— Мистер Мэтолак! — перебил капитан Веласкез.— Прошу назвать источник информации о создании опытного образца и степень ее достоверности.

— Хорошо, Роберт, я отвечу на твой вопрос. Абсолютно достаточно верной информации у нас попросту нет, ибо нет второго Пеньковского в военном министерстве русских. В KБ Трибелина, как вы понимаете, у нас тоже гостевого пропуска не имеется. Именно потому я считаю выезд Трибелина в заграничную командировку единственным шансом для стирания пыли с его досье, что наши возможности получения какой-либо конкретной технической информации о его детище из России равны нулю. Город, в котором расположена фирма Трибелина, для иностранцев закрыт или почти закрыт, так что рисковать дипломатом или хорошо внедренным агентом неразумно. В Москве же он проводит все время в министерстве, приезжает из своего города и убывает назад в персональной машине. А ведь только он один способен четко представить принцип работы и устройство системы, а каждый из сотрудников знает только «свой шесток», как говорят русские. Teпepь об источнике информации. Вот вам список награждений, званий, отличий, полученных Трибелиным за последние два-три года,— Мэтолак зачитал треть страницы.— Роберт, вы, надеюсь, удовлетворены без пояснений?

 Благодарю вас, сэр. Я удовлетворен полностью вашим ответом.

— Да-а? Уже удовлетворены? Но я ведь еще не открыл главный козырь: в досье имеется копия описания к закрытому изобретении Трибелина с коллегами, которая обошлась нашим налогоплательщикам в кругленькую сумму 15000 долларов, но которая, право, того стоит. Это изобретение, где соавторами патрона выступают, как обычно, его ближайшие технические исполнители Волчанов, Дунайцев, Гриневицкий, Кладунов и некто Сергунчиков — надо полагать, случайный в их группе доктор или кандидат наук, выполнявший вспомогательные исследования,— прямо указывает на профиль работы фирмы Трибелина, ибо речь здесь идет о реализации искусственного интеллекта с условным названием «Идеальный йог». Право, русские в последние годы стали чуть раскованнее, приобрели чувство юмора, хотя бы в кодовых наименованиях! Вот так, Роберт! Кстати, именно названные выше четверо — постоянные соавторы изобретении Трибелина. Иногда, но достаточно часто фигурируют фамилии Цфасмана и Путкарадзе, но обратите особое внимание: последние фамилии почти или вовсе не повторяются: Сергунчиков, Алдошин, Смышляев, мисс Давыдова, Дубовой, Мишин, Афремов, Ассатурьян, Петрищев, Серебренников — соавтор капкана. Дорофеев, правда, встречается раз десять. И так далее; картотека таких «замыкающих» насчитывает около ста фамилий на 211 известных нам изобретений. Отсюда следует, что в лице мистера Трибелина мы имеем уникум энциклопедической научной и технический мысли; впрочем, в более скромных масштабах эта ситуация в современной технике не так уж редка, когда один выдающийся изобретатель, большой аналитический ум, непрерывно выдвигает гипотезы, ищет, обосновывает принципы, группа же талантливых сотрудников — в данном случае их четверо, но можно предположить таковыми Цфасмана с Путкарадзе — переводит научную мысль на язык техники, разрабатывает программы исследований, а все остальное окружение, эти самые Сергунчиковы, Смышляевы... выполняют черновую вспомогательную работу, например, разработку узлов по заданным параметрам. Но весь принцип комплекса, системы формируется и держится в этом самом «большеголовом» центре исследовательской фирмы. Роберт? Я уже догадываюсь, видя ваше нетерпение, о следующем каверзном вопросе: чего это автор глобальной идеи к охотничьим капканам любовью воспылал, да?

— Ну-у, мистер Мэтолак, я поражен...

— Роберт, вы не совсем верно представляете структуру больших современных предприятий либо неправильно поняли Маркса в университете. На классическом примере булавочного производства тот обосновал принцип разделения труда и сущность специализации, но для современной промышленности характерна встречная тенденция — интеграция. Одна и та же фирма производит аэрокосмические самолеты и детские велосипеды. Второе — побочный продукт, ибо сейчас чисто велосипедная фирма разорится без поддержки и заказов Пентагона. Проанализируйте на досуге состав продукции наших гигантов «Дуглас аэроспейс», «Крайслер», «Вестингхаус»? Точно так же капкан — побочная продукция мозгового треста Трибелина, а точнее — удачный вариант модификации узла, по всей видимости, первоначально предназначавшегося для использования в специальной технике.

