Сергей Попов

Случайная музыка. Стихотворения

Сергей Попов родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Арион», «Москва», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Homo Legens», «Волга», «Дети Ра», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум Арт», «Литературная учёба», «Крещатик», «Подъём», «Дальний Восток» и других. Автор многих книг стихов и прозы. Живёт в Воронеже.

 

 

***

 

Он перегружен жизнью свежей,

случайной музыкой в ночи

по-над огнями побережий,

где сны легки и горячи.

 

Толпой заполнен отпускною,

слабомоторный катерок

неимоверною ценою

морской доматывает срок.

 

Экскурсионное корыто –

перекорёженный металл –

окрестной моросью покрыто,

и холод люки пропитал.

 

Но мчит судёнышко к причалам,

валяет чахлую волну.

И дело, в сущности, за малым –

не заглядеться в глубину.

 

А бестолковиться над  чащей

подводных жизней в никуда,

не оставляя тьмы звучащей,

когда всё прочее – вода.

 

 

 

 

 

***

 

Берег отменно крут и почти скалист.

И точно щёлочь зла водяная взвесь –

падающий развоплощает лист,

ржавую сушу и огненный август весь.

 

Как тебя в глушь кромешную занесло?

Что за мотор до жизни такой домчал?

Страхи берут количеством, их число

и образуют дряхлый пустой причал.

 

 Это ведь надо выдумать – смех и грех –

пыль штормовую, ярый накал камней,

прежний расклад, разделанный под орех,

что был всего надёжнее и верней.

 

Это что неизлечимый невроз у крыс,

с  очередного сбегающих  корабля.

Как они истово с палубы смотрят вниз –

не искупленья ради, а только забвенья для!

 

Трюм корабельный, родной изобильный мир -

сытная тьма, настырный моторный гуд,

ящики сладостей с россыпью частых дыр,

полный набор животных дурных причуд.

 

Неутолимый зов заглянуть в ничто

и затопить сухогрузы безумных лет

в едкой жаре обрывающегося плато,

где занимается развоплощенья свет.

 

 

***

 

Такое поднимается со дна,

что рушится дыхание плавчихи,

а яростные  фырканья и чихи -

с того, что бултыхается одна.

 

Хотя и берег вроде  недалёк  -

и мягкий пламень в окнах над пригорком,

и благость в полусумраке прогорклом –

а донный ил залётную  увлёк.

 

Но нахлебаться досыта – ни-ни –

и пусть смешон запас плавучей злости,

смешней остаться в илистой коросте  –

береговые – вот они – огни.

 

 

***

 

Небо, разлинованное криво

южным электричеством с утра

 

на рябом изгибе Brisbane-river

рейсовые режут катера.

 

Одиночки с лицами из воска

в узком ресторане-поплавке.

Побережья сизая развёрстка,

нефтяные пятна по реке.

 

Алкоголем выкормленной грусти

хватит до обеда за глаза,

где в лиловых высях захолустья

хриплая заходится гроза.

 

Там нальют по полной без обмана,

не добавить, спросят, лишку льда –

лишь десяток миль до океана –

сущая, поверьте, ерунда.

 

Там Большой  Барьерный прямо  рядом,

острова безумья и цветов –

ничего не стоит беглым взглядом

дать понять, что ты на всё готов,

 

ибисам с куриными мозгами,

женщинам с глазами голубиц,

что всегда глядели-не моргали

сквозь огни и воды заграниц.

 

Это будет весело и просто –

перед устьем спрыгнуть с катерка

и в колючей одури норд-оста

всё про всё понять наверняка.

 

 

***

 

День запаян припоем мороза,

мела, извести и молока.

Это дым. Это добрая доза

Прозы, праздности и коньяка

 

Это время бесцельных прогулок

по ступенькам, где снег распылён,

где проворно берёт переулок

первовстречного в зябкий полон.

 

Это дрожь настороженной жести,

это дрёма древесных корней,

окна в полдень, обрывки известий,

ход ветвей на воздушной волне.

 

Над постройками пробуя ноты

белизны и сухой тишины,

пламень робкой пустынной работы

освещает окрестные сны.

 

Средь сугробов, сараев и баков

постепенно теряется след.

Это путь до того одинаков,

что не жалко сходящих на нет.

 

Кто нырнёт в подворотню, кто ворот

приподняв, растворится вдали.

Профиль смазан, фонарик расколот,

но светло на ладони земли.

 

У затворников противотока

безусловна земная стезя –

хоть оплакана слишком жестоко,

но желанно оплачена вся.

 

 

***

 

Краем стылого пляжа трусцой не спеша

в предрассветном туманце влечётся душа –

 

сухопутная кошка, морская змея,

с позапрошлой  недели отчасти моя.

 

Сигаретные будни, кофейные дни

подвигают размять спозаранку ступни.

 

И спросонья как зомби сопутствую ей

в янтаре санаторских прибрежных огней.

 

Им досталось высвечивать медную масть

непричёски, готовой на плечи упасть,

 

наблюдать, как темнеют двойные следы

у изменчивой  кромки  холодной  воды,

 

как в сыпучем  нигде, ни жива, ни мертва,

обрывается их роковая канва,

 

размыкается мрак, словно мнимая смерть,

отворяя до неба и море, и твердь.

 

 

***

 

какая с нами тьма простилась

какой повыветрился свет

не поддавайся сделай  милость

тому чего на свете нет

 

тому что в горле бродит комом

и как миндалины болит

а всё в диагнозе искомом

лишь катаральный тонзиллит

 

но оттого ль не молвить слова

в огне гортань в ознобе кровь

перебиваешься и снова

не получается и вновь

 

карбид профкомовская ёлка

всеклассный грипп фруктовый крым

не отыскать уже осколка

обёртки блёстка будет им

 

по дошлой памяти носиться

на остужающем ветру

вино гвоздика и корица

и значит весь я не умру

 

назло глухой температуре

что валит походя с копыт

на выцветающей натуре

в краю что богом позабыт

 

 

***

 

Снег на стёклах такси оседлал.