Итак, согласно досье Владислав С. Трибелин занимает должность главного конструктора КБ — исследовательской фирмы, но что любопытно, он одновременно является и незаурядным администратором, руководителем этого исследовательского центра. Вот полное наименование его должности,— и Мэтолак зачитал сначала в транскрипции: «Natshalnyk у Glawnyi Constrooktor», а затем в переводе с русского.— Роберт? Ваш вопрос?

 — Видите ли, я всегда недоверчиво относился к совмещению двух и без того хлопотных по отдельности ответственных постов; ведь никто из вас не знает бригадного генерала, являющегося одновременно командиром и начальником штаба? А у штатских? Гм-мм...

— Но ведь у Эдиссона за спиной не сидел отдельно взятый «Начальник Эдиссона»? Вы на это намекаете, Роберт?

— Эдиссон, к счастью, работал в одиночку, во всяком случае в молодую, самую творческую свою пору. Современная же исследовательская фирма — это тысячи специалистов, сотни параллельных разработок. Я, конечно, понимаю, что колоссальные умы науки могут назначаться административными руководителями в порядке honoris causa...^*

— Роберт! Все же пора вам переходить от университетских представлений к логике реалий. Это только в Детройте автомобильный король, спасший от налогового ведомства для детишек и внуков свой капитал основанием очередного фонда, может в благодарность получить от местного университета мантию почетного доктора, а в России-то заслуги принято отмечать орденами, их у них много, но не должностями!

И Мэтолак в пять минут закончил свое выступление. Скоро завершилось и обсуждение. Суть выводов состояла в том, что русские совершенно неожиданно вырвались вперед в той отрасли техники, которая по преимуществу обслуживает военные заказы и где они до сих пор занимали более чем скромные позиции: где-то на уровне Испании и Бразилии. Именно поэтому следует принять самые решительные меры для выравнивания сложившегося дисбаланса. Учитывая практическую невозможность сбора конкретной технической информации на территории СССР и редкий случай выезда академика Трибелина в Западную Европу, невозможно упустить вариант активной агентурной разведки.

— Пребывание советской делегации в Бельгии ограничено тремя днями,— сообщил Мэтолак,— это время следует использовать для продуктивной работы. От руководства разведуправлением и от нашего куратора из Пентагона получены широкие полномочия. В крайнем случае разрешена ситуация инцидента. С Госдепартаментом согласовано, кроме того, мы можем рассчитывать на самую активную помощь коллег из Лэнгли.

— Надо полагать, в Госдепартаменте много любителей охоты с капканами, иначе откуда такая опека мистера Трибелина, как будто он спроектировал тысячемегатонный боеприпас в пачке сигарет,— шепнул-таки Веласкез соседу майору Вильфриду Уиннери.

На следующий день диспозиция, разработанная накануне в оперативном отделе, была утверждена шефом разведуправления, окончательно согласована с заинтересованными ведомствами. Ввечеру того же дня резидент парижского отделения получил подробные инструкции. Наутро он сам с двумя помощниками отбыл в Льеж, где их встретили подполковник Мэтолак и скептик Роберт Веласкез, вылетевшие из Нью-Йорка накануне вечером.

 

17. Приятные знакомства и подготовка к балу

 

Официальное открытие выставки-ярмарки состоялось в десять утра в конференц-зале построенного еще в середине прошлого века дворца — административного здания фирмы-устроительницы традиционной выставки. О ружьях этой фирмы почти полторы сотни лет мечтают все охотники мира, а автоматами, карабинами и пистолетами, которыми так любят вооружаться — армии стран «третьего мира». После вступительных слов президента фирмы, зачитавшего приветствие короля бельгийцев, речей виднейших из гостей, включая принца Уэльского и императора островов Тонга — известных охотников, делегации и корреспонденты проследовали в соседний двухсветный зал, на стенах и стендах которого представлялась полуторавековая история ружейного концерна. Мэтолак, Веласкез и парижский резидент, представлявшие не очень известные в Европе газеты западных штатов, с восхищением обменивались впечатлением, продвигаясь вдоль стендов. В какой-то момент они поравнялись с делегацией из четырех человек, вполголоса разговаривавших по-русски. Мэтолак сверил запечатленные в тренированной памяти фотографии из 408-го досье с лицами делегатов, их именами на подколотых к лацканам пиджаков карточками. Все подтверждалось: Владислав С. Трибелин — руководитель делегации; Николай А. Серебренников в проспекте выставки значился соавтором мэтра в создании конструкции любопытного капкана «Улыбка акулы». Третьим был бодрый лысоватый толстяк, по наведенным справкам — представитель В/О «Машприборэкспорт», а о профессии и жизненном кредо последнего члена делегации, атлетического сложения, по виду преуспевающего в мировых рекордах яхтсмена, было задумываться неприлично даже зараженному университетской рефлексией, плохо знающему реальную жизнь Веласкезу. То был их коллега-журналист, но только с другой стороны. Сделав последнее открытие, Мэтолак, Веласкез н резидент с уважением оглядели невысокую спортивно-худощавую фигуру с проницательными серо-стальными глазами, с чуть заметной ученой проседью волнистых волос. Такой человек стоил личной охраны!

К концу третьего дня пребывания в Льеже Мэтолак имел вид досадливой лисицы, так и не сорвавшей лозу; его усиленной группе никак не удалось войти в контакт с членами русской делегации. Более того, нм даже приблизиться к ним не пришлось: Трибелин и Серебренников держались друг друга, а яхтсмен не выпускал их ни на миг из поля зрения. Толстый весельчак собственной ценности не представлял, он с Трибелиным познакомился по пути из Москвы. Последний представился экспортеру доцентом-охотоведом. Ни одно из апробированных средств не пробивало зону отчуждения. Мэтолак сумел взять у главы делегации интервью для представляемой им газеты «Медфорд кроникл» (шт. Орегон), но вытянул лишь несколько общедружелюбных фраз, а на итоговой пресс-конференции, состоявшейся в заключении второго дня работы выставки, от делегации присутствовал толстяк — экспортный представитель, так что подготовленному парижскому агенту Мэтолак дал отбой на грубо-провокационный вопрос. Большие надежды возлагались на вечерний прием третьего дня,— банкет, традиционно даваемый фирмой-устроительницей. Команда Мэтолака минуты спокойной не провела за эти три часа. Начать с того, что яхтсмен утроил во время приема бдительность, уже ни на шаг не отходил от своих подопечных, только вольный стрелок экспортер — на всякий случай — был уловлен Веласкезом и слегка им подпоен. Толстяк расчувствовался, раскрыл душу, доверительно сообщил простому американскому парню, репортеру провинциальной газетки из Форт-Брагга (шт. Калифорния), что лучше бы выставка обосновалась в более веселом городке — Париже или Вене.

Поскольку прием значился в программе выставки как «вечер с дамами», то специально выписанную из амстердамской резидентуры разведуправления красавицу агентессу представили отбившему­ся на пару минут угрюмому, неловко себя чувствующему доктору Серебренникову. Ошарашенный, приятно взволнованный вниманием ослепительно-роскошной женщины, простак Серебренников безропотно, полагая, что так надо, принял приглашение новой своей знакомой, прелестной молодой вдовы, носящей по мужу титул графини Бельгии, пройтись к бару выпить по коктейлю, тем более что не знающему европейских (а равно и азиатских, африканских...) языков мистеру Серебренникову будет легче общаться с ее помощью; графиня говорила на прекрасном русском языке будучи, как она сообщила «милому рассеянному доктору», внучкой русского аристократа, уехавшего из России еще до «вашей грандиозной революции». Но здесь интересную парочку атаковали подоспевшие яхтсмен, служивший делегации, кроме всего прочего, переводчиком, и шеф делегации. Парижский резидент, собственно и познакомивший Серебренникова с очаровательной графиней, оказался тут как тут, предложил продолжить путь к бару большой компанией.

Сдружившаяся пятерка потягивала коктейли, обменивалась кисло-сладкими взглядами, графиня щебетала об охотничьих угодьях своего поместья на полпути между Ипром н Брюгге. Трибелин, замаскировав свой серо-стальной взгляд волевым наклоном головы, мысленно, со страстью раздевал богинеподобную... яхтсмен и парижский резидент поддерживали общую беседу. Серебренников, избегая взглядов патрона, грустил о прошедшей молодости. Кстати, из беседы выяснилось, что графиня-охотница и русская делегация соседствуют в отеле «Гентский путник». После такого приятного открытия в порядке долга вежливости прелестной даме было сделано распаленным академиком Трибелиным предложение собраться вечерком, по возвращении с банкета, в баре отельского ресторана и продолжить начатое.

— По нижегородскому обычаю, как говорят у вас в России,— улыбнулся парижский резидент, отлично знавший все обычаи в мире. Графиня благодарила наклонением головы.