И сквозь полупрозрачную плёнку

Подступала вечерняя даль

Властно, как сновиденье к ребёнку.

 

На окраине – как в забытьи.

Сумасбродство декабрьского хмеля

Набросало маршруты твои,

Оправданий и прав не имея.

 

Никаких оправданий и прав.

Ни строки из былых индульгенций.

Только снег, что идёт до утра,

Как промёрзшие переселенцы.

 

Удивлённый, доверчивый взгляд.

Дом, прошитый ветрами навылет,

То, что шепотом в нём говорят,

До тревожного гула усилит.

 

И какой-то нездешний масштаб,

Сообщённый случайному слову,

Неслучаен, как новый этап,

Перекраивающий основы.

 

И в горячке заснеженных дней

Затеряются спазмы рыданья…

Но беспамятство много важней,

Чем возможность его оправданья.

 

 

***

 

На рабочем холсте, на горячей ладони, 

на оконном стекле, на рунической ткани

силуэты стихии в бессонной погоне,

своевольные блики на мутном стакане

напоенной успением потной эпохи.

 

Это птицы кричат. Это мечутся кони,

со вчерашних столов собираются крохи,

занимается ненависть в новой иконе,

отражаются слёзы в монетном чекане,

запекаясь молчанием на Геликоне.

 

Риторической верностью тверди равнинной

утешается кровь, замирая на грани

анемичной любви и реликтовой дрожи

полнозвучной ослушницы перед стремниной,

свежеструганной флейты на жертвенном ложе.

 

 

НОЯБРЬ

 

Яростный воздух утюжит гортань.
Странно в такую отчаливать рань.

Волны эфира за сизым окном
дрожью стекольной поют об одном:

всё это было, и будет, и бу...
С присвистом всё вылетает в трубу

спорого меж берегов катерка –
всё судоходна былая  река.

Резкие блики, летейская сталь.
Всё до обидного также как встарь.

Ток в никуда. Загрудинный  наждак.
Не обессудь, если что-то не так.

Если сошлось продышать на стекле
реку в порезах и время во мгле.

 

 

***

 

Разыграешься жить между делом,
Коневского читать между строк,
оставлять на стекле запотелом
жадных пальцев бутылочный сок.

Трубку заполночь цапать из ножен
(скоро утро – какого рожна?).
Соглашаться, что ты невозможен
и она никому не нужна.

Попадаться на слёзы медички
не взирая на вязкость крови,
параллельно к чертям на кулички
навострясь от былой визави.

Есть ли в том утешение, нет ли?
Заставляет кудрявые петли
кровяной вытворять кислород
от своих непомерных щедрот.

Бедный Ореус, крепкий орешек!
Средь лифляндских затерянных вешек -
покати мемуарным шаром…
Разговор не окончить добром.

Зло на взморье теченье речное –
и зело противленье ручное
дорассветную гонит волну…
Не получится вставить «тону!»

 

 

***

 

Запомни загар на девчачьей руке,
мамашин браслет, воспаленье пирке,

асфальтовый зной, костоломный футбол,
любви телефонной ночной произвол,

на склонах осклизлые монастыри
с наскальным фольклором и вонью внутри.

Каштаны, летящие наземь. Шелка
красоток у сквера в разгар вечерка.

Заметь и легко пролистай, отложи.
На небе сменились теперь чертежи.

И ты, как жилец  расстановки иной,
спокойно заварки хлебни ледяной.

Чтоб всласть с  воскресенья  и до среды
дивиться на вкус заржавевшей воды,

чтоб медленной горечью этой  во рту
купить за бесценок себе пустоту –

коробку, объём – и что хочешь клади –
хозяин и барин, коль сказ позади.

Он краток, в нагрудный положен карман
тому, кто в предутренний входит туман.

И мышцы грудной пульсовая волна
в бумажную дрожь переходит сполна.

 

 

***

 

Всё пуще крапами да пятнами
сентябрь расходится по озеру,
сигналя листьями помятыми
отпускнику и стаду козьему.

В зоологической прострации
и ботаническом унынии
резвятся выцветшие грации
и выцветают дали синие.

Над шашлыками санаторскими,
телячьей  нежности  разливами,
лучей неяркими полосками
шутя становятся  счастливыми.

Вперёд, радетели забвения,
родные сёстры умирания!
Позднеземное песнопение
притормозит потёмки  ранние.

Пусть радость сбудется внебрачная
пыльца осыплется цветочная.
пусть осень зыблется прозрачная,
не сообщая время точное.

 

 

***

 

Чёрные бордовые разводы.
У моста речные теплоходы.
Августа последние часы.
Новостроек обморок фонарный
на крови языческой, янтарной
водоёма средней полосы.

В западне прибрежного заката
отражений злая стекловата
от финифти нефти на плаву
яростно карябает по нёбу,
укоряя душу и утробу
тем, что умираю и живу.

Корабельный  крик похож на птичий –
или  это равенство обличий
на предельном выделе тепла.
Длинноклювых кранов развороты.
Встречных чаек гибельные ноты.
Осени небесная зола.

Резво разоряется из рубки
про ветра побед и еврокубки
радио в казённом кураже.
И сигналит фара носовая,
что темна волна голосовая –
заповедны высверки уже.

Что словам не писаны значенья,
что сердцам опасны попеченья –
всё в крови над крапчатой  волной.
Всё острей и ярче сигарета,
всё трудней видны от парапета
масло света, дёготь водяной.