 

18. Крепкий орешек

 

За полчаса до полуночи по среднеевропейскому времени в баре отеля команда Мэтолака предприняла последний дипломатический бой. Места заняли по диспозиции. За столиком бара, расположенного в имитирующем пещеру — по отношению к залу ресторана — кубической формы помещении, откуда хорошо просматривалась сцена варьете, расположились графиня, Трибелин с Серебренниковым, Мэтолак. По отношению к разноязычным русским и американскому журналисту (последний скрывал до поры знание языка собеседников) графиня любезно взяла на себя обязанность переводчицы. В полутора метрах, так, чтобы можно расслышать и порой вставлять фразы в разговор, на фортепьянных вертящихся табуретах у стойки бара уселись яхтсмен и парижский резидент. Побратавшиеся Веласкез и толстяк из В/О «Машприборэкспорт» с двумя девушками-гидами, студентками-старшекурсницами из Глазго, сидели за столиком поодаль. Наконец, в дальнем, темном конце стойки бара и за столиком у входа — по диагонали комнаты — виднелись безликие помощники резидента. Веселье началось с легких коктейлей, только экспортер налег на виски, а происпанский Веласкез чинно тянул херес. На эстраде варьете восемь танцовщиц исполняли полный чувственного трепета «Торжество Камы»^*; их эластично выгибающиеся животы блестели завлекающе и страшно в своей бесстыдной зовущей обнаженности. Экспортер вытер слюну в правом уголке губ.

За главным столиком непринужденно лился общий разговор, умело поддерживаемый двуязычной графиней. За другим экспортер и Веласкез накачивались виски с хересом, рассказывали девушкам скабрезные международные анекдоты. Веласкез осторожно интересовался насчет женолюбия технических боссов русской делегации. Коллеги за стойкой и входным столиком пили легкие взбадривающие коктейли, опекающими взглядами окидывая главный столик, весь искусственный грот бара. На эстраде индийская мелодия сменилась африканским тембром. Не привыкшие к ночной жизни Трибелин с Серебренниковым подавляли подступавшую вялость замороженным мартини и любованием формами бельгийской помещицы. Так тянулось до двух ночи, после чего графиня изобразила усталость: жаль, дескать, но ей придется скоро покинуть столь приятное общество до утра, так как она не привыкла в здоровой сельской жизни засиживаться допоздна. Проводить она попросила «мэтра Владислава Сергеевича», как «самого мужественного из собеседников, в присутствии которого безопасность слабой женщины гарантирована, как и железная хватка конструируемых им капканов». Польщенный Трибелин, уже с час как ощущавший несколько пугавшую его безудержную страсть, на миг загорелся, потом несколько сник, побледнел, растерянно взглянул на яхтсмена, но графиня решительно и утомленно повисла на его руке, направляя неверные шаги спутника к боковому входу в холл отеля. Не успела закрыться портьера за ними, как остальная компания мигом распалась; резидент и яхтсмен слетели со стульев, как птахи, тотчас же куда-то нырнули. Веласкез и экспортер разобрали студенток, разошлись по своим номерам, причем первый, понятно, занимал апартаменты рядом с графиней, а девушку он тотчас отправил баиньки. Помощники резидента заняли позиции на этажах. Осиротевшие Мэтолак с Серебренниковым вслед за остальными ушли в отель. Подполковник почти что уговорил слабо понимавшего английскую речь спутника подняться к нему в номер и выпить на посошок настоящего шотландского, но вынырнувший яхтсмен, извинившись, увлек соотечественника для телефонной беседы с ТАССом; отзывы о выставке завтра должны пойти в печать и в вечерний телевыпуск новостей. Мэтолак, слабо скорбя о потере собутыльника, вошел в соседний (с другой стороны по отношению к Веласкезу) с графиней номер, расстегнул спортивную сумку, вытащил аппаратуру, установил на стенку направленные микрофоны, в заранее подготовленное отверстие вставил глазок видеокамеры, надел наушники, включил встроенные магнитофоны: простой и видео.

Хотя длительная специфическая служба Мэтолака в разведке отучила его чему-либо удивляться, смущаться, краснеть, волноваться, словом, освободила от всяких эмоциональных перегрузок, тем не менее то, что вытворяла в соседней комнате» графиня с мэтром, осатаневшим от лошадиной дозы подсыпанного в баре возбудителя, видения раскрепощенной жизни Запада (в номере накануне по телевизору) и непревзойденного по чувственности роскошного тела, совершеннейшего секс-искусства, заставило подполковника не раз прикладываться к стакану с сильно разведенной содовой виски, закуривать. Во всяком случае его не тянуло в сон, он не зевал. Порой — о чýдная природа человека! — ему становилось по-мужски жаль ответственного чиновника и технического гения Трибелина, которого он заставил химико-сексуальными методами грубо нарушить все те инструкции, за что по возвращении за Железный занавес его ждало полное разжалование, а может, пожизненная сибирская каторга.

Однако скоро чувство жалости сгинуло; чем глубже дело шло в ночь, а потом в рассвет, тем досадливее становилось выражение лица подполковника; отбросив побочные всхрапы изощренной животной любви, он с чуткостью матерого кота вслушивался в звуки осмысленной речи. Но, увы, как ни крутила хитро поставленными вопросами графиня, ничего конкретного ни она, ни технически более грамотный Мэтолак не услышали, хотя создалось впечатление, что Трибелин, несмотря на ограниченную, но все же ощутимую порцию наркотика, говорит вполне искренне — с отключением активного сознания, но с полностью освобожденным подсознанием. Под влиянием этого наркотика, созданного для лечения глубоких психопатий двумя нобелевскими лауреатами в области медицины, любой, самый закомплексованный, молчаливый человек откровенничает по-ребячьи. Само собой понятно, что в искренность взрослого человека подполковник разучился верить еще до поступления в начальную школу, ибо его родитель также был потомственным разведчиком. Мэтолаку на инструктаже в Лэнгли сообщили, что на испытаниях препарата в секретной лаборатории ЦРУ только один специально тренированный супермен не поддался его действию. Еще с четверть часа прислушавшись к словам Трибелина о его русских любовницах, исторических воззрениях Цфасмана, непосильных планах по колхозам и стройкам хозспособом, Мэтолак почувствовал одновременно восторженный озноб и огромное уважение к противнику. Он всего ожидал от человека с такими волевыми, умными серо-стальными глазами, но чтобы судьба послала ему в работу русского Муция Сцеволу, овеществленного Джеймса Бонда?

Под утро, сняв и отбросив в раздражении наушники, выключив бесполезную в таком деле аппаратуру, Мэтолак окончательно понял, что полковником ему до пенсии не стать: при его-то стаже работы принять шефа делегации за средней хитроумности человека? Острое чувство зависти, сложно заплетенное со все возрастающим уважением к мэтру, в очередной раз пронизало его. Так истинный профессионал уважает знающих дело противников, но завидует виртуозам и монстрам. Однако пора подвести черту, словесно-дипломатические и секс-наркотические атаки захлебнулись. (Последний раз острое чувство зависти посетило Мэтолака месяц спустя, когда он случайна узнал, что амстердамская агентесса, к величайшему своему изумлению, в первый и последний раз в жизни... забеременела!). К тому же Серебренникова сторожил поседевший за ночь яхтсмен. Экспортер, напившись в стельку, спал с восхищенной такой оригинальностью девушкой, но он информацией не обладал. Ничего не оставалось, кроме использования крайних мер инцидента. Мэтолак собрал в номере по телефону всю свою команду.

Помятый лицом Мэтолак вкратце разъяснил ситуацию, объявил содержание секретной инструкции, наметил диспозицию. Соскучившиеся по делу конфиденты разбежались по постам, весело разыграли детективное действо. Пока Веласкез провокационно торчал в номере Серебренникова, дурачась пьяным и отвлекая яхтсмена, все порывавшегося идти за Трибелиным звонить в ТАСС, графиня выслушала по телефону команду, сбрызнула лицо впавшего в забытье на креслах мэтра аэрозольным снотворным. Перед дремой усталого партнера практичная дама порекомендовала ему одеться, имея в виду строгий нрав отельных горничных. Вызвав коллег, она скоренько переоделась, побросала в дорожный сак порнушные принадлежности ночного туалета и, пока резидент с помощниками упаковывали Трибелина в ящик-чемодан с выставочной ружейной эмблемой, застегнула молнии своего сафари. С помощью двух вызванных носильщиков из отельной прислуги сундук с коллекционными ружьями снесли вниз и погрузили в микроавтобус, где шоферил один из помощников резидента. В стоящий рядом «шевроле» сели Мэтолак, Веласкез, хмурая от сопереживания общей неудачи амстердамская агентесса.

19. Утpo на люксембургской границе

 

...Трибелин проснулся неведомо где; ему с трудом удалось втолковать, что находится он за сотню с лишком километров от Льежа. В это самое время почерневший лицом от сознания того, с какой детской простотой его провели, яхтсмен вышел на связь с Центром и имел неприятнейший, однако частично (странно, почему?) подбодривший его разговор. Он ожидал намного худшего. Первым делом спросили с тревогой, не разобрав поначалу, не похищен ли Серебренников? А узнав, что украден один лишь глава делегации, заметно повеселели, спокойный голосок дали необходимые указания. Через посольство в Амстердаме тотчас сделали официальные запросы. Бельгийские власти провели тщательные розыски в Льеже и его окрестностях, не нашли, в местной печати появились обычные сенсационные предположения, что-де виднейший русский ученый-ядерщик, глава промышленного концерна профессор Владислав С. Трибелин решил просить политического убежища, а пока что с помощью очаровательной американки-мнллионерши скрылся в укромном уголке Испании, чтобы замести следы и не быть похищенным агентами КГБ. В правой прессе задавался риторический вопрос: не слишком ли действенна и всемогуща сеть советской разведки в странах НАТО, в частности, в беззащитных странах Бенилюкса? Правые газеты писали это, восприняв предположение местных газет за свершившийся факт похищения отказника академика мсье Трибелина. Два дня первые полосы венчались аршинными шапками; кто печатал о похищении израильской разведкой, а кто о самоубийстве русского академика, вдохнувшего перед смертью воздуха свободы. В посольстве получили из Москвы текст официальной ноты. Наутро третьего дня, когда Серебренников, радуясь как дитя, что его успели вывезти из этой проклятой заграницы, давал последние уточняющие показания, а посол в Бельгийском королевстве получил указание в 12-00 дня по среднеевропейскому времени вручить ноту по назначению, раздался звонок, секретарь посольства взял трубку. Голос на очень правильном, видно, тщательно изученном русском языке сообщил, что мсье Трибелин находится в полицейском участке города Арлон, что на люксембургской границе в ста пятидесяти километрах по дороге через Намюр. Тотчас секретарь связался с полицией Арлона, где подтвердили: час тому назад на окраине города дежурный полицейский обнаружил человека в состоянии, очень сильно напоминающем последствие серьезного опьянения, и доставил его в комиссариат. Человек этот ни на одном европейском языке не говорит, однако перед самым звонком г-на секретаря комиссар Пашер сумел разобрать несколько слов, похожих на немецкие, из которых следовало, что перед ними русский подданный.

Через два с четвертью часа Трибелин был доставлен в посольство. Посол сдал в архив неиспользованный текст ноты, а еще через пару часов руководитель делегации улетел через Франкфурт-на-Майне в Москву.

События, последовавшие вослед: во всех бельгийских, в большинстве крупнейших западных газет напечатали сенсационное сообщение о том, как крупнейший русский ученый, близкий к военно-промышленному комплексу, Владислав С. Трибелин, увлекшись французской актрисой, забыл предупредить своих коллег и посольство, очевидно, совсем потеряв голову, провел с очаровательной соблазнительницей пару дней в отеле маленького городка Арлон на люксембургской границе, после чего, расставшись с ней и не успев протрезветь, был доставлен в полицейский комиссариат, откуда убыл в советское посольство на высланной за ним машине. Через неделю «Литературная газета» дала опровержение, рассказав о грубой провокации, предпринятой американской разведкой, но «товарищ Т. не поддался ни на какие уговоры и угрозы, решительно отверг все гнусные предположения о якобы компрометирующей его связи с так называемой бельгийской графиней, сумел настоять на своем освобождении от вопиюще противозаконной узурпации». В заключение, по просьбе трудящихся, высказывалось предположение — не слишком ли вольготно чувствуют себя американские спецслужбы на вольнолюбивой земле Тиля Уленшпигеля и Ламмэ Гудзака? Сам же Трибелин был вскоре направлен на двухгодичную учебу в только что организованную Высшую промышленно-техническую академию, после окончания которой получил назначение начальником главка в родственное прежнему своему министерство. Серебренников — начальник 23-го отдела, давший подписку о неразглашении, ни слова никому в КБ не сказал, отсылая любознательных к «Литературке», всю жизнь потом проклинал свое давнее увлечение охотой (родом был из Коми АССР) и то, что, поддавшись уговорам Кладунова, отделению которого навязали пункт соцобязательств по товарам ширпотреба, разработал документацию иа капкан и даже защитил его авторским свидетельством. Трибелин же давно мечтал побывать за границей — прис­мотреться к тамошним методам руководства, поэтому через Цфас­мана и Путкарадзе добился включения капкана, кстати, действительно оригинального, в состав экспозиции на выставку-яр­мар­ку в Бельгии.

 

20. Наших не возьмешь!

 

Выписка из стенограммы, представленной подполковником Мэтолаком в оперативный отдел:

Мэтолак: Мистер Трибелин, я полагаю, здесь не место рассуждениям о степени нашей ответственности за ваше похищение, мерах законности и пр. Это все делается сейчас на высоких государственных уровнях. Мы же люди подчиненные, поставлены перед свершившимся фактом. Итак, вы являетесь руководителем и главным техническим организатором разработки системы, пригодной для использования в военных целях. Я уже доказал, по всей видимости, степень нашей осведомленности. Вы все отрицаете; вот основной и неоспоримый аргумент: фотокопия описания к вашему изобретению «Идеальный йог», прямо подтверждающему тематику проводимых вами работ.

Трнбелин: Это фальшивка!

М.: Неделовой разговор, мистер Трибелин. Поверьте, мы слишком тщательно собирали досье на вас, чтобы решиться на вынужденный шаг похищения, грозящий внешнеполитическими осложнениями. Итак, я сейчас назову несколько десятков разработок, проводимых в вашем Центре, где вы являетесь Главным конструктором...

Через полтора часа:

Т.: Вы глубоко заблуждаетесь, полагая, что подпись под заявкой на изобретение может принадлежать исключительно членам творческого коллектива. Подписи зачастую ставят руководящие работники.

М.: За что же им... подписи?

Т.: За обеспечение условий, содействие во внедрении, например.

М.: Я понимаю, мистер Трибелин, вы начали очередной маневр. В изобретательности вам, конечно, не откажешь. Решили выдавать себя за чистого администратора и убедить нас, что вы заставляли своих подчиненных незаконно вписывать ваше имя под изобретениями, статьями, монографиями и техническими разработками?

Т.: (Невольно забыв об обстановке, возмутившись): Почему незаконно!!

М.: Но ведь у вас в России такие вещи строго караются законом! Слушайте, я зачитаю вам соответствующий текст, содержащийся в ваших бланках справок-заявлений на изобретение: «...При этом нам известно, что соавторами изобретения могут быть только лица, внесшие творческий вклад в создание изобретения, и что включение в соавторы лиц, не принимавших участия в творческой работе по созданию изобретения, влечет за собой ответственность а порядке, определяемом законодательством союзных республик». Бланк формы № 1, вторая страница, отпечатано в ППП «Патент», город Ужгород. Вам, конечно, это хорошо знакомо?..

Через десять следующих часов непрерывного допроса, после исследования на детекторе лжи обессиленный графиней и суточным допросом Трибелин лежал в небольшой комнатке на жесткой кушетке. В соседнем помещении — аппаратной детектора лжи — Мэтолак и два оператора, прослушав и проанализировав выданные машиной результаты, окончательно пришли к выводу: либо детектор лжи есть порождение лженаукн, либо Трибелин, впридачу к талантам выдающегося изобретателя и администратора высшей квалификации, по совместительству служит в разведке и работает искуснее всех ранее встреченных Мэтолаком супершпионов.

В последовавшую затем ночь была произведена терапия допроса в сне-анабиозе, вызванном специальным вспрыскиванием и подачей чистого кислорода для стимуляции процесса выхода информации из самых тайников подсознания спящего в активную зону мозга. Увы, выскочившие ассоциации содержали мнения о бюсте некоей мисс Давыдофф, другой молодой женщины, живущей в отдельной квартире, мечты о Золотой звезде и звании академика — все это густо подперчивалось общеполитической тематикой, терминологией администрирования.

...Вторые сутки чередовались изощренные методы научного допроса. Результат на 99,98 процента гарантировал: Трибелии абсолютно некомпетентен в научно-технических вопросах, из математики хорошо помнит четыре действия арифметики и таблицу умножения, слабо представляет основные направления работы руководимой им фирмы, конструкторским пространственным воображением не обладает, очень интересуется сельским хозяйством. После звонка в Нью-Йорк Трибелина для маскировки насытили по-шо­ферски — через анальное отверстие — алкоголем, отвезли сонного в маленький городок на люксембургской границе, усадили на парковую скамейку и умчались... получать выговор по службе.

 

21. Эпилог с анонсом

 

Минули семидесятые — с песнями, плясками, долгими и нескончаемыми аплодисментами, переходящими в бурные овации, прерываемыми здравицами в честь и лично! В недоумении, смутном ожидании прошла первая половина восьмидесятых годов. Запомнились они подернутым туманом безвременьем, а в ассоциативной, столь уважаемой начальниками памяти остались эти годы единой, долгой, с моросящими бесконечными дождями осенью, перемежаемой оттепельными зимами с неделями, звучащими траурными мелодиями, вслед за которыми радио сообщало об очередной серии переименований городов, улиц, пароходов. Дождались шестидесятники времен переустроечных. Как раз на третий-четвертый года от знаменитого майского постановления 85-го года большинству из них стукнуло по сорок. Юбилей с его хлопотами, поздравлениями, а тут километровые очереди за едой и питьем. Все же выкрутились юбиляры, кто как мог, отпраздновали как следует. Изменения в служебном быте шестидесятников произошли. Посмелее они в курилках, при малом и даже среднем начальстве критические разговоры вели. Ксероксы из университетских городов и столиц читать перестали, а набросились на толстые отечественные журналы, «Огонек» и «Аргументы и факты», там намного более интересные статьи и рóманы тискать начали. Много, но все более теоретически рассуждали со знанием дела об оптимальных процессах самогоноварения. А так все осталось по-прежнему в стенах КБ: тот же колхоз, овощная база № 7, кирпичный завод, где, по разнарядке, трудились ИТР совместно с сидельцами ЛТП, стройки разные. На основной работе — та же бумажная волокита, то же вычерчивание гаек, болтов. Впрочем, здесь изменения наметились: на КБ выделили два персональных импортных компьютера. Теперь девочки-программистки машинные языки Бейсик и Автокад на них изучают, а в обеденный перерыв молодой кандидат наук Афремов с машиной в шахматы играет. Все чаще машины эти начинают использоваться по прямому назначению: с помощью приданных им печатающих устройств-принтеров набираются и размножаются в семи цветах служебные записки, бланки на оформление отгулов, правила пользования лифтом, соцобязательства на отдельские стенды информации и объявлений.

Смышляев придумал по дороге на работу 467-й афоризм о начальниках, теперь носится с идеей издать их отдельной книгой. Разговаривал он со мной на эту тему. Будучи профаном, истинным шестидесятником, беспомощным во всех внеслужебных делах, я порекомендовал Виктору созвониться с Валеркой Овцовским. Валерка в начале 70-х годов по распределению работал в нашем КБ, тогда еще в составе завода. Служил он в секторе дизайна с Пирожниковым, хотя закончил институт по гидравлике, потом женился на москвичке, сделался сценаристом, теперь стал почти известным драматургом, ездит в соцстраны опытом обмениваться. Смышляев созвонился с хорошо ему знакомым Опцовским, взял отгулы, съездил в столицу. Однако возвратился пасмурный. Оказывается, сейчас другая конъюнктура в литературе и искусстве: рекомендуется писать о мафии, возрождается после недолгого забытья милицейская героическая тематика, антиалкогольная тоже в большом фаворе, да вот никто серьезно писать об этом не хочет. Хотя несвоевременно, рановато пока, но можно попробовать сочинять о героях грядущего: совкупцах, независимых брокерах, дилерах и прочих шулерах-гешефтмахерах. В сталинизм молодым и близко не следует бумагу переводить, здесь еще на пятилетку хватит рукописей, что не успели напечатать в предыдущее потепление, а на подхвате железобетонно стоят более зрелые поколения пятидесятников. О брежневской эпохе — желательно косвенно, не обидно для ныне здравствующих. Не напечатают о художествах недавно снятых всем кагалом, точнее — куренем, первых и вторых секретарей обкомов, о евреях, крупных партийных работниках «по состоянию здоровья». Следует выражать оптимизм в меж­дународных делах, милицию задевать играючи, по мелочам, необидно. Поскольку в ходе переустройки исчезновения начальников не предвидится, то язвительные афоризмы о их природе, функциях, происхождении и психологии специфического мышления не нужны широким массам. Очень Смышляев огорчился. Теперь он выдумывает максимы и эссе о любви, ее природе, женщинах вообще. Я читал. Все похабное у Витьки выходит из-под пера. Да-а, порнография, крайний натурализм, смакование, эротика, по словам Овцовского, тоже в ближайшее время печататься не будут. О проститутках — можно, но не всем и только в плане социально-моральном, воспитательном. О самих проститутках желательно отзываться с уважением, что гарантирует успех у молодежной и женской читательской массы. Вспомнив о рекомендациях Овцовского в части сексо-полового вопроса, Смышляев разозлился и прервал второй том своих эссе. Как Николай Васильевич Гоголь. Теперь он, неуемная натура со слепым расходованием энергии, жертва инфантильной эпохи, заканчивает диссертацию на степень к.т.н. под названием «Влияние слабых доз направленных излучений из коротковолновой части СВЧ-диапазона на ускорение яйценоскости пчеломаток; подвид пчелы «Apis meltifica». Он воспользовался текущей конъюнктурой — на KБ «свалили» в плане ширпортреба побочную тематику по разработке аппаратуры для медико-био­ло­ги­ческих исследований.

Милые мои шестидесятники! При всех грядущих переустройствах останетесь вы малыми детьми, честными, в основе своей скромными, работящими, увлекающимися, немного скептиками и напускными циниками, не умеющими жить «не по средствам». Такое вот — потерянное для лозунгов и целенаправленной деятельности — поколение народилось. Ведь если кто из вас (единицы из единиц!) и ушел сейчас в новомодные кооперативы из КБ, НИИ, то не в торгово-грабительские, не спекулятивно-перекуп­щицкие, а в самые что ни на есть дуболомные, коловоротные: дома и дачи строить нуворишам от шашлыков, на горбу своем круглое таскать, плоское катать.

Мир вам